Федоров Александр. Наследники

огоньки; они росли, окутывались синим дымком, а на водах ильменя от них
заструилась багряная дорожка. И месяц, выглянувший из-за барханов,
помутнел, стал угрюмо-багровым.
Была это явь или сон, беглый не помнил. Может, степная гарь, приносимая
ветром, пламенеющее ночное небо и впрямь были морокой.
На предутренней прохладе, когда атаман пришел в себя, перед ним
распростерлись прозрачные воды ильменя. Ни сайгаков, ни лебединых стай не
было. За ильменями лежала черная, обугленная земля.
Грязнов выехал из тихой заводи, добрался до оврага и здесь подле
родника увидел зеленеющий мысок, над которым сизой струйкой вился дымок. В
песчаном обрыве оврага он заметил лачужку. Подле очага сидела растрепанная
старуха.
Она не встрепенулась, не поднялась, когда Грязнов спрыгнул с коня и
подошел к ней. Белесые глаза старухи уставились на атамана. "Колдунья! - с
суеверным страхом подумал он. - Ишь как наворожила: и огонь кругом обежал,
и зверье не тронуло!.." Он подсел к огоньку и строго спросил:
- Ты откуда, баушка?
- Божий человек я, сынок! - безучастно отозвалась старуха.
- Казачка, стало быть, баушка?
- Кто - не знаю, не ведаю, сынок. Былиночка в поле. Занесло ветром,
ровно перекати-поле, издалека. Ох, издалека, - ровным голосом ответила она
и озабоченно заглянула в котелок. - Ох, горе-горюшко какое, нечем угостить
тебя. Не будешь ведь есть мои корешки степные?
Атаман с любопытством разглядывал старуху. Была она древняя-предревняя.
Руки ее, похожие на курьи лапки, покрытые желтоватой чешуей, дрожали.
Что-то знакомое, давным-давно забытое мелькнуло в лице бабки.
- Недавно сюда прибрела, миленький, из станицы. Шла я в прошлом году из
Троицкого, да ноженьки отказались служить, вот и приютили казачьи женки:
которую травами попользую, с которой душевно потолкую, докуку отведу, от
них и сыта была. А как солнышко пригрело, потянуло на волюшку, выбралась
я, миленький, на степь. Гляди, какой пал горячий прошел, да уберег меня
господь! - Она кивнула на простиравшуюся черную степь. - А кто же ты,
родненький? Не разбойничек ли? Так у меня ничегошеньки не припасено...
- Что ты, баушка, какой же я разбойник! Заблудился тут в степи!
Старуха пытливо осмотрела его и, устремив взор в огонь, задумчиво
сказала:
- Кто тебя знает! Много ныне тут по степи кружит людей, стерегут
молодца...
Опять что-то знакомое мелькнуло в лице старухи. Грязнов вспомнил и
вскочил от изумления.
- Бабка Олена! - признал он наконец старуху. - Да как ты сюда попала?
Старуха покачала головой:
- Ошибся, касатик, не Олена я...
- Да ты вглядись в меня, старая! - Ивашка приблизил к ней лицо. - Аль
не узнаешь меня? Да я ж демидовский беглый Грязнов!
- Нет, касатик. Имечко свое я стеряла, давно стеряла!
- Да ты вспомни, баушка! - упрямо продолжал атаман. - Под Кыштымом в
лесу, на еланке, ты выходила меня. Давно это было, давненько! И как ты,
старая, свои косточки сберегла и каким ветром тебя сюда в степь закинуло?
Он ласково глядел в глаза старухи, и голос его дрожал. Старуха не
утерпела и вдруг залилась слезами.
- Ласковый ты мой, сынок! - неожиданно прошептала она. - Неужто из
родимых мест примчал? Ах, ты... ах, ты!..
Из черного котелка пахнуло вкусным паром, и беглый проглотил слюну.
Зорким оком старуха приметила голодный блеск в его глазах и предложила:
- Подсаживайся тут, на вот ложку. Хлебай, голубь!.. Уж прости, без
хлебушка живу...
- Хлеб есть, баушка. Спасибо за ласку! - сказал казак, скинул шапку и
уселся к котелку. От дразнящего пара затрепетали ноздри. Он вынул из
переметной сумы кусок черствого хлеба и принялся жадно хлебать степное
варево.
Старуха хлопотливо вертелась подле него.
- Давненько ушла я из Кыштыма, сынок! - пожаловалась она. - С той поры,
как злой Демид срыл мою избенку... Вот и убрела я в Челябу, побиралась меж
простого народа, а потом до Троицкого пришла. И там добрые люди не дали с
голоду умереть. А в прошлогодье услыхала я, что идет степью гроза великая,
сам царь-батюшка поднялся против богатеев, вот и пошла я старыми
ноженьками правду искать, задумала предстать пред светлые очи его и
пожаловаться на Демидов! Да не довелось, видно, тут и помру. А сердце
тоскует, ой, как тоскует по родной сторонушке...
Помолчав, старуха вдруг придвинулась к беглому и пытливо спросила его:
- А тебя, милый, тож каким ветром сюда занесло? Ай сайгаков бьешь?
Грязнов утер бороду, прищурился на огонек. Серый пепел подернул пленкой
жаркие угли. Было сытно, хорошо.
Над ильменями всходило солнце, только земля лежала черной, молчаливой
да вдали на кургане высился безглавый каменный идол.
- Я, баушка, след ищу! - многозначительно сказал атаман и выжидающе
посмотрел на старуху.
Она не смутилась и сама спросила:
- Ты скажи, сынок, с доброй мыслей бродишь тут аль на послухе у кого?
Грязнов признался:
- Царя-батюшку ищу. А где сыскать, не знаю. Степь широка, дорог много,
а где он - и не знаю.
- На что он тебе сдался? - спросила старуха.
- Ох, баушка, - вздохнул атаман, - сказывали люди, напал на него
Голицын-собака. Кого побил, а кого и пленил. Болит мое сердце: что с ним?
Старуха задумчиво посмотрела на огонек.
- Не знаю, что и сказать тебе, миленький. Была я в станице, в степной
балочке притулилась она, набежал туда казак один из его воинства и
оповестил, что сняли осаду, и войско батюшки из Берды разошлось, и
пушек-де нет.
Ивашка внимательно посмотрел на старуху и подумал: "Ветхая, слабая, а
многое, поди, знает!" Он вздохнул и вымолвил вслух:
- Вещует мне сердце, что жив он...
- Жив! - уверенно сказала Олена, и глаза ее оживились. Своей курьей
лапкой схватила она за руку беглого. - Жив он, царь-батюшка, наше
прибежище! - со страстью выговорила старуха. - Чую, земля дышит им! Коли
служить ему идешь, - торопись!..
- А где же путь-дорога? - спросил атаман.
- А ты слушай, что поведаю! - сказала старуха. Придвинувшись к огню и
подобрав под себя ноги, она тихо продолжала: - Подле Узяна есть завод, а
там речка течет... Речка бурная, многоводная, каменья бьет, швыркает,
такая силища! И был там, слышь-ко, царь-батюшка, пушчонки лил, в поход
целил. А за ним по следу псы-стервятники, стравить, заарканить удумали
красно солнышко. Но он то прознал, пушчонки - на колеса, заводишко предал
огню и снялся с места, пошел...
Олена перевела дух, закашлялась в долгом удушье.
- Куда пошел, поведай! - с нетерпением вопрошал беглый. - Где тот след?
- А ты не перебивай, слухай, - тихо сказала ведунья. - Пошел
царь-батюшка, а за ним псы - царицыны слуги. И тогда осерчали горы, и
воды, и леса на ворогов наших, слышь-ко! В ту пору, как тронулся
царь-батюшка в поход, дрогнула вся земелька, поднялась речка и ушла под
землю, чтобы не могли из нее напиться людишки, настигающие батюшку.
Сплелися леса, загородили им путь, и встали крупные горы... Иди ты на
Кухтур-реку, дитятко! Как увидишь каменья сухие на речном безводье, тут и
путь начинается. Иди следом, с камня на камень! Дойдешь до того места, где
земля опять расступилась и исторгнула из себя воды. И тогда по струйке
иди-бреди. И придешь на заводишко... А там царь-батюшка...
- То байка, старая! - обиделся Грязнов. - Да и откуда тебе знать все:
тут по оврагу только зайчишки бегают да серый волк прокрадется.
- Ой, дитятко, торопись в Белорецк! Седай на коня и гони! Быть грому и
молонье на степи. Быть!..
Старуха вскочила, лицо ее преобразилось, глаза горели молодым жарким
огнем.
- И не только волки серые бывают тут, но и ветер-ведун весточки
приносит. Пробираются тут степью и беглые и казачишки, а за ними слух
идет. Люб ты моему сердцу, ставлю тебя на верную дорожку. Скачи,
миленький. Сама бы пошла, да отходилась, видать, насовсем!
Голос бабки звучал искренне. Атаман поднялся, поклонился старухе:
- Спасибо на том, баушка!
Он вскочил в седло и выехал из оврага. Все исчезло за яром: и земляная
берлога, и огонек, и ведунья. Только синий дымок чуть приметной струйкой
поднимался над черной землей. И нельзя было разобрать: то ли тлеет
догорающее степное пожарище, то ли струится нагретый солнцем воздух.
Впереди лежала черная пустыня. Сторожили ее на курганах каменные идолы.
Атаман свернул от ильменей и поехал прямо на запад, где на далеком
окоеме темной громадой вставали Камень-горы.


За минувшие осень и зиму в Оренбургских степях произошли большие
события. С тех пор, когда 17 сентября 1773 года Пугачев во главе отряда,
состоявшего из семидесяти вооруженных казаков и калмыков, с распущенными
по ветру знаменами выступил из Толкачевых хуторов, минуло много кровавых
сеч и побед. Достаточно оказалось только одной искры, чтобы пламя
восстания разгорелось и охватило огромную часть Российской империи.
Доведенные нищетой и угнетением до крайнего отчаяния, крестьяне, казаки,
заводские люди и башкиры давно представляли готовый горючий материал для
крестьянской войны. На другой день после своего выступления, 18 сентября
пополудни, Емельян Пугачев остановился в пяти верстах от Яицка. Только за
сутки отряд его возрос в три раза. Навстречу Пугачеву из городка была
выслана казачья конница и пехота с пушками. Однако и те и другие,
сблизившись, не решались вступать в бой. Догадываясь о колебании казаков,
Пугачев послал к ним манифест. Командир яицкого отряда Наумов и старшина
Окутин отказались зачитать этот манифест казакам. Все просьбы казаков
оказались бесполезными, и тогда полусотня конников, подговоренная своими
вожаками, отделилась от команды и ускакала в степь к Пугачеву. Это сразу
ободрило его, и он решил идти прямо в городок. Тем временем число
перебежчиков прибывало с каждым часом. Они и сообщили, что на Чаганском
мосту выставлены пушки и защитники городка готовят встречу. Пугачев с
воинством повернул влево и решил перейти реку Чаган вброд. Но и Наумов не
дремал, он выслал для защиты брода сотню казаков под командой старшины
Витошникова. Последний этого только и ждал: вместе с казачьей сотней он
перешел на сторону Пугачева. Никем не задерживаемые повстанческие войска
подошли к Яицку и остановились на виду городка. Наумов сжег мост и убрался
в Яицк.
Всю ночь из городка, как вода, сочились перебежчики, усиливая отряд
Пугачева, и к утру у него уже насчитывалось четыреста бойцов. Однако у
Пугачева не было пушек, и это заставило его задуматься. Яицкий гарнизон
состоял из девятисот регулярных солдат, располагавших артиллерией. Не
желая терять людей, Пугачев утром обошел городок и направился вверх по
Яику. Пройдя двадцать верст по степи, отряд остановился на озере Чистые
берега, и здесь Пугачев предложил своему войску принять присягу. Все
примкнувшие к нему единодушно закричали:
- Готовы тебе, надежа-государь, служить верою и правдою!
Отсюда и пошел все больше и больше разгораться огонь восстания. Широкое
народное сочувствие и поддержка Пугачева рядовым яицким казачеством сразу
сделали его могучим и уверенным. С озера Чистые берега Пугачев прошел на
форпосты Генварцевский, Кирсановский и Иртецкий. Форпостные казаки
присоединились к повстанцам и захватили с собой пушки. У Пугачева
появилась артиллерия.
На вечерней заре 20 сентября Пугачев со своим отрядом появился в семи
верстах от Илецкого городка. Ночью верный казак доставил в городок
манифест "царя Петра Федоровича". Этого было вполне достаточно, чтобы
поднять казачество. На другой день утром Пугачев под колокольный звон
вступил в Илецкий городок, где на его сторону перешли триста илецких
казаков.
Пугачевский отряд вырос в грозную силу. Захватив в Илецком городке
пушки, порох, ядра и казну, Пугачев устремился к крепостям Нижнеяицкой
дистанции.
Одна за другой сдавались крепости, не выдержав стремительных ударов
повстанцев. 24 сентября Пугачев взял крепость Рассыпную, 26-го -
Нижнеозерную, 27-го - после упорного сопротивления разгромил Татищеву
крепость, которая являлась опорной базой всей укрепленной линии и имела
богатые интендантские склады. В Татищевой крепости на сторону Пугачева
перешли шестьсот казаков; кроме того, он захватил здесь исправную
артиллерию и много добра: военной амуниции, провианта, соли, вина и
снарядов для пушек. Вместе с пушками к Пугачеву перешли и служители,
умевшие знатно стрелять из орудий.
Выросла грозная сила, которая сметала все на пути. В конце сентября
повстанцы взяли крепость Чернореченскую, от которой до Оренбурга
оставалось всего двадцать восемь верст. Если бы Пугачев проявил и дальше
такую дерзость и пошел бы прямо на Оренбург, он овладел бы им.
Административный центр огромного края был не подготовлен к обороне.
Городские валы находились в таком состоянии, что во многих местах на них
можно было въезжать без затруднения верхом на лошади.
Но Пугачев предпочел продолжить поход на Каргалу, где его встретили
очень торжественно. И только 2 октября из Каргалы повстанческие войска
повернули на Оренбург...
Вечером 5 октября 1773 года началась продолжительная оренбургская
осада, которая отняла много сил у Пугачева, и здесь он понапрасну потерял
драгоценное время.
В деревне Берда, названной Пугачевым Новой Москвой, обосновалась
огромная армия, которая увеличивалась с каждым днем, и уже к середине
ноября у Пугачева насчитывалось пятнадцать тысяч повстанцев, которые
расположились пестрым табором около Маячной горы и вокруг самой Берды.
Кого только здесь не было! Тут в походных кибитках разместились башкиры и
калмыки, в наскоро устроенных шалашах жили беглые помещичьи крестьяне и
заводские работные, прибежавшие с Каменного Пояса.


Между тем, несмотря на зимнюю стужу и бураны, в степи разыгрались
решительные схватки, имевшие огромное влияние на судьбу повстанческого
движения.
28 февраля 1774 года из Бугуруслана прямой дорогой на степные яицкие
городки и крепости двинулся многочисленный хорошо вооруженный корпус князя
Голицына. Кругом расстилалась безмолвная белая равнина, сверкавшая плотным
серебристым настом. Дул холодный, пронзительный ветер. Жестокий мороз
пробирал до костей. По степи задувала пурга. В белесой мути солнце
казалось тусклым, как бы обледеневшим. Ветры и метели замедляли движение
солдат. Ночью в снежной пустыне выли волки. Мрак, словно деготь, наполнял
степь. Не мелькали в ней заманчивые огоньки, какие встречаешь в зимнюю
пору на Руси среди полей, в затерянной деревушке.
Ночами войско останавливалось табором под прикрытием кибиток среди
бушующей степи. Во тьме еще заунывнее и озлобленнее плясала метель.
По балкам и овражине таились занесенные снегом уметы и деревушки,
занятые повстанцами. Ватажки их рыскали по зимним дорогам, таились в
березовых околках. Но чуялось приближение главных сил противника. Невзирая
на опасности, отряд майора Елагина быстрым маршем и беспрепятственно минул
деревни Гаевицкую и Яшкину и спокойно расположился на ночлег в Пронкиной.
Никто не знал, где кружит сейчас Пугачев. В избушку, где приютился на
ночлег майор, прибрел странник.
- Никак ночью со степи? - удивленно спросил офицер, оглядывая странного
гостя.
Крепкий обветренный старик, одетый в полушубок, спокойно отозвался:
- Со степи. Это нам в привычку.
Густой иней охватил бороду странника, его ресницы, косматую шерсть
полушубка. Старик с кряхтеньем стал сволакивать с себя одежду.
- Тихо в степи? - не выдавая своего волнения, спросил офицер.
- В такую-то погодку не всякий в дорогу тронется. Домой меня сильно
потянуло. Кто сейчас будет разгуливать по степи? - поеживаясь, ответил
старик.
- Известно кто! - многозначительно сказал офицер. - Добрая душа на печи
сидит, а перекати-поле и днем и ночью не знает покоя.
- То верно, батюшка! - согласился старик. - Только в такую ночку и
былинка под снегом спит. Может, кто и бродит, да далеко-далеченько, и
благовеста о том не слышно.
Добродушно бормоча себе под нос, старик полез на печку.
- Ты куда? - строго окрикнул его майор.
- Как куда? Прыгает петух на свою насесть, а тут я свойский, - спокойно
отозвался дед и накрылся с головой полушубком.
Офицер нахмурил брови, сильно клонило ко сну. За дверью псом скулила
метель, царапалась в окно. На столе тоскливо потрескивала сальная свеча.
Невозмутимая тишина стояла на селе, солдатский говор угас.
"Разместились на ночлег, - сквозь дремоту соображал майор. - А как
заставы?.."
Он недодумал, сон поборол его. Погружаясь в приятное забытье, он
раскинул локти и склонил на них голову в грязном паричке...
Словно вихрем распахнуло дверь избушки, серым клубком в горницу
вкатился морозный воздух. В мути плыли темные тени, о чем-то кричали.
Всполошно бил набат.
"То сон!.." - подумал в дреме офицер, поджимая ноги.
Но сполох не умолкал. В запечье зашуршало, косматый старик выкатился из
мути, окрысился.
- Леший!.. Леший!.. - закричал в дреме майор и съежился от холода...
- Очнитесь, ваше благородие! Беда! - раздался над ухом отрезвляющий
голос.
Елагин открыл глаза, в изумлении огляделся. Перед ним, вытянувшись в
струнку, стоял сержант.
- Беда! - дрожащим голосом повторил он. - Воры тут!..
- Как воры? Не может того быть! - прикрикнул майор, и сон мгновенно
отлетел.
Офицер бросился к печке: странник исчез, словно ветром его сдуло.
- Куда ж этот пес девался? - недоуменно спросил майор.
Сержант изумленно уставился на командира, не понимая, о ком речь.
- Пикеты, ваше благородие, сшибли! К орудиям пробиваются.
Как встревоженные птицы, в окно бились призывы набата. Офицер торопливо
накинул на плечи плащ, надел треуголку и бросился на улицу. В клубах
метели суетились черные тени. Совсем неподалеку, на площади, шла штыковая
схватка, с вала, где стояла батарея, ветер приносил неясный гул.
"Ах, проклятый старик! - почему-то вдруг вспомнил майор. - Как же так?
Откуда взялись воры?"
Он никак не мог себе представить, что собравшиеся под покровом ночи и
бурана пугачевцы, пребывавшие в селении Сорочинском, быстро проделали
форсированный переход в тридцать семь верст и внезапно атаковали отряд.
Майор взбежал на вал и остановился пораженный. Подле завьюженных орудий
молоденький поручик с горстью людей геройски отбивался сабельками от
наседавшей толпы. Странно было видеть, как из мрака рождались все новые и
новые бородатые лица с разинутыми ртами... Только теперь понял майор, что
нападающие и обороняющиеся орут в воинском исступлении, но вой бурана
глушит эти крики.
"К резерву!" - было первой мыслью Елагина. Ветер рвал и развевал полы
плаща, острый, колкий снег хлестал лицо. Но офицер упрямо и быстро
двигался в белесой мути к избе, где, по его догадкам, разместилась рота.
Солдаты уже были под ружьем, когда он прибежал к избе.
- Вперед, братцы! - крикнул Елагин и повел их за собою на выручку.
Впереди кружилась и выла белогривая метель. Из нее, как из пенистого
морского прибоя, рождались черные ревущие тени. Густой непоборимой стеной
вставали пугачевские отряды с пиками и копьями наперевес. Справа и слева
шумел тот же прибой. Очутившийся рядом седоусый сержант схватил майора за
полу плаща и закричал в ухо:
- Поберегитесь, ваше благородие! Дозвольте нам...
Но кругом вместе с метелью бушевали разъяренные люди.
- В штыки, братцы! - стараясь перекричать вой бури, взывал голос
Елагина.
В эту минуту перед глазами взвился столбом белый бурун метели. Из
снежной свистопляски вынырнуло знакомое бородатое лицо деда; оно ехидно
улыбнулось.
- Сюда, братцы, тут он! - закричал охваченный инеем старик. Из ночного
мрака, ощетинясь пиками, лезли грузные озверевшие люди.
- Не трожь! - закричал сержант, выбежал вперед и заслонил грудью
офицера.
Налетевший порыв ветра сорвал с его головы треуголку, сержант упал.
Орущая толпа набросилась на майора. Отступая, он молчаливо отбивался.
Впереди среди копий снова мелькнуло знакомое до ужаса лицо старика.
- Это он, братцы! Бей его! - бесновался старик.
Десятки копий пронзили тело Елагина и подняли над ревущей толпой...
Набат смолк, но крики стали громче и ожесточенней. Оставшийся старшим в
отряде секунд-майор Пушкин собрал разбежавшихся солдат и бросил их в
контратаку, а сам спокойно уселся на барабане у разложенного костра и стал
выжидать событий. Он чутко прислушивался к вою ветра и гулу голосов.
- К орудиям! - командовал майор. - Отбить пушки!
Пламя костра все ярче и ярче освещало дорогу, по которой метались люди.
Когда гул голосов стал стихать, он улыбнулся.
"Побежала сволочь! Испугалась штыка!" - удовлетворенно подумал
секунд-майор, вынул из кармана кисет и набил трубку. Подхватил из костра
жаркий уголек, ласково щурясь, долго перебрасывал его на ладони, потом
прикурил и гаснущий уголек отбросил прочь. Сладко затянулся дымком.
- Коня мне! - приказал секунд-майор.
Ему подвели поджарого гнедого.
- Ну, братцы, теперь рубить воров! - сказал он, вскочил в седло и
поскакал к эскадрону.
Пурга зализывала багряные пятна на снегу, запорашивала выбоины. Ночь
все еще была темна, но конники гнали убегающих мужиков по степи и поражали
их на скаку палашами, рубя с плеча...
Когда взошло солнце и улеглась метель, по белоснежному степному насту
всюду чернели порубленные тела. На валу у пушек лежал исколотый молодой
батареец-поручик и тяжко стонал.
- Не трогайте, братцы, дайте спокойно умереть, - просил он. Кругом,
склонив головы, в молчании стояли солдаты.
Секунд-майор не вошел в избу, уселся среди улицы на барабане и, потирая
руки, поеживался у костра. К нему привели схваченного деда в заиндевелой
шубе.
- Это ты привел сюда воров? - строго спросил майор.
- А хошь бы и я! - спокойно отозвался старик.
- Повесить! - сказал офицер и отвернулся от заиндевелого деда.
Солдаты, подталкивая в спину, погнали старика вдоль сельской улицы. Под
их крепкими шагами поскрипывал морозный снег, а вслед тонким сизым язычком
тянулся дымок от костра. Секунд-майор привычным движением нашарил в
кармане кисет с табаком и стал прилаживаться закурить.


Уведомленный о неудачном сближении войск с неприятелем, князь Голицын
начал решительное наступление. Быстрым маршем он достиг деревни Пронкиной,
в которой погиб майор Елагин. Угрожающими действиями он заставил
повстанцев очистить селение Сорочинское и Тоцкую крепость. Отступая перед
сильным корпусом Голицына, избегая расправы, повстанцы жгли селения,
уничтожали скот и хлебные запасы. Казаки и поселяне укладывали на возы
свой жалкий скарб и, боясь мести, уходили вместе с повстанцами в глубь
степи.
17 марта 1774 года корпус Голицына, усиленный отрядом генерал-майора
Мансурова, занял Новосергиевскую крепость. Отсюда он доносил
главнокомандующему Бибикову:
"За чрезвычайною бурею и снегом принужден остановиться, отчего часть
большая подвижного магазина еще не пришла. Злодеи не успели также сжечь
здешнюю крепость, от наступления корпуса обывателей часть большую с собой
гнали к Илецкой крепости. По всем известиям, что я получил, видно, будто
имеют намерение зад корпуса тревожить от Илецкой крепости, а из Берды
берут свое злодейское войско к Татищевой..."
Командующий корпусом князь Голицын не ошибался. Пугачев стягивал свои
войска к крепости Татищевой, намереваясь дать решающее сражение. Он
прекрасно понимал важное стратегическое значение этой степной крепости,
являвшейся ключом для вторжения в глубь казачьей степи. Стоя на крутом
берегу реки Камыш-Самары, при впадении ее в Яик, крепость своими
бастионами прикрывала узел дорог, уходивших отсюда на Оренбург, на Илецк и
Яицкий городок. Пугачев решил удержать крепость за собой.
Сколько умения и понимания обстановки проявил он! Откуда что и взялось!
Решительным маршем он перебросил все свободные силы из Берды. Своему
ближайшему атаману Шигаеву Пугачев строго наказал продолжать осаду
Оренбурга, атаману Овчинникову приказал спешить к Илецкой крепости, чтобы
тем самым сковать часть сил Голицына, заставив его нервничать и
оглядываться на свои тылы. Сам Пугачев в сопровождении полусотни верховых
казаков ранним утром прибыл в Татищеву. Не отдохнув, он обследовал
крепостные валы и стены. От недавних схваток крепость изрядно пострадала:
осели старые бревенчатые стены, местами они зияли проломами. Отсюда, с
валов, далеко виднелась плоская степь с редкими буграми.
В тот же день все население и гарнизон крепости приступили к укреплению
полуразрушенных стен. К высокому бревенчатому тыну дружно и споро
присыпали снеговые валы, бабы с коромыслами на плечах бесконечной
вереницей весь день к ночь таскали воду, поливая умятый снег. За одну
морозную ночь валы обледенели и стали недоступными для противника. С
большим знанием дела Емельян Иванович обошел и выбрал места для батарей.
Сам же он отобрал из пленных канониров и солдат добрых артиллеристов.
Вместе с ними обошел окрестную степь, отметил кольями хорошо поражаемые из
орудий места. К вечеру все пушки угрюмо смотрели жерлами на запад, откуда
поджидались войска князя Голицына.
Весь день хлопотал Пугачев; его можно было встретить у бастионов, в
городке, на речке, откуда бабы брали воду. До всего он доходил сам, ничего
не упуская своим зорким глазом. За ним бегали толпы народа, стараясь
заглянуть ему в лицо. Сидя на высоком поджаром дончаке, Пугачев запросто
раскланивался с народом. Его слегка косоватые глаза сияли. Поглаживая
черную, с сильной проседью бороду, он кричал толпе:
- Порадейте, детушки! Послужите мне, государю, своей храбростью, а я не
забуду вас вольностями и жалованием.
Народ радостно размахивал шапками:
- От души порадеем, государь! Все за тебя выступим! Веди нас!..