Федоров Александр. Наследники

пугачевские отряды. Вскоре в Челябе стало известно о неудаче первого
столкновения сибирских войск с отрядами Пугачева. Нужно было принимать
срочные меры к обороне города.
Челябинские купцы перепугались, то и дело тревожили воеводу: и денег
сулили и провианту, требовали оградить их от расправы. Именитые из них
поставили лошадок на откорм, собирали и увязывали домашнюю рухлядь и
готовились в дорогу. Но куда? Дороги-то неспокойные стали.
- Как же быть с войском? - тревожился воевода.
Секунд-майор Иван Заворотков посоветовал ему изменить приказ. Воевода
послушался. Сборную команду из присланных старцев, малолетков и болящих
распустили по домам: зря только хлеб жрали. Настрого было наказано явиться
в Челябу одному из семи человек здоровых и взрослых. Остальные шесть
человек должны были обеспечить седьмого пристойною одеждою, конем с
прибором, фуражом и провиантом и давать рубль пятьдесят копеек в месяц
жалованья. В казаки приказано было брать только из семейств многорабочих,
где было более пяти душ, а из семей малосильных не брать ни души, и не
назначать в войско, в видах сохранения их хозяйств и домашнего быта.
По дорогам к Челябе потянулись податные людишки в незавидной одежонке,
в лаптях; шли они нехотя, вооруженные кто туркой [коротким широкодульным
дробовиком], кто сабелькой или копьем, а то и просто дрекольем.
Воевода, не мешкая, из рекрутов последнего набора сколотил роту.
Каждодневно их водили на плац-парад и обучали воинским артикулам.
Челябинские купцы раскошелились: собрали деньги, наняли охрану и вооружили
ее ружьями и пиками.
Градская ратуша, опасаясь нападения пугачевцев, обратилась с воззванием
к посадским и цеховым жителям: "О готовности к защите города теми, у кого
какие ружья есть". Как тут не взмолишь, когда у торговых людей в гостином
дворе скопилось товаров тысяч на полтораста рублен. Шутка ли сказать! Да и
воеводе не спалось: денежной казны в Челябе от выколