Эртель Александр. Записки Степняка

   - А ты был вон на Крутом кургане? - оживленно сказал Егор и, приподнявшись, указал на высокий курган.
   - Нет, туда не доходил.
   - Ты вот сходи-ко туда... С него страсть как видно!.. Тут тебе Битюк разливается... У самых берегов да на островах леса зеленеют, а промеж лесов, села раскинулись: Тамлык, Паршиково, Ровенское, Подлесное, Яблонец... А там Красноярье на круче... Приволье! куда ни глянешь, все колокольни белеются да кресты жаром горят... В ясный денек аж рыбинская церковь видна, верст двадцать будет... Как все равно синим туманом заволокет ее, церковь-то, только кресты, словно огоньки, блистают на солнышке... Тут тебе у реки сёла да деревни приютились, словно от ворога схоронились, а пo верху, вдоль Битюка, бугры да курганы тянутся... В старину, {553} говорят, их богатыри понасыпали... За Битюком кусты танеевские чуть синеются: Дальний куст, Травин куст... хороши есть у нас места! - добавил он после легкой задумчивости и тихонько вздохнул.
   - За Битюком тоже хорошие есть места, - сказал я.
   - А ты бывал за Битюком? - спросил меня Егор.
   - Был как-то.
   - Сакуриных знаешь?
   - Нет, там не был. Около был, у одного купца на хуторе.
   - Это у кого, не у Парменова ли? - угрюмо спросил меня Егор.
   - У него, у Евграфа Парменыча...
   - Его теперь, старика-то, нету на хуторе, там сынок разделывает, Мишка! - Злость послышалась в тоне Егора.
   - Слышал, - сказал я, - говорят, что малый пустой.
   - А собой-то он как раз на борова кормного похож... Двадцать шесть годов ему, говорят, а толщины-то что твой бык, ишь восемь пудов тянет... Рожа - словно стол широкая да скуластая, глаза - пьяные да шальные, бровей совсем нету... Пьян без просыпу с утра до ночи... - Егор с негодованием плюнул. - Этакого безобразия искать - не скоро найдешь!
   Он опять понурился. Тяжело было смотреть на его тоскливое, истомленное лицо, то вспыхивающее болезненным румянцем, то желтое, желтое... Две-три глубоких морщинки залегли на высоком лбу, придавая этому лицу какое-то старческое, заботливое выражение; жалкая, не то злая, не то унылая усмешка искривляла губы... Руки постоянно находились в движении: он то теребил ими войлок, на котором сидел, или полу кафтана, то рвал траву, далеко отбрасывая ее в сторону... Солнце закатилось. Горизонт на западе охватила румяная полоска. На потемневшем востоке, слабо мигая, вспыхнула звездочка. Вечерние тени обнимали степь. Курганы хмурыми силуэтами выделялись на розовой зорьке. В прохладном воздухе было тихо, тихо... Трава подернулась влагой, а там, где тени были гуще, где они лежали с самых полдён, - около рощи, у стогов, - начинала ложиться матовая роса. {554}
   - Я вот расскажу тебе про этого Мишку! - внезапно, обернувшись ко мне, заговорил Егор. Заговорил он быстро, отрывисто, словно спеша. - Есть там у нас на селе девка одна - Гашкой звать... У ней отца нету, а, стало быть, братишка годков десяти, две сестренки махонькие, да мать с бабкой... Мы суседи с ними... Ну, с измалетства мы с этой Гашкой водились... Бывало, по лету в рощу с ней уйдем... В ту пору около села-то роща была, теперь ее и следов не осталось - все купцам попродали... Зайдешь, бывало, в самое что ни на есть густое место - чащу - да сидишь там с нею... Девчонка-то она была шустрая, ничего не боялась... Чего, бывало, не делали! венки вьем, сказки друг дружке сказываем, песни играем... Знамо, ребячье дело!.. А в лесу по лету-то страсть как хорошо... Тут тебе, это, пташки поют всякие, кукушка кукует, горлинка турлычет, соловейко свищет-надрывается... Кругом не шелохнется, только листва вверху над головами словно река в половодье шумит... небышко синеется сквозь нее - сквозь листву-то... И жутко иной раз, особливо под вечер, и весело... А то день-деньской в поле с ней... У ней братишко-то больной какой-то был, почти с печки не слезал, - ее, иной раз, и нарядят скотину стеречь... А я-то, как себя запомню, все пастухом был... Ну, корма тогда были не нонешние, - вольные корма... Сидишь себе, на скотину-то и не смотришь... Знамо, сытый скот всегда спокоен, вон погляди на них, - Егор кивнул головою на табун, - а нам воля... У нас в барском поле Волчий бугор есть, прозывается, - посреди поля стоит, - и как зайдешь на него, тоже страсть видно: церквей, церквей, это!.. Ну, мы обaпол полден всегда уж к Волчему стадо подгоняли - водопой там близко есть, озеро... Скотина напьется, ляжет на тырло, а мы на бугор, и сидим там словно птицы вольные... Либо вокруг глядим... а вокруг все поля идут - глазом не обоймешь, а там села, деревни, хутора... Битюк словно туман белеется - он от бугра-то верст восемь... За Битюком леса синеются, а за лесами, в жаркий день, словно волны какие обеды 1 по степям бегут... А то ляжем навзничь да на небышко смотрим... А оно синее, синее... Иной раз облачки барашками бегут по нем, иной {555} раз словно паутина раскинется... А то глядишь, глядишь так-то, ничего тебе в небе нет - как есть одна синева, а иной раз коршун покажется, словно с самого неба вынырнет... После успенья журавли потянутся, затурлыкают... гуси, утки отлетать начнут... эх, весело, бывало!
   Он опустил голову на руки и задумался.
   - Ну, вот росли мы так-то с Гашкой... Известно, свыклись... Она еще девчонкой хороша была, недаром теперь первая на селе... Пошли у нас тогда худые времена... Перво-наперво волю дали, - тут радости было немало, у кабатчика никак целую сороковку в те поры выпили... Землю нам тут нарезали, стали выселять с старых местов, а на новых-то нет тебе ни пруда, ни речки, - уж колодцы вырыли... Тут с переселенья-то пошло все хуже да хуже... Земля год от году стала менее рожать... Зачали тут наши деревенские под работы браться по зиме, - допрежь того николи не бывало, чтоб за полгода под работу наниматься... Тут господа стали проживаться помаленьку... Наш прогорел в прах... Проявились купцы посевщики... Стали у господ землю скупать да снимать, свои купецкие порядки заводить... Вот этот Парменов купил возле нас хутор у одного барнишки. Стали мы на него работать... Зачал он нам в долг верить, и товаром, а пуще того землею. Все втридорога... С той поры мы и прoцент узнали, какой такой он есть!.. Закабалил Парменов как есть всю деревню, куда супротив барского порядка тяжелее... Старики сказывают, что когда барские были, не в пример вольготней жилось, особливо коли барин хороший попадался, вот хоть бы к примеру Танеев покойник, Михал Павлыч: супротив его мужиков жителей в округе не было, а теперь плоше их, почитай, нету... А тут еще неурожаи пошли: то год мочливый, то сухменный, то совсем не родится, кто ее знает с чего, то градом выбьет... беда за бедой!.. Чугунки пошли - извоз отбился... Совсем мы обнищали...
   Он замолчал. Невеселые думы, по-видимому, роились в его голове. Голос становился все более и более протяжным и тоскливым.
   Я не заговаривал, как-то совестно было бередить его горе... А над степью догорал хороший, тихий вечер... Быстро смеркалось. В темно-синей высоте одна за другой загорались звезды; зелеными, красными, синеватыми {556} огоньками светились они... Свежий вечерний воздух разливал какую-то здоровую, веселую бодрость по телу... Грудь высоко поднималась, вдыхая этот воздух, легкие энергично работали...
   Каким-то нескладным диссонансом звучала в этом живительном воздухе несвязная речь Егора. Дико становилось...
   А Егор опять начал свой рассказ. Опять потянулась его несвязная, тоскливая до истомы речь, - опять послышался его слегка дрожащий, щемящий голос...
   - Ну, и стали мы тут землю сымать у Парменова, - подать надо платить, да и самим-то с своего наделу впору с голоду помирать. А за землю купцу, известно, заработывали. За подожданье тоже платили - прoцент этот... Так-то и стали у него все в долгу... Ну, когда старик-то хозяйничал, все ничего было: хоша и драл с нас за все про все, да озорства никакого не было, - а вот как поступил на хутор Мишка, тут и пошло... Бабам да девкам проходу не стал давать, а чуть заартачатся аль судом погрозят, - бывали такие-то, сейчас это долгом пугнет: "Разорю враз", говорит...
   На ту пору мать-то Гашкина задолжала Парменову тридцать три целковых... Я знал завидующие Мишкины глаза и говорю Гашке, не показывайся, мол, толстому дьяволу... А она в ту пору уж выравнялась - как есть красивая девка стала: чернобровая да статная...
   В прошлом году это было. Весна открылась ранняя: на святой по улице аж пыль стояла... Долго я буду помнить эту весну!.. Гашка о праздниках и с девками не якшалась; на улицу тоже перестала ходить, - все, бывало, со мной... В обед, это, уйдем на гумно, - там у нас пчельник есть, - и сидим до поздней зари... И чего тут мы не переговорили!.. А всего чаще, бывало, сидим около амшенка на солнышке, да молчим, любуемся... Весело! - в небе жаворонки играют, с теплых морей птица всякая летит... Зеленая травка пробивается, верба цветет, ветерок теплый подувает... А уж хороша была Гашка эту весну!.. - Егор тряхнул головой и весело усмехнулся, но усмешка эта сразу сбежала с лица и заменилась прежним унылым выражением.
   - Тут мы распрощались с нею до осени, - потому я с самого Егорья на низы шел, на все лето, - сказывали, что {557} заработки там дюже хороши; опосля-то все это брехня одна вышла... Ну, как ворочусь я, решили мы с Гашкой повенчаться. Ни батюшка, ни ее мать нам не поперечили, только все на нужду жалились, потому на свадьбу, как ни бейся, а сорок целковых надо деньги в нашем быту немалые!.. Вот и пошел я добывать эту деньгу на низы в казаки...
   Без меня тут и стряслось горе. Ехал как-то Мишка Парменов по нашей деревне, да супротив Гашкиной избы и захоти пить. Подъехал к сенцам... На ту пору Гашка там была, она ему и пить подавала... Раззарился он тут на нее, - прямо к Андронихе полетел, - солдатка... Подавай, говорит, Гашку! это он уж расспросил как звать-то... Андрониха к Гашке... Ну, та ее, знамо, спровадила. Тянули они так-то с неделю, все самоё Гашку хотели сомутить, а напоследок Андрониха прямо к Петровне, - это мать Гашкина-то. Та было сначала Андрониху в шею, а Андрониха ее долгом зачала стращать... Ну, известно, испугалась баба: долгу-то тридцать три целковых, да в посеве еще одна сороковая ржи была, стал-быть опять двадцать целковых - где их взять, столько денег-то!.. Поговорила Петровна с Гашкой, и надумались ко мне писать: нельзя ли мне из казатчины деньги выслать... Горе только одно! какие там деньги... Перво-наперво пришли мы к покосу, народу собралось страсть, ну, за дешевку и нанялись. А там как пшеница стала поспевать, - к Ростову пододвинулись, - в Ростове я и письмо получил... - Сунулся я к хозяину, денег вперед попросить, он только загоготал в ответ... Известно, кто даст незнамому человеку?.. Взяло меня тут горе... Так я и ответу Гашке не дал: что, думаю, без денег письмо посылать, только смех один!..
   А на ту пору Мишка с Андронихой не дремали. Стали они все пуще Петровну стращать... Та долго крепилась. Ну, тут подал на нее Мишка в суд: как раз в самую рабочую пору, уборку... Измучилась баба, таскаючись к мировому - мировой-то верст за сорок жил, а Мишка-то три расписки все порознь подавал... Гашка с рожью все одна маялась, да на помочь кой-когда Христом-богом упрашивала... Ну, иной раз, праздником аль в досужую пору, девки и пожнутся, ее жалеючи... А на жниве-то все {558} про то же: все Гашку слухами да Мишкиным богатством смущают...
   Сходила, это, Петровна к мировому три раза, и присудили с нее семьдесят целковых, - ишь, издержки какие-то еще... Тут Петровна и сробела... Стала дочь родную на непутное дело наводить... И разорит-то нас и загубит, по миру пустит... Девка и руками и ногами... Мать уж серчать стала: Егорке-то, говорит, все равно - тебя с греха не убудет, все такая же будешь, - а пропадать-то мы не пропадем... Сама уж Петровна сказывала опосля: день-деньской, говорит, пилю, пилю ее... раза два доводилось и за косы, - а как останусь одна в избе, аль в клеть зайду, да и заливаюсь там горючими. Промаялись они так-то до покрова, и Гашка и мать извелись совсем, Гашка уж на себя руки наложить задумала, да все оторопь брала, ну и меня-то с низов поджидала...
   А я, на грех, в самый успеньев день свалился, да вплоть до Кузьмы-Демьяны провалялся в горячке. Деньги, что заработал, за хватеру пошли, так я Христа ради и до дому добрался... Тут осенью, с неделю спустя после покрова, приехал к Петровне пристав, описал все: коровенку, овец, амбарушку, кобылу, - одна и была... Через семь дён и продажу объявил. Побежала тут Петровна к Мишке, в ногах валялась, слезами обливалась, а он только гогочет, толстый дьявол... Озлобилась тут Петровна, пришла, набросилась на Гашку, стала ее попрекать... Напоследок аж обмерла... Известно, детишки махонькие, надо их прокормить, надел-то на одну душу всего, да и тот грозил мир отнять - недоимка становилась... Где бабе справиться?.. А тут еще осенние подушные подходили, она уж и так коровенку на подушное хотела продать - год-то тогда плох был, сухменный: ржица еще родилась, а яровые совсем погорели...
   Егор замолчал и отвернулся от меня. Не то мне почудилось, не то и вправду в его глазах словно слезы блеснули... Разве то недобрый огонек сверкнул в них? - и то может быть...
   - Говорят, силком Гашку-то он загубил... - после непродолжительного молчания проронил он глухим голосом.
   - Где ж она теперь? - спросил я.
   - У него, у Мишки... {559}
   Я удивился.
   - Что ж мать-то?
   - А чего поделаешь... Она с той самой ночи и не вернулась, так у Андронихи и осталась, а опосля к Мишке на хутор переехала...
   - И не уходит от него?
   - Куда ж уйдешь, - срам! Пыталась, говорят, утопиться, да не допустили... Теперь-то оборкалась, должно... Уж скоро год как она там, сакуринским-то не показывается, а чужие видают... Работники-то ее уж хозяюшкой величают, - ишь, не нахвалятся... Только худа, говорят, больно словно испитая... Да водку зачала шибко испивать...
   - Ты так и не видал ее?
   - Притащился я к Михайлову дню ко двору еле живой, да как порассказали мне про все, - сама Петровна и рассказывала, - я опять свалился. До рождества, почитай, пролежал, а об рождестве в Питер уехал, у Танеева в конюхах там жил... Вот ноне по весне только пришел, прямо на хутор сюда...
   - Да тоска вот дюже грызет, - продолжал он каким-то апатичным, усталым голосом, - все стоит вот она в глазах, скучная да худая... Так и ноет сердце, так и сосет... В Питере плохо, думал, как нa степь вернусь - легче будет... Как же, полегчает!.. Надысь наказывала повидаться, закаменело мое сердце - не пошел, а наутро хоть бы удавиться в пору... Тоска одолела...
   Он замолчал и лег вниз лицом.
   Лошади почти все уже улеглись и тихо хрустели, пережевывая траву. Изредка раздавалось шумное фырканье, резко тревожа сонный воздух, и опять вставала тишь над степью... На западе, у самого горизонта, едва мерцала узкая белесоватая полоска - остаток вечерней зари. Темное, почти черное, небо сверкало крупными звездами. Изредка какая-либо из них быстро скатывалась куда-то и исчезала, оставляя на мгновение огненный след... Куда она уносилась, эта звездочка?..
   Тяжело становилось на душе после рассказа "Полоумного"... Тяжело было сознание того, что вот наряду с этой роскошной природой, наряду с этим широким простором и земли благодатной и чистого, вольного воздуха, {560} может существовать горе - не измышленное, а действительное, реальное, неумолимое...
   Сдержанное рыдание послышалось... Я испуганно наклонился к Егору. Он весь конвульсивно вздрагивал, зажимая лицо руками. Плечи его тяжело приподнимались... Рыдание было хриплое, сухое, злобное... Я вспомнил почему-то о своем тихом семейном уголке, о своей беспечальной юности, о своей любви...
   Веселая беседушка,
   Где батюшка пьет...
   пронеслось по-над степью со стороны хутора.
   ...Пьет...
   - отозвалось в роще жидкое эхо.
   Он пьет, не пьет,
   Родимый мой,
   За мной, младой, шлет...
   Эхо чуть слышно откликнулось;
   ...адой шлет!
   А я млада, младешенька
   Замешкалася...
   В шелковой я травушке
   Запуталася...
   Песня приближалась к нам. Егор утих; лишь судорожное движение плеч доказывало его усилия сдержать стоны и вопли...
   - Е-го-ор! - послышалось из темноты. То был голос Петрухи.
   За окликом конское ржание послышалось. Из табуна звонко ответили на него. Лежавшие лошади стали вставать: их красивые силуэты зачернелись около нас. Егор поднялся. Зычно крикнул он в ответ Петрухе и пошел в середину табуна. Через пять минут он уж сидел на своей лошадке и сгонял табун. И он сам и лошадка его казались черными и резко выделялись на звездном небе...
   Ржание, фырканье, окрики понеслись над степью, побежали в глубокое поднебесье... Я взял ружье и побрел вслед за табуном. Петруха подъехал к нам и поехал возле меня. {561}
   - Что, ведь правда - полоумный? - спросил он меня шепотом и кивнул в сторону Егора. Я промолчал. Он опять вполголоса затянул свою песенку, изредка прерывая ее зычным окриком... Впереди табуна ехал Егор.
   - Э-эх! - каким-то тоскливым стоном вырвалось у него. Я вздрогнул... Петруха перестал мурлыкать свою "беседушку" и за что-то ругательски изругал своего мерина...
   Эх... не одна-то ль, не одна во поле дороженька,
   Одна пролегала...
   затянул Егор.
   - Эка голосина-то! - шепнул мне Петруха.
   Она ельничком, мелким березничком
   Она зарастала...
   Правда, голос был хорош: звонкий, тягучий...
   Частым ли, частым, горьким осинничком
   Ее застилало...
   ...Только уж больно тосклив да жалостлив был этот голос... Словно не песню он пел, а слезную жалобу какую-то... Слушаешь, слушаешь ту песню, дело идет в ней о дороженьке, что пролегала по широкому, чистому полю, а так и чудится, что то не о дорожке идет речь, а о жизни, безвременно загубленной, о доле бесталанной, о любви опозоренной...
   ...Эх ты, прости-прощай, мил сердечный друг,
   Прощай, будь здорова...
   Коли лучше ты меня найдешь, - меня позабудешь...
   Коли хуже ты меня найдешь, - меня воспомянешь...
   Воспомянешь!
   гулко прокатилось из рощи...
   Табун проходил по плотинке. Где-то сквозь нее, тихо журча, просачивалась вода... В прудке отражалось глубокое небо с своими звездами... Постройки хутора зачернелись перед нами. Послышался чей-то старческий кашель, и заспанный голос произнес:
   - Вы, что ль, ребята?
   - Мы, дедушка Тихон! - откликнулся Петруха.
   Дедушка Тихон зевнул и заскрипел воротами. Я гля-{562}нул за прудок, на степь: бледный свет обнимал небо на востоке, Стожары начинали меркнуть, легкий туман поднимался от земли; коростель резко закрякал где-то за рощей...
   Что-то серое, холодное, сырое повисло над степью...
   - Пойдем спать, барин! - позвал меня Петруха.
   Я полез за ним на сеновал.
   Прошел год.
   Наступила непогожая, мокрая осень. Пошли непрерывные дожди. Потянулись серые, сумрачные дни, темные, долгие ночи. Со дня на день ждали снегу.
   Как теперь помню: было 22 ноября, когда я, проездом в Петербург, дожидался поезда на одной из больших перекрестных станций. Ждать приходилось долго - часов восемь. В длинном деревянном вокзале сновала скучающая публика; некоторые спали на диванах, другие пили чай, закусывали чуть ли не в десятый раз... В зале царствовал полумрак. Серенький, мокрый денек скудно лил свет в большие плачущие окна.
   Наскучив ходить взад и вперед по зале, я вышел на платформу. На дворе было еще невзрачнее, еще тоскливее, - сыростью веяло. Моросил мелкий, холодный дождь, обливая открытую дощатую платформу и однообразно барабаня по железной крыше вокзала. Серые, тяжелые тучи низко стлались над землею; вдали, за селом, за мутной, волнистой рекой тянулись широкие желто-грязные поля... Около полотна дороги, между шпалами, стояли лужи; в них монотонно шлепали дождевые капли, морща и пузыря грязную, мутную воду. В маленьком садике, примыкавшем к вокзалу, сиротливо торчали оголевшие, черные деревья... Желтая листва лежала по дорожкам. В мокром воздухе было тихо не дул резкий осенний ветер. Из водосточных труб, с крыши звонко стекала вода... Со всего капало, все было сыро... Природа словно плакала.
   Вдали, за вокзалом, маневрировал локомотив; густой пар клубился и шипел, расстилаясь седым туманом над самою землею и кутая близлежащие здания. Свисток глухо и уныло, словно нехотя, разрезал сгущенный, влажный воздух. {563}
   Тоска одолевала среди этой сумрачной, кислой природы... Невеселые мысли лезли в голову...
   Пройдя раза два по длинной скользкой платформе, я опять направился в вокзал и спросил кофе. Публика все сновала по зале, скучная, сумрачная... Тошно становилось, глядя на вытянутые, тоскливые лица... Разговора почти не было слышно... Лишь однообразное шмыганье ног по каменным плитам пола, дребезжащий стук тарелок за буфетом да отрывочные сердитые требования чаю, кофе, водки слышались в зале...
   Я только что принялся за кофе, как над моим ухом раздался голос:
   - Вы господин N?
   Я быстро оглянулся. Предо мною стоял офицер; лицо казалось незнакомым.
   - Что вам угодно? - спросил я, сильно недоумевая, - я действительно N.
   - Друшецкий... Помните, познакомились в Москве?
   - А... Николай Данилыч! - я радостно протянул ему руки.
   Год тому назад мы познакомились с ним в вагоне, по дороге в Москву. Он приводил партию солдат в Тамбов и оттуда возвращался через Москву в Варшаву. В Москве ему приходилось быть в первый раз, мне тоже, отсюда одинаковые интересы. Мы решили вместе остановиться и осмотреть "сердце" России. Друшецкий оказался добрым малым, умным наблюдателем, веселым собеседником. Время прошло у нас незаметно, тем более что всего и времени-то было два дня...
   Я обрадовался ему. Вспомнили прежнее. Посмеялись одному комическому эпизоду, происшедшему с нами при осмотре Ивана Великого. Сравнили стряпню Гурина с вокзальной стряпней. Ознакомили друг друга с новостями: он меня с варшавскими, я его с N-ми...
   - Как же я вас раньше не видал? - спросил я его.
   - Да я тут знакомого офицерика встретил - партию арестантов ведет ну, пошли с ним в гостиницу, на биллиарде сыграли...
   - Где же он?
   - Пошел своих проведать. Они там, в зале третьего класса расположились... Да вот и он!.. - кивнул Друшецкий. {564}
   Я оглянулся. К нам подходил молодой белокуренький офицерик. Познакомились. Оказался какой-то Носович, малоросс, наивный, застенчивый... Мы стали ходить по вокзалу, прошли и в третий класс. В глубине зала этого класса блестели штыки конвойных; за ними серелись неуклюжие халаты арестантов; лязг цепей доносился оттуда... Я подошел поближе к арестантам. Офицеры мои опять направились ко второму классу.
   В кучке арестантов слышался тихий говор. Кто-то рассказывал, как он бежал "с поселенья", из Тобольской губернии. Рассказу жадно внимали. Я заметил пару серых блестящих глаз, пристально следивших за рассказчиком. То были глаза седого изможденного старика. Конвойные немилосердно зевали и перекидывались отрывочными фразами. Я было повернулся, чтобы идти, как вдруг знакомое лицо мелькнуло среди ссыльных... В одно мгновение пронеслось в моей голове воспоминание о летней ночи, о танеевском хуторе, и даже Стожары вспомнились, потухавшие в бледном рассвете...
   - Егор!.. ты зачем сюда попал? - почти вскрикнул я.
   Да, то был Егор. Крупные черты его смуглого лица резко выделялись среди лиц сотоварищей. Он страшно похудел и вообще изменился. Только карие суровые глаза, казалось, еще ярче, еще жгучее горели... Нехотя поднял он на меня глаза, и как будто радость сверкнула в них; он, видимо, узнал меня, приподнялся и подошел ко мне. На его ногах звонко загремели цепи. Я протянул ему руку. Солдатик отстранил меня: "Не велено", - сказал он. Егор опять опустился на скамью, где сидел, махнув мне безнадежно рукою. Он что-то сказал при этом, но я не расслышал... Я поспешил разыскать Носовича, который, разумеется, тотчас же дал мне позволение поговорить с Егором. Мало того, он даже любезно разрешил мне походить с Егором по платформе, сказано, что юноша был наивный... Впрочем, он прежде уверился, что Егор из "легких", идет только на "поселение", стало быть не "опасен"...
   И вот под аккомпанемент цепей повели мы разговор с Егором. Мелкий дождик мочил нас, ноги скользили по лужам, образовавшимся на платформе...
   - Что, барин, небось не чаял меня встретить скованного-то? - спросил он меня, печально усмехнувшись. {565}
   - Как это тебя угораздило? - спросил я.
   - Да все злодей-то мой - Мишка... Вот погоди, я все тебе по порядку расскажу... Душу хоть отведу... Помнишь, я тебе сказывал тогда, что Агафья-то повидаться со мною хотела?.. В те поры-то я не пошел, ну, а потом не стерпел - повидался... Что ж, горе одно! Разливается, бедняга, рекою... Извелась вся... Уж как он ее, окаянный, не разлюбит-то все!.. Говорит мне Гаша-то: пуще всего мне тебя жалко да срамно больно... Ну, наслушался я да насмотрелся на нее, сердешную, - тут голос Егора дрогнул, - да и порешил... Не пришлось дело-то... Только амбары успел подпалить, тут меня и словили... Оплошку сделал - собак не задобрил... Ну, с полгода в остроге просидел, а теперь вот на поселенье гонят... Еще каких-то "правов" лишили, - усмехнулся Егор, - ну, это-то, должно, смехота одна: какие у нашего брата права!..
   - Чего ж Агафья не ушла от Парменова-то?
   - Уйди-кось, - он горько усмехнулся, - первое дело - срам, полюбовницей была, на селе проходу не дадут - другое дело - долгу-то все прибавляется, а там, на селе, мать сама-пята... Тут один конец - либо в воду, либо... Так вот она и мается... Хотел я с ней повенчаться, уехать отсюда куда глаза глядят... Мишка и говорит ей: пускай долг-то отдаст твой суженый... А долгу-то, смешно сказать, сто тридцать целковых наросло!.. Мать плачет, гoрится, - пропаду, говорит, без тебя... Ну, известно, - баба! - добавил он после легкого раздумья. - Видно, так тому делу и быть... На роду написано... Видно, и впрямь нашу дорожку "горьким осинничком застлало"... - Он лениво усмехнулся.
   Какое-то холодное бесстрастие сквозило в его речах, - словно застыл он. Правда, голос дрогнул раза два да злая усмешка иногда искривляла тонкие губы, но я видел Егора, с небольшим год тому назад, рыдающего, озлобленного... Теперь уж не было того Егора. Он как-то сжался, сосредоточился... Только глаза лихорадочно, воспаленно блестели... Еще две-три морщинки прорезали его лоб, в черных, коротко остриженных волосах кое-где делалась седина...