Джоанна Линдсей. Ганнибал

из посетителей заинтересовал ее. На нем была грубая одежда моряка, в руках
он сжимал войлочную шапку. Это был человек мощного телосложения, уже не
молодой - его виски посеребрила седина. Но и не старый; ему, вероятно,
было немногим более тридцати, и он, видно, уже многое перенес в жизни. У
него было греческое лицо, ясно очерченное, с прямым носом; губы, когда-то
полные и мягкие, как будто затвердели после схваток с судьбой, глаза -
насмешливые и дружелюбные. Что-то в нем привлекало ее. Ей вдруг
представилось, будто вся ее жизнь рушится, и она спросила себя, хватит ли
у нее сил начать жизнь снова. Лицо моряка, повернутое к улице, к ночи,
словно спрашивало ее об этом. Ей казалось, что он видит ее, хотя она
знала, что это невозможно. Она смутилась и покраснела, как молодая
девушка.
Дельфион вошла в кабачок, но не осмелилась сесть к столу моряка, хотя
место напротив него было свободно. Она не решилась даже сесть лицом к нему
за другой стол. Она прошла на заднюю половину кабачка и села там, не зная
даже, заметил ли он ее. Ей принесли скверного вина, и пока она пила, ей
стало ясно, что если моряк ее и не заметил, то трое сидевших между ним и
ею мужчин, безусловно, обратили на нее внимание. Они перешептывались,
подталкивали друг друга локтями и улыбались ей. Один из них поманил ее
пальцем. Она покачала головой и отвернулась. Но через некоторое время он
встал и подсел к ее столу.
- Ты одна, красотка? - сказал он, крутя пальцами бороду. Нехорошо быть
одной.
Дельфион не испугалась бы, встреть она его в другом месте и в другой
обстановке. Но оттого, что греческий моряк сидел так близко, оттого, что
он наверняка услышал бы ее, если бы она подала голос, Дельфион совсем
растерялась. Она пробормотала, что зашла мимоходом, и поднесла к губам
стакан с кислым вином. В замешательстве она почувствовала, что все в
кабачке уставились на нее, все, кроме греческого моряка, спокойно
сидевшего спиной к ней. От лампады в нише шел горячий запах прогорклого
масла - она, вероятно, месяцами не чистилась.
- Только пальмовое вино здесь годится для такой красотки, - сказал
подсевший к ней мужчина и положил руку на ее руку.
Вошел пьяный человек в кожаном плаще и запел нетвердым голосом:

Эй, Барабан, приди, эй, Барабан, приди,
Эй, Барабан, приди, Сын Мириам!
Приди и насладись барабанным боем, Сын Мириам!
Главный барабанщик, мы молим о прощеньи...

Он тяжело сел на скамью и крикнул:
- Я пришел из-за гор. Я трижды умирал. Сколько стоит вино в этой
вонючей дыре?
Дельфион принесли пальмового вина, и она не посмела отказаться. Она
хотела лишь одного - не привлечь внимание греческого моряка; лучше
покориться чему угодно, только б он не обернулся и не посмотрел на нее.
Она поцарапала ногтем по кувшину - местное подражание кампанской керамике
с отслаивающимся дешевым черным лаком. Длинная полоска лака отскочила под
ее ногтем, и она оглянулась - не заметил ли хозяин. Золотая прядь упала ей
на глаза. Человек, сидевший рядом, издал смачный звук поцелуя.
- Я буду любить тебя грозовой любовью, - сказал он. Только теперь
Дельфион разглядела его. Это был смуглый человек с рассеченной верхней
губой; должно быть, он неделю не брился: щетина покрывала его шею и скулы.
Певец со спутанными волосами все тянул и тянул:

Мы знаем, что бить в Барабан трудно.
Мы молим о прощеньи.
Сын Мириам, Маленький барабан следует за Отцом барабанов,
Сын Мириам, Барабан, перетянутый пополам, как оса,
следует за Отцом барабанов.
Мы молим о прощеньи.
Сын Мириам, Круглый барабан следует за Отцом барабанов...

