Джоанна Линдсей. Ганнибал

сжимая все крепче, чувствуя, что должен отстоять свое мужское достоинство.
Он был уверен, что Дельфион не может не восхищаться его силой.
- Я заплачу тебе, сколько спросишь, - проговорил он хрипло. - Я сын
Озмилка!
- Пусти меня, - сказала она сердито. - Я не позволю, чтобы со мной так
обращались в моем собственном доме. Ты делаешь мне больно. Пусти!
- Я куплю тебе кучу вещей, - упорствовал он. - Я не из тех скупцов, что
вначале обещают золотые горы, а потом жалеют гранатовое зернышко. Я не
какой-нибудь жалкий эллин. Я плачу за то, что беру.
Дельфион не слушала его, чувствуя боль в руке. Она ударила его по
запястью. Он рассмеялся и еще сильнее сдавил ее руку; в отчаянии она взяла
его за подбородок и оттолкнула его лицо. Барак был так изумлен, что
отпустил ее.
- Что такое? Начинаем злиться, а? Ты слишком много себе позволяешь. Я
сын Озмилка, а ты только гулящая девка...
Дельфион ударила его по губам.
- Помни, что это мой дом!
Она быстро повернулась и, прежде чем Барак опомнился, исчезла за дверью
в конце прохода. В бешенстве он сделал несколько шагов за нею. Показать
сейчас же, что ей не пройдет даром такое обращение с сыном Озмилка? Или
пойти собрать своих рабов и разгромить этот дом? Сколько бы она потом ни
жаловалась, ее жалобы будут отклонены Сотней. Но взрыв чувств привел его в
изнеможение. Он потерял власть над своим затуманенным вином разумом.
Очнулся он лишь в столовой, расстроенный поражением и пылая яростью.
Подойдя к столу, где девушка размешивала вино в чаше, он молча взял кувшин
с неразбавленным вином и начал пить. Затем бросился на ближайшее ложе и
уснул.

6

Ганнибал обедал один. Он вытер пальцы кусочком хлеба и омыл их в чаше,
которую держал перед ним молодой раб.
- Келбилим, - проговорил он, не поднимая глаз, - я сказал Сфарагу, что
дам ему вольную. Пришли его ко мне.
Келбилим поклонился и исчез; через несколько минут с важным видом вошел
Сфараг; его развязность мгновенно превратилась в раболепие. Он пал ниц на
пергамский ковер.
- Я сдержу свое слово, Сфараг, - сказал Ганнибал мягко, - хотя нет
причины именно тебе оказывать предпочтение перед другими. Как ты
воспользуешься своей свободой?
Сфараг поднял голову - к нему вернулась его уверенность в себе.
- С помощью моего господина я стану кондитером.
- А ты не хотел бы получить маленький участок земли? Ведь ты занимался
садоводством...
- Нет, господин, я ненавижу земледелие и если смею высказать моему
милостивому господину свою сокровенную мечту, - сказал Сфараг, нахально
осклабившись, - то я почел бы себя счастливейшим человеком на свете, коли
бы мне был дарован маленький капиталец, чтоб открыть кондитерскую. Совсем
маленький капиталец, господин. Самый что ни на есть крохотный для такого
богатого и благословенного небом господина! - Он сплюнул. - Прости, что я
плюнул в твоем присутствии, господин, - сделал это для отвращения дурного
глаза. Моя речь была дерзкой, но мог ли я сказать меньше?
- Да, из тебя вышел бы отличный лавочник, - проговорил Ганнибал с
улыбкой. - Ты делал бы первоклассные пирожные, целый день грыз бы сладости
и стал бы толстый, как беременная слониха.
- О нет, господин! - вскрикнул Сфараг, горделиво подняв голову. - Но я
каждый день посылал бы лучшие пирожные, чтобы украсить стол моего
господина. Меня вдохновляла бы мысль...
- Ты получишь деньги, - прервал его Ганнибал, делая ему знак уйти. - Мы
уладим это дело завтра утром. Передай, Келбилиму, что я сказал.
Сфараг, снова полный смирения, выполз из зала.
Что это за свобода, если она употребляется на столь никчемные цели? -
размышлял Ганнибал. Раб может стать образцом духовной дисциплины и
посрамить жизнь свободных, и тем не менее рабство есть зло. Только в
товариществе нашел я добродетель, а товарищество - только в моей армии. В
этой мысли была парадоксальность, которую он сначала не заметил. Для того
ли обещал он Сфарагу свободу, чтобы проверить самого себя в тот миг, когда
принял новое решение, чтобы увидеть, как далеко простирается его презрение
и его доверие? Каковы же ценности, которые я стремлюсь обрести? - думал
он. - Мир в войне; и товарищество в узах, которые несут разрушение. В
том-то и заключается парадоксальность. Он видел солдат, достигающих
единения и верности путем насилия и смерти, и это имело смысл и значение
только как сила, снова превращающаяся в жизнь, преобразующая жизнь и
добивающаяся мира. Но это еще не конец. Он слышал споры философов разных
школ, воздвигающих триумфальную арку мудрости; однако из всех этих споров
он вынес лишь ощущение того, что необходимость приходит в столкновение со
свободной волей. Арка сломлена и завершена в вечном круговороте жизни. Мы
свободны теперь или никогда не будем свободными. И, будто поборов
искушение и отделавшись от чего-то дурного, Ганнибал почувствовал, как
поднимаются в нем силы, словно торжествующий взлет песни, почувствовал
устремленные на него десятки тысяч глаз, в которых он отражался. И этот
миг, этот взрыв песни, этот мерный шаг боевых колонн был рождением нового
мира, был преображением.
Он встал и легкими, быстрыми шагами вышел в небольшой боковой зал.
Неугасимая лампада горела перед нишей, где стояла бронзовая статуя
Мелькарта. Величественный бог стоял там во всем своем могуществе. Ганнибал
почувствовал, что его мысль получила нужную ему определенность. В
товариществе, - произнес он тихо, молитвенно подняв руку. Он ощутил елей
помазания на жизнь. Мир отступил, оставив лишь апофеоз могущества силы, и
его жизнь была отдана этой силе. В душе его был покой.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ВЫБОРЫ

1

Хармид чувствовал, что нужно объяснить кому-нибудь, почему он остается
в городе, который упорно называет Кархедоном, даже в разговоре с местными
жителями; не было никого, кому бы он мог излить душу, кроме Дельфион, - ее
ватрушки и вино всегда были превосходны.
- Ведь ты не занята по утрам, дорогая? - спросил он. - Ты не
возражаешь, чтобы товарищ по изгнанию коротал с тобой время? Для
праздношатающегося странника, чье сердце ноет, всего хуже сознавать, что
проклятая тоска еще больше усилится, если ему вдруг взбредет в голову
шальная мысль вернуться домой. Почему я здесь? Ты должна помнить, что еще
полгода назад со мной был Симий. Какой он замечательный парень! Смеется,
как кентавр! И все же я считаю, что мне правильно посоветовали остаться
здесь. Этот ход Ганнибала чрезвычайно интересен, если ты имеешь вкус к
подобного рода вещам.
- К каким вещам? - спросила Дельфион, опустив на стол свиток со стихами
Филета. Она убрала локон, выбившийся из-под золотой сетки на ее волосах.
- К этим драматическим инсценировкам, разыгрываемым Судьбой; к
охватывающему тебя волнению, когда ты видишь праведного мужа, которого
собираются распять, как говорит Платон; к испытываемому тобой потрясению,
когда обнаруживаешь, что миф вдруг воплотился в человеке, с которым ты
обедал...
- Я думаю пробыть здесь только до конца будущего года, а потом уеду в
Сиракузы.
- Да, это правильно. Я хотел бы так много показать тебе там. Люблю этот
город больше всех городов на свете. Но я уже говорил, что потерял веру в
способность нашего народа к духовному возрождению. Ближайшее будущее
принадлежит варварам. Существуют всего два серьезных соперника: Рим и этот
город, Сципион и Ганнибал. Подумай, какое измельчание и показной блеск мы
видим у римлян и какую глубину и деловитость у здешних людей. Это меня
утешает и убеждает в том, что под руководством Баркидов тут мог бы
развиться новый принцип государственности. Народ глубоко любит свой город
и беззаветно предан ему. Отрицательные черты его - грубость вкусов и
недостаточная развитость художественных ремесел. Но все изменится, когда
изменятся устои жизни. Разумеется, это звучит малоубедительно, если
подумать о Пергаме и Египте. Однако же я наполовину уверен...
Вбежала Пардалиска, стройная девушка лет пятнадцати.
- Хармид, твой мальчишка вытащил стремянку из сарая и залез на крышу.
