Джоанна Линдсей. Ганнибал

опытнее Барака, она относилась к нему несколько снисходительно. Его
возмутила ее манера обращаться с ним, но в конце концов он решил, что его
идеи, может быть, и в самом деле не столь уж блестящи, как он предполагал.
Барак так привык делать крюк по дороге домой, чтобы пройти мимо дома
Дельфион, что и сейчас почти машинально пошел этим путем. Когда он
поворачивал за угол возле улицы, где жила гречанка, на него наскочила
какая-то девушка. Он пробормотал извинения, полагая, что сам по
рассеянности толкнул девушку, но через несколько шагов она снова наскочила
на него и расхохоталась. Он узнал ее.
- Да мы кажется знакомы, - сказал Барак. Он остановился, затем,
нахмурившись, хотел пройти мимо.
Но она преградила ему путь.
- Мой господин Барак, наверно, не так уж занят, чтобы не мог потерять
минутку с преданной ему служанкой, известной бесчисленным своим
поклонникам под именем Пардалиски из Лемноса?
Барак колебался, но, взглянув на ее зовущее и насмешливое лицо,
улыбнулся:
- Где же мы можем поговорить?
- Иди за мной, - бросила ему Пардалиска.
Она побежала вперед и вскоре свернула в узкую улочку. Барак увидел, как
она шмыгнула в боковую дверь кабачка, и последовал за нею со смешанным
чувством сомнения, недоверия и ожидания.
Пардалиска приподняла занавесь у входа в одну из комнат вдоль галереи,
и он поспешил туда.
- Прежде всего купи кампанского вина и инжира в меду с фиалками.
Пардалиска казалась чрезвычайно довольной; она только что посетила три
из тридцати различных лавок, где могла получать товары даром, заходя лишь
на несколько минут за занавеску. Она была в обиде на Дельфион, которая
задала ей взбучку за то, что она положила в суп этой несчастной Архилиды
крепких мочегонных трав. Архилида подняла шум, только чтобы выставить себя
в выгодном свете и вызвать всеобщее сочувствие.
Барак заказал молодому слуге вино и инжир, уселся и взглянул в лицо
Пардалиске, желая понять, что у нее на уме.
- Почему ты больше не навещаешь нас? - спросила она, выплюнув черенок
инжира. - Я видела, ты что-то начал, но не кончил.
Барак был так поражен, что потерял всякое самообладание и грохнул
кулаком по столу.
- Вот как! Я что-то начал и не кончил, а? Я для тебя дурак, трус,
презренный шут? Человек, у которого в голове полно идей, но он не может их
осуществить! - Он стал жадно пить красное вино, зло глядя на девушку.
Пардалиска с любопытством смотрела на него, вдруг решив изменить свой
первоначальный план. Она, собственно, заманила его сюда просто потому, что
он красив, богат, молод, потому что ей очень хотелось вмешаться в личную
жизнь своей хозяйки и потому что ей доставляло удовольствие заводить
интрижки вне дома Дельфион. Но видя, как исказилось лицо Барака, она
подумала, нельзя ли использовать чувства юноши с большей пользой, чем для
мимолетной встречи в грязном кабачке.
- Нет, я только думаю, что ты ее боишься, - сказала Пардалиска,
зондируя почву.
- Я боюсь ее? Я не боюсь ни одного человека на свете, будь то мужчина
или женщина. У меня просто нет времени, чтобы как следует осадить ее и
поставить на место. Вот и все. Я занят планами переустройства всего
производства в нашем городе. Только сегодня я разговаривал с одним
человеком, которого намерен поставить во главе крупного гончарного
предприятия. Мы будем делать настоящую посуду, не такую дрянь. - Он
швырнул на пол чашу с водой и тупо уставился на черепки. - Пошел вон! -
крикнул он прибежавшему слуге, который смотрел на него вытаращенными
глазами. - Я заплачу. Я могу заплатить за все горшки в этом доме и не
замечу, что денег у меня стало меньше. Мой отец - Озмилк, сенатор, раб и
все такое... - Он повернулся к Пардалиске: - Что ты сказала?
- Только то, что я восхищаюсь твоим носом.
Барак пощупал свой нос и выпил еще вина.
- Ты милая девушка, в самом деле, ты очень, очень мила! Я когда-нибудь
приищу тебе шикарное место, только дай срок.
- Я дам тебе все что угодно, дорогой!
Он взял ее руку.
- Послушай-ка, могу ли я действительно уважать тебя? Сколько ты стоишь?
- О, моя цена состоит из крупных цифр. Она обозначена в обычном месте,
где проставляются клейма и цены. Взгляни.
- Ты удивительно милая девушка, - сказал Барак, теряя всякую
осторожность. - Больше того, ты понимаешь меня. Больше того, я собираюсь
устроить твою судьбу. И самое главное - я ненавижу эту женщину.
- Она ужасно заносчива.
- Как раз это я и хотел сказать. Она заносчива. Я порицаю ее за многое.
Я подумывал нанять мальчишек, чтобы они бросали скорпионов в ее окна. В
общем, я хочу, чтобы ты мне помогла.
Пардалиска приблизила к нему свою головку, коснувшись лбом его лба. Он
почувствовал ее нежное дыхание.
- Разве это не счастье для меня, что мы встретились? Давай обсудим это
дело как следует... - проговорила она.


Три ночи спустя засовы на маленькой боковой калитке в ограде сада
Дельфион были отодвинуты с легкостью, показавшей, как хорошо они были
смазаны, и стройная девушка, высунув голову на улицу, шепотом позвала:
- Барак!
- Я здесь! - отозвался Барак не совсем уверенно.
Он подошел ближе, и Пардалиска, схватив его за руку, наклонила к себе
его голову и обнюхала лицо.
- Ты обещал мне не пить. Беда с вами, пьянчугами: вы никогда не
замечаете, как сильно шумите.
- Я выпил самую малость, - проворчал Барак; и это была правда, ибо
неуверенность в его голосе объяснялась скорее волнением. Пардалиска
чмокнула его в подбородок и ласково погладила; затем она потянула его в
сад, прижала к ограде и тщательно заперла калитку.
- Дай руку, - прошептала она, - и только не спеши.
Она повела его по галерее, где стоял запах роз и мяты; затем велела
нагнуть голову, и они прошли через низкую дверь. Ступени лестницы
заскрипели, когда они стали медленно подниматься. На верхней площадке
Пардалиска постояла немного, прислушиваясь.
- Как она хрипло смеется, эта Клеобула, - процедила она сквозь зубы.
Несмотря на громкое биение сердца, Барак услышал девичий смех за
стеной. У него было такое ощущение, будто он что-то забыл; он хотел
попросить Пардалиску остановиться, пока он соберется с мыслями и вспомнит,
что он забыл захватить.
- Подожди минутку, - прошептал он, но Пардалиска, не обращая на это
внимания, только крепче сжала его руку своей маленькой сильной ручкой. Он
вспотел и хотел вытереть ладонь. Его не оставляло ощущение, что он что-то
позабыл и все будет испорчено. Он хотел повернуть назад. Я не боюсь, -
подумал он, - но я не подготовлен, я что-то позабыл. Однако пойдет ли он
дальше или отступит назад - все равно он поставит себя в дурацкое
положение. Будь она проклята, эта женщина! Будь они все прокляты!
- Она читает внизу, в библиотеке, - сказала Пардалиска, презрительным
шипением подчеркивая слова "читает" и "библиотека". - Все в порядке.
Она заглянула за занавесь и, сильно дернув руку Барака, втащила его в
комнату. Он споткнулся о тигровую шкуру на полу и тяжело бухнулся на
кровать.
- О боги, как ты шумишь, пьянчужка ты этакий! - набросилась на него
Пардалиска. Оба они в страхе прислушались, но с парадной лестницы не
донеслось ни звука.
- Ты не заслуживаешь своего счастья, - продолжала Пардалиска, потрепав
Барака по щеке. В избытке воинственных чувств он сделал страшные глаза и
сказал, надувшись:
- Ты растрепала мне волосы.
Пардалиска схватила его за руку и заставила подняться.
- Живей! - сказала она и потащила его через всю комнату в угол, где
вышитая драпировка закрывала маленькую гардеробную.
- Здесь есть дырочки, через них тебе все будет видно, - шепнула она,
показывая на вышивку. - Я знаю, потому что скрывалась тут, когда мы играли
в прятки. Только не кашляй, не чихай и не вздумай петь. Ты здесь в полной
безопасности. Сегодня я буду готовить ее ко сну.
На лестнице послышались шаги. Пардалиска расправила складки драпировки
и подбежала к туалетному столику. Вошла Дельфион, в руке она держала
свиток; вид у нее был утомленный.
- Почему ты подняла здесь такой шум?
- Какой шум? - спросила Пардалиска, широко раскрыв глаза; в ее
очаровательно невинном голосе звучало скрытое озорство. - Я только убирала
тут. Это просто ужасный дом; как здесь отдаются эхом все звуки, правда?
Нельзя повернуться в постели, чтобы не было слышно на весь дом. Клеобула
совсем не благородная девушка, она все время хихикает. Однажды я даже
подумала, что у нас провалился потолок, а это Архилида слетела с задней
лестницы - помнишь, в тот день, когда она пыталась уверить всех, будто у
нее перелом позвоночника. А на самом деле она просто умирала от зависти,
вообразив, будто ей не дали того чудесного пирога, который получила
Софоклидиска, а ее кусок все время лежал на столе, только эта неуклюжая
Клеобула нечаянно накрыла его шарфом - ты ведь знаешь, как она всегда
разбрасывает свои вещи, когда раздевается второпях.
- Какая ты, однако, болтушка, дитя мое, - сказала Дельфион, садясь на
край постели и положив свиток на колени.
- Разве? Но большинство людей достаточно учтивы и мне говорят, будто им
нравится моя болтовня. Мне самой нравится. Хармид говорит...
- Помоги мне раздеться, - прервала ее Дельфион. - Я хочу лечь.
- Конечно. Ты так прелестна в постели. Горячая вода уже готова.
Дельфион закрыла глаза, в то время как ловкие пальцы Пардалиски
развязывали, расстегивали, стягивали ее одежды с плеч и через голову и
наконец сняли сандалии. Налив воды в чашу, Пардалиска обмыла ноги своей
госпожи. Дельфион зевнула и нагая откинулась на подушки. Какое блаженство
лежать так, какая легкость и покой! Она слушала пустую болтовню
Пардалиски, не вникая в смысл. Слушать было приятно, именно не разбирая
слов, - Пардалиска щебетала звонко и весело, словно птичка.
- Нет, я не хочу этой ерунды сегодня, - сказала Дельфион, отмахиваясь
от нарда, ассирийских притираний и мазей, сделанных, судя по этикеткам, из
молока сказочных зверей и пахнущих миндалем. - Но ты можешь помассировать
меня немного. У меня сводит руки и ноги от долгого сидения на месте.
- Да, ты ужасно много сидишь, правда? Тебе придется больше следить за
своей фигурой. Знаешь, Клеобула всегда приходит в ярость, когда мы ей это
говорим. Но что верно, то верно...
Дельфион задремала. Ей не удалось удержать промелькнувшее перед нею
новое видение, которое даровали ей празднества Мелькарта. Лишь слабо
мерцающий свет остался как воспоминание о том, что произошло с нею, да не
покидало все усиливавшееся внутреннее недовольство. Хорошо, что ее
донимали заботы о деньгах, о доме - они служили как бы болеутоляющим
средством. И еще эта новая девушка, которую надо обучить. Способная
ученица, действительно смышленое существо, обладающее чувством
танцевального мима. Мне следовало бы стать учительницей, - подумала
Дельфион и вздохнула; она грезила о Сапфо, о зеленых лужайках Митилены, о
море, сверкающем, как драгоценный камень, меж кипарисов, о юной девушке,
сияющей белизной кожи, с полуоткрытыми устами и с гирляндой из шафрана и
укропа на прекрасных распушенных волосах; в этом райском уголке роса
рассыпает свои брызги, чтобы влить новые силы в розы, гибкие травы и
цветущий клевер; но печально бродит она, вспоминая Аттиса, некогда ее
возлюбленного... Просторы посеребренного луной, далекого, бурного моря...
Ее пронизала такая глубокая тоска по родине, какой она еще никогда не
испытывала. Она застонала и заметалась, испугав Пардалиску.
- Милая ты моя!
- Ты все еще здесь? - глухим голосом спросила Дельфион, приподнявшись с
ложа. - Я думала, ты ушла. Иди ложись. Погоди... В лампаде достаточно
масла? Да, все в порядке. Можешь идти.
Пардалиска подбежала к ней, охватила ее колени и, всхлипнув,
расцеловала ее, затем отпустила и выбежала из комнаты. Дельфион удивил
этот взрыв чувств. Что происходит с девочкой? Внезапные бурные излияния -
это нехорошо, нездорово. Как девушки ссорятся из-за пустяков... Ее мысли
стали путаться. Она сознавала, что глядит на пламя лампады, различает
желтые и золотые оттенки, прислушивается к шипению горящего масла. Ей
хотелось как следует улечься в постели, хотелось еще почитать, но она не
могла пошевельнуться. В ней все усиливалось ощущение опасности, но
опасности внутри себя, медленного, неуклонного нанизывания сомнений,
грозивших овладеть ее душой. Боги, спасите меня, - взмолилась она, - ведь
не схожу же я с ума! Казалось разум покидает ее - какая-то смутная,
туманная тень, будто остов разбитого бурей корабля, промелькнула по
потолку; и в то же мгновение она заметила на потолке маленькие паутинки и
подумала, что завтра сделает выговор служанке.
Она вдруг очнулась от полудремоты, положила голову повыше, накрылась
простыней. Запах горящего масла был неприятен, но она не могла спать без
света и не хотела, чтобы в ее комнате спала одна из девушек. Уединение
стало для нее настоятельной потребностью, да и не стоило создавать новые
причины для зависти между девушками, их и без того было достаточно. Ремни
под матрацем скрипнули - один из крюков расшатался, надо велеть починить
его.
Дельфион села и стала искать глазами свиток. Он скатился на пол. Как
поднять его, не вставая? Эта мысль привела ее в изнеможение. Она
оглянулась вокруг, ища, чем бы зацепить свиток, хотя знала, что ничего не
выйдет. Тогда она стала медленно перегибаться над краем кровати и
почувствовала, как кровь прилила к голове и груди стали приятно
прохладными. Но до свитка нельзя было дотянуться. Позвать Пардалиску? Нет,
девушка, наверно, уже спит; да если ее теперь и позвать, то уже не
отделаешься от нее. Она сделала последнее усилие дотянуться до свитка и
вдруг упала на пол.
От падения Дельфион совсем проснулась. Она сидела на маленьком
индийском коврике, наслаждаясь своей прохладной наготой, чувствуя
необычайный прилив бодрости и энергии. Заглянула под ложе... Затем
поднялась, потянулась, зевнула и прыгнула в постель; ей хотелось читать.
Она прочитала комедию до конца - это был "Третейский суд" Менандра. Затем
улеглась поудобнее и стала думать о прочитанном. "Я докажу, что сам ты в
такой же западне..." Да, это очень тонко сказано. О, на свете есть еще
добро и тонкий ум. Жалеть и все же превозмочь жалость; видеть с суровой
ясностью, что всколыхнуло глубочайшие бездны жалости. Она вдруг сказала
себе: он знал меня, он для меня это написал. "То удел наш человеческий". И
все-таки она еще в западне; никакое взаимное прощение грехов не помогло бы
ей. Однако, читая пьесу, такую утонченно ясную, она почувствовала
успокоение. Она нашла свой жизненный путь. В ней бурлили родники любви, из
которых никто еще не пил; она желала нежного, благородного
взаимопонимания, осознания любви как отрадного воздаяния.


Теперь она крепко спала. Барак был в этом уверен. Сколько раз ему
хотелось чихнуть, кашлянуть, упасть на пол. Его глаза так устали, пока он
глядел сквозь крошечные дырочки в ткани, что ему стоило большого труда
сосредоточить их на Дельфион. В довершение всего ему очень хотелось лечь
на пол и уснуть. Сон казался ему гораздо более желанным, чем любая
женщина. Его удерживала не столько ненависть к Дельфион, сколько страх
быть высмеянным Пардалиской. Но ненависть в нем осталась, поднимаясь
горячими волнами желания. Он отдернул драпировку и шагнул в комнату.
Ничего не произошло. Лампада зашипела и продолжала гореть ровным
пламенем. Он слышал глубокое, спокойное дыхание Дельфион. Она повернулась
на бок, накрывшись с головой простыней. Это придало ему смелости -
смелости, вызванной внезапным бурным желанием. Он на цыпочках подошел к
лампаде, накрыл рукой пламя, не испытывая даже боли от ожога. В темноте он
почувствовал, как она повернулась к нему и раскрыла объятия, чтобы принять
его.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. КРИЗИС

1

Намилим, хранитель местного святилища на второй улице позади здания
Сената, купил раба, одноглазого сардинца, отзывавшегося на имя Карал. Во
всяком случае, так расслышал его имя Намилим; парень заикался и поэтому
стоил дешево. Хотмилк сначала довольно критически отнеслась к покупке, но
скоро смягчилась, обнаружив, что Карал, хотя он, бесспорно, был полоумный,
недурно выполнял поручения по хозяйству и правильно давал сдачу в лавке.
Иногда, впрочем, он раздражал покупателей своей медлительностью в
подсчетах. Хотмилк должна была признать, что та половина его ума, которая
у него осталась, была не так уж плоха; самым большим недостатком Карала
были его манеры за столом и привычка спать не на кровати, а под нею.
Намилим последнее время был слишком занят, чтобы стоять за прилавком.
Многолюдно стало не только в его святилище - оживление царило также в
торговых союзах и в похоронных обществах; ключом била политическая жизнь
на избирательных участках. Люди должны были где-то встречаться, чтобы
обсуждать свои дела и организовать поддержку Ганнибалу. В Кар-Хадаште все
еще было много свободных ремесленников. Самыми красноречивыми ораторами в
квартале Намилима были грек из Олинфа, сириец египетского происхождения,
чей отец был из Библоса, ливиец шести футов ростом с Большого Сирта и
торговец благовониями, отец которого, иберийский воин, прижил его с
дочерью негритянки и сицилийского грека. Сам Намилим считал себя
чистокровным финикийцем: какую-нибудь ливийку среди его отдаленных предков
можно было не принимать во внимание.
Велик был энтузиазм народа, когда разнеслась молва о том, как Ганнибал
встал в Сенате со своего места и объявил, что не может признать решения
Сената по делу Балишпота. "Ввиду того, что я, шофет, нахожусь в
решительной оппозиции к Сенату, у меня нет другого выхода, как обратиться
к высшему органу власти - Народному собранию". Вот что он сказал. Все
словно видели, как он произнес эти слова, оглядываясь вокруг со своей
спокойной улыбкой, которая так ободряла его приверженцев и приводила в
ярость противников, убежденных в том, что она прикрывала дьявольскую
гордость: "Пусть народ соберется на Площади и решит, где истина. И да
сгинет ложь!" То-то нагонят на них страху эти слова!
На перекрестке двух улиц грек из Олинфа, владелец канатной мастерской,
взобравшись на камень, произнес речь. Он рассказал, как его город лет
двести назад призвал к созданию союза городов Северной Греции; этот союз в
дальнейшем должен был объединить всю Элладу и покончить со страшными
распрями между городами. "Все члены союза имели равные права. Но богатеям
Эллады это не понравилось... Они начали интриговать с царем Македонии,
который жаждал расширить свои владения. Так распался наш союз, погибла
последняя надежда Эллады".
- Нет, не последняя, - сказал высокий, могучего телосложения моряк, -
последняя надежда - это Набис. Он теперь воюет против Рима.
Спорящие запутались в деталях политики Греции, толпа перестала их
понимать; олинфянина стащили с камня, на его место влез торговец
благовониями. Он начал с басни о зверях, в которой говорилось о
преимуществах единства. Делая вывод из того, что сказал олинфянин,
торговец воскликнул:
- Да, в этом наша последняя надежда! Если мы не победим теперь,
Кар-Хадашт обречен. Но чего нам бояться, пока мы дружно стоим за
Ганнибала? Богатые семьи струсили, потому что у них отняли солдат и они
больше не могут держать нас в страхе...
Служитель храма, которому было присвоено звание Божьего куафера,
пытался прервать оратора, но его прогнали.


Условия развития пунического государства способствовали тому, что
участие в выборах на протяжении многих поколений было доступно и семьям,
которые не могли бы доказать свои конституционные избирательные права.
Любой арендатор земли или владелец дома, любой лавочник или свободный
ремесленник, каким-нибудь образом связанный со знатным покровителем или
уплативший небольшую мзду должностным лицам, легко мог стать избирателем.
Богатые, ревниво оберегавшие свои торговые монополии, не стремились
ограничивать рост числа избирателей из мелкого люда, которые
раболепствовали перед ними. После победы олигархии над Магонидами были
приняты жесткие законы о регулировании государственных расходов, тут же
нарушавшиеся теми, кто их установил; вместо открытой государственной
политики и свободных дискуссий начались тайные интриги, борьба за власть.
Между тем население Кар-Хадашта и соседних пунических городов становилось
все более ливийским по составу, хотя большей частью перенимало пунический
язык. Теперь богатые жалели о том, что не заботились об ограничении
гражданства на расовой основе, и Сенат тщетно выносил решения по этому
вопросу. Такие решения не удавалось превратить в указы, так как шофет
использовал свое право вето, а пытаться превратить их в закон путем
обращения к народу было бесполезно. Богатые вынуждены были заняться делом
Балишпота в связи с апелляцией его к Сенату. Ганнибал созвал Народное
собрание на другой день после празднеств Танит пнэ Баал; он продолжал свою
политику использования религии народа, которая была тем фокусом, где
сосредоточивались революционные чувства масс.


Соседка Намилима, жена башмачника, с гордостью уплетала кашу из белой
глины, оливкового масла и древесного угля; это месиво считалось магическим
средством для облегчения первых месяцев беременности, а также для
ослабления родовых мук. Хотмилк, помогавшая ей в стряпне, довольно
бестактно завела речь о жене булочника, которая пухла в течение девяти
месяцев и все продолжала пухнуть, ничего не производя на свет; ее явно
соблазнил и надул ветряной демон.
- Лекари чего только ни делали, но не могли заставить ее выпустить
ветер!
К счастью, жена башмачника была совершенно уверена в себе и не боялась
дурного глаза; она улыбнулась, глядя на статуэтку Бес, веселого коротышки,
танцующего карлика в львиной шкуре, и Бес, казалось, подмигнул ей в ответ.
Намилим на другой стороне улицы разговаривал с торговцем пеньковыми
циновками. На окне не было занавесок, и Намилиму было видно, как Хотмилк
движется по комнате.
- Для горлиц не делают отверстий в стене. Только для голубей, - говорил
торговец циновками. - Насесты надо ставить на скобу. Не давай птицам
летать - от этого они теряют жир. Я покажу тебе сети, в которых их держат.
Ничего не значит, что ты сам не любишь голубей. Человек должен знать все,
что он может узнать. Узнанное тобой можно передавать другим. Не забудь,
что я твой сосед и мои цены умеренны. Факт, ты можешь заработать пятьдесят
процентов в день на голубях, если хорошо поставишь дело. Знаешь, какая
работа, по-моему, самая легкая? Быть жевальщиком в голубином питомнике.
Только и дел: разжевывать белый хлеб для голубят. Лучше всего сломать
птицам ноги, пока они еще птенцы: им больно всего лишь два дня, от силы
три, зато они начинают бешено жиреть, и ты экономишь кучу денег.
Намилиму не хотелось заходить в дом торговца и смотреть на голубей. Он
разговаривал с ним лишь потому, что отсюда удобно было глядеть на Хотмилк.
Его мучила мысль, что ему надо пойти домой и перебрать кунжутные семена,
вода уже кипела и было приготовлено полотнище, чтобы выложить семена для
просушки после второй промывки холодной водой, которая смыла всю солому.
Он так долго откладывал это дело, что семена того и гляди заплесневеют.
Пожалуй, он все же ошибся, не женившись на той вдове, пусть даже у нее
была волосатая бородавка на носу. Он никак не мог добиться, чтобы Хотмилк
смотрела прямо на него; она тихо напевала, когда поднималась по лестнице;
у нее было слишком много подруг в дальнем конце города, которые все время
рожали детей, и он-застал ее однажды вдыхающей какие-то курения из
маленького горшочка с бычьими головами вместо ручек.
Все его тревоги сосредоточились теперь на этом горшочке с курениями.
Хотмилк была явно смущена, когда он ее застал, и пыталась спрятать
горшочек под кровать; затем она сказала, что это всего лишь средство
против блох. Но он ясно видел, как она что-то вдыхала и бормотала
заклинания. С тех пор она всякий раз, замечая, что он смотрит на нее,
начинала чесаться и жаловаться на блох. Она даже расстегивала тунику,
чтобы показать ему красные следы от блошиных укусов. И стоило ей
почесаться, пожаловаться или показать новое пятнышко, как его подозрения
усиливались. Неужели у нее такая плохая память и она забыла, что однажды
хвалилась, какая у нее нежная кожа - сразу же краснеет, если даже просто
потереть ее? Все эти ссылки на блошиные укусы - наглая ложь, тут дело не в
блохах, а в нечистой совести. Какого дьявола она держит этот горшочек?
Когда Хотмилк ушла из дому, Намилим принялся за поиски и нашел горшочек на
верху шкафа. Из него шел сильный запах анисового семени и коровьего
помета; несомненно, она употребляла много этой дряни в его отсутствие.
Поэтому, когда Хотмилк, вернувшись от благодушной жены башмачника,
сказала мужу, что пойдет навестить свою подружку Аматмелькарт, он
почувствовал, что его подозрения правильны. Хотмилк так преувеличенно
вздрогнула от удивления, когда он встретился взглядом с нею, стоя в дверях
лавки, хотя наверняка заметила его через окно. Строит из себя невинное
дитя - это уж чересчур! Нет никакого сомнения - она пыталась околдовать
его содержимым горшочка, и его добрый гений вовремя привел его сюда, чтобы
помешать ей и рассеять ее чары.
Намилим сердито фыркнул и подождал, пока она не отошла на некоторое
расстояние вниз по улице. Потом быстро схватил самый старый плащ, в