Он стал пальцами выбивать такт на столе. С улицы донесся чей-то хриплый
хохот. К Дельфион, качаясь, подошла неряшливо одетая женщина, схватила ее
за волосы и потянула ее голову назад. Сосед Дельфион ударил женщину по
лицу, она вцепилась в него ногтями и пронзительно закричала. Дельфион
встала и хотела незаметно выйти из-за стола. Но другие двое преградили ей
путь.
- Нет! Нет! - вскричала она исступленно, забыв на мгновение свой страх
перед греческим моряком.
Краем глаза она увидела, что моряк вскочил. Он перепрыгнул через стол и
ударом в ухо сшиб с ног одного из пристававших к Дельфион. Повернувшись к
другому, он рассмеялся громко и радостно и так хватил его под подбородок,
что, казалось, у несчастного голова скатится с плеч.
- Еще кто? - крикнул грек.
Пьяный все еще барабанил пальцами по столу:

Сын Мириам, мы молим о прощеньи.
Слушайте, мир распадается на части... Барабаны...

Какая-то девица кинула в Дельфион стаканом, он разбился о стену у самой
ее головы. Моряк схватил Дельфион и вынес из кабачка. Он быстро побежал по
улице, все еще держа ее и ласково смеясь. Завернув за угол, он остановился
и мгновение стоял молча. Затем осторожно поставил ее на ноги.
- Куда тебя отвести? - спросил он. - Я пьян, но тебе нечего бояться.
- Я не боюсь.
Наступило молчание. Луна блестела над крышами домов. Откуда-то из мрака
доносился плач ребенка.
- Все же я пьян, - повторил моряк с настойчивостью, доказывавшей, что
он говорит правду.
- Какое это имеет значение?
- Ах, да... Какое это имеет значение? - спросил он, прислонясь спиной к
стене. - Почему твои волосы такие золотистые? Ты знаешь, что они
золотистые далее при луне? Кто ты?
- Меня зовут Дельфион.
Он нетерпеливо махнул рукой:
- Не все ли равно, как тебя зовут? Повторяю, я пьян...
- Мне некуда сейчас идти. Возьми меня к себе.
- Там есть кровать, - сказал он. - Да, там есть кровать. Разумеется,
говоря по правде, там есть кровать.
Он взглянул на небо, затем повернулся к ней и взял ее под руку.
- Мы оба эллины. Скитальцы. Ты почти такая же высокая ростом, как я. А
ты знаешь город Корону у Мессенского залива? Я оттуда. Прости меня, если я
говорю бессвязно и не то, что надо. Это моя первая прогулка в полночь с
богиней. Ее милостивое обращение, ее стан, ее платье, словно огненная
дымка, тепло струится и мерцает... Как это говорится в стихах? Золотой
месяц мерцает на ее груди... Нет, это все-таки не ты...

Не держат ноги... Упаду вот-вот...
Когда б со стаей алкионов вольных
Беспечно я парил над пеной вод,
Я не знавал ни горя, ни забот
И птицей бирюзовою привольно
Весной стремился в радостный полет.

Когда я думаю о Короне, я вижу бело-зеленый блеск моря и старого бога
из смоковницы с жиденькой бородкой. Мудрый и добрый, он смотрит на море...
Не называй мне своего имени, я сам хочу его вспомнить... Уже десять лет я
не был на родине, и все же я часто видел ее отблеск, когда плавал по
заливу в Левктры. А сейчас мне кажется, что отчий дом здесь, за углом.
Дельфион пыталась разобраться в своих чувствах. Ей казалось, что она на
грани самого важного решения своей жизни; а страх все продолжал замедлять
его принятие. Хотелось не сопротивляться, не думать, поддаться силам,
которые, она чувствовала, притягивают ее к этому человеку, и в то же время
сохранить возможность возвращения к старой жизни как надежному убежищу на
случай, если ее постигнет разочарование. Но другая часть, ее существа
взывала к перемене, к полному обновлению. И тогда первый голос отвечал:
"Ты просто зачарована могучим телом и зовом родины. Не доверяй этому
чувству - оно через день или ночь, через неделю или месяц оставит тебя
подавленной и опустошенной. Ты погибнешь, сломленная, потерянная и всеми
презираемая".
Поглощенная тем, что происходило у нее в душе, Дельфион не смотрела,
куда они идут; едва ли она даже слышала бессвязные, ласковые слова
человека, державшего ее под руку. Он остановился перед высоким домом,
свирепо крикнул что-то мужчине, вышедшему, покачиваясь, из тени открытой
двери, и потянул Дельфион внутрь - по коридору и вверх по скрипучим
ступеням. Он на ощупь считал двери, пока не дошел до седьмой, и открыл ее.
В комнате было темно, лишь полоса лунного света пробивалась сквозь
задернутые оконные занавески. Он подошел к окну и сорвал занавеску.
"Лунного света для любви и радости!" - рассмеялся он. Комнату теперь
заливали бледные лунные лучи. В ней были только кровать, стул и вешалка.
- Вот кровать!
Он снял с вешалки толстый плащ и бросил его на пол перед дверью.
- Ложе для кентавра! - Он коротко расхохотался, но сразу овладел собой,
ударяя лишь кулаками по груди от полноты чувств. - В такую ночь веришь в
Геракла... и в Елену, скользящую по неровной дороге судьбы и
умиротворяющую даже злых стариков...
Он стоял и глядел, как она раздевается и ложится в постель.
- Здесь есть место и для тебя.
- Я спал на более жестком ложе, чем этот пол, - ответил он и лег на
пол, не раздеваясь. Некоторое время она тихо лежала на спине, стараясь
обдумать свое положение, уверенная, что не уснет. Рядом слышалось его
глубокое, ровное дыхание. Вскоре и она уснула крепким сном без сновидений.


Утром она проснулась и увидела над собою его глаза. Он стоял у кровати.
Несколько мгновений они спокойно и пристально вглядывались друг в друга, и
воспоминание о прошедшей ночи хлынуло между ними мягким и ясным потоком.
Казалось, прошли годы - так глубоко ушли корни их близости; цветы
колебались и трепетали на ветвях их сливающихся мыслей. Хотя он до сих пор
даже не ласкал ее и не произнес ни слова любви, она чувствовала, что
безраздельно принадлежит ему, как и он принадлежит ей.
Кто-то свистел в коридоре; где-то поблизости варили овсяную кашу. Все
было хорошо. Те, кто когда-либо знал полное счастье, приобщились его тайны
и уже не могут быть побеждены. Я не могу теперь умереть, - подумала
Дельфион, - и ей хотелось жить, хотелось, как никогда раньше.
Его суровое смуглое лицо осветилось мягкой улыбкой. Через его левый
висок шел шрам, ночью она этого не заметила. Она раскрыла объятия, он
наклонился и поцеловал ее. Некоторое время они лежали неподвижно. Ей
приятно было чувствовать рядом с собой тяжесть его отдыхающего тела.
- Ты мне мил, - сказала она, откидывая локон с его лба.
- Ты тоже мне мила! - Он встал и ласково отвел ее руки. - Но не мила
эта комната.
- Какую же ты хотел бы комнату?
Он раздумывал минуту.
- Дня два назад я был на озере. Я хотел бы взять тебя в один из домиков
там на берегу, в нескольких милях к западу от города. Такой домик можно
снять. Ты можешь поехать со мной?
- На сколько?
- На неделю. Потом я возвращаюсь в Элладу.
- Да, могу.
Он весь бурлил от избытка жизненных сил; его тело как будто дрожало от
нашедшей выход энергии. Дельфион показалось, что он стал выше, сильнее и
мускулистее. Его лицо похорошело от наплыва чувств. Он нагнулся, поднял ее
высоко над головой, словно принося в жертву богам любви и радости, и
опустил на пол. Она стояла обнаженная, он не сводил с нее глаз. Он
коснулся ее рта, ее груди, ее колен, затем отступил назад.
- Оденься, - сказал он прерывающимся от нежности голосом. - Уедем на
озеро, только там я осмелюсь обнять тебя.
Она хотела отправиться сразу же. Ей ненавистны были мысли о доме, о
девушках и вообще о всех делах, связанных с ее хозяйством. Но нельзя было
бросить все на произвол судьбы. Надо заставить себя вернуться туда.
- Я встречусь с тобой в полдень у храма Деметры, - сказала Дельфион.
Он взял ее за плечи и глубоко заглянул в глаза, проверяя ее. После
этого он успокоился. Он знал, что она придет. Отстранив ее немного от
себя, он прижался лицом к ее лицу. Его суровый и страстный поцелуй
заставил ее дрогнуть, задохнуться от полного счастья.