Дельфион, глядя вслед убегающему Хармиду, спрашивала себя, почему он
так заботится о своей прическе и о чем, собственно, он толковал. Хармид ей
нравился. Она попробовала читать, но почувствовала отвращение к этим
стихам. Гораздо приятнее самый обыкновенный простонародный мим или стихи
любого из старых лирических поэтов. Да, она поняла, что сказал Хармид; ее
вдруг стала раздражать жара, пустота и пыль этого города, который не
унаследовал никакой поэзии, кроме храмовых литургий и заклинаний против
укусов скорпиона. Она вздохнула и отбросила свиток. Почему не признаться,
что душа ее полна горечи? Она начала тихо плакать. Страх мучил ее. Так
было и так будет. Уверенность она обретала лишь в те минуты, когда
погружалась в обдумывание своих денежных дел. Если и это не помогало,
оставалось искать утешения в вине. Ее кожа грубела с каждым днем, а
дремлющий ум был способен трудиться над чем угодно, только не над
подведением домашнего баланса. И дальше - скатывание в бездну неряшества и
запоздалого раскаяния.
Она смахнула слезы, мягкими движениями пальцев помассировала кожу в
уголках глаз и подошла к нише, где на столике лежало серебряное зеркало
этрусской работы с выгравированным на тыльной стороне рисунком,
изображавшим дико мечущихся Ареса и Афродиту. Она повернула зеркало к
свету и принялась рассматривать свое лицо. Хармид, возвратясь с вымазанным
грязью, но ликующим Главконом на спине, подумал о том, какой безмятежный у
нее вид.

2

Бараку было стыдно. Хармид и другие греки разбудили его в тот вечер и
отвели домой; наутро вспомнив сцену с Дельфион, он покраснел и
почувствовал, что никогда больше не сможет показаться ей на глаза. Он гнал
от себя мысли о ней, но они упорно возвращались. Он то решал сходить к ней
и извиниться, дать ей понять, что молодые пунийцы вовсе не так
невоспитанны, как она, наверно, думает; то, поддаваясь приступам ярости,
клялся выказать ей полное пренебрежение и хорошенько проучить ее. В конце
концов, она всего-навсего товар, предназначенный для продажи, снабженный
вместо этикетки интеллектом.
Однако у Барака были и другие заботы. Его смущали политические события,
которые приняли такой неожиданный оборот, пока он отсутствовал. Отец язвил
насчет того, что произойдет с Ганнибалом до конца года, если он и дальше
будет вести себя столь же безрассудно, но в чем заключалось его
безрассудство - об этом Барак имел лишь смутное представление. Почему-то
боготворимый им герой стал грозой аристократии Кар-Хадашта. Барак и не
думал спорить с отцом и все же не мог отказаться от того образа, который
хранил в своем сердце. Он мучился такой половинчатостью, и хотя эти
мучения на долгие часы отвлекали его мысли от Дельфион, все же когда на
него находили приступы стыда и жгучего желания, они были тем более
сильными и непреодолимыми. Прежде всего надо было заставить эту гордую
гречанку признать, что она глупо поступила, отвергнув сына Озмилка, что на
самом деле она восхищается его высоким положением, его деловыми
способностями, его физической силой. Когда отец поручал ему какие-нибудь
финансовые расчеты, Барак думал о ней с бешенством: видела б она меня
сейчас - она пожалела бы о нанесенном мне оскорблении. Или, вспоминая, как
он работал на ферме, он загорался жаждой мщения и говорил себе: ей
невдомек, что я могу без труда справиться с целым стадом быков.


- Тебе придется на некоторое время отложить поездку в Гадир, - сказал
ему отец. - Сначала надо покончить с создавшейся неопределенностью
политического положения. - Он зловеще усмехнулся, опустив одно веко ниже
другого. - С этим будет покончено... и не к нашей невыгоде.
Барак понял, что отец имел в виду не только Ганнибала, но и Гербала,
человека, который вот уже тридцать лет был его соперником. Озмилк и Гербал
были конкурентами в производстве пурпура и вели длительную судебную тяжбу
из-за земли, лежащей между их поместьями вблизи Нараггары; они добивались
одних и тех же государственных постов и возглавляли две главные купеческие
группы в Сенате. То, что началось как случайное недоразумение, обострилось
судебными процессами и вылилось в беспощадную борьбу одного против
другого. Теперь между противниками было заключено перемирие "перед лицом
общей опасности для Кар-Хадашта", как выразился Озмилк, когда они оба
обнялись в портике Сената перед статуей Победы, вывезенной много лет назад
из какого-то сицилийского города. Барак прекрасно знал, что это объятие
скорее походило на последнюю схватку в смертельном бою, чем на примирение;
но оно отвечало их цели - укреплению оппозиции против Ганнибала. В этом
смысле оно было достаточно искренним с обеих сторон.
