Федоров Александр. Наследники

за старого. Порешила я лучше живой в могилу, чем со слюнявым век вековать!
Как червоточинка, в сердце Ивашки просочилась внезапная ревность.
- Аль дружка заимела? - волнуясь, спросил он.
- Ой, что ты! Никого в целом свете! - с жаром отозвалась она и
придвинулась ближе. - Христом молю тебя, не губи меня! Никто тут не
догадывается, кто я!
- Не бойсь! - уверенно сказал Ивашка. - В обиду не дам и про все
смолчу.
Огонек погас, и они долго сидели во мраке, вспоминая зеленый лес, поля
и вольную жизнь.
С этой поры у них началась тайная дружба, работали они в забое вдвоем
спорко. Нередко после работы они вылезали на-гора и ложились на камни,
любуясь лесами, понизью, среди которой прихотливо вилась Кыштымка. От
дневного жара камень был еще теплый, и воздух ласкал лицо. За дальними
озерами в тайгу погружалось солнце, небо пылало пожаром. Устремив взор в
безбрежную даль, они жадно дышали и не могли надышаться живительным
запахом полевых трав и цветов. Никто не мог бы и помыслить, как жарко
бились их сердца.
По-иному теперь смотрела в прорубь окна темно-синяя ночь. Знакомая
яркая звездочка в обычный час проплывала мимо, струилась голубым светом,
проникала до самого дна человеческой души. И лес стал иным, дышал ароматом
в окно.
Через каждые полчаса у заводских ворот караульщик отбивал время в
чугунную доску, и теперь Ивашка ждал с нетерпением часа, чтобы побыть
вместе с Аниской.
Над землей пролетел знойный июль, среди хмурого леса на елани пышным
ковром цвели мятлик, медунка, багульник, звери хлопотливо бродили с
выводками. Над долинами струился золотистый свет. Все радовалось жизни;
радость, скупая и робкая, проникала даже под землю. Аниска часто вздыхала
и задумывалась.
Кайла глубже врезалась в землю, а капели звучали чаще, обильнее.
Тяжелые пласты сочились спорким дождем. Под ногами хлюпала стылая вода.
Горщики копали отводы, но вода не спадала. Она накапливалась в глубоких
выбоинах, журчала по стенам шахты, часто низвергалась потоком из невидимой
щели.
Аниска в тревоге говорила горщику:
- А как да хлынет в шахту, сгибнем тогда?
- Я тож чую, что идет беда! - согласился Ивашка и, припав плечом к
девке, зашептал жарко: - Быть потопу, но нам это на пользу надо оборотить.
Как хлынет, суматоха будет, тогда мы и уйдем в горы, слышь-ко, Аниска...
- Милый ты мой! - жарко прошептала она, и, сами того не ожидая, оба
крепко обнялись.
Когда оторвался Ивашка от радостной ласки, улыбнулся:
- Их, зелено! Даже в могилке, слышь-ко, любить можно крепко.
Аниска укрыла лицо рукавом, только большие чистые глаза горели, как
огоньки...


В один из дней невидимые коварные воды промыли ход и с шумом
устремились в шахту. Злобясь на тесноту и темь, воды яростно кидались на
стены и развороченные пласты, швыряли на пути людей, губили их, заливая и
перерезая дорогу к спасению.
Страшные крики огласили земные недра:
- Братцы, ратуйте! Погибаем!..
Теряя рассудок, рудокопщики мчались по темным норам, а буйная кипень
настигала их. Схватившись за руки, Ивашка и Аниска устремились к выходу.
Они первыми выбрались из проклятой топи. К шахтам бежали встревоженные
люди, выли бабы.
Горщик с подругой укрылись за камни, проползли в кусты и там просидели
дотемна. Над заводом беспрерывно били в колокол, суетились люди. Из шахты
выбрались отдельные горщики, многие тут же пали на землю. В ушах Аниски
все еще стоял зловещий шум воды, полные предсмертной тоски крики людей.
Она прижалась к любимому:
- Ой, как страшно, Иванушка!
Он бережно обнял ее:
- Страшно, а думать о том некогда. Надо выбиться нам в горы, Аниска.
Люди подумают - утопли, и сыска не будет...
- С тобой хоть на край света!
С гор шли вечерние тучи, угасал закат, и над землей сгустились серые
тени. Близилась ночь. За плотиной, за черными рощами вспыхнул огонек в
хоромах Демидова.
Когда тьма окутала горы, завод, поселок, Ивашка встал, потянулся и
сказал девке:
- Ты поджидай, я скоро вернусь!
Аниска осталась одна; каждый хруст ветки, внезапный шорох тревожили ее.
От озер плыла прохлада. Лось - семизвездье - золотыми копытцами взбирался
в синеву неба. Может, и часа не прошло, - в густой тьме в Кыштыме
вспыхнуло и зацвело жаркими цветами пламя.
"Пожар!" - испуганно подумала Аниска, и страх охватил ее.
Во мраке зловеще поплыли тяжелые удары набата. По тому, в какой стороне
прыгали и бесновались остренькие красные язычки пламени, Аниска догадалась
- горят демидовские хоромы.
"Что с ним? Не приключилось бы напасти!" - с тревогой подумала она об
Иванушке.
На каменистой тропе, бегущей от завода, послышался невнятный конский
топот. Он нарастал с каждым мгновением. Всадник скакал в горы, близко
зацокали подковы.
"Гонец мчит с завода!" - догадалась Аниска и припала за куст.
Стук копыт оборвался рядом, всадник свистнул, и по кустам прошелестел
еле слышный зов:
- Аниска!..
Она выбралась на тропу, горщик подхватил ее и усадил позади. Девка
прижалась к широкой его спине, обняла его крепче и затихла.
Заглушая топот, в лесу шумел ветер. Крепким смолистым духом дышала
тайга. Вверху среди звезд по темно-синему небу катился золотой месяц. А
внизу, на глухой тропке, в неизвестность уходили беглецы...
Днем среди скал, где в тишине зеленых мхов бормотал падун-ручей, они
сделали привал.
Солнце кружило над лесом, звенела мошкара. Надо было угадать, куда
держать путь.
Они были голодны, но полны счастья.
- Ушли от демидовской каторги. Утроба пусть немного потоскует, зато
воля!.. - радовался Ивашка.
Не знал, не гадал он, что за ними следят зоркие глаза. Где-то вдали
несколько раз болезненно-скорбным криком прокричал кулик, над мхами с
глухим шумом пронеслась утиная стайка...
Среди леса внезапно раздался пронзительный свист, загикали десятки
могучих глоток. От конского топота задрожала земля, проснулся тихий лес...
На Ивашку кинулись скуластые молодцы и стали вязать руки.
"Башкирцы!" - ожгла догадка беглого.
Рядом, под развесистой сосной, остервенело, как волчица, отбивалась
Аниска. Скуластый богатырь старался схватить ее. "Эх, разбойники!" -
закипела у беглого кровь. Завидя подругу в беде, он рванулся и раскидал
нападавших.
- Мухамет! Мухамет! - закричали башкиры.
Ивашка ударом кулака свалил косоглазого крепыша, проворно подобрал
выпавшую из его рук кривую сабельку. Злые разгоряченные лица окружали его,
градом сыпались удары, но, припав спиной к лесине, горщик крушил врагов.
Оставив Аниску, удальцы кинулись на Ивашку.
- Беги! На коня! - закричал он ей, но в этот миг меткий удар сабельки
обрушился на его голову.
- Эх!.. - успел только промолвить горщик, и земля закружилась под ним.
В голове беглого зашумело, невыносимая боль сдавила темя и отозвалась во
всем теле. Он сделал два шага к своему противнику, но почувствовал, что
силы оставляют его. Теплая струя крови застлала глаза. Он упал.
И не слышал Ивашка, как башкиры сволокли его под большой выворотень и
бросили на сырую обнаженную землю. В разорванной рубахе, с медным
староверческим крестом на орошенной кровью груди, лежал горщик, раскинув
руки...


Когда Ивашка очнулся и пришел в себя, он увидел, что лежит на куче
хвороста. Страшная боль терзала тело.
Вспомнив все, беглец застонал. Под ветром шумел лес, в просветы
виднелось синее небо. Изнывая от боли, со стоном парень приполз к ручью и
припал лицом к студеной воде.
Кругом безмолвие. Только неизвестно откуда залетевший ворон-ведун сидел
на сухом суку и зловеще каркал.
"Сбегла или башкиры пленили?" - подумал горщик про Аниску и опять
потерял сознание.
На ранней заре беглый открыл глаза. Он лежал на пригорке; кругом
неторопливо, заливая кусты и кочки, расползались холодные пряди тумана.
Вершины сосен, озолоченные восходом, раскачивались над этими зыбкими
белесыми волнами. И вдруг, словно из пучины, показалась страшная
взлохмаченная голова. Седые растрепанные космы ее сливались с туманом,
серое морщинистое лицо, запавший рот. Горщик задрожал. "Нечистое место!" -
со страхом подумал он и мысленно стал ограждать себя молитвой.
С дальних гор сорвался холодный ветер, взволновал туман и погнал прочь.
Страшный призрак вновь окунулся с головой в белесую муть. Ивашка
облегченно вздохнул: "Слава тебе господи, отогнал!"
Но в эту самую минуту из уходящего тумана выбрела маленькая сгорбленная
старушонка с подслеповатыми глазами. Она шла, опираясь на клюшку, бормоча
что-то под нос.
"Ведьма!" - решил Ивашка. Откуда только и сила взялась! Крестясь и
отползая прочь, он закричал:
- Уйди! Уйди!..
Старуха вздрогнула, огляделась и заметила беглого. Нисколько не
страшась его, она подошла к пригорку. Подол ее платья был подоткнут, а в
нем виднелись травы. Ноги старухи были босы. Она степенно оправила волосы,
засунув их под платок.
- Кто ты? - спросила старуха горщика и, нагнувшись, оглядела его. -
Ай-ай, горюшко какое!..
На горщика глядели добрые старушечьи глаза. Он притих, прошептал чуть
слышно:
- Беглый я, демидовский. Отхожу тут... Аль по мою душу пришла? - опять
охватило его сомнение.
Старуха внимательно осмотрела раненую голову Ивашки.
- Не бойся, милый! Не тужи!.. Оленка я, христианская душа. Кабы не
пришла, сгиб бы ты, а теперь жить будешь...
Непрестанно бормоча, она просеменила к ручью, принесла воды, омыла
раны.
- Ты не вертись, собирайся с силушкой! Тут балаганчик есть, косцы
откосились, сена много. Доберешься?
- Нет, не добраться мне, баушка, - поник головой Ивашка.
- А ты потужись! Надо добраться, там и укроешься, а я тебя травками,
травками всю хворь облегчу...
Речь ее звучала усыпляюще-размеренно, как глухое бормотание
падун-ручья.
Она схватила его под мышки и поволокла. Беглый, облегчая ей усилия,
цеплялся руками, двигал ногами и полз вперед...
В шалаше среди сухой елани было тепло, приятно. Беглый зарылся в сено.
Старуха подала ему горбушку хлеба. Он жадно съел и запил водой.
- А теперь, сынок, спи, набирайся сил. Я приду! - говорила старуха.
Олена сдержала свое слово: пришла и на другой и на третий день. Она
принесла навар из лесных трав, омыла рану, перевязала чистой тряпицей и
накормила беглого.
- Терпи, милый, не сдавайся. Выбирайся из хвори! - бормотала она и
творила молитву.
Боли утихли, взор горщика стал ясен, разумен...
Старехонька Олена, а лесными травами выходила беглого. В скором времени
он поднялся. Бродил по лесу травленым зверем, неслышно, крадучись. Однажды
набрел на глубокое озеро. У тихих вод встали изумрудные сосны с медными
корнями, раскиданными по теплому песку. Сосны глядели в озеро, а там в
глуби отражались другие, опрокинутые. И так сладостно-тихо было созерцать
эту тишину. Долгие часы горщик сидел над озером, поджидая Аниску.
Но девка не шла; как звезда, мелькнула в жизни и упала далеко.
Ночью над заброшенным балаганом катился месяц, струясь зеленоватым
светом, а на елань выбрался волк; сев на задние лапы, он поднял кверху
острую морду и протяжно-тоскливо завыл на луну...
"Уходить надо!" - решил Ивашка. На другой день горщик поклонился бабке
Олене, обнял ее, как мать. У старой потекли слезы. Утирая их, она
присоветовала:
- Беги на восход, все по ручью, выйдешь на речку, иди по ней день-два,
увидишь ты горы, дремучий лес. Тут и быть пустыньке, скитам. Там нашей
древлей веры людишки и укроют тебя...
Он взял от Олены узелок и ушел в тайгу. Темный ельник скрыл его, а
старуха все стояла и глядела добрыми глазами в ту сторону, где исчез
беглый...

8

Стоял жаркий летний день: по синему небу лениво плыли пухлые облака, от
безветрия по земле стлался густой растопленный воздух, духота томила живую
тварь. Псы у демидовских хором лежали, вывалив из пасти горячие языки, и
часто дышали. Истомленный жарой пестрый петух безотрывно пил из колоды
нагретую воду, куры копались в песке. Только одни счастливые утки,
блаженствуя, крякали на прудовом просторе. Никита Никитич Демидов по
обычаю отдыхал в кресле-возиле. Охломон отвез хозяина в полутемный
прохладный кабинет и удалился в людскую.
Глубокий покой безраздельно овладел людьми. В каменных хоромах стояла
прохлада, и от нее сон был еще крепче и сладостнее. Только один Иван
Перфильевич Мосолов, старший демидовский приказчик, мужественно
воздерживался от послеобеденного сна. С той поры, когда Акинфий Никитич
отошел в вечность, помрачнел старый туляк. Задумчивый ходил он в эти часы
по заводу, амбарам и дворам, зорко доглядывая за всеми.
"По хозяину тоскует, пес!" - с ненавистью втихомолку шушукались о нем
рабочие.
- Верный раб! - хвалил Мосолова Никита Никитич и ставил его в пример: -
Так должен жить человек, оберегая покой и добро своего радетеля!
Жалея доброго слугу, Демидов-дядя говорил приказчику:
- Пошто слоняешься? Сосни часок. Годы твои, поди, гнетут тело.
- Гнетут, - признался Мосолов. - Но хотя и стар стал, чрева мои
огрузли, а от покоя и вовсе заплывут салом. А я не хочу умирать. Сухощавый
долее живет.
- Это верно! - подтверждал паралитик. - Я хотя и хворый, но долго
протяну. Жилист!
- Еще немало годков протянешь, хозяин, - льстил старику приказчик. -
Демидовская кость крепкая. Жилист ты, Никита Никитич, верно. Вот оно что!
Старику нравилась похвала приказчика, он становился доступнее и,
вопреки принятому обычаю, не злился, если Мосолов после обеда на
минутку-другую заходил в полутемный хозяйский кабинет.
Никто не знал истинных дум, подлинной кручины старого приказчика. Не
догадывался и паралитик, почему так тянуло к нему Мосолова в неурочное
время. Но и сам демидовский подручный в бессонные тревожные ночи боялся
признаться себе в своих помыслах, лукавил даже перед собой. С той поры,
как он увидел сверкающие огоньки в бархатной тьме тайничка, Мосолов
потерял покой и сон. "Жаден человек, ой, как жаден! - укорял он себя. - И
куда оно, это проклятое богатство, если уже пошел восьмой десяток? И как
буду ответ держать перед лицом господа, который в недолге позовет отсель в
царствие небесное?"
Однако напрасно лукавил перед собой Иван Перфильевич. Понимал он, что
все это отговорки. Причина была в том, что недоступен тайник. Слишком
чуток сон паралитика, спит он и настороженным ухом слышит малейший шорох,
улавливает чужое дыхание. А ключи носит на цепочке вместе с нагрудным
крестом. Крепко сторожит свое богатство кащей бессмертный, куда как
крепко!..
Только занесет ногу приказчик через порог кабинета, а Никита Никитич
мгновенно открывает совиные глаза и подозрительно смотрит на него.
- Не спишь, Перфильевич? - полусонно спросит он.
- Не спится, хозяин, - тихо откликнется Мосолов.
"А если задушить его в сей час, кто дознается?" - шептал лукавый
старому. "Подумай, старче, - убеждал он себя, - вот ты понапрасну пять
годков прождал, а смерть не идет к нему; глядишь, тем временем тайничок
опростают другие".
У Мосолова дрожали руки. А лукавый все шептал: "Чей Невьянск? Прокофия
Акинфиевича. Умрет дядя, только ему и доступ к тайничку. И никому боле!
Этот обчистит..."
Сегодня, когда все уснули сладким сном, Мосолов переступил порог
хозяйского кабинета. Гнетущая тишина наполняла его; казалось, она сочится
с тяжелых каменных сводов. Мосолов удивился молчанию, поднял голову. На
него глядели широко раскрытые остекленевшие глаза хозяина.
Никита Никитич сидел в кресле тихо, неподвижно.
- Не спишь, хозяин? - еле сдерживая себя от радостной догадки, хрипло
спросил Мосолов.
Демидов не откликнулся. Приказчик опасливо оглянулся, собрался с духом
и тихонько подошел к креслу-возилу. Паралитик не моргнул глазом.
- Батюшка! - Мосолов схватил руку Демидова.
Рука была ледяной, твердой. Опущенная, она со стуком упала на поручень
кресла.
- Отошел! - задрожал всем телом Иван Перфильевич и разом ожил: - Во имя
отца, и сына, и святого духа! Отошел, отцы...
Он толкнул хозяина в грудь, покойный качнул головой и вновь замер
отупевшим болваном.
- Вправду отошел! - Радость волной захлестнула Мосолова, он еще раз
оглянулся на дверь и проворно запустил руку за ворот покойника. Ловким
движением вытащил цепочку с ключиком. Чуть слышно звякнуло, но Мосолову
показалось - зазвонили колокола. Он прикусил губы, застыл в ожидании. Но
никто не вошел, никто не прошумел. Из коридора доносился далекий
богатырский храп.
"Слава тебе господи, сон-то у дворовых крепок!" - успокоился приказчик,
подошел к двери и закрыл ее на засов. Быстро и проворно он отодвинул
портрет Никиты Демидова-отца. Пронзительные цыганские глаза грозно глядели
на приказчика.
- Грозишь, скаред! - Мосолов отступил в сторону, стараясь уйти от взора
владыки. Ему было страшновато: казалось, Демидов готовится выпрыгнуть из
рамы; вот очнется он да и съездит Мосолова костылем по голове. И тогда по
хоромам раскатится его зык: "Люди, сюда! Хватай вора!.."
Приказчик кинулся к тайничку, отпер его. Словно волшебством он выпустил
из ночной тьмы чудесную жар-птицу: искрометным огнем засверкали перед ним
драгоценные камни. Кроваво пылали рубины, зеленым морем переливались
изумруды, благородные самоцветы...
- Мать моя! - задохнулся от жадности Мосолов и дрожащими руками стал
торопливо сгребать богатство...
Он тщательно, по-хозяйски, обшарил тайничок и, не найдя ничего больше,
закрыл его и подвинул портрет на старое место.
Покойник сидел с выпученными глазами. Он больше не пугал Мосолова.
Ощущая богатство, свою ловкость и проворство, приказчик на этот раз смело
подошел к паралитику, накинул ему на шею цепочку с ключиком и опустил ее
за воротник.
- Ну, теперь стереги! - осмелев, прошептал он и направился к двери...
В эту минуту позади него прогудел хрипатый голос:
- Стой, ворюга!
Мосолов обмер, по спине побежал резкий холодок. Перед ним стоял
потемневший Охломон. Мужик занес руки над приказчиком.
- Или даешь толику, или сейчас скличу людей! - Он протянул цепкие
корявые пальцы к шапке, наполненной самоцветами.
Мосолов хотел отбить руку, но, взглянув в лицо Охломона, понял все и
покорился.
- Возьми, только оставь и мне долю...
Охломон сгреб горсть драгоценных камней и, завернув тряпицей, упрятал в
карман. Заметя в шапке крупный самоцвет, пылавший заревом, он цапнул его,
и не успел Мосолов перехватить самоцвет, как Охломон раскрыл рот и
проглотил камень.
- Ништо, и это не уйдет! - скривив лицо, пошутковал он и отступил к
порогу. - Ну, а теперь беги. Пора! - Он открыл дверь и вытолкал Мосолова в
коридор.
Когда стряпуха истошно закричала на все хоромы: "Ратуйте, смертушка!" -
Охломон лежал на своем обычном месте и спал крепким сном. Его растолкали,
так как боялись без мужика войти к остывшему барину.
- Господи-спасе! - перекрестился Охломон. - Никак и впрямь хозяин
отошел?..
Комната наполнилась холопами, хожалками, стряпухами. Паралитик сидел
холодный, тихий. Кругом все было нерушимо, тихо, и старый владетель хором
Никита Антуфьевич по-прежнему поглядывал из рамы и буравил людей колючими
глазами.
- Куда же я теперь без моего господина? - упал перед креслом Охломон и
предался неутешному отчаянию.
Из-за плеч дворовых выглядывало круглое потное лицо Мосолова. Старый
приказчик на этот раз не совался вперед. Разглядывая Охломона, он
хмурился.
"Неповоротлив, лешак, а каких дел наделал! Ну и хитер, домовой..." Ему
вдруг стало ясно, почему нежданно-негаданно отошел Никита Никитич Демидов.
Мосолов склонил голову и с опаской подумал: "Ну и народец мы тут
наплодили, не приведи бог!"


После смерти Никиты Никитича в Невьянске ничего не изменилось.
Племянники скромно похоронили дядю на заводском кладбище, на могиле его
воздвигнули громоздкий каменный монумент, - на том и кончилось. Владелец
Невьянска Прокофий примчался на Каменный Пояс, уже когда дядя мирно
почивал на погосте. Хозяин обошел завод, свои обширные покои, вздохнул:
- Ну, кто теперь будет пребывать в этих светлицах? Уж не ты ли,
дедушка? - Он повернулся к портрету Никиты-деда и, к удивлению
сопровождавших его, вдруг сунул вперед кукиш: - Накось, выкуси!..
Вихляясь, он прошел в стряпную, там шлепнул вальяжную бабу-повариху
Феклу и закричал на все хоромы:
- Попов сюда! Окропить мой дом от всякой скверны!
- Что ты, батюшка? - зарумянилась баба и степенно поклонилась. - Нешто
так можно обходиться с мужней бабой!
- Молчи, кобылица! - пригрозил Прокофий. - В упряжку хочешь?
- Ахти, господи! - обомлела стряпуха.
Не давая женщине опомниться, он схватил ее за жирный подбородок и
рявкнул:
- Разевай пасть!
Стряпуха покорно ощерилась.
- Добра еще кобылица - остры зубы! - похвалил Демидов. - А где твой
мужик?
- Тут, батюшка Прокофий Акинфиевич, - откликнулся из угла худобородый
мужичонка в зипунишке.
- Экая слякоть и такую бабу себе спроворил! - ухмыльнулся Прокофий. -
Ну, рядись с бабой в сбрую! Желаю в такой упряжке на погост ехать!
- Батюшка! - ахнула стряпуха и обронила на таганок ковш с водой.
- Рядись конями! Жалую за то каждому по ста рублев!
- Велики деньги! - вскричала женка. - Но и за богатство позориться не
стану!
- Как, ты, мужицкая жила, барина своего не хочешь потешить? -
побагровел Демидов и заорал: - Засеку!
- Батюшка ты наш, да за что сечь надумал! Пощади! - бросилась в ноги
стряпуха.
- Не трону! Впрягайся в кибитку. Ну, живей, живей, саврасы! - заторопил
их хозяин.
Худобородый мужичонка вспыхнул, стал ершистым.
- Я тебе, барин, не жеребец, а моя женка не кобылица! - гневно
выкрикнул он, и глаза его потемнели.
- О, о! - захрипел в изумлении Демидов. Выпученными глазами он
удивленно разглядывал крепостного.
- Ты что сказал, леший! - приходя в себя, зашипел Прокофий и темной
тучей надвинулся на мужичонку. Мастерко не испугался, не отвел гневных
глаз.
- Не трожь нашей чести, хозяин! - закричал он. - Мы хоть бедные и
подневольные, а русские люди, и не след тебе нас позорить! - с гордостью
закончил он.
- Ты что мелешь, сатана? - взбесился Демидов. - О какой чести речь
идет? Да разве есть честь у холопа?
- Есть! - твердо ответил мастерко. - Ее и за деньги не купишь! Не
трожь, отойди, а не то не ручаюсь за себя! - пригрозил он, и глаза его
забегали в поисках дубинки.
"Чего доброго, очумелый схватит топор да по башке!" - струсил Прокофий.
Стоя на пороге, он пригрозил:
- Погоди, я тебе честь выпишу на мягком месте! Эй, кто там? Слуги!
Толпой набежали дворовые. Указывая им на мужичонку, Демидов закричал:
- На конюшню поганого да закатить ему двести плетей по чести!
Глаза его злобно сверкнули. Стряпуха в этот миг вцепилась в своего
мужа.
- Не дам бить! Не дам истязать! Он у меня золотой человек! - заголосила
она.
- Ты брось, баба! - прикрикнул на нее Прокофий. - А то и тебя отстегаю
за милую душу! Прочь ее!
Холопы, вывернув мастерку руки назад, повели его на конюшню, а следом
за ними устремился и Демидов.
Только растянули ершистого мужичонку на колоде и замахнулись плетями,
как в распахнутые ворота нежданно торопливо вошел священник - высокий
костистый детина в долгополой мятой рясе.
- Стой, что вы делаете, господин! - бросился он к заводчику. - Да это
самый лучший колесник на Камне!
- Бей в чертово колесо! - не слушая попа, закричал Демидов.
Но священник не отступил. Он загородил собою мужичонку и сказал с
жаром:
- На тысячи верст кругом на его колесах и руду и уголь возят! Золотые
руки, поберечь надо!
Вдруг глаза Прокофия стали шалыми. Вихляясь, он приблизился к попику и
с ядовитой улыбкой предложил:
- Заступа? А коли так, сам ложись за него!
Плюясь и ругаясь, хозяин трижды обошел вокруг обескураженного
священнослужителя и снова предложил:
- Ну, что раздумываешь? Скидывай портки и ложись!
- Ваша милость, вы предлагаете несуразное! - поклонился хозяину
священник. - Увольте труженика от наказания. Сами потом не пожалеете!
- А, не можешь за него плети принять? - вскрикнул Прокофий. - А сто
рублей хочешь в кису?
- Ваша милость, поберегите достояние ваше для неимущих!
- Триста хочешь? - перебил Демидов.
- Напрасно испытуете, сударь, - снова поклонился священник. - А сего
отменного умельца отпустите! Умен, золотые руки, не скот он!
- Пятьсот, батя! Крайняя цена. Ложись за него! Э-гей!..
Священник вспыхнул, невольно сжал кулаки. Мужики понимали, кипит попик.
Но и пятьсот рублей - неслыханные деньги! Холопы закричали иерею:
- Батюшка, за пятьсот можно стерпеть! Выдюжаете!
Оскорбленный иерей овладел собой, тряхнул головой.
- Что за словеса непотребные! - воскликнул он. - На меня сан возложен,
честью человека не торгую, хоть сир и убог я. - Он решительно подошел к
Прокофию: - И вас, сударь, покорно прошу не смущать малых сих. - Он
протянул сильную, но дрожащую от волнения руку и хотел отвести заводчика в
сторону. Такая неожиданная настойчивость попика привела хозяина в ярость.
Он проворно выхватил у конюха плеть и стал хлестать священника.
- Не учи меня, кутейник! Не суйся, попович! - приговаривал Демидов.
Холопы застыли в страхе. Боязнь перед хозяином парализовала их.
Прокофий, забыв о мастерке, отхлестал попа плетью и довольный вернулся в
хоромы. Утолив голод и отдохнув после обеда, он долго бродил по кабинету.
Сумерки крались в окна. Прокофий вздохнул.
"До чего настойчив он!" - с огорчением вспомнил о священнике и велел
позвать его.
За окном потухала заря, ее красные отблески меркли на каменных стенах
мрачного кабинета. Прокофий одиноко сидел в глубоком кресле, когда
приглашенный переступил порог и смущенно остановился у двери.
- Проходи, батюшка, - ласково пригласил его Демидов.
- Благодарствую, - мягким голосом отозвался священник и поклонился
хозяину.
Заводчик заставил гостя сесть в кресло. Своим пристальным взглядом он