Вернувшись домой, Дельфион сразу созвала своих девушек, сказала им, что
уезжает на неделю к друзьям, и назначила Пардалиску и Клеобулу ведать
всеми делами по дому. Заодно она решила собрать несколько платьев и
туалетных принадлежностей, чтобы взять с собой, и поднялась в свою
комнату. Вскоре к ней зашел Хармид.
- Я слышал от девушек, что мы лишимся тебя на неделю или больше?
- Да, - ответила Дельфион, продолжая укладываться.
- Как печально для нас! Но я рад, что захватил тебя. Можно мне сказать
тебе несколько слов наедине?
- Конечно!
Дельфион кивнула помогавшей ей девушке. Та вышла, и Хармид плотно
прикрыл за нею дверь.
- Когда человека постиг такой удар, какой обрушился на меня, такое
жестокое открытие подлости и полной развращенности мира, - сказал он,
снова впадая в роль нищего старика, - он более не считает себя вправе
рисковать. Самое тяжелое в моих переживаниях то, что они лишили меня веры
в собратьев, заставили мыслить на языке этого чудовищного извратителя всех
ценностей - золота...
Собрав все свое терпение, Дельфион ждала, когда он доберется до сути
дела, и продолжала укладывать вещи.
- Конечно.
- Я знаю, что мои замечания не стоят того, чтобы их слушали, хотя они
исходят из глубины моего кровоточащего сердца, - продолжал Хармид с
большим удовлетворением. - Я всего только бедный, старый, дряхлый эстет,
разорившийся из-за доброты своей души. Даже Главков против меня... Ну
ладно, не буду тебе надоедать рассказами о своих бедах. У меня к тебе
маленькая просьба, но для меня это дело не маленькое. Как тебе известно, я
лишился всех своих предметов искусства, составлявших прежде мою коллекцию
на родине, - коллекцию, возбуждавшую зависть и алчность многих куда более
знаменитых любителей искусства, чем я. Теперь все потеряно, расхищено,
растеклось по рукам этих свиней римлян. Так вот, как я уже говорил, от
всех этих предметов у меня осталось всего несколько, случайно оказавшихся
со мной благодаря тем чувствам, которые меня с ними связывают.
Хармид вытащил из кармана три вещички: перстень со скарабеем и два
гравированных овала из ляпис-лазури.
- Они принадлежали моей матери. Будь так добра, спрячь их. У тебя,
несомненно, есть где-нибудь тайное местечко, где ты хранишь свои ценности.
- Разумеется, - сказала Дельфион. Она взяла вещички и, так как
торопилась, попросила его: - Помоги мне.
Дельфион держала свои драгоценности в шкатулке из кедра, спрятанной в
верхней части стены над ее кроватью, в углублении за балкой. Обычно она
принимала все меры предосторожности, когда снимала шкатулку: запирала
дверь на замок, чтобы никто не вошел, а затем пододвигала к стене сундук и
ставила на него табурет.
- Принеси тот столик. Он выдержит мой вес. - Она бросила на столик
старое платье. Хармид подал ей руку, помог взобраться на столик и
поддерживал ее, пока она, стоя на цыпочках, дотянулась до шкатулки. Ей
удалось приподнять немного крышку и бросить внутрь перстень и камни; затем
она спрыгнула на пол.
- А теперь поставь столик на место. Брось это платье на пол. Я не то
что не доверяю девушкам, но лучше не вводить их в соблазн.
- Ты благоразумна не по возрасту, - пробормотал Хармид. - Поражаюсь
твоей житейской мудрости. Ах, если бы у меня было ее хоть немного, я
теперь не был бы всеми презираемым нахлебником, бродячим рассказчиком
избитых анекдотов. Но это неважно. Ты сняла бремя с моего сердца. Теперь я
знаю, что по крайней мере эти единственные реликвии более счастливой жизни
в безопасности от все оскверняющего мира. - Слезы блеснули на его все еще
красивых ресницах. - Можно старику поцеловать тебя, мое любимое дитя? В
знак глубокой благодарности! - Он целомудренно поцеловал ее в лоб и в
губы. - Мне как-то стало легче на душе. Мир, может быть, не так уж низок.
Помни всегда, мое очаровательное дитя, что ты скрасила последние часы
несчастного, но не вовсе недостойного человека...
Дельфион кончила собирать свои вещи.
- Я рада, что сослужила тебе службу. Проси Клеобулу обо всем, что
захочешь. Не стесняйся и ни в чем не ограничивай себя и Главкона... Я
вернусь через неделю.
Она окинула комнату прощальным взглядом. Все казалось ей нереальным. И
в то же время трезвая, деловая сторона ее натуры безошибочно подсказала
ей, как Пардалиска сумеет воспользоваться ее отсутствием.
- Присматривай за Пардалиской, - сказала она Хармиду напоследок и сошла
вниз.

7

Герсаккон снова почувствовал выросшую между ним и Динархом преграду. В
общении между ними слова потеряли силу и не вызывали ответного отклика.
Жизнь Герсаккона опять стала блужданием в потемках. Однако его вера, что
это больше, чем слепое повторение пережитого, не ослабела; он просто винил
себя в том, что ему не удавалось понять сущность бытия. По временам он
поднимался над своими терзаниями и начинал воспринимать город как единое
целое, как поток темной и сверкающей мощи, в котором полные глубокого
смысла перемены были созвучны именам богов. Я стремлюсь к Логосу, - решил
он.
Герсаккон совсем не считал, что политическая борьба отображена и
сосредоточена в Ганнибале безотносительно к его собственным духовным и
религиозным сомнениям, однако он знал, что не мог бы принять участие в
борьбе только из-за возникновения обыденных конфликтов. Он считал борьбу
необходимым и все же несовершенным средством. Несовершенным не потому, что
она была не закончена, но потому, что ей не хватало одного главного
условия. Какого? Этот-то вопрос и мучил его. Был ли это только упущенный
стратегический момент, не постигнутая социальная перспектива? Или это был
орган, не развитый до состояния активного действия? (Но если так, почему
это меня терзает?) Дитя во чреве матери имеет зачатки глаз, но не обладает
зрением и не страдает от этого, движимое всей своей волей, всем существом
к тому мигу решающего изменения, когда глаза станут видеть. Или это были
лишь его собственные неуравновешенность и несовершенство?
Как только он доходил до этого тупика, куда заводили его общие вопросы,
он обнаруживал, что отброшен назад, к своим личным проблемам. Перед ним
возникал образ Дельфион, в ее глазах то таилась злорадная измена, то была
глубокая страсть. Внезапно вернулась давняя мысль: я должен узнать зло,
чтобы преодолеть его; я должен умереть, чтобы возродиться. Чары стали
более могучими, и он сознавал, что в душе призывает все образы жестокости
и насилия. Он посещал храмы и наблюдал жертвоприношения. Холодный ужас,
требующий мужества, чтобы увидеть и познать все, чередовался с судорожным
признанием поражения, в котором знать - означало страдать. В сменяющихся
образах он видел себя одновременно жрецом и жертвой, убийцей и убиенным,
ножом и агнцем. Чувство беспощадной жестокости вздымалось в нем как доля
чувства бесконечной жалости. Он не мог отделить одно от другого, и как
двуединое это было для него действительностью. Жертва разрезала надвое и
воссоединила вселенную.
Некоторое время он думал стать жрецом, чтобы самому иметь в руках
жертвенный нож. Может быть, таким путем обретет он мир. Его сновидения
наполнились кошмарами льющейся потоками крови, бесконечных преследований,
объятий, переходивших в смертельную схватку. Однажды вечером он столкнулся
в темном проходе своего дома с одной из молодых рабынь. Она прижалась к
стене. Он увидел страх в ее глазах. На него напало слепое безумие, и он
обеими руками схватил ее за горло. Девушка не вскрикнула, и, может быть,
это спасло его. Казалось, он стоял бесконечно долго, сжимая большими
пальцами ее горло, не в силах отпустить ее; вся его воля растворилась в
усилии не нажать сильнее. Возможно, это продолжалось всего несколько
секунд. Он отпустил ее и пошел дальше. Его сновидения стали еще более
страшными. Он знал теперь, почему боялся объятий Дельфион.
Внезапно вся его ненависть обратилась против Барака. Он почувствовал,
что Барак - это и есть преграда на его пути. Злые голоса нашептывали ему,
что испытание его смирения заключается в его подчинении животному импульсу
убийства, который правит человеческим обществом. Он видел, что это
общество не что иное, как организация для убийства, и, чтобы избежать
хаоса, оно ловко отводило и направляло страсть к убийству в определенные,
общепризнанные каналы. Таким образом люди были в состоянии спасаться от
правды о своем мире. Они убивали, они покоряли нежные тела женщин, чтобы
совершать над ними насилие, они проливали кровь невинных, зверей и птиц,
которыми они пресыщали свои грешные тела, и сжигали мозг безумием.
Принесение в жертву животного стало главным отображением человеческой
жизни, ибо только в этом заключалась истина.
Таким образом для заурядных людей смогла восторжествовать ложь.
Исполненные злой воли к удовлетворению алчности и отстаиванию своих
притязаний, они могли убивать, насиловать и жить в роскоши, насыщаясь
кровью зарезанных ими невинных. Но для Герсаккона завеса была сорвана. Он
не мог создать взаимосвязь, как это делали другие, однако острая тоска по
миру, томившая его день и ночь, как будто требовала, чтобы он воссоздал
распадающуюся связь или умер. Но как он мог воссоздать ее теперь, когда
завеса спала? Единственно только, шептали ему голоса, убийством. Тогда он
будет как все другие люди и в душе его будет мир.

8

Он стоял спиной к ней; он не знал, какой дорогой она придет. Ей
нравилась широкая мощь его спины. Он не замечал, что она тут, пока она не
толкнула его тихонько. Он обернулся и сошел со ступеней храма, где ожидал
ее, глядя поверх голов прохожих. Она дала монету мальчику, несшему ее
сумку, и Диний - это было его имя - легко поднял сумку, и его восторженная
улыбка превратила суровое спокойствие его лица в пылкую нежность. Они
направились к ближайшим городским воротам, наняли там коляску и поехали к
Южному озеру. Они почти не разговаривали. Слова были излишни, и это тоже
делало ее счастливой. Так мало нужно слов, чтобы понять друг друга; и его
сдержанное "ты мне нравишься" трогало сердце сильнее, чем самое горячее
признание.
У причала было много лодок, сдававшихся напрокат, и Диний сам захотел
грести. Дельфион стояла на берегу, наслаждаясь ветром, солнечным светом,
шорохом воды в камышах. Поодаль виднелись роскошные загородные виллы Тэнии
с прекрасными садами, спускающимися к берегу озера, голубятни, статуи,
домики лодочников и пристани вдоль всего берега. Перед нею расстилалась
бескрайняя гладь озера, усеянная увеселительными судами и рыбачьими
лодками. Она почувствовала вдруг отвращение к затворнической жизни, какую
до сих пор вела; теперь она хотела, чтобы ее жизнь ничто не стесняло, она
жаждала безграничных просторов света и воды.
- Пойдем! - позвал ее Диний. Он получил лодку, оставил залог и навел
справки о сдаваемых внаем летних домиках. Бросив сумку в лодку, он обнял
Дельфион за талию, осторожно приподняв, перенес ее в лодку, к восхищению
лодочников, и сел на весла. Лодочники проводили их веселыми прощальными
криками.
Она сидела на носу, держа руку в воде, а Диний умело работал веслами.
Приятно было смотреть, как с ритмичной легкостью раскачивалось его тело -
назад, а затем снова вперед, к ней. Да, он всего только несколько раз
поцеловал ее, а ей казалось, словно она принадлежит ему давным-давно. Он
называл ей различных водяных птиц, выпархивавших из тростников, и каждое
название казалось новым знаком земли, новым выражением ее восхищения
богатством вселенной. Все это было и раньше, но раньше она жила как в
тюрьме и ее интересы были другие. Она едва могла вспомнить, что прежде
являлось движущей силой ее жизни. Но что бы это ни было, теперь только
настоящее имеет для нее значение. Она зачерпнула рукой воды, словно желая
завладеть всеми столь изменчиво-яркими ее оттенками, ее переливами и
журчанием. И не было грусти утраты, когда вода убегала между ее пальцами.
Кругом было очень тихо; здесь всегда будет тихо. Единственно важным теперь
было сохранить эту свободную связь между своим телом и далекими
горизонтами света и воды.
Диний выгреб далеко на середину озера, где они могли бы почувствовать
себя совсем наедине - только светлая водная ширь вокруг. Он на минуту
перестал грести и потянулся к ней, а она к нему. Лишь губы их
соприкасались. Так они сидели, слившись в поцелуе, рот ко рту. Ей
показалось, словно это их свадебный обряд; он женится на ней среди ветра,
воды и света, вдали от всех, в слегка покачивающейся лодке. Снова на нее
снизошел покой оттого, что не надо было ничего говорить и объяснять.
Она откинулась назад, и он снова взялся за весла. Обогнув густые
заросли камыша, он повел лодку к берегу. Как говорили лодочники, здесь в
деревне жил торговец, сдававший внаем летние домики.
- Ты умеешь плавать? - спросил Диний, привязывая лодку.
Дельфион отрицательно покачала головой.
- Тогда выходи! - Он поднял ее и поставил на мостик. - Жди меня на
берегу, дорогая.
Махнув ей рукой, он быстро зашагал по дороге, а Дельфион пошла вдоль
берега. С правой стороны виднелись три домика. Она надеялась, что один из
них, с башенкой, не сдан; он как будто пустовал. Она разглядела в саду
кусты роз. Какая-то водяная птица, безусловно не из тех, которые называл
ей Диний, выплыла из-за камышей, глянула на нее и взлетела в воздух.
Дельфион нарвала полевых цветов. Вскоре появился Диний.
- Я нашел этого плута! - воскликнул он. - Сейчас он придет.
Диний обнял ее; они сидели на мостике причала и болтали ногами, ожидая
хозяина. Наконец тот появился, громыхая связкой огромных ключей. К радости
Дельфион, домик с башенкой был свободен, и Диний, поторговавшись, снял
его. В домике было две комнаты - одна внизу, другая наверху - и башенка,
почти пришедшая в ветхость. Получив деньги, хозяин стал рассказывать
длинную и мрачную историю о прежнем жильце, который как-то раз устроил в
доме пирушку, полез на башенку, чтобы полюбоваться полночным видом, и
сломал себе шею. Комнаты были скудно обставлены и хранили следы частых
попоек. На заднем дворе был маленький очаг.
Когда от хозяина удалось отделаться, Дельфион спросила с беспокойством: