Джоанна Линдсей. Ганнибал

столько, что по меньшей мере некоторые из них могли оказаться правдой. Но
одно было несомненно: Динарх бежал. Впрочем, и это могло быть просто
философским выражением чувства юмора. Стражник обыскивал помещение в
надежде найти приспособления для чеканки фальшивых монет, однако Герсаккон
не видел для этого никаких оснований, кроме разве свойственной стражникам
уверенности во всеобщности преступных инстинктов. За небольшую мзду
стражник разрешил Герсаккону войти в комнату, а сам стал бдительно следить
за странным поведением этого назойливого человека. На стене был прикреплен
кусок папируса с греческой надписью: "Ищите и обрящете". У Герсаккона
появилось такое ощущение, словно эти слова были оставлены нарочно для
него, а вовсе не в насмешку над полицией. Что ж, по крайней мере ему ясно
одно: Динарх - шарлатан, и, конечно, нельзя больше серьезно относиться к
догматам веры, которые он проповедовал.
Ищите и обрящете. Эти слова запали ему в душу, вызывая в памяти все его
споры с исчезнувшим философом. Динарх, несомненно, хорошо разбирался в
сущности тайных религий, даже если он добывал средства к жизни, используя
легковерие женщин и их болезни. Главным пунктом в его спорах с Динархом
был вопрос о подлинной природе мифа и обряда. Во время их последней
встречи Динарх высказался более определенно, как будто зная, что это их
последний спор: "Да, это верно. Он здесь в это самое мгновение". Динарх
приблизился вплотную к Герсаккону и прошептал: "А что, если я бог? Что,
если ты сам бог?" Герсаккон отпрянул от него. Не потому, что он испугался
богохульства, но его испугала мысль, что эти слова могут оказаться
правдой. Он понимал, в каком смысле Динарх это сказал. Но тотчас же он
снова заспорил про себя. Да, верно - "в некотором смысле". Однако он-то
искал прежде всего Истину. _Истину_. Путь, Сияние. А не идеи, которые были
верны "в некотором смысле".
Он вышел из ворот и направился к холмам. Он достиг первого склона уже к
ночи. Далеко внизу он видел мерцание и отблеск огней, море, совсем темное
у горизонта. Повсюду вокруг него струилась чуждая жизнь природы, которая,
однако, была ему ближе, чем его собственное дыхание, ибо природа - это
было также и его собственное тело. Не раскатами грома, а тихим голосом,
словно шелест брызг водопада среди папоротников, пришло к нему откровение.
Он обрел веру, лежа лицом в землю, в тоскливом одиночестве холмов.

3

Демократы проводили бесчисленные совещания, беспорядочные и
ожесточенные, рьяно споря и упрекая друг друга. Можно было придумать все,
что угодно, но нельзя было придумать, как сказать Массиниссе "Стой!".
Воззвав к массам, можно было бы творить чудеса, можно было бы делать все,
что угодно, но только не оружие. А его надо было изготовить вовремя, чтобы
спасти Кар-Хадашт, если римляне нападут на него на том основании, что он
нарушил договор. Все доводы и уверения, как бы ни были они разумны и
возвышенны, разбивались об эти две простые истины. Массинисса отхватил еще
один кусок территории республики. Было совершенно ясно, что эти
грабительские и провокационные действия разработаны в сговоре с Римом и
что Рим действует в сговоре с правящими семьями самого Кар-Хадашта. Если
город окажет сопротивление, он будет сокрушен за нарушение договора. Если
он не окажет сопротивления, он вообще исчезнет с лица земли. Выполнять
договор или нарушить его одинаково гибельно. Богатые, после того как они
год ходили с вытянутыми физиономиями, теперь громко издевались над
трудностями демократов и снова были полны спеси. Осведомители и шпионы
вылезли из своих нор и шныряли по городу с лисьими мордами и хищными
глазами.
И вот пришла весть, что в Африке высадились римские арбитры. Все
повторяли звучные имена трех послов, как будто они могли дать ключ к
разгадке происходящего: Гней Сервилий, Марк Клавдий Марцелл, Квинт
Теренций Куллеон. Несколько безумных оптимистов стали поговаривать о том,
что послы, возможно, прибыли для восстановления справедливости и потому
самое главное - объяснить им истинное положение вещей. Но каждый гражданин
Кар-Хадашта, оптимист или неоптимист, почувствовал в приближающихся к
городу римлянах ту силу, которая так или иначе решит его судьбу.
- Наши представители неоднократно сообщали, что Сципион возражал против
вмешательства в наши внутренние дела, - сказал Карталон на совещании
демократических руководителей, проведенном за день до ожидаемого прибытия
римлян. Надежда на это была единственной поддержкой Карталону в последние
месяцы.
Ганнибал жестко рассмеялся.
- Ну да, ему легко стать в благородную позу, ведь он заранее знает, что
его все равно не послушают.
Карталон сопротивлялся, пытаясь найти что-нибудь успокоительное в
создавшейся международной ситуации.
- Они связали себе руки на Востоке. Помимо того, я имею сведения, на
мой взгляд верные, что в Испании скоро начнутся волнения. Они теперь не в
таком положении, чтобы нападать. Мы не должны поддаваться их угрозам.
Ганнибал ответил с усталой усмешкой:
- Зато Массинисса готов к бою. По первому слову римлян он может
опустошить все наши земли, вплоть до самых стен Кар-Хадашта...
Наступила гнетущая тишина. Массинисса был козырем в руках римлян. С
помощью нумидийских войск им удалось нанести Ганнибалу поражение в битве
при Заме. Молодой царь-воин, сильный, как его конь, сплачивал кочевников,
и тем самым перевес сил в Северной Африке решительно складывался не в
пользу Кар-Хадашта.
- Возможно, - нарушил молчание Ганнибал, - мы сделали промах сто лет
назад. Мы привили кочевникам зачатки цивилизации, но не вовлекли их в
сферу нашей политики. Теперь кочевники объединяются и сталкивают нас в
море.
- Но варвары не могут быть приняты в гражданство, - запротестовал
Балшамер, - если мы не хотим, чтобы город был затоплен инородцами и
потерял свое своеобразие, свои святыни, свои связи с предками...
- А разве он уже не затоплен? - ответил Ганнибал. - И где это
своеобразие и святыни? Мы пытались восстановить их на протяжении истекшего
года не замкнутостью, но созданием стройной системы того, что составляет
наши насущные нужды.
Сознание упущенных возможностей навеяло грусть на собравшихся в доме
Ганнибала демократов. Все они ощущали, как держит их в своих тисках
прошлое, эта неиспользованная сила, которая то казалась кошмаром и
проклятием, запутанным узлом ошибок, уничтожающим все усилия настоящего,
то прозрачным источником единства и гармонии, которые они отчаянно
стремились восстановить.
Ганнибал заключил:
- Разве наши интересы не требуют союза, объединения с нумидийскими
племенами? К этому есть только одна возможность - сделать их частью нас
самих. Поглядите на наши пунические колонии. Ведь они в значительной мере
ливийские по расе, но совершенно пунические по культуре. И все же...
На мгновение его одолела усталость. Неужели все человеческие усилия
преследует парадокс ошибки? Прав ли он, перенося в прошлое проблемы
настоящего? Почем знать, возможно, в былые времена, о которых он говорил,
Кар-Хадашт и другие пунические города сохранили ядро своих сил именно
благодаря ограничениям, которые позднее оказались для них гибельными?
Защитный панцирь, спасавший от смерти, в свою очередь превратился в
препятствие для нарождающихся новых форм жизни. Самый искренний
молитвенный жест, длившийся один только удар сердца после вдохновенного
мига, становится кощунством.
Намилим крепко сжал руки, встал и поклонился. Ганнибал сделал ему знак
говорить.
- Я говорю не от себя... Я говорю от имени моей общины... - начал он в
замешательстве. - И от Общества взаимопомощи моряков... Мы пытались
создать всеобщую организацию... Наша резолюция получила также поддержку
Общины гончаров... Я не могу сказать точно, сколько нас. Мы все еще, так
сказать, нащупываем почву... Хочу сказать, что я послан делегатом от
довольно большой части наших граждан. Наше мнение обо всем этом ясное: все
потеряно, если не будет положен конец интригам правящих семей с Римом и
царем Нумидии. Поэтому мы с завтрашнего дня объявляем открытую борьбу. Мы
знаем, чем она может кончиться. Но любой другой путь - это верная гибель.
Мы призываем Ганнибала организовать силы республики... вооружить народ...
наладить производство оружия, постройку кораблей... захватить все торговые
суда во внешней гавани, уплатив компенсацию иностранным владельцам, и для
этого установить особый налог на наших богачей.
Лицо Ганнибала оставалось непроницаемым.
- Это безрассудно, - сказал он резко.
- Менее безрассудно, чем покориться, - ответил Намилим уже с
уверенностью и сел.
Ганнибал оглядел остальных. Они беспокойно заерзали, затем несколько
человек заговорили одновременно. Карталон нерешительно заявил, что,
невзирая на все его сомнения, он поддержит предложение Намилима, если оно
будет принято собравшимися. Балшамер разразился пламенной речью. Он начал
с поддержки революционной войны, а кончил утверждением, что ситуация еще
не созрела. Другие ораторы, представлявшие интересы мелких производителей,
считали, что сначала надо выслушать посланцев Рима. Один из выступавших
предложил отправить посольство к Массиниссе и пригласить его на совещание,
чтобы раз и навсегда установить границы государств. Все более и более
выявлялось расхождение во мнениях, и споры возникали уже по маловажным
вопросам, например о том, захватил ли уже Массинисса часть муниципальных
земель города Хуллу или не захватил.
Совещание закончилось, хотя не было намечено никакого плана действий. В
сущности, победило предложение колеблющейся части демократов - ничего не
предпринимать, пока не выскажутся римские послы. Ганнибал не вмешивался
более в дебаты. Он мрачно слушал. Один только раз, когда его глаза
встретились с глазами Намилима, на его губах появилась слабая улыбка, но
сразу же исчезла, как только он отвел взгляд.


Когда все разошлись, Ганнибал сказал Бараку и Келбилиму, что намерен
отправиться в город. Затем он вошел в свою молельню, где имел обыкновение
беседовать с Мелькартом.
Все наносное, что мешало ему, теперь отпало, и он снова ощущал свою
непреклонную стойкость, этот пробный камень ценностей. По какому пути
идти? На совещании он воздержался от проявления инициативы, ему было важно
узнать, как проявят себя его сограждане. В целом они его не разочаровали.
Были общины, которые начинали колебаться, как только появилась опасность,
и общины, где личные расчеты и прибыли, теперь, как и всегда, ставились
выше общественных интересов. Но были и такие общины, где люди надежны, где
для людей свобода и отчизна значили одно и то же. Эти люди пошли бы за ним
в бой по первому зову.
Нумидия, а не Рим - вот главная проблема, - подумал он снова, - не Рим.
- И он стал размышлять над предложением Намилима. Если решиться на
открытую борьбу - тут не может быть полумер. Путь постепенных реформ, по
которому он пошел, уже не будет удовлетворять - придется перейти к другим
мерам: конфискации имущества, массовым ссылкам, разделу земли между
бедняками - мерам, к которым прибегали руководители революционного
движения в Греции. Тогда он значительно продвинулся бы по пути, которым
идет Набис. У него не было возражений против такого шага. Он ликовал при
мысли, какой ужас нагонит он на богатых, теперь глумящихся над
демократией. Что его заботило - это вопрос, насколько стратегически
действенным будет этот шаг. Даст ли он возможность пуническим общинам,
разбросанным в Северной Африке, противостоять натиску Массиниссы? Или же
период замешательства, неизбежный на первом этапе коренной общественной
ломки, лишь облегчит Массиниссе его наступление? То, что в конечном счете
Массинисса и Рим придут в столкновение, не имело значения для Ганнибала,
ибо столкновение произойдет лишь после того, как Кар-Хадашт будет
окончательно уничтожен. Со стратегической точки зрения он должен считаться
с прочным блоком между Римом, Нумидией и богатыми семьями Кар-Хадашта,
направленным против демократии Кар-Хадашта. То, что со временем в этом
блоке выявятся непримиримые противоречия, его сейчас не занимало. Рим и
нумидийский царь не хотели, чтобы Кар-Хадашт был сильным. То
обстоятельство, что единственный путь к усилению Кар-Хадашта вел через
демократическое движение, для них оказалось более или менее случайным. С
другой стороны, богатые семьи безусловно хотели, чтобы Кар-Хадашт был
сильным, но и служил для них средством увеличения богатства и власти.
Однако силу, рожденную демократией, они ненавидели столь глубоко, что
скорее готовы были увидеть свою родину похороненной под развалинами, чем
допустить торжество нового строя. Мысль, что этим они сами роют себе
могилу, не приходила им в голову. Они были ослеплены ненавистью и
страхом...
О Мелькарт, где выбор? Он видел, что на какой бы путь он ни повернул,
гибель Кар-Хадашта неизбежна. Казалось, можно было выбирать лишь одно из
двух: немедленную гибель или гибель с отсрочкой.
Ему так хотелось кликнуть боевой клич, повести преданные ему общины
Кар-Хадашта на открытый бой против чужой империи и против алчности
собственных богачей; увидеть, как надвинутся грозовые тучи рока, когда
люди пойдут в бой. Идти до конца с горящим городом, ставшим погребальным
костром, городом людей, которые пошли навстречу смерти и восторжествовали
над нею, умирая за свободу и братство. Его душу щемила болезненная жажда
этой роковой битвы, открытого вызова той силе, которая может разграбить
жилища, но не может сломить благородный дух побежденных.
И все же сила желания заставила его сомневаться в продиктованном ему
решении. Какое он имеет право вести на гибель сотни тысяч людей для того
только, чтобы они умерли той смертью, которой он сам хочет умереть? Зная,
что одно его слово может вызвать чувство братства, он не мог не видеть
ответственности, которой он не смеет злоупотреблять. Его решение должно
основываться на реальном положении вещей. Была ли война совершенно
безнадежной? Он не смеет сказать себе: "Гибель неизбежна, поэтому я пойду
в огонь битвы и оставлю память о своем мужестве, которая будет ободрять
людей в мрачные годы". А вдруг он ошибается относительно будущего? А вдруг
оно таит в себе факторы, которые изменят баланс сил таким образом, как это
пока невозможно предвидеть? Только в настоящем можно быть вполне
уверенным. Если борьба сейчас безнадежна, то как вождь масс, которые верят
в него, он не может призвать их к войне.
Но в тот момент, когда он решил отказаться бросить боевой клич, сердце
у него упало. Что же произойдет? Богатые семьи погубят Кар-Хадашт своей
продажностью. Обессилена будет родная земля. А он сам? Он, несомненно,
будет выдан римлянам. И это так же несомненно вызовет взрыв возмущения и
любви к нему народа. Борьба все равно разгорится.
Никогда еще он не сталкивался с такой трудной проблемой. Ему
представилось, что он снова в Италии, во главе своей армии, что он дал
заманить себя в ущелье и стоит перед выбором: либо сдаться, либо погибнуть
в страшной резне.
Он решил не думать о выборе и закрыл глаза. Мир ускользал в легкой
дымке, окутавшей очертания бога, а затем исчезли и сами очертания; они
затухали в водовороте вечной сущности, и наконец осталась лишь вечность.
То, что было законом в случайном и непрерывностью в изменении, связывало
его тело с жизнью вне времени. Время расширялось, трепетало, вновь
приобретало магическую форму. Его тело качнулось и отделилось от жеста
бога. Он раздвинул занавеси и сказал громко:
- Я поднимаюсь в Бирсу.


С Бараком и Келбилимом, идущими за ним следом, он прошел под большой
аркой Бирсы с ее тройными воротами и длинными бойницами. Несколько купцов
беседовали на обширной площади, где некогда происходили священные игры. С
одной стороны площади по фасаду храма поднимались террасами длинные
пролеты лестницы, уставленной с обеих сторон статуями. Солнце сверкало на
золотых и голубых стенных украшениях. Вокруг многочисленных часовенок для
инкубации бродили больные, уплатившие за право спать в ограде храма: Эшмун
посетит их в сновидении, которое жрец истолкует им утром, и они будут
исцелены юным богом-спасителем.
Повернув направо, Ганнибал поднялся по массивной каменной лестнице на
стену крепости. Он устремил взгляд вниз, на город, весь изрезанный
расщелинами бурлящих улиц, на беспорядочное нагромождение домов внутри
окружающей город высокой стены; на раскинувшиеся по ту сторону стены сады,
красновато-коричневые от спелых гранатов, окаймленные кипарисами. Караван
медленно приближался по главной дороге с юга. Корабль плыл мимо мыса,
направляясь в гавань. Ганнибал жадно вглядывался в знакомую ему картину,
словно искал в ней что-то, что ускользнуло от его взора. Не много покоя и
счастья узнал он в этом городе и все же был спаян с ним. Сначала узами
родовой гордости и большими земельными владениями. Затем эти узы
укрепились - просто потому, что город стал главным оплотом военных сил,
без которых он не мог бы начать наступление против Рима. Наконец, эти узы
укреплялись преданностью к нему простого народа. Подчиняя себе мир, он
всегда считал Кар-Хадашт своим основным опорным пунктом. А теперь он его
потерял.
Ему казалось, что если бы он с самого начала понял значение этих уз,
его жизнь сложилась бы по-другому. И он вдруг снова испытал это
ослепляющее воздействие иллюзии. Ибо он не мог, идя по другому пути, стать
тем, чем стал. И снова его пронзила эта страшная ирония, безнадежная
преграда между сознанием и действием, как между двумя мирами, двигающимися
с различной скоростью, но заключающими в себе в конечном счете один и тот
же смысл. Поэтому человек и разрывается на части.
В его памяти всплыло воспоминание о первых его столкновениях с
политиканами Кар-Хадашта после возвращения на родину. Как он прогнал с
трибуны патриция, который высказывал глупые предложения о том, чтобы
отказаться принять условия мира. Тогда он не понимал, почему пришел в
такую ярость, но теперь знал, что он почувствовал в ораторе социального
врага. Поступая так, он отрекался от своего сословия; он видел
неспособность этого сословия действовать с прямотой и решительностью,
свойственными духовно цельным людям. По той же причине он расхохотался в
Сенате, когда все скорбели по поводу контрибуций. И когда они стали
упрекать его, он ответил надменно:
"Если бы вы могли видеть мое сердце так же, как вы видите мое лицо, вы
знали бы, что мой смех вырвался не из радостного сердца, но из сердца,
обезумевшего от горя. И все же мой смех не столь безрассуден, как ваши
слезы. Вам следовало плакать, когда у нас отобрали оружие и сожгли наши
корабли. Но нет, вы безмолвствовали, видя, как грабят отчизну, а теперь вы
сокрушаетесь, как будто наступил конец Кар-Хадагита, потому что вам
приходится оплачивать часть контрибуции из собственной мошны. Боюсь, что
вы очень скоро сочтете это наименьшим несчастьем из тех, которые вам еще
предстоит пережить".
Его чуть не убили, когда он произнес эти слова. Как они теперь, должно
быть, жалеют, что не умертвили его тогда. И теперь он должен дать своим
врагам повод для торжества!
Но другого выхода не было. Он не мог предать людей, доверявших ему. Он
не мог отдать их на растерзание.


После обеда он отпустил всех, кроме слуг. Он отдал несколько
распоряжений на завтра и объявил, что будет отдыхать. Но оставшись наедине
с Бараком и Келбилимом, он сказал:
- Я решил. Седлайте коней!
Келбилим поклонился и вышел. Через несколько минут он вернулся и
доложил, что все готово. Ганнибал и Барак спустились за ним по переходу и
вышли на двор позади дома. Под навесом стояли оседланные кони.
Взяв поводья, они тихо повели коней к изгороди, а затем вдоль маленькой
речки. Вскоре они оказались на обсаженной терпентинными деревьями дороге и
вскочили в седла. Поначалу они ехали небыстрой рысью, потом Ганнибал
оглянулся на своих спутников и крикнул:
- Скорей!
Они понеслись во весь опор по большой дороге. Около полуночи взошла
луна и залила всю местность серебром.
Незадолго до зари они добрались до деревни, где их ждала заранее
приготовленная Келбилимом смена лошадей. При свете фонаря они поели хлеба
и сыра; потом снова понеслись вперед. Они мчались весь день. Келбилим
проделал этот путь несколько недель назад и все подготовил. Они скакали по
пыльной дороге, пот ручьями катился по бокам лошадей, под их копытами
потрескивала выжженная трава и чахлый колючий кустарник. Они неслись через
поля, где рабы мотыжили землю, не распрямляя усталых спин, чтобы
посмотреть им вслед; через деревни, где женщины выходили к дверям своих
лачуг и звали детишек криками, напоминавшими крики грачей; по рощицам из
колючего дуба, где бегали, лая, шакалы. Наконец, много раз сменив лошадей,
они приехали в усадьбу, где кони ждали их у каменных кормушек, стоявших
вокруг старого колодца. Тут они поели хлеба и фиников и помчались дальше -
через заросли дикого вьюнка, прогромыхали вверх по каменистому холму, а
потом снова понеслись по равнине. Губы у них растрескались и запеклись,
веки воспалились, глаза затуманились от усталости, горло пересохло. Кости
ломило, тела покрылись волдырями. Они не разговаривали.
Солнце клонилось к закату, когда они достигли гребня горы и увидели
свои длинные тени, наклонно вытянувшиеся впереди их, а внизу - маленький
морской порт, в котором только на судовые мачты светили еще последние
солнечные лучи. Они проехали тяжелый путь - более двухсот пятидесяти миль.
Теперь один из кораблей, стоящих там внизу, перевезет их на остров
Керкину. Оттуда они смогут добраться до Тира.
- Мы отправимся к царю Антиоху, - сказал Ганнибал, внезапно
почувствовав, что спутники вправе ожидать от него каких-нибудь
разъяснений. - Я считаю, что только восточные царства с их крестьянским
населением имеют достаточно сил, чтобы успешно противостоять Риму. Мы
проведем ночь в моей маленькой усадьбе там внизу и на заре отплывем. И
возможно, через несколько лет я снова высажусь на африканской земле во
главе своих воинов.
Я выпью большую чашу молока, - думал Барак. И эта мысль была выражением
бесконечной благодарности к жизни. - Большую чашу молока. Ее принесет мне
молодая девушка с босыми ногами, и я осушу ее до дна, прежде чем соскочу с
коня.

4

Герсаккон провел три недели в горах. Первую неделю он постился - ничего
не ел и только пил воду из родника. У него было несколько монет в мешочке
на поясе, но он выбросил их. Он бросил свою одежду, оставив на себе лишь
рубашку, которую повязал вокруг бедер. За неделю поста его посетило много
видений, он слышал много голосов и под конец увидел Звезду, упавшую с
неба, и нашел брошенную Жемчужину.
Странные истины раскрывались ему в пении птиц. В эту неделю он ощущал
весь мир как тонкую завесу, за которой колыхались призраки, прекрасные и
страшные. Обвинения Динарха в шарлатанстве представлялись ему как
искушение, как попытки уничтожить его веру, и он отверг их. Все, что
говорил Динарх, воспринималось им теперь как непосредственное познание.
Нельзя было отделять символ от действительности. И он в это поверил.
В конце первой недели он пришел к крестьянам в горы, они дали ему хлеба
и фиников, но он съел очень мало. Прежде чем он заговорил, они поняли, что
перед ними святой человек; а когда он заговорил, они приняли его слова как
истины, в которых нельзя сомневаться, но которые и не нужно понимать.
Достаточно было и того, что дух бога говорил и был услышан. Впрочем,
присутствие пророка обязательно изгонит злых духов из деревни. Если бы его
можно было уговорить поплевать на поля, которые вскоре будут засеивать,
было бы еще лучше. Но некоторые женщины встревожились. Ибо он говорил им о
необходимости раскаяться и войти в лучший мир, который может быть порожден
только единением верующих, скреплением их узами, рожденными внутренним
очищением каждого мужчины и каждой женщины наедине с Богом. Он объявил
жертвоприношения источником зла. Многие крестьяне испугались, и его
забросали камнями из-за стены.
Он сошел вниз, в город. За ним следовала крестьянка, которая не могла
забыть его скорбных глаз. Он пошел к себе домой и освободил всех рабов.
Взяв деньги, которые были в доме, он роздал их в кварталах бедняков. Ловцы
губок и нищие долго шли за ним после того, как у него уже ничего не
осталось, а потом пришли в ярость, повалили его наземь и топтали ногами.
Крестьянка потеряла его на время из виду, но потом нашла его лежащим в
грязи и укрыла в надежном месте. Три дня он был в лихорадке, затем
очнулся, и ум его прояснился. Он вспоминал вслух, что делал и говорил, как
будто смотрел на все со стороны. Но он не утратил своей веры. Только бред
его прошел. Он все еще ощущал настоятельную потребность проповедовать
людям братство и обличать жертвоприношения. Ему постоянно чудилось, что
великая сила поддерживает его.
Он поднялся и вышел, крестьянка следовала за ним. Он почувствовал
трепетную волну возбуждения, проносящуюся над городом; это взволновало и
встревожило его, и в нем появилась еще более сильная потребность
проповедовать. Это было наутро после исчезновения Ганнибала.

5

Сенат принимал прибывших римских послов. Уже разнеслась стоустая молва