И Барак снова впал в уныние. Он с превеликой радостью согласился бы на
любой план уничтожения Гербала; по первому слову отца он собрал бы отряд
рабов и сжег бы дом его врага. Но злодейские планы против Ганнибала
повергли его в безмолвную печаль. Зачем понадобилось Ганнибалу вступать на
арену государственной политики и смущать всеобщее спокойствие, когда все
так хорошо складывалось? Разумеется, победа Рима над Кар-Хадаштом,
особенно после долгих лет головокружительных триумфов Ганнибала в Италии,
явилась страшной катастрофой. Самым худшим была потеря военно-морского
флота и договор, запрещающий строить новые суда. Но со временем,
несомненно, можно будет найти способ преодолеть это препятствие. Почему же
тогда Ганнибал ввергает город в такое смятение и раздоры?
Однако, несмотря на свою ненависть к раздорам, Барак не мог не
радоваться все усиливающемуся возбуждению в городе с приближением выборов.
После года отсутствия он особенно остро ощущал на себе воздействие деловой
жизни города, которая виделась ему теперь совсем в ином, свете и
приводилась в движение импульсом и вихрем. Он хотел глубже окунуться в
водоворот событий, откликнуться на случайный смех, услышанный за стеной,
оказаться втянутым в свалку на улицах, не угождая никому и не требуя
угождения, и выйти из этого круговорота с новыми идеями, над которыми
можно было подумать в постели, прежде чем уснуть.
Он любил ходить по базарам и улицам с рядами лавок, наблюдать торговца
приправами, безмолвно и презрительно заводящего глаза перед покупателем,
который сначала хулил его товар, а затем расхваливал, как пищу богов;
девочку в трепетной тени - неся на ладонях два кувшина кислого молока с
плавающими в нем кусочками масла, она проворно проталкивалась сквозь
толпу; - молодых крестьянок с рожками заплетенных в косы волос и
коралловыми ожерельями, унизанными монетами, камешками и раковинами;
менялу, медленно и бесстрастно взвешивающего шекели; моряка, насыпающего
бобы в свой пропахший потом войлочный колпак; надменного ливийца с поясом
из красной кожи, выискивающего что-то, как собака, потерявшая след;
сидящего на корточках кочевника в остроконечном тюрбане с болтающимися
спереди и сзади концами - он вертит в руках монету, словно в ней заключена
разгадка тайны городской жизни. Барак чувствовал, как из его размышлений
вырастает какая-то бескорыстная любовь к Кар-Хадашту, и это еще более
усиливало его замешательство. Ибо как связать любовь к родному городу с
его бьющей ключом жизнью и борьбу Сотни против Ганнибала, в которую он был
вовлечен?
Разразилась зимняя гроза. Дождь налетал порывами, словно его бросали
пригоршнями, потом начался стремительный ливень, образуя маленькие
водовороты, и внезапно стих. Барак побежал ко входу в военную гавань. Он
ожидал увидеть по обе стороны ворот стражников, которые занимали его
воображение, когда он был мальчиком; но их не было. Смотритель удрал, ища
укрытия от дождя. Впервые Барак осознал, что значило для города поражение
при Заме. Это было для него как удар хлыстом средь отдававшегося эхом
стука дождевых капель. В обширном, окруженном стеной порту, куда даже он,
сын Озмилка, раньше мог попасть лишь с особого разрешения, причем его
сопровождал рослый ливиец в начищенных до блеска бронзовых доспехах, ныне
царило запустение. Он увидел лишь широкое кольцо заброшенных причалов и
доков, где глухо барабанил дождь, - мавзолей утраченного величия,
существующий лишь на утеху пауков, крыс и ящериц.
Не обращая внимания на дождь, Барак прошел через главный вход в порт.
Кто-то окликнул его слева из окна, но он не повернул головы. Да и что тут
теперь можно было украсть? Заплесневевшие канаты и паруса, смолу, капающую
из растрескавшихся бочек и баков, покоробившиеся доски и гвозди, красные
от ржавчины, словно из них сочилась кровь Кар-Хадашта?
В торговой гавани, где стояли купеческие корабли, все еще царили
деловая сутолока и шум; но долго ли так может продолжаться, если мощный
военный порт, корабли которого изгоняли ниратов из западной части
Средиземного моря, был предан полному забвению?
Барак подошел к мосту, ведущему на круглый остров, где находилось
здание адмиралтейства; оно тянулось ввысь рядами колонн и завершалось
стройной башней, с которой можно было обозревать торговую гавань и далекие
морские просторы. Когда-то здесь на высоком шесте развевался яркий вымпел
и оружие сверкало на стенах верхних валов; с вышки доносился звук трубы
глашатая, возвещавшего о приказах адмирала. Теперь там не видно было
никаких признаков жизни, только тюфяк свешивался из окна нижнего этажа.
Барак повернулся и стал оглядывать вымытый дождем бассейн, казавшийся
большой круглой колоннадой; вокруг него образовали фасад здания два яруса
ионических колонн. В нижнем ярусе между каждыми двумя колоннами
располагались причалы. В былое время почти все двести двадцать причалов
заполнялись кораблями, там их ремонтировали, нагружали продовольствием,
чистили, оснащали. Там прилежно трудились тысячи маляров, такелажников,
носильщиков, на суда доставлялись связки блестящих копий, огромные амфоры
с вином и ящики с зерном; часть его просыпалась на каменные плиты и, когда
переставали сновать люди, его клевали голуби.
Теперь здесь слышно было только завывание ветра да плеск воды между
сваями и слипами. Вход в гавань был прегражден только одной цепью, другие,
заржавленные и спутанные, болтались на сваях. О, тут все же еще стоят пять
кораблей. Барак сначала не заметил их, запрятанных в дальнем конце
огромной гавани. Но что это были за корабли! Вид их удручал, наводя на
мысль о прошлом. Было бы лучше, если бы великолепные доки совсем опустели,
сохранив по крайней мере величие отрешенности. Договор с Римом разрешал
сохранение десяти трирем. Возможно, еще пять трирем были скрыты от взора
островом и зданием адмиралтейства или находились в одной из гаваней на
побережье. А может быть, они просто потонули никем не замеченные,
изъеденные крысами, лопнув по швам, и никому до этого не было дела.
Да, кому было дело до этого? Этот вопрос преследовал Барака. Разве его
отец и другие старейшины Сотни о чем-либо тревожились? Они беспокоятся
лишь о своих доходах, они боятся исходящей от Ганнибала угрозы их
привилегиям; но беспокоятся ли они о самом Кар-Хадаште? Да и он сам до сих
пор ни о чем не печалился. Но сейчас его новое восприятие города как
чего-то независимого от его собственных стремлений, нужд и требований
заставило Барака взглянуть в лицо фактам; и он был испуган и несчастлив.
Вдруг он услышал свист за спиной и обернулся; какой-то человек кивал
ему из дверей дома. Барак медленно пошел к дому, все еще не замечая дождя,
хлеставшего его по лицу и стекавшего по широкому плащу.
- Что с тобой? - спросил человек. - Почему ты стоишь под дождем? Я
подумал - ты решил утопиться; ты так странно смотрел на воду. Удивительное
дело: если теперь кто идет топиться, то всегда бросается вон с того моста.
- Человек закрыл левый глаз и в упор взглянул на Барака. - На, хлебни
глоток, - сказал он, вынув из заднего кармана маленькую флягу.
Барак с радостью стал пить, а человек продолжал свою болтовню. Вино
согрело Барака, он теперь лишь почувствовал, как сильно озяб.
- Так-то лучше, - сказал его новый знакомый, почесывая нос и все еще с
любопытством разглядывая Барака. Он закрыл оба глаза, открыл левый, закрыл
его и открыл правый, словно каждый глаз помогал ему определять различные
черты характера Барака. - Я вот что скажу, - продолжал он. - Тебе нужно
одно - хорошенько согреться. Есть у меня малютка - я впускаю к ней только
самых близких своих друзей. Плата идет только ей. - Он ткнул пальцем в
лестницу, ведущую на верхнюю галерею, где прежде находились склады
боеприпасов для военного флота.
Барак покачал головой и пошел прочь. Ничего более отвратительного
нельзя было придумать, чтобы завершить осквернение военного порта:
смотритель сдавал его помещения проституткам. Барака охватило яростное
возмущение против этого человека, он хотел его ударить. С мрачным видом он
шагал под дождем. Однако холодные капли не доставляли ему удовольствия.
Ему захотелось еще разок приложиться к фляге. В конце концов, никому не
станет хуже, если он махнет рукой на то, чего не в силах изменить. Он
поддался слабости - плотнее завернулся в плащ и пошел назад, хлюпая
башмаками.
- Ладно, - сказал он, - дай хлебнуть еще глоток, а там пойдем взглянем
на твоих девушек.
- Сам я ни гроша не имею от этого, - заюлил смотритель. - Я только
сделал как-то одолжение нескольким приятелям и по доброте душевной не мог
отказать им во второй раз. Трудно жить на свете человеку с добрым сердцем.
Главное - не надо жениться. Я женился и по сей день в этом раскаиваюсь.
Ступай, я покажу тебе дорогу, тут темновато на лестнице.

3

На этот раз ни одна из партий, выставивших своих кандидатов, не
собиралась давать бесплатные обеды. Предвыборная борьба в Кар-Хадаште, как
правило, не была ожесточенной, исключая случаи, когда возникало
соперничество между ведущими семьями. Обычно подготовка к распределению
постов проходила спокойно, за кулисами; посты должностных лиц открыто, но
с соблюдением предосторожностей продавались тому, кто больше даст; затем
Сенат рекомендовал кандидатов Собранию, и Собрание, как полагается, путем
голосования, утверждало их в должности. Для избирателей устраивалось
несколько обедов в братствах, и таким образом все формальности бывали
соблюдены.
- Собрание, должно быть, когда-то обладало подлинной властью, - сказал
Карталон, один из немногих знатных, преданных делу Баркидов. - Иначе
трудно объяснить то обстоятельство, что народ все еще имеет так много
формальных прав.
Герсаккон, хотя его этот вопрос не особенно интересовал, кивнул в знак
согласия. Непосредственные результаты выборов - вот что его волновало. Все
же нельзя было отрицать справедливость доводов Карталона. Ясно, что
Кар-Хадашт был основан как сообщество равноправных людей, и Народное
собрание фактически сосредоточило в своих руках всю власть -
законодательную и исполнительную. С ростом влияния земельной аристократии,
финансировавшей кораблестроение и торговые экспедиции, у Народного
собрания была отнята власть, хотя формально оно все еще обладало правами
управления государством.
- Все хроники, которые я раскопал, так скучны и сухи, - жаловался
Карталон, - а традициям, охраняемым жрецами, нельзя доверять. Я просмотрел
решительно все в библиотеке храма Эшмуна.
Не кто иной, как Карталон, вовлек Герсаккона в демократическую партию,
и Герсаккон замещал его на совещании в доме Ганнибала: Карталон тогда
болел лихорадкой после поездки в свое имение вблизи Аббы. Он был
серьезный, трудолюбивый человек, но никуда не годный земледелец, ибо он
всегда носился с какой-нибудь несбыточной идеей и упорно пытался провести
ее в жизнь.
Пока Кар-Хадашт успешно осуществлял торговую экспансию, на народ не
оказывалось давления, не делалось попыток отнять у него те полномочия,
которыми он формально продолжал обладать. Это давление началось, когда
отец Ганнибала предпринял первую попытку укрепиться в Испании. Патрициям
не нравилась деятельность Абдмелькарта (Гамилькара); они понимали, что она
приведет в движение силы, которые будут угрожать их замкнутой олигархии;
однако постоянная поддержка, оказываемая Баркидам народом, играла решающую
роль, и этот союз Баркидов с народом, пусть даже и не вполне осознанный,
не допускал вмешательства олигархии в дела Абдмелькарта в Испании.
Начались великие войны Ганнибала в Италии; медленно, но неуклонно простой
народ Кар-Хадашта стал проявлять интерес к политическим событиям. Знатные
еще не пытались помериться силами с Баркидами, ибо патриции, хотя успехи
Баркидов им не нравились, не могли сколотить оппозицию, пока Ганнибал
оставался во главе своей победоносной армии за границей. Таким образом,
прочные узы, правда не закрепленные прямыми политическими связями или
соглашениями, связывали Ганнибала с простыми людьми города, большинство
которых никогда не видало его в лицо. А теперь эти узы были всенародно
скреплены.
Окруженный группой соратников, Ганнибал провозгласил в Народном
собрании свою политическую программу. Он объявил громовым голосом:
- Друзья мои, если я буду избран, сделаю все, что необходимо для
обеспечения общественной безопасности и процветания.
Эти слова передавались из уст в уста. Через несколько минут они