Федоров Александр. Наследники

леса. Куда уйдешь?
Угадав ее мысли, Федосьевна сказала:
- Не думай, красавица, о другом. Рука демидовская простерлась далеко,
не добежать тебе до краю ее. И то рассуди; не кощей он, а могучий муж.
Ночью не приходил сон. Катеринке казалось, что стоит она перед черным
бездонным омутом и нет ей спасения. Одна дорога - закрыть глаза и кинуться
в бездну...
А когда стали смыкаться глаза и пропели ранние петухи, хозяин пришел,
уселся у постели и долго любовался ею. Как заколдованная, лежала
Катеринка, затаив дыхание. Под его властным взглядом цепенело тело, сон
туманил голову...
Она не слышала, как Демидов наклонился и стал стягивать с ног сапоги...


Мрачным и молчаливым ходил Митька Перстень. При встречах с хозяином
опускал глаза. В свободные минутки конюх забирался в сад и ярил
медвежонка. Звереныш заметно вырос, входил в силу. В звере проснулась
злоба к людям. Одного конюха только и признавал он. Обнимая своего друга,
Перстень жаловался:
- Отнял, слышь-ко, мое счастье хозяин, испил мою кровь!
Крепостной не мог остудить в себе жара. Темная, свирепая ненависть к
Демидову поднималась со дна его души, ему стоило больших усилий казаться
спокойным. Лежа на сеновале, зарывшись в душистые шелестящие травы, он
смотрел в узкие прозоры на звезды и думал о горькой судьбе работных.
"Что за народ? - недовольно думал он. - Порознь каждый клянет свою
жизнь, а все вместе молчат, гнут перед хозяином спину. А если б подняться
да замахнуться... Эх! И где тот человек, который осветит потемки наши?"
Он мысленно перебирал работных и решал про себя: "Нет, не тот
человек!.."
Босой и взъерошенный, Пимен в грозу пришел к барскому дому. Холопы не
пустили его в хоромы. Старик в рубище стоял под проливным дождем и жадно
смотрел на окна.
Вскоре Пимен "посадил козла" в домну. Все ахнули: домна выбыла из
строя. При допросе кержак, не таясь, повинился:
- В отместку за дочку хотел Демидову досадить...
Он нисколько не раскаивался в своей вине. Демидов решил отменно
наказать виновника. Никто не знал, что надумал хозяин: он только приказал
Пимену искупить грех примерной работой и прилежанием. Если же он, холоп,
помеху будет творить хозяйскому делу, тогда спуску не давать и проучить
его по-демидовски.
Пимена приставили с конем работать на плотине.
По Маукскому тракту, вдали от Кыштымского завода, разлилось широкое и
привольное озеро Кириты. Дороги были длинные, тянулись вокруг озера.
Тяжелые груженые обозы скрипели в объезд зеркальных вод. Долго надо было
ехать из Кыштыма на Уфалей, в Маук, в Ураим.
Демидов рукой пересек озеро и повелел:
- Быть тут плотине, быть тут и пути!
Великий труд возложил заводчик на приписных крестьян. Глубокие воды
выпало им плотинить. Демидовские приказчики согнали крестьян с лошадьми.
Закипела работа. Народ песок возит, озеро бутит камнем, плотину насыпает.
Тут и Пимену место нашли. Человек он опальный, зорок за ним дозор.
Старик перетрудился, из сил выбился, а тут и хворости одолели. Ждать,
однако, некогда, торопит хозяин с плотиной. Скоро уж и работе конец. Озеро
разделили, осталось немного песку насыпать...
Дождались своего часа дозорщики, укараулили Пимена. По хворости он не
выехал на работу. День прошел, два - нет старика. Объявили его в бегах.
Начался розыск, но тут на третий день Пимен сам на работе появился. При
нем лошадь, тележка поскрипывает, нагруженная песком. Работает, хлопочет
мужик над плотиной.
Солнце на полдень. Видит Пимен - по плотине шествует приказчик
Селезень. Крепостной шапчонку долой, хоть и стонет сердце, - поклонился.
Приказчик и глазом не моргнул, проследовал мимо. Пимен свалил песок с
тележки и опять уехал. А Селезень походил среди работных, отобрал народ
посильнее да попроворнее, отвел их в сторонку.
- Над Пименом хозяйский суд свершился. Порешил Демидов за то, что он в
бега ушел, закопать его живьем в плотину. Понятно?..
Мужики молчали, только головы ниже опустили, а приказчик присоветовал:
- Как вечер подойдет, привезет Пимен последнюю тележку с песком,
наказано вам столкнуть его в ров и песочком присыпать.
Ушел приказчик, а пятеро грабарей остались. "Как тут быть? Что делать?
Демидовской воле перечить - значит, самим в могилу живьем лечь. Разве
может холоп устоять против заводчика?"
Стоят пять грабарей, думу думают. Подле них лошади, тележки с песком.
Достояли они в раздумье до вечера. День меркнуть стал. За день-то Пимен не
один раз песок привозил да в канаву сваливал.
Потянуло прохладой. Потускнело озерное серебро, солнышко краешком
коснулось лесного окоема. Только тонкие гибкие стеблинки камыша стояли
светлыми, перешептывались перед сном. Работные на ночлег потянулись.
Все вокруг опустело. От усердия Пимен запоздал: в сумерки привез
последнюю тележку, ухватился за грядку, поднатужился и опрокинул песок в
ров. Тут пятеро бородатых молча накинулись на него, столкнули его туда,
где густой камыш...
А сверху тело песком засыпали. Сначала свои пять тележек от песка
опростали, а потом лопатами добавили.
Пропал Пимен, как в омут канул. Сказала Федосьевна Катеринке: ушел
старик от демидовского гнева в кержацкие скиты и там замаливает ноне свои
грехи.
Не знала Катеринка, что пошел с той поры в народе слух: тлеет старый
работяга под песком на дне Кириты-озера. С тех времен плотина через озеро
и зовется Пименовой плотиной...

2

Было время, когда Никита Акинфиевич был полон любви к Юльке. В те дни,
куда бы ни ехал хозяин, он часами думал о горячем взгляде Юльки, от
которого волновалась кровь. Ее расширенные трепетавшие ноздри, красный
чувственный рот заставляли забывать мир и заводские дела. Ревность
бушевала в нем. Нередко он возвращался с полдороги в Кыштым, чтобы
нагрянуть ненароком.
Он заставал Юльку одиноко бродившей по хоромам. Экономка радовалась его
возвращению. Пыльного и потного, она ласково обнимала его.
Сильный, широкоплечий хозяин, держа в объятиях Юльку, пьянел от
страсти. Хмельной, горячий, он бессвязно бормотал:
- Отрава ты моя, отрава...
Стояли темные июльские ночи, на черном бархате неба сверкали мириады
звезд. Все вокруг было насыщено живительной теплотой и негой. Лежа у ног
Юльки, Никита взывал:
- Проси чего хочешь! Желай.
Зеленые глаза Юльки сузились в искрометные щелочки, и она, приблизив
разгоряченное лицо, прошептала:
- Брось жену!
Он не любил свою малокровную, бесстрастную Александру Евтихиевну, но
шепот Юльки отрезвил его. Оттолкнув экономку, он закричал:
- Ты что, сдурела?
Она, как хорек, оскалила острые зубы и пригрозила:
- Пожалеешь, когда уйду к другому!
Самовластный, опаленный ревностью, он закричал:
- Плетей хочешь? Тут я твой царь и бог: никуда ты из моих хором не
сбежишь, каждый шаг твой стерегут мои холопы и псы.
Пылая гневом, Юлька топнула:
- Уйду!
- Попробуй! На цепь посажу! - прогремел на все хоромы голос
разбушевавшегося Никиты. - В каменную подполицу запросилась?
В темных глазах Демидова мелькнуло злорадство, его большие холеные руки
дрожали. Он налился яростью и в эти минуты сильно походил на деда. Окрик
хозяина привел Юльку в себя. Она смолкла, испугалась, угрозы Никиты
напомнили ей каменные глухие подвалы, в которые сажали на цепь непокорных
людей. В долгие зимние ночи, когда Никита Акинфиевич уезжал в
Санкт-Петербург и экономка оставалась одна, ей чудился стон в подполицах,
страх сжимал ей сердце...
Бледная, потерянная, она в помятом платье зарылась в пуховики, плечи ее
вздрагивали от слез.
Теперь Демидов больше не приходил к ней. Шагал мимо, не видя и не
чувствуя ее. Козьи глаза Юльки потухли, кожа стала дряблой, шершавой.
Когда-то бойкая, сейчас Юлька выглядела мрачной, жалкой и часто запиралась
в антресолях и подолгу оставалась одна. Догадывался Демидов: в минуты
уединения Юлька тянет хмельное. Случалось, забытая подруга ловила хозяина
в полутемных переходах и со слезами умоляла вернуться. Ее сиплый голос был
полон страсти. Никита терял волю от ее жаркого шепота. Преодолевая
наваждение, он отталкивал ее:
- Уйди, остуда!
Рассудок и заботы брали верх над греховными помыслами, и Демидов
подолгу избегал Юльку.
В эти дни Никита энергично занимался заводскими делами. Но и среди них
ловил себя на мысли: "Дед и батюшка почитались простыми людьми, с них и
спрос был невелик. А ноне времена пошли иные: дворянин должен ведать и то
и другое, свободно держать себя в большом обществе, легко говорить о
всякой всячине, порхать думками с одного предмета на другой. Заскоруз я
тут, омедвежился! Как после сего в столицу казать глаза! Пора и за веком
вослед поспешить!"
Любил Никита читать книги. Чтобы утолить свою жажду, он написал в
санкт-петербургскую контору срочно отыскать и выслать новейшие и умные
книги, "кои дают знание о жизни и о том, что в столицах делается".
Петербургская контора не замедлила и вскоре выслала ему ящик книг. Весь
день Никита с трепетом перебирал фолианты в сафьяновых переплетах,
перелистывал их и читал. Среди доставленных книг имелись: "Римская
история", "Невинное упражнение", комедия "Недоверчивый", "Повесть о княжне
Жевание, королеве мексиканской", "Побочный сын короля Наваррского",
"Нравоучительные басни Федора Эмина", "Горестная любовь маркиза де
Толедо".
Рядом с этими книгами находились и серьезные труды, среди которых
Демидов нашел "Сокращение естественного права", "Житие славных в древности
мужей", "Государь и министр", "Проповеди Феофановы", "Волтеровы
разговоры".
Сильно обрадовался Никита, когда из груды книг извлек знаменитый
сатирический журнал "Всякая всячина", который редактировала не кто иная,
как сама императрица Екатерина Алексеевна.
Книги бережно расставили в шкафу, и Никита Акинфиевич подолгу
засиживался над томиками в своем обширном кабинете. Напрасно рвалась к
нему Юлька, Демидов охладел к ней и сейчас мечтал о другом. Он готовился к
поездке в Санкт-Петербург, а между делом вспоминал Катюшу и, покоренный ее
чистотой, уходил в ее горенку, чтобы на время отвлечься от книг и
заводских дел...
Кержачка была робка и стыдлива. Она терпеливо сносила ласки хозяина. В
глазах девушки, как в голубом роднике, часто блестели слезы. Ходила она
неслышно, легкая и плавная, как белая лебедь. В хоромах не слышалось ее
голоса, дворовые редко видели подругу хозяина. Мир Катеринки сузился.
Бабка Федосьевна пыталась забавлять ее байками, но девушка хмуро сдвигала
брови и уходила в спаленку. Никто не знал, как горевало ее сердце. Не
ведала Федосьевна, что Катюша подолгу тайно разглядывала из оконца своей
горенки далекие синие горы, обширный сад. Случалось ей видеть подле
медвежонка своего Митю. Лицо кержачки тогда вспыхивало стыдом, и она с
сокрушением отходила от окна. Прошлое ушло невозвратимо.
Однажды она бросилась Никите в ноги и, обливаясь слезами, стала
просить:
- Отпусти ты меня на волю, Никита Акинфиевич!
- На волю? - удивился хозяин. - Скоро больно захотелось! Демидовы
доброго не уступят никому. Ужли Митька Перстень лучше меня?
Катеринка не проронила словечка, она молча опустила руки и отошла от
Демидова.


Скрывая ревность и злобу, Юлька ластилась к кержачке. Она проникала к
ней в горенку, без умолку щебетала, расхваливая ее красоту. Катеринка
доверилась ей, Юлька расплетала и расчесывала косы соперницы. Пышные
густые волосы ниспадали на пол. Экономка зарывалась лицом в темные пряди и
восхищалась ими:
- Какие косы! Иезус-Мария, до чего ж шелковисты!..
Голос Юльки дрожал от зависти, глаза темнели.
Никто не знал, сколько мучительных бессонных ночей провела Юлька в
мыслях о мести. В одну из темных ночей она сбегала к знахарке Олене.
Пожаловалась на остывшую любовь хозяина.
В ветхой хибарке Олены Юльку охватил суеверный страх. Все было так, как
в старой русской сказке. Закопченные стекла, духота от запаха душистых
трав, развешанных под низким потолком, на печи горят зеленым огоньком
кошачьи глаза. Завидев Юльку, черный кот изогнулся дугой и фыркнул.
- Иезус-Мария! - дрожа от страха, прошептала полька.
На припечке красным язычком огонь лизал медный котелок. Склонившись над
ним, старуха шептала таинственные слова. Кровавый отблеск пламени играл на
ее морщинистом лице.
Юлька пугливо сунула в шершавую ладошку ведуньи золотой. Та жадно
схватила его и спрятала за щеку.
- Достань, слышь-ко, его чулки! - посоветовала она. - Я отстираю и
наговорю ту воду.
Старуха подошла к припечку, порылась в золе и добыла три серых
зернышка.
- Держи, крепко держи! - зашамкала она. - Одно, слышь-ко, брось против
хозяйских хором, другое - ему под ноги, когда будет ехать, а третье в
рубаху пусти, когда тешиться придет...
Не помогли ни заговор, ни три зерна знахарки: Катеринка целиком
овладела помыслами Демидова. Строгая и молчаливая, она проходила по саду,
а он шел следом за ней, ссутулясь, покорно склонив голову.
Юлька все это видела, притаившись в кустах малинника. Сердце ее сгорало
от ревности. "Недотрогой прикидывается, - шипела она. - А сама, пся крев,
завлекает тем..."
И тут ей пришла простая мысль: "Отравить надо ненавистницу!" Она
понимала: пойдет много всяких толков среди людей, но все будут молчать.
Народ знает демидовские замашки и все свалит на Никиту. Скажут: "Наскучила
любовница, вот и конец ей!"
Темной ночью Юлька снова побежала к ведунье Олене. Над горами горели
редкие звезды, сторож у дальних складов пробил полночь. Тяжелые звуки, как
ядра, падали в тьму и расплывались. Влажный лопушник хватал за ноги,
высокая густая полынь обдавала росой. Полночная тишина, затерянный огонек
в глухом овраге навевали страх. Резким криком потрясая тьму, в чаще
закричала сова. У Юльки подкосились ноги. Непрестанно озираясь и крестясь,
она добежала до хибарки и распахнула дверь. Старуха еще не спала. Она
сидела перед огоньком и, как ящерка, грелась. Черный кот, мурлыкая, терся
у ее ног.
- Бабушка! - врываясь, крикнула Юлька.
Олена повернула морщинистое лицо, и что-то жалкое, напоминающее улыбку,
мелькнуло на ее ввалившихся губах.
- Поджидала я тебя, знала, что придешь, - просто отозвалась бабушка.
У Юльки стучали зубы.
- Успокойся, милая! - Бабка протянула руку и по-матерински погладила ее
спину. Волнуясь и торопясь, Юлька рассказала о своем горе:
- Не отходит хозяйское сердце, прилипло к холопке. А что в ней
хорошего, бабушка? Корова она! Толста и румяна, вот и все.
- Видать, ей ворожит кто посильнее моего, - с печалью отозвалась
старуха.
- Ой, помоги, родимая! - прижалась к ней Юлька и умоляюще прошептала: -
Дай отравы!
Старуха усмехнулась:
- Что удумала, аль жизнь надоела? Эх, красавица ты моя, ягодинка, сама
того не знаешь, что за радость светлая младость! Взгляни на себя, ты ровно
яблонька в цвету...
- Я жизнь люблю, бабушка. Ой, как люблю! - раскраснелась от возбуждения
Юлька. - И милее всего он моему сердцу. Отравить надо, бабушка, ее...
разлучницу...
- Что ты, окстись! - отшатнулась старуха. - Аль не ведаешь, что это
смертный грех? - Олена укоряюще поглядела на Юльку.
- Пусть грех, пусть окаянство, не могу боле терпеть. Ой, не могу! Дай
отравы, бабушка. Дай, родненькая! - ластилась к старухе Юлька. Она вынула
из платочка золотой, и он, как огонек, засверкал на смуглой женской
ладошке.
- Ой, горит жарынька! Уголек ясный! - впилась в золото знахарка, лицо
ее по-ястребиному вытянулось. Скрюченные дрожащие руки жадно потянулись к
червонцу. - В грех вводишь, красавица.
Юлька быстро зажала золото в кулачке.
- Дашь, что ли, отравы? - настойчиво спросила она.
Старуха закряхтела, встала и потянулась к укладке, стоявшей в углу. Она
долго рылась там, вынула ладанку и подала ее гостье.
- Вот насыпешь щепотку сего зелье в питие или в яство - и конец, -
морщась, сказала она. - А если уж и после того будет жива твоя соперница -
значит, вековать ей долго. Сам господь бог за нее. Тогда отступись!
Юлька молча разглядывала ладанку. Лицо ее зарумянилось. Она тряхнула
головой и вышла из хибарки...


Юлька боялась одного: узнает Никита о ее делах - убьет. Она решила
сманить Митьку Перстня на преступление. Конюх по-старому служил барину, но
было заметно - стал задумчив и печален. В саду он обладил большую клетку и
усадил в нее подросшего зверя. Годовалый медвежонок сильно баловал, и
баловство это беспокоило хозяина. Зверь ожесточился, рвался из темницы, но
запоры были крепки. Перстень только и отводил душу в забаве с мохнатым
другом. Он выпускал его на волю, гонял по саду, схватывался бороться.
Незаметно он ярил Мишку, и зверюга свирепо кидался на людей. Одного Митьку
только и слушался он. Конюх с горя напивался пьяным и забивался в медвежью
клетку. Там два горюна засыпали в обнимку.
Перстень таил в своем сердце сильную тоску по Катеринке. Эта тоска
вспыхивала то буйством, то ревностью. Близкие Никиты Акинфиевича
советовали:
- Гляди, поопасись, любезный! Варнак разум теряет.
- Ништо, - улыбнулся Демидов, в серых глазах его вспыхнуло озорство. -
Не боюсь я варнака, одно словцо знаю. Разом обомлеет, ежели на хозяина
руку поднимет.
Однажды в жаркий полдень заводчик пожаловал в конюшню. Все было чисто,
в порядке. В прохладных стойлах отдыхали сытые вычищенные кони, размеренно
хрупали овес.
Хозяин прошел в обширное стойло, где стоял его любимый вороной
Игрень-конь. Легким ржанием скакун приветствовал Демидова. Никита с
удовольствием поласкал бархатистую кожу коня.
В ту же минуту в яслах зашумело сухое сено, из вороха трав высунулась
лохматая голова, зеленые кошачьи глаза впились в Демидова.
- Митька! - признал хозяин конюха и успокоился. - Ты что ж дрыхнешь?
- Натрудился больно, невмоготу было, - отозвался конюх и проворно
выбрался из яслей. Он стряхнул с одежды былинки и мрачно уставился в
Никиту Акинфиевича...
Хозяин встретил вызов упрямым взглядом.
- Ты что ж, все еще в обиде? - с еле уловимой насмешкой спросил он.
- Молчи о том, хозяин! - глухо отозвался Перстень, и глаза его
сузились.
- А бес, поди, шепчет на ухо, ась? - лукаво ухмыльнулся Демидов, не
спуская глаз с холопа.
- Шепчет, - признался Митька. - В такую пору ухожу в медвежью клеть.
Уволь, хозяин, от места при себе. Богом заклинаю, уволь!
- Почему? - удивился Никита.
- Суди сам: хожу тут и все вижу. Сохну я, неровен час... Всякое бывает,
хозяин...
- Ничего не будет. Запомни, холоп: в своей жизни и корысти я, Демидов,
волен, и никто больше. Слышал?
Никита Акинфиевич повернулся и ровным, размеренным шагом пошел из
конюшни. В полутьме хлева остался одинокий Перстень; он скрипнул зубами.
В тот же день, словно по делу, прибежала на конюшню проворная
похудевшая Юлька. Она, как сорока, носилась от стойла к стойлу, без умолку
щебетала и восхищалась конями. Между делом, будто невзначай, двинув конюха
плечом, заглянула ему в глаза.
- Прозевал кралю? - задорно улыбнулась она.
Митька угрюмо промолчал.
- Ну, что сопишь? Язык присох, что ли?
- Ты вот что: уйди! Не вводи в грех! - простонал конюх.
- Дурак! - отрезала Юлька. - Стоящий мужик разве уступит свою кохану?
Убьет, а не отдаст пану в наложницы! - Экономка брезгливо поджала губы.
- Не мути мою душу! - отвернулся от нее Перстень, но она не унялась,
схватила его за рукав и зашептала жарко:
- Понесла она от хозяина. И рада тому, поет, гулена. Ох, и любит же она
его! Ох, и любит...
- Убью! - поднял кулак Митька, глаза его потемнели.
Но Юлька и тут не угомонилась, она вся подалась к нему, играя глазами,
протянула руку:
- На, возьми... Отравить гадину надо.
- Что это?
- Бери. - Юлька сунула ладанку. - Отрава тут.
- Ах ты, гадина! - Не помня себя, Митька хлестнул экономку по лицу. Она
взвизгнула, но тут же опомнилась и торопливо выбежала из конюшни.
- Убью! - орал конюх. - Изничтожу!
Голос его дрожал гневом. От крика встрепенулись и зафыркали в стойлах
кони. Прижимая руки к сердцу, Юлька опасливо оглянулась на конюшни и
стремглав бросилась прочь...


В начале августа Никита Демидов отбыл в Казань. Вечером перед дорогой
хозяин вымылся в бане и, утомившись, рано завалился спать. Катеринка эту
ночь простояла на молитве, радовалось сердце: впервые не пришел хозяин.
"Пусть хоть в шахту, на черную работу, но душе покой! - облегченно
думала она. - Лучше кабала, чем позор и попреки заводских женок!.."
Утром Никита Акинфиевич вызвал к себе экономку и пообещал:
- Отбываю ноне, сударушка! Запомни зарок: ежели одна волосинка спадет с
Катюшиной головы, шкуру с тебя спущу!
Молчаливая Юлька безвольно опустила руки. Скорбно смотрела на Демидова.
Не было в нем ни жалости, ни страсти, сидел перед ней чужой, суровый
человек с жестоким неподвижным лицом. Взор хозяина выжидающе впился в
Юльку, и в эту минуту она уловила в нем что-то общее с портретом деда,
Никиты Антуфьевича. Руки хозяина были сухи и жилисты, крепко уцепился он
ими за ручки массивного кресла, весь подался вперед и, как орел, стережет
добычу.
Она ушла обиженная. А следом за ней Никита вызвал к себе приказчика.
- Ты вот что, слушай, - властно сказал хозяин. - В доме остаются две
бабы. Оберегай их от порухи другими да гляди, как бы сами не перегрызлись.
Вот и весь сказ. А теперь коней мне!..
В сенях подкованными сапожищами затопали холопы. Никита покинул горницу
и вышел на крыльцо в ожидании экипажа.
А в эту пору в своей горенке горько плакала Юлька; невыносимо жалко ей
было себя. Но сквозь слезы и жалость к себе в сердце ее проснулось
ожесточение. "Теперь погоди! Покрасовалась!.." - гневно думала она о
Катюше...
В обширных хоромах после отъезда Демидова стало пустынно. От шагов по
горницам катился гул. По ночам зловеще трещало сухое дерево - рассыхалась
старинная мебель. В подполице скреблись мыши. Покинутые наложницы, как
тени, одиноко бродили по опустевшему дому. Хитроглазая Федосьевна зорко
приглядывала за ними.
В каменном доме всегда было сумрачно, а над горами голубело небо.
Отходили золотые августовские дни. Близилась осень.
В саду еще было тепло и отрадно. Ночи стояли лунные, призрачные, а днем
шуршал листопад, последней красой отцветали цветы. Федосьевна подолгу
грела на солнышке свои старые кости.
- Едет осень на рыжей кобыле - загляденье! - восторгалась она
августовскими красными днями. - Уздечки у ней серебряные - паучьи тенета,
колокольцы - журавушки в небе. Осподи, до чего ж хорошо!
Юлька не слушала старуху, бродила по дому босая, нечесаная.
- Опустилась краля! - недовольно качала головой федосьевна.
Катюша выходила в сад. Под березкой, среди кустов, стояла одинокая
скамья. Девушка забиралась сюда и затихала в благостном одиночестве.
Невдалеке журчал ручей, шелестела листва, и над горами голубело небо.
Здесь, в забытом углу, отходило горе, и, подолгу разглядывая даль, девушка
задумчиво грустила.
Так сидела она под березкой в теплый осенний день. Желтые листья с
легким шорохом падали к ее ногам. Она полузакрыла глаза; сквозь густые
ресницы золотым сиянием проходил светлый день. Мнилось Катюше, что она
одна-одинешенька во всем мире. Кажется ей, что плывет она в утлой ладье
среди голубого сияния, и легко-легко стало на душе...
Очнулась она от злого урчанья. Подняла голову и обомлела. Поднявшись на
дыбы, перед ней стоял медведище. Глаза у зверя злые, колючие. Медведь
заревел, поднял лапы...
Когда на крик сбежалась дворня, зверь, повергнув на землю, мял Катюшу.
Вилами, дрекольем мужики отогнали зверя и заперли в клетку. Катюшу
отнесли в хоромы. Истерзанная, с неузнаваемым лицом лежала она на белых
простынях. Ничего не осталось от прежней красоты Катюши. Обмывая раны,
Федосьевна качала головой:
- Отцвела-отпела свою песенку, горемычная! Кому ты теперь такая нужна?
Юлька выбралась из своей светелки и пришла погоревать над подругой, но
бабка зло прикрикнула на беспутную:
- Уйди, окаянница, уйди прочь!
Экономка пробовала слезами утихомирить бабку, но разве обманешь старое
сердце? Федосьевна схватила клюшку и заревела:
- Прочь, варначка! Твоих рук дело. Скличу приказчика - худо будет.
Юлька притихла, трусливо убралась из горницы.
Катюша лежала молчаливая, неподвижная, только сердце ее не угасло,
билось...
С гор подули ветры, из-за шиханов выплыли черные неприглядные тучи,
пошли осенние докучливые дожди. На холодную влажную землю упал последний
золотой лист. Ночью в трубе выл беспризорный гулена-ветер, навевая тоску.
Демидовский дом потонул во мраке, тяжелое горе притаилось в нем.
В оголенном саду в клетке скулил скучавший зверь. Митька не приходил
больше к клетке, не тешил дружка. Медведю было сыро, холодно, стервенело
его сердце...


Между прочими делами кыштымский управитель сообщил хозяину:
"А еще малая беда приключилась: медведище искромсал девке Катерине
лицо. К чему приставить теперь эту холопку - воля ваша".
Никита Демидов отписал:
"Дабы та девка меж двор не шаталась, найти ей вдовца и выдать ее по
нужде замуж. Хозяйству от сего буде прибыль".
В зимний мясоед изувеченную Катюшу выдали замуж за вдовца. По селу
издавна шатался непутевый человечишка Ермилка-горщик, буян и пьяница.
Ему-то кыштымский управитель и сосватал Катюшу.
Незадолго до венца Митька Перстень встретил изувеченную Катеринку у
колодца. Хоть и страшно выглядело изуродованное лицо, но парень не
отшатнулся от горемычной. Большие ясные глаза Катюши теплым светом озаряли
лицо. Заныло сердце Перстня, потянуло к ней. Она ласковым взглядом
улыбнулась ему, но тут же померкла, затуманилась.
Конюх сказал ей:
- Не кручинься, Катюша. Я все так же... Ежели бы ты захотела...
Он не досказал своей мысли, она решительно повела головой: