Страница:
культу астрологических предсказаний.
Герсаккон подождал, пока прислуживающая девушка налила ему вина, затем
произнес серьезно:
- Я пришел по неприятному делу. Но я взял его на себя и должен
выполнить...
Сердце у нее упало в предчувствии беды.
- Если оно так неприятно, как можно предполагать по тону твоего голоса,
я предпочла бы, чтобы ты не говорил мне о нем.
Он пропустил ее слова мимо ушей, и его лицо выразило еще большее
волнение.
- То, что неприятно, часто, очень часто хорошо для нас. Все мы
несчастные создания. Иногда я думаю, что лучше жить со своей постоянной
мукой. Так страшно очутиться вдруг на краю бездны... Но я уклоняюсь от
сути дела. Я пришел просить за друга. - Он с усилием произнес имя: - За
Барака, сына Озмилка.
Она взглянула на него и увидела, что он все знает. Впервые ее охватила
бешеная ненависть к Бараку. Она поистине почувствовала ненависть, и
поистине впервые в своей жизни. Потрясенная этим открытием, Дельфион
вскочила с единственным желанием: бежать из комнаты, найти своего врага,
выцарапать ему глаза - и спрятаться от Герсаккона. Герсаккон поднял взгляд
и только теперь по-настоящему понял, что сделал Барак. Его пронзила жгучая
ревность, он вдруг даже почувствовал тошноту. И он тоже был во власти
ненависти. Бешеной ненависти к Бараку, заставившему так страдать эту
благородную женщину.
- Предоставь его мне! - воскликнул он глухо и бросился вслед за
Дельфион.
- Что ты хочешь сделать? - спросила она, оборачиваясь. Посмотрев на
него, она стала спокойнее.
Герсаккон и сам этого не знал. Ему было стыдно, что он оказался
свидетелем страданий Дельфион. Ему не приходило в голову, что,
согласившись выполнить поручение Барака, он доставит ей такие мучительные
минуты. В этом тоже виноват Барак.
- Да, ты не можешь простить его! - крикнул он с яростью. - Я просто
сошел с ума!
Дельфион села на складной стул без спинки и принялась мотать шерсть.
Повелительным жестом она указала Герсаккону на кресло.
- Изложи его поручение в точности, как он тебе его давал.
- Он умоляет о прощении. Говорит, что был одержим злым духом. Говорит,
что умирает от любви к тебе.
- Что ты думаешь об этом?
- Не знаю. Похоже, он говорил искренне. Я хочу быть справедливым даже к
нему.
Помолчав некоторое время, Дельфион холодно произнесла:
- Помнишь, что я сказала в последний раз, когда ты хотел обидеть меня и
тебе это не удалось? Полагаю, это твоя месть.
- Ты в самом деле считаешь меня подлецом, - сказал он покорно.
- Неужели ты ожидал, что доставишь мне удовольствие?
- Нет... Дай мне попытаться понять самого себя... Может быть, я хотел
передать тебе свои страдания, положить им конец тем, что увижу их
отражение в твоих глазах. После того как он рассказал мне все, я стал его
соучастником, разве ты этого не понимаешь? Мог ли я просто отказаться? Я
попал в ловушку. Постарайся понять меня, - закончил он неуверенно.
- Я могла бы понять, - сказала она, и глаза ее сузились от напряженной
мысли, - если бы между нами была какая-нибудь связь. Если ты почувствовал,
что его просьба снова связала нас с тобою, ты должен был иметь какое-то
представление о существующем или возможном между нами родстве чувств.
- Это верно, - согласился Герсаккон, совсем сбитый с толку, и после
паузы продолжал: - Но действительно ли я чувствую родство наших душ?
Отказываясь от тебя, я испытал самую глубокую горечь, какую жизнь мне
когда-либо уготовила. И все-таки не вижу, как мы могли бы соединиться, не
изведав еще большей горечи. В Ганнибале я тоже вижу свое одиночество, но в
нем, кроме того, есть зажигательная неизбежность действия. Глубокая и
одинокая любовь в его душе может объединить миллионы людей для целей, ради
которых стоит умереть. В тебе и во мне одиночество дремлет...
Воцарилось долгое молчание. Из сада доносилось пение Пардалиски под
аккомпанемент лиры. Герсаккон не сводил с Дельфион темных, горящих глаз.
Она не смотрела на него, продолжая мотать шерсть; только уголки ее рта
вздрагивали. Вдруг она проговорила:
- Ты сказал, что попал в ловушку. Это были твои собственные слова, твое
собственное признание. Я принимаю твое объяснение, но я могу принять его
лишь при условии, что решать будешь ты.
- Решать?.. - Он не мог понять ее мысль.
- Я пошлю этой скотине мое прощение, раз ты меня об этом просишь.
- Нет, нет! - крикнул он с отчаянием. - Ты уже ответила ему. Ты назвала
его скотиной.
- Я беру назад это слово, - вспылила она. - Я была неправа. Или ты
хочешь, чтобы я простила этого мужлана только потому, что он вел себя как
мужлан?
- Ты не должна взваливать на меня это бремя, - горячо запротестовал он.
- Если ты не причастен к этому, как причастна я, тебе не следовало
мешаться в это дело. Если ты причастен, то видишь ответ не хуже меня.
- Нет! - он вскочил. - Я не могу этого сделать. И то и другое - измена.
- Что вся твоя жизнь, как не измена? Одной изменой больше, одной меньше
- не все ли равно?
- Отвергни его, отвергни его!
- Хорошо, я его отвергну.
- Нет, нет, я не могу допустить, чтобы ты заставила меня решать за
тебя. Это меня больше всего ужасает. Я мечтаю о мире, в котором нет
насилия над волей... С тобой более чем с кем бы то ни было вынужденные узы
немыслимы.
- Но с тех пор, как мы встретились с тобою, ты не перестаешь навязывать
мне свою волю. Если ты заставишь меня отвергнуть его, ты возьмешь на себя
ответственность за этот исход - перед ним и передо мной.
- Это чересчур! - Герсаккон застонал и протянул руку, словно для того,
чтобы оттолкнуть ее, хотя она не шевельнулась. - Тогда прости его.
- Хорошо. Я прощу его.
- Нет, нет... - вскрикнул он и закрыл лицо руками.
Неужели из этой ловушки нет выхода? Она беспощадна, если возлагает на
него ответственность. Он понимал, что, принуждая ее отвергнуть Барака, он
сознательно создает пустоту, и она вправе будет требовать, чтобы он
заполнил эту пустоту.
- Ты обращаешься со мной так, словно я девственница, которую
изнасиловали во время факельного шествия, - презрительно воскликнула она.
- Может быть, тебе легче будет решиться, если я скажу, что эту ночь
провела с Бодмелькартом?
В конце концов, Барак ему доверился. Может ли он вернуться и посмотреть
ему в глаза, если заставит Дельфион отвергнуть его?
- Что бы ты сказала, - проговорил он медленно, - если бы я признался
тебе: мне придется убить Барака, если ты простишь его по моему совету.
- Может быть, потому-то я и заставляю тебя принудить меня вернуть его.
- Значит, ты хочешь его! - крикнул он, бросаясь к двери. - Ты
обманываешь меня! - В выражении ее лица появилось что-то очень неприятное.
Он угрожающе поднял палец. - Прекрасно. Тогда я согласен. Возьми его!
Возьми его! Возьми его! Я вижу это в твоих глазах. Возьми его! - Он
сознавал, что ждет от нее попытки разубедить его, но она молчала. Та же
неприятная усмешка кривила ее губы. - Это мое последнее слово! Возьми его!
Он выбежал из комнаты. Дельфион продолжала мотать шерсть, кусая губы.
Ганнон был единственным сенатором, у которого хватило смелости
выступить перед Народным собранием. Он сделал все возможное, чтобы
обеспечить себе поддержку: несколько наемных банд еще до восхода солнца
заняли стратегические позиции на Площади Собрания. Кроме того, мелким
чипам, приспешникам и прихлебателям было приказано явиться на Площадь:
Ганнибал-де угрожает их материальному благополучию. Демократы тоже не
зевали. Большие группы их провели всю ночь на Площади, ели и пили на
ступенях храма и под аркадами. Солнце взошло на розовом небе, с которого
быстро исчезли прозрачные барашки облаков.
Над Площадью еще нависала тень, но на ней уже было полно народу. А
людские массы все лились рекой. Владельцы домов и торговых помещений, окна
которых выходили на Площадь, сдали их по баснословно высоким ценам. На
лестнице храма уже давно толпились люди; то и дело кого-нибудь сталкивали
со ступеней или через балюстраду, украшенную каменными зверями-хранителями
с оскаленными клыками и женской грудью. Даже на стенах зданий, хотя с них
вряд ли что-нибудь можно было услышать, лепились запоздавшие, надеясь по
крайней мере увидеть, что происходит. Мальчишки первые залезли на крыши
портиков, их примеру последовали матросы и докеры, которые незамедлительно
втащили туда и своих подруг. Мальчишки и матросы забрались даже на высокие
пальмы и бросали на толпу ветки. Перед зданием Сената служители шофета с
помощью полиции оцепили ту часть Площади, где будет происходить суд.
Постепенно нарастающий гул разносился по улицам, возвещая о приближении
Ганнибала. Когда толпа на Площади заволновалась и зашумела, как лес при
первом порыве бури, стал виден Ганнибал, поднимающийся на трибуну в
фиолетовой мантии его сана. Его руки в длинных широких рукавах были
свободно сложены на груди. Он стоял и мгновение спокойно смотрел на народ,
затем приветственно поднял руку.
Один из служителей побежал доложить сенаторам, что шофет находится в
трибунале и призывает их предстать перед народом. Через несколько минут из
бронзовых ворот здания Сената, украшенных пальмами и лошадиными головами,
вышли, волоча ноги, первые сенаторы. Их просторные туники, не
подпоясанные, но повязанные пурпуровыми лентами, доходили им до пят. Они
расположились позади трибуны, отнюдь не стремясь оставаться на виду, и
бормотали что-то в свои напомаженные бороды, цветными платками вытирая пот
с толстых бритых щек. Только Ганнон, таща за собой упирающегося Балишпота,
выступил вперед.
Ганнибал не спешил обернуться, заставляя этим злиться Ганнона,
стоявшего за его спиной. Наконец Ганнибал снова поднял руку, водворяя
тишину, и обратился к народу:
- Народ Кар-Хадашта, явившийся в верховное законодательное собрание, ты
призван развязать узел разногласий. Между твоим верховным судьей и членами
Сената создалось полное расхождение во мнениях. Наши предки, в своей
благочестивой мудрости, помня об исконном единстве, издали закон,
обеспечивающий излечение подобного недуга государства. Если между
представителями власти возникает спор и равновесие сил, на основе которого
достигается гармония, нарушено, то кончаются все полномочия, кончаются все
притязания на власть и привилегии, кончаются все права, позволяющие
государству принуждать к повиновению.
Ганнибал сделал паузу, и Ганнон свирепо откашлялся, напоминая о себе, и
приосанился, пытаясь хоть внешне поддержать свое достоинство. Балишпот
попробовал было отойти назад, к ряду сенаторов, стоявших вдоль стены
Сената, но Ганнон заметил это и резким жестом преградил ему путь к
отступлению. Балишпот вернулся на свое место возле старинной ионической
колонны. Будто ветер пронесся по необозримому полю спелой пшеницы - все
головы склонились в сторону Ганнибала.
- Но Кар-Хадашт не прекращает свое существование. Нет, полномочия,
привилегии, звания и права уничтожены, но они возвращаются к своему
первоначальному источнику, из которого они приводятся в действие,
преобразованные для удовлетворения новых нужд. Я провозглашаю народ
Кар-Хадашта хранителем исконного единства и своих традиций. По воле народа
рождаются новые отношения, восстанавливающие полномочия, звания, права и
обязанности.
Глубокое, раскатистое "Верно!" донеслось от толпы, качнувшейся к
Ганнибалу. Сенаторы, ворча, отодвинулись к фасаду Сената. Только лишь
Озмилк, хотя и не привычный к публичным выступлениям, считал ниже своего
достоинства находиться в компании таких трусов; он прошел вперед и стал
возле Ганнона. После короткого колебания мертвенно бледный Гербал тоже
вышел из ряда сенаторов и, сделав несколько шагов вперед, стал рядом с
Озмилком. Еще один сенатор, молодой человек с гневно вздрагивающими
ноздрями, присоединился к ним. Получив таким образом подкрепление, Ганнон
решил, что он должен восстановить свое достоинство.
- Мы здесь! - рявкнул он.
Не оборачиваясь, Ганнибал сделал быстрое движение рукой, призывая
Ганнона к молчанию.
- Между сенаторами и мной, шофетом, а также моими коллегами, которые
поддерживают меня, возник спор по существенно важному вопросу конституции.
Вы услышите обе стороны, и вы будете судить. Сущность разногласий - в
вопросе, имею ли я, шофет, верховный судья, право расследовать факты
продажности и притеснений, совершенные должностными лицами, или их
проступки должны быть скрытыми от всякого контроля, кроме контроля Совета,
состоящего из соучастников их преступлений и нарушений законов.
Оглушительный шум был ответом на эту речь. Нанятые сенаторами бандиты и
жалкая часть чиновников разразились бешеной бранью, но так как Ганнон не
давал сигнала, не было сделано никаких попыток начать свалку; между тем
основная масса людей громкими криками выражала свое одобрение. Сам Ганнон
вопил до хрипоты, что Ганнибал исказил суть вопроса. Наконец Ганнибал
водворил тишину и тогда только обернулся, чтобы взглянуть на Ганнона.
- Сейчас выступит представитель сенаторов и изложит свои доводы.
Ганнибал сошел с трибуны и сделал знак Ганнону занять ее. Тщательно
расправив складки своего одеяния, Ганнон прошел вперед и поднялся на
трибуну с важным и осанистым видом. Снова начался гам, по по мановению
руки Ганнибала сразу же прекратился. Ганнон громко откашлялся, сверкнул
унизанной драгоценными перстнями рукой и, сдвинув брови, наклонился
вперед.
- Граждане Кар-Хадашта, я протестую против каждого слова в изложении
шофетом существа разногласий между ним и сенаторами. Он предрешил дело
своим определением. Он заклеймил Балишпота из Казначейства как уголовного
преступника, прежде чем была установлена обоснованность приговора, и не
счел даже нужным спросить мнение Совета Ста четырех. Уже это плохо. Но
значительно хуже, значительно более пагубной является попытка опозорить
сам Совет, высший орган правосудия в нашем государстве, неоспоримый орган,
под управлением которого Кар-Хадашт в течение столетий поднялся на вершину
мирового могущества. Без всяких доказательств, без всяких подтверждений,
руководствуясь только своей фанатической яростью, он бесстыдно запятнал
честь Совета!
Раздались возмущенные крики, но люди следили за Ганнибалом, и так как
он стоял неподвижно и безмолвно на ступенях храма, они готовы были
выслушать Ганнона. Ганнон снова откашлялся:
- Я изложу существо действительных разногласий. На одной стороне стоят
Сенат и Совет, испытанные органы, под руководством которых наш город
достиг величия; на другой - демагог, стремящийся стать тираном нашего
города и уничтожить все органы управления, которые препятствуют исполнению
его честолюбивых замыслов. Берегитесь, люди Кар-Хадашта! Берегитесь, или
вскоре вы будете бить себя в грудь и посыпать головы пеплом запоздалого
раскаяния! Прекрасны слова демагога, щедры его обещания до того, как он
наложил руку на средоточие власти. Но стоит ему положить руку на предмет
своих вожделений, как он немедленно сбросит покров скромности и гирлянду
праздничных обещаний и открыто пойдет по пути несправедливостей и
угнетения. На протяжении веков сенаторы охраняли вас от тирании. В то
время как эллинские города погрузились в пучину усобиц, раздоров и
разрушений, Кар-Хадашт оставался сильным и сплоченным. Почему? Потому что
преданная забота сенаторов оберегала город от порождающих одна другую
крайностей. Демократия сегодня означает тиранию завтра. Только правление
Сената может спасти вас от метания вслепую на краю пропасти. Берегитесь!
Берегитесь! Берегитесь!
Его страстный голос, раздававшийся над площадью, на мгновение завладел
вниманием толпы. Почувствовав уверенность, Ганнон обернулся и, показывая
пальцем на Ганнибала, пронзительно крикнул:
- Взгляните на будущего тирана!
Его приверженцы, предусмотрительно расставленные в толпе группами,
ответили оглушительным криком "Долой тирана!", возымевшим действие
благодаря рассчитанной заранее согласованности. По сравнению с этим
поднявшийся снова шум и гам среди народа, поддерживающего Ганнибала,
казался бессмысленным буйством. Однако Ганнибал, вместо того чтобы согнать
Ганнона с трибуны, стал рядом с ним и лишь потеснил его в сторону. Теперь
оба стояли на трибуне. Ганнибал поднял руку, требуя тишины:
- Люди Кар-Хадашта! Вы выслушали жестокие взаимные обвинения обеих
сторон в споре. Судите не по словам, а по опыту вашей жизни, по страданиям
и лишениям, по оскорблениям и унижениям, которые вы испытывали, кто из нас
тиран, а кто поборник свободы!
Ганнон попытался заглушить голос Ганнибала:
- Все шло прекрасно в нашем городе, пока Баркиды не нарушили отеческого
отношения Сената к народу, не так ли? Кто навлек беду на наш город? Кто
вел Кар-Хадашт по гибельному пути?
На трибуну упал камень.
- Хватайте смутьянов! - крикнул Ганнибал. - Но соблюдайте порядок!
Ганнон поднял правую руку, давая знак своим приспешникам. Те принялись
вопить и кидать камни. Нависла угроза паники. Кто-то свалился с крыши.
Визжали женщины. Ганнибал, взбешенный, схватил Ганнона за горло.
- Если твои головорезы сорвут собрание, - прохрипел он, - я брошу тебя
на растерзание черни!
Ганнон побледнел, но не перестал кривить рот в глумливой усмешке. Слева
от трибуны, где его бандитов было меньше, порядок вскоре был восстановлен,
но находившимся справа буянам, к которым присоединились молодчики с
дубинками, прибежавшие из-за храма Ваал-Хаммона, казалось, вот-вот удастся
создать панику. Тогда матросы спрыгнули с крыши портика и нанесли удар
сбоку. Несколько вооруженных бандитов было схвачено, остальные обратились
в бегство. Ганнибал послал своих служителей проверить, крепко ли связаны
арестованные, и снова повернулся к толпе.
- Попытка сорвать Народное собрание провалилась! - воскликнул он. - Вам
судить, кто ее предпринял. Если эта попытка не удалась, то вы знаете
почему. В распоряжении ваших любящих "отцов" нет больше наемной армии,
чтобы с ее помощью заставить вас оценить благодатные плоды их правления.
Судите сами, люди Кар-Хадашта, кто в этот час угрожает вам тиранией?
В ответ раздались громкие крики:
- Ганнон! Сенаторы! Сотня!
Ганнон хотел удрать с трибуны, но Ганнибал схватил его за руку.
- Народ высказался против тебя? - спросил он.
Ганнон протестующе забормотал:
- Это чернь. Добрых граждан прогнали, обманули... - Но он не осмелился
возвысить голос. Ганнибал отпустил его. Спотыкаясь, Ганнон сбежал с
лестницы и бросился к возвышению перед входом в Сенат, где теснились
напуганные сенаторы. Они все-таки сообразили, что им лучше всего по
возможности скорее и незаметнее убраться отсюда под укрытие стен Сената.
- Трусы! - крикнул Ганнон, давая выход душившей его злобе. Ганнибал
слишком сильно сдавил ему горло. Кто-то заплатит за это.
Озмилк и Гербал тоже смешались с рядами сенаторов, поняв, что ничего не
достигнут, выставив себя напоказ; один лишь Бодмелькарт, молодой патриций,
выступивший вперед, чтобы поддержать Ганнона, по-прежнему стоял,
прислонившись к колонне, презрительно глядя на море поднятых лиц.
- Граждане Кар-Хадашта, - продолжал Ганнибал, - дело не может
ограничиться осуждением сенаторов и Совета Ста, которые держат в страхе
всех, кто не принадлежит к их сословию. Недоверие народа лишает Совет его
прав. Поэтому я призываю вас и формально упразднить этот орган в его
нынешнем составе. Я предлагаю преобразовать Совет. Члены Совета должны
избираться всем народом и только на один год; ни один человек не должен
избираться в Совет два года подряд.
Его слова были встречены бурей одобрительных криков. Не было никакой
необходимости начинать публичное обсуждение; согласно конституции, самый
бедный гражданин города имел право подать голос и выразить свое мнение. Но
в эту минуту никому не хотелось говорить и тем более слушать чужие речи.
Хотелось лишь одного - поскорее одобрить предложение Ганнибала. Счетчики
голосов выстроились на мостках, наспех сооруженных вдоль здания Сената,
готовясь раздавать избирательные бюллетени и распределять избирателей по
их братствам. Сенаторы удалились. Несколько матросов у Морских ворот
затянули популярную песенку:
Слон не остановится на полпути,
Почему же это должен сделать я?..
Балшамер основал дискуссионный клуб, куда приглашал третьеразрядных
греческих ученых читать лекции о конических сечениях и об отсутствии
смысла в языке. Развенчанный киник, изгнанный из Сиракуз, произвел фурор
среди слушателей своим блестящим полемическим талантом, выступив на тему:
"Какова этическая разница между близостью трижды с одной женщиной и по
одному разу с тремя?". Это, разумеется, не значило, что все дискуссии были
столь же несерьезны, но Герсаккону они очень скоро наскучили. Он вернулся
к Динарху и был встречен мягкой укоризной.
- Я глубоко скорблю о тебе, - сказал Динарх.
Герсаккона обидело это сочувствие, но он сдержался. Много ли Динарх
знает? - спросил он себя.
Из споров, которые Герсаккон вел с Динархом, постепенно выяснялось
вероучение последнего. Оно было связано с учением орфиков и вообще с
культами мистерий, в центре которых был образ Спасителя. Этот образ
сливался с безгрешным человеком стоиков, распятым за праведность, и богом
Аттисом, умершим, истекая кровью, на Древе и вознесенным из мрака терзаний
на небо. Побуждаемый вечной волей Отца, он сошел сквозь небесные сферы и
каждую из них завоевывал, как архонт, могучий воин, которому предстояло
быть побежденным; в глубочайшей бездне смирения, унижения и осквернения он
спас Падшую Деву, Душу, Премудрость, Жемчужину.
Для Герсаккона во всем этом не было ничего ему неизвестного, хотя в
изложении этого вероучения заключалось много новых возможностей постижения
его сущности. Но Герсаккон не прекращал попыток прижать Динарха к стене
вопросом, представляет ли собой сказание об искуплении миф, обряд,
аллегорию или действительность.
- Меня пугает потребность в искуплении, - сказал он, - я глубоко
чувствую внутренний смысл того, что символизируется в ритуалах умирания и
воскресения Мелькарта, Деметры, Исиды. И все же я остаюсь
неудовлетворенным.
- Потому что твоя потребность истинная.
- Хочу пояснить тебе. Эта неудовлетворенность двоякого рода. С одной
стороны, она заставляет меня вмешиваться в политическую борьбу, терзающую
сейчас наш город. Я жажду победы Ганнибала, как дитя - молока матери.
Однако когда я присутствовал на Народном собрании и увидел его,
торжествующего над Сенатом и Советом Ста, и людей, ликующих и обнимающих
друг друга от радости, моя душа размягчилась и жалость, как острый нож,
рассекла мне сердце. Я чувствовал только ужас утраты и отчаяния, которое
последует за новой надеждой.
Казалось, Динарх не слушал. Но вдруг он поднял свои по-детски кроткие
глаза и спросил:
- А с другой стороны?
- Я не могу удовлетвориться одной лишь обрядностью, как бы полно она ни
отвечала моим переживаниям. Я не могу молиться богу, который является
только тенью значимого жеста. Я устал от аллегорий. Я хочу
непосредственного участия, и мой разум не приемлет символа, который выше
человечности. Скажи мне правду, твой Помазанник - философский термин или
он действительно существует?
- И то и другое, - ответил Динарх со своей кроткой, уклончивой улыбкой.
- Как так?
- Он существует.
- Как мы с тобой?
- Как мы с тобой.
Вдруг легкая назидательная нотка, звучащая в голосе Динарха, перестала
вызывать ярость Герсаккона. Он был скован немым благоговением. Кто-то
третий, присутствовавший здесь, коснулся его, взмахнув крылом, задел
волосы, дохнул откровением, затем исчез. Он не знал, было ли это лишь
следствием отчаяния, напряжения нервов или действительно ответом на крик
его души. А если это был ответ, что тогда? Какой путь был ему
предначертан? Как всегда, сомнения вызвали в нем слепую ненависть к
Динарху. Он вскочил, завернулся в плащ и сказал:
- Я ухожу.
Однако в дверях остановился и обернулся. Динарх ласково кивнул ему:
- Одни ищут и обретают, а другие бросаются очертя голову в объятия,
которых хотели избежать.
Герсаккон хлопнул дверью.
Когда Барак получил от Герсаккона короткую записку: "Она простила тебя,
иди к ней", он сразу помчался. Но, добравшись до дверей дома Дельфион,
остановился и, пройдя дважды вверх и вниз по улице, ушел. Он решил, что не
может явиться к ней без подарка - и ценного подарка. Подарок был бы знаком
его готовности к примирению, освободил бы от необходимости упоминать о
неприятном прошлом, дал бы тему для беседы и помог сгладить неловкость
первого визита. Кроме всего прочего, дорогой подарок покажет без грубого
хвастовства, что Барак - сын Озмилка и наследник весьма значительного
состояния. Но когда он вошел в лавку ювелира, возникло новое затруднение.
Барак знал, что Дельфион обладает изысканным вкусом, и боялся купить
украшение, которое покажется ей вульгарным. Он не заблуждался относительно
своего умения разбираться в предметах искусства; но если прежде он немало
гордился тем, что больше понимает в быках, чем в скульптуре, теперь он
желал, чтобы в нем было кое-что от эллинизма Герсаккона.
- Я хотел бы приобрести украшение, которое понравилось бы весьма
утонченной эллинке, - сказал он ювелиру.
Ювелир, расплывшись в улыбке, которая не соответствовала его холодным
расчетливым глазам, заверил Барака, что все вещи в его лавке отменного
Герсаккон подождал, пока прислуживающая девушка налила ему вина, затем
произнес серьезно:
- Я пришел по неприятному делу. Но я взял его на себя и должен
выполнить...
Сердце у нее упало в предчувствии беды.
- Если оно так неприятно, как можно предполагать по тону твоего голоса,
я предпочла бы, чтобы ты не говорил мне о нем.
Он пропустил ее слова мимо ушей, и его лицо выразило еще большее
волнение.
- То, что неприятно, часто, очень часто хорошо для нас. Все мы
несчастные создания. Иногда я думаю, что лучше жить со своей постоянной
мукой. Так страшно очутиться вдруг на краю бездны... Но я уклоняюсь от
сути дела. Я пришел просить за друга. - Он с усилием произнес имя: - За
Барака, сына Озмилка.
Она взглянула на него и увидела, что он все знает. Впервые ее охватила
бешеная ненависть к Бараку. Она поистине почувствовала ненависть, и
поистине впервые в своей жизни. Потрясенная этим открытием, Дельфион
вскочила с единственным желанием: бежать из комнаты, найти своего врага,
выцарапать ему глаза - и спрятаться от Герсаккона. Герсаккон поднял взгляд
и только теперь по-настоящему понял, что сделал Барак. Его пронзила жгучая
ревность, он вдруг даже почувствовал тошноту. И он тоже был во власти
ненависти. Бешеной ненависти к Бараку, заставившему так страдать эту
благородную женщину.
- Предоставь его мне! - воскликнул он глухо и бросился вслед за
Дельфион.
- Что ты хочешь сделать? - спросила она, оборачиваясь. Посмотрев на
него, она стала спокойнее.
Герсаккон и сам этого не знал. Ему было стыдно, что он оказался
свидетелем страданий Дельфион. Ему не приходило в голову, что,
согласившись выполнить поручение Барака, он доставит ей такие мучительные
минуты. В этом тоже виноват Барак.
- Да, ты не можешь простить его! - крикнул он с яростью. - Я просто
сошел с ума!
Дельфион села на складной стул без спинки и принялась мотать шерсть.
Повелительным жестом она указала Герсаккону на кресло.
- Изложи его поручение в точности, как он тебе его давал.
- Он умоляет о прощении. Говорит, что был одержим злым духом. Говорит,
что умирает от любви к тебе.
- Что ты думаешь об этом?
- Не знаю. Похоже, он говорил искренне. Я хочу быть справедливым даже к
нему.
Помолчав некоторое время, Дельфион холодно произнесла:
- Помнишь, что я сказала в последний раз, когда ты хотел обидеть меня и
тебе это не удалось? Полагаю, это твоя месть.
- Ты в самом деле считаешь меня подлецом, - сказал он покорно.
- Неужели ты ожидал, что доставишь мне удовольствие?
- Нет... Дай мне попытаться понять самого себя... Может быть, я хотел
передать тебе свои страдания, положить им конец тем, что увижу их
отражение в твоих глазах. После того как он рассказал мне все, я стал его
соучастником, разве ты этого не понимаешь? Мог ли я просто отказаться? Я
попал в ловушку. Постарайся понять меня, - закончил он неуверенно.
- Я могла бы понять, - сказала она, и глаза ее сузились от напряженной
мысли, - если бы между нами была какая-нибудь связь. Если ты почувствовал,
что его просьба снова связала нас с тобою, ты должен был иметь какое-то
представление о существующем или возможном между нами родстве чувств.
- Это верно, - согласился Герсаккон, совсем сбитый с толку, и после
паузы продолжал: - Но действительно ли я чувствую родство наших душ?
Отказываясь от тебя, я испытал самую глубокую горечь, какую жизнь мне
когда-либо уготовила. И все-таки не вижу, как мы могли бы соединиться, не
изведав еще большей горечи. В Ганнибале я тоже вижу свое одиночество, но в
нем, кроме того, есть зажигательная неизбежность действия. Глубокая и
одинокая любовь в его душе может объединить миллионы людей для целей, ради
которых стоит умереть. В тебе и во мне одиночество дремлет...
Воцарилось долгое молчание. Из сада доносилось пение Пардалиски под
аккомпанемент лиры. Герсаккон не сводил с Дельфион темных, горящих глаз.
Она не смотрела на него, продолжая мотать шерсть; только уголки ее рта
вздрагивали. Вдруг она проговорила:
- Ты сказал, что попал в ловушку. Это были твои собственные слова, твое
собственное признание. Я принимаю твое объяснение, но я могу принять его
лишь при условии, что решать будешь ты.
- Решать?.. - Он не мог понять ее мысль.
- Я пошлю этой скотине мое прощение, раз ты меня об этом просишь.
- Нет, нет! - крикнул он с отчаянием. - Ты уже ответила ему. Ты назвала
его скотиной.
- Я беру назад это слово, - вспылила она. - Я была неправа. Или ты
хочешь, чтобы я простила этого мужлана только потому, что он вел себя как
мужлан?
- Ты не должна взваливать на меня это бремя, - горячо запротестовал он.
- Если ты не причастен к этому, как причастна я, тебе не следовало
мешаться в это дело. Если ты причастен, то видишь ответ не хуже меня.
- Нет! - он вскочил. - Я не могу этого сделать. И то и другое - измена.
- Что вся твоя жизнь, как не измена? Одной изменой больше, одной меньше
- не все ли равно?
- Отвергни его, отвергни его!
- Хорошо, я его отвергну.
- Нет, нет, я не могу допустить, чтобы ты заставила меня решать за
тебя. Это меня больше всего ужасает. Я мечтаю о мире, в котором нет
насилия над волей... С тобой более чем с кем бы то ни было вынужденные узы
немыслимы.
- Но с тех пор, как мы встретились с тобою, ты не перестаешь навязывать
мне свою волю. Если ты заставишь меня отвергнуть его, ты возьмешь на себя
ответственность за этот исход - перед ним и передо мной.
- Это чересчур! - Герсаккон застонал и протянул руку, словно для того,
чтобы оттолкнуть ее, хотя она не шевельнулась. - Тогда прости его.
- Хорошо. Я прощу его.
- Нет, нет... - вскрикнул он и закрыл лицо руками.
Неужели из этой ловушки нет выхода? Она беспощадна, если возлагает на
него ответственность. Он понимал, что, принуждая ее отвергнуть Барака, он
сознательно создает пустоту, и она вправе будет требовать, чтобы он
заполнил эту пустоту.
- Ты обращаешься со мной так, словно я девственница, которую
изнасиловали во время факельного шествия, - презрительно воскликнула она.
- Может быть, тебе легче будет решиться, если я скажу, что эту ночь
провела с Бодмелькартом?
В конце концов, Барак ему доверился. Может ли он вернуться и посмотреть
ему в глаза, если заставит Дельфион отвергнуть его?
- Что бы ты сказала, - проговорил он медленно, - если бы я признался
тебе: мне придется убить Барака, если ты простишь его по моему совету.
- Может быть, потому-то я и заставляю тебя принудить меня вернуть его.
- Значит, ты хочешь его! - крикнул он, бросаясь к двери. - Ты
обманываешь меня! - В выражении ее лица появилось что-то очень неприятное.
Он угрожающе поднял палец. - Прекрасно. Тогда я согласен. Возьми его!
Возьми его! Возьми его! Я вижу это в твоих глазах. Возьми его! - Он
сознавал, что ждет от нее попытки разубедить его, но она молчала. Та же
неприятная усмешка кривила ее губы. - Это мое последнее слово! Возьми его!
Он выбежал из комнаты. Дельфион продолжала мотать шерсть, кусая губы.
Ганнон был единственным сенатором, у которого хватило смелости
выступить перед Народным собранием. Он сделал все возможное, чтобы
обеспечить себе поддержку: несколько наемных банд еще до восхода солнца
заняли стратегические позиции на Площади Собрания. Кроме того, мелким
чипам, приспешникам и прихлебателям было приказано явиться на Площадь:
Ганнибал-де угрожает их материальному благополучию. Демократы тоже не
зевали. Большие группы их провели всю ночь на Площади, ели и пили на
ступенях храма и под аркадами. Солнце взошло на розовом небе, с которого
быстро исчезли прозрачные барашки облаков.
Над Площадью еще нависала тень, но на ней уже было полно народу. А
людские массы все лились рекой. Владельцы домов и торговых помещений, окна
которых выходили на Площадь, сдали их по баснословно высоким ценам. На
лестнице храма уже давно толпились люди; то и дело кого-нибудь сталкивали
со ступеней или через балюстраду, украшенную каменными зверями-хранителями
с оскаленными клыками и женской грудью. Даже на стенах зданий, хотя с них
вряд ли что-нибудь можно было услышать, лепились запоздавшие, надеясь по
крайней мере увидеть, что происходит. Мальчишки первые залезли на крыши
портиков, их примеру последовали матросы и докеры, которые незамедлительно
втащили туда и своих подруг. Мальчишки и матросы забрались даже на высокие
пальмы и бросали на толпу ветки. Перед зданием Сената служители шофета с
помощью полиции оцепили ту часть Площади, где будет происходить суд.
Постепенно нарастающий гул разносился по улицам, возвещая о приближении
Ганнибала. Когда толпа на Площади заволновалась и зашумела, как лес при
первом порыве бури, стал виден Ганнибал, поднимающийся на трибуну в
фиолетовой мантии его сана. Его руки в длинных широких рукавах были
свободно сложены на груди. Он стоял и мгновение спокойно смотрел на народ,
затем приветственно поднял руку.
Один из служителей побежал доложить сенаторам, что шофет находится в
трибунале и призывает их предстать перед народом. Через несколько минут из
бронзовых ворот здания Сената, украшенных пальмами и лошадиными головами,
вышли, волоча ноги, первые сенаторы. Их просторные туники, не
подпоясанные, но повязанные пурпуровыми лентами, доходили им до пят. Они
расположились позади трибуны, отнюдь не стремясь оставаться на виду, и
бормотали что-то в свои напомаженные бороды, цветными платками вытирая пот
с толстых бритых щек. Только Ганнон, таща за собой упирающегося Балишпота,
выступил вперед.
Ганнибал не спешил обернуться, заставляя этим злиться Ганнона,
стоявшего за его спиной. Наконец Ганнибал снова поднял руку, водворяя
тишину, и обратился к народу:
- Народ Кар-Хадашта, явившийся в верховное законодательное собрание, ты
призван развязать узел разногласий. Между твоим верховным судьей и членами
Сената создалось полное расхождение во мнениях. Наши предки, в своей
благочестивой мудрости, помня об исконном единстве, издали закон,
обеспечивающий излечение подобного недуга государства. Если между
представителями власти возникает спор и равновесие сил, на основе которого
достигается гармония, нарушено, то кончаются все полномочия, кончаются все
притязания на власть и привилегии, кончаются все права, позволяющие
государству принуждать к повиновению.
Ганнибал сделал паузу, и Ганнон свирепо откашлялся, напоминая о себе, и
приосанился, пытаясь хоть внешне поддержать свое достоинство. Балишпот
попробовал было отойти назад, к ряду сенаторов, стоявших вдоль стены
Сената, но Ганнон заметил это и резким жестом преградил ему путь к
отступлению. Балишпот вернулся на свое место возле старинной ионической
колонны. Будто ветер пронесся по необозримому полю спелой пшеницы - все
головы склонились в сторону Ганнибала.
- Но Кар-Хадашт не прекращает свое существование. Нет, полномочия,
привилегии, звания и права уничтожены, но они возвращаются к своему
первоначальному источнику, из которого они приводятся в действие,
преобразованные для удовлетворения новых нужд. Я провозглашаю народ
Кар-Хадашта хранителем исконного единства и своих традиций. По воле народа
рождаются новые отношения, восстанавливающие полномочия, звания, права и
обязанности.
Глубокое, раскатистое "Верно!" донеслось от толпы, качнувшейся к
Ганнибалу. Сенаторы, ворча, отодвинулись к фасаду Сената. Только лишь
Озмилк, хотя и не привычный к публичным выступлениям, считал ниже своего
достоинства находиться в компании таких трусов; он прошел вперед и стал
возле Ганнона. После короткого колебания мертвенно бледный Гербал тоже
вышел из ряда сенаторов и, сделав несколько шагов вперед, стал рядом с
Озмилком. Еще один сенатор, молодой человек с гневно вздрагивающими
ноздрями, присоединился к ним. Получив таким образом подкрепление, Ганнон
решил, что он должен восстановить свое достоинство.
- Мы здесь! - рявкнул он.
Не оборачиваясь, Ганнибал сделал быстрое движение рукой, призывая
Ганнона к молчанию.
- Между сенаторами и мной, шофетом, а также моими коллегами, которые
поддерживают меня, возник спор по существенно важному вопросу конституции.
Вы услышите обе стороны, и вы будете судить. Сущность разногласий - в
вопросе, имею ли я, шофет, верховный судья, право расследовать факты
продажности и притеснений, совершенные должностными лицами, или их
проступки должны быть скрытыми от всякого контроля, кроме контроля Совета,
состоящего из соучастников их преступлений и нарушений законов.
Оглушительный шум был ответом на эту речь. Нанятые сенаторами бандиты и
жалкая часть чиновников разразились бешеной бранью, но так как Ганнон не
давал сигнала, не было сделано никаких попыток начать свалку; между тем
основная масса людей громкими криками выражала свое одобрение. Сам Ганнон
вопил до хрипоты, что Ганнибал исказил суть вопроса. Наконец Ганнибал
водворил тишину и тогда только обернулся, чтобы взглянуть на Ганнона.
- Сейчас выступит представитель сенаторов и изложит свои доводы.
Ганнибал сошел с трибуны и сделал знак Ганнону занять ее. Тщательно
расправив складки своего одеяния, Ганнон прошел вперед и поднялся на
трибуну с важным и осанистым видом. Снова начался гам, по по мановению
руки Ганнибала сразу же прекратился. Ганнон громко откашлялся, сверкнул
унизанной драгоценными перстнями рукой и, сдвинув брови, наклонился
вперед.
- Граждане Кар-Хадашта, я протестую против каждого слова в изложении
шофетом существа разногласий между ним и сенаторами. Он предрешил дело
своим определением. Он заклеймил Балишпота из Казначейства как уголовного
преступника, прежде чем была установлена обоснованность приговора, и не
счел даже нужным спросить мнение Совета Ста четырех. Уже это плохо. Но
значительно хуже, значительно более пагубной является попытка опозорить
сам Совет, высший орган правосудия в нашем государстве, неоспоримый орган,
под управлением которого Кар-Хадашт в течение столетий поднялся на вершину
мирового могущества. Без всяких доказательств, без всяких подтверждений,
руководствуясь только своей фанатической яростью, он бесстыдно запятнал
честь Совета!
Раздались возмущенные крики, но люди следили за Ганнибалом, и так как
он стоял неподвижно и безмолвно на ступенях храма, они готовы были
выслушать Ганнона. Ганнон снова откашлялся:
- Я изложу существо действительных разногласий. На одной стороне стоят
Сенат и Совет, испытанные органы, под руководством которых наш город
достиг величия; на другой - демагог, стремящийся стать тираном нашего
города и уничтожить все органы управления, которые препятствуют исполнению
его честолюбивых замыслов. Берегитесь, люди Кар-Хадашта! Берегитесь, или
вскоре вы будете бить себя в грудь и посыпать головы пеплом запоздалого
раскаяния! Прекрасны слова демагога, щедры его обещания до того, как он
наложил руку на средоточие власти. Но стоит ему положить руку на предмет
своих вожделений, как он немедленно сбросит покров скромности и гирлянду
праздничных обещаний и открыто пойдет по пути несправедливостей и
угнетения. На протяжении веков сенаторы охраняли вас от тирании. В то
время как эллинские города погрузились в пучину усобиц, раздоров и
разрушений, Кар-Хадашт оставался сильным и сплоченным. Почему? Потому что
преданная забота сенаторов оберегала город от порождающих одна другую
крайностей. Демократия сегодня означает тиранию завтра. Только правление
Сената может спасти вас от метания вслепую на краю пропасти. Берегитесь!
Берегитесь! Берегитесь!
Его страстный голос, раздававшийся над площадью, на мгновение завладел
вниманием толпы. Почувствовав уверенность, Ганнон обернулся и, показывая
пальцем на Ганнибала, пронзительно крикнул:
- Взгляните на будущего тирана!
Его приверженцы, предусмотрительно расставленные в толпе группами,
ответили оглушительным криком "Долой тирана!", возымевшим действие
благодаря рассчитанной заранее согласованности. По сравнению с этим
поднявшийся снова шум и гам среди народа, поддерживающего Ганнибала,
казался бессмысленным буйством. Однако Ганнибал, вместо того чтобы согнать
Ганнона с трибуны, стал рядом с ним и лишь потеснил его в сторону. Теперь
оба стояли на трибуне. Ганнибал поднял руку, требуя тишины:
- Люди Кар-Хадашта! Вы выслушали жестокие взаимные обвинения обеих
сторон в споре. Судите не по словам, а по опыту вашей жизни, по страданиям
и лишениям, по оскорблениям и унижениям, которые вы испытывали, кто из нас
тиран, а кто поборник свободы!
Ганнон попытался заглушить голос Ганнибала:
- Все шло прекрасно в нашем городе, пока Баркиды не нарушили отеческого
отношения Сената к народу, не так ли? Кто навлек беду на наш город? Кто
вел Кар-Хадашт по гибельному пути?
На трибуну упал камень.
- Хватайте смутьянов! - крикнул Ганнибал. - Но соблюдайте порядок!
Ганнон поднял правую руку, давая знак своим приспешникам. Те принялись
вопить и кидать камни. Нависла угроза паники. Кто-то свалился с крыши.
Визжали женщины. Ганнибал, взбешенный, схватил Ганнона за горло.
- Если твои головорезы сорвут собрание, - прохрипел он, - я брошу тебя
на растерзание черни!
Ганнон побледнел, но не перестал кривить рот в глумливой усмешке. Слева
от трибуны, где его бандитов было меньше, порядок вскоре был восстановлен,
но находившимся справа буянам, к которым присоединились молодчики с
дубинками, прибежавшие из-за храма Ваал-Хаммона, казалось, вот-вот удастся
создать панику. Тогда матросы спрыгнули с крыши портика и нанесли удар
сбоку. Несколько вооруженных бандитов было схвачено, остальные обратились
в бегство. Ганнибал послал своих служителей проверить, крепко ли связаны
арестованные, и снова повернулся к толпе.
- Попытка сорвать Народное собрание провалилась! - воскликнул он. - Вам
судить, кто ее предпринял. Если эта попытка не удалась, то вы знаете
почему. В распоряжении ваших любящих "отцов" нет больше наемной армии,
чтобы с ее помощью заставить вас оценить благодатные плоды их правления.
Судите сами, люди Кар-Хадашта, кто в этот час угрожает вам тиранией?
В ответ раздались громкие крики:
- Ганнон! Сенаторы! Сотня!
Ганнон хотел удрать с трибуны, но Ганнибал схватил его за руку.
- Народ высказался против тебя? - спросил он.
Ганнон протестующе забормотал:
- Это чернь. Добрых граждан прогнали, обманули... - Но он не осмелился
возвысить голос. Ганнибал отпустил его. Спотыкаясь, Ганнон сбежал с
лестницы и бросился к возвышению перед входом в Сенат, где теснились
напуганные сенаторы. Они все-таки сообразили, что им лучше всего по
возможности скорее и незаметнее убраться отсюда под укрытие стен Сената.
- Трусы! - крикнул Ганнон, давая выход душившей его злобе. Ганнибал
слишком сильно сдавил ему горло. Кто-то заплатит за это.
Озмилк и Гербал тоже смешались с рядами сенаторов, поняв, что ничего не
достигнут, выставив себя напоказ; один лишь Бодмелькарт, молодой патриций,
выступивший вперед, чтобы поддержать Ганнона, по-прежнему стоял,
прислонившись к колонне, презрительно глядя на море поднятых лиц.
- Граждане Кар-Хадашта, - продолжал Ганнибал, - дело не может
ограничиться осуждением сенаторов и Совета Ста, которые держат в страхе
всех, кто не принадлежит к их сословию. Недоверие народа лишает Совет его
прав. Поэтому я призываю вас и формально упразднить этот орган в его
нынешнем составе. Я предлагаю преобразовать Совет. Члены Совета должны
избираться всем народом и только на один год; ни один человек не должен
избираться в Совет два года подряд.
Его слова были встречены бурей одобрительных криков. Не было никакой
необходимости начинать публичное обсуждение; согласно конституции, самый
бедный гражданин города имел право подать голос и выразить свое мнение. Но
в эту минуту никому не хотелось говорить и тем более слушать чужие речи.
Хотелось лишь одного - поскорее одобрить предложение Ганнибала. Счетчики
голосов выстроились на мостках, наспех сооруженных вдоль здания Сената,
готовясь раздавать избирательные бюллетени и распределять избирателей по
их братствам. Сенаторы удалились. Несколько матросов у Морских ворот
затянули популярную песенку:
Слон не остановится на полпути,
Почему же это должен сделать я?..
Балшамер основал дискуссионный клуб, куда приглашал третьеразрядных
греческих ученых читать лекции о конических сечениях и об отсутствии
смысла в языке. Развенчанный киник, изгнанный из Сиракуз, произвел фурор
среди слушателей своим блестящим полемическим талантом, выступив на тему:
"Какова этическая разница между близостью трижды с одной женщиной и по
одному разу с тремя?". Это, разумеется, не значило, что все дискуссии были
столь же несерьезны, но Герсаккону они очень скоро наскучили. Он вернулся
к Динарху и был встречен мягкой укоризной.
- Я глубоко скорблю о тебе, - сказал Динарх.
Герсаккона обидело это сочувствие, но он сдержался. Много ли Динарх
знает? - спросил он себя.
Из споров, которые Герсаккон вел с Динархом, постепенно выяснялось
вероучение последнего. Оно было связано с учением орфиков и вообще с
культами мистерий, в центре которых был образ Спасителя. Этот образ
сливался с безгрешным человеком стоиков, распятым за праведность, и богом
Аттисом, умершим, истекая кровью, на Древе и вознесенным из мрака терзаний
на небо. Побуждаемый вечной волей Отца, он сошел сквозь небесные сферы и
каждую из них завоевывал, как архонт, могучий воин, которому предстояло
быть побежденным; в глубочайшей бездне смирения, унижения и осквернения он
спас Падшую Деву, Душу, Премудрость, Жемчужину.
Для Герсаккона во всем этом не было ничего ему неизвестного, хотя в
изложении этого вероучения заключалось много новых возможностей постижения
его сущности. Но Герсаккон не прекращал попыток прижать Динарха к стене
вопросом, представляет ли собой сказание об искуплении миф, обряд,
аллегорию или действительность.
- Меня пугает потребность в искуплении, - сказал он, - я глубоко
чувствую внутренний смысл того, что символизируется в ритуалах умирания и
воскресения Мелькарта, Деметры, Исиды. И все же я остаюсь
неудовлетворенным.
- Потому что твоя потребность истинная.
- Хочу пояснить тебе. Эта неудовлетворенность двоякого рода. С одной
стороны, она заставляет меня вмешиваться в политическую борьбу, терзающую
сейчас наш город. Я жажду победы Ганнибала, как дитя - молока матери.
Однако когда я присутствовал на Народном собрании и увидел его,
торжествующего над Сенатом и Советом Ста, и людей, ликующих и обнимающих
друг друга от радости, моя душа размягчилась и жалость, как острый нож,
рассекла мне сердце. Я чувствовал только ужас утраты и отчаяния, которое
последует за новой надеждой.
Казалось, Динарх не слушал. Но вдруг он поднял свои по-детски кроткие
глаза и спросил:
- А с другой стороны?
- Я не могу удовлетвориться одной лишь обрядностью, как бы полно она ни
отвечала моим переживаниям. Я не могу молиться богу, который является
только тенью значимого жеста. Я устал от аллегорий. Я хочу
непосредственного участия, и мой разум не приемлет символа, который выше
человечности. Скажи мне правду, твой Помазанник - философский термин или
он действительно существует?
- И то и другое, - ответил Динарх со своей кроткой, уклончивой улыбкой.
- Как так?
- Он существует.
- Как мы с тобой?
- Как мы с тобой.
Вдруг легкая назидательная нотка, звучащая в голосе Динарха, перестала
вызывать ярость Герсаккона. Он был скован немым благоговением. Кто-то
третий, присутствовавший здесь, коснулся его, взмахнув крылом, задел
волосы, дохнул откровением, затем исчез. Он не знал, было ли это лишь
следствием отчаяния, напряжения нервов или действительно ответом на крик
его души. А если это был ответ, что тогда? Какой путь был ему
предначертан? Как всегда, сомнения вызвали в нем слепую ненависть к
Динарху. Он вскочил, завернулся в плащ и сказал:
- Я ухожу.
Однако в дверях остановился и обернулся. Динарх ласково кивнул ему:
- Одни ищут и обретают, а другие бросаются очертя голову в объятия,
которых хотели избежать.
Герсаккон хлопнул дверью.
Когда Барак получил от Герсаккона короткую записку: "Она простила тебя,
иди к ней", он сразу помчался. Но, добравшись до дверей дома Дельфион,
остановился и, пройдя дважды вверх и вниз по улице, ушел. Он решил, что не
может явиться к ней без подарка - и ценного подарка. Подарок был бы знаком
его готовности к примирению, освободил бы от необходимости упоминать о
неприятном прошлом, дал бы тему для беседы и помог сгладить неловкость
первого визита. Кроме всего прочего, дорогой подарок покажет без грубого
хвастовства, что Барак - сын Озмилка и наследник весьма значительного
состояния. Но когда он вошел в лавку ювелира, возникло новое затруднение.
Барак знал, что Дельфион обладает изысканным вкусом, и боялся купить
украшение, которое покажется ей вульгарным. Он не заблуждался относительно
своего умения разбираться в предметах искусства; но если прежде он немало
гордился тем, что больше понимает в быках, чем в скульптуре, теперь он
желал, чтобы в нем было кое-что от эллинизма Герсаккона.
- Я хотел бы приобрести украшение, которое понравилось бы весьма
утонченной эллинке, - сказал он ювелиру.
Ювелир, расплывшись в улыбке, которая не соответствовала его холодным
расчетливым глазам, заверил Барака, что все вещи в его лавке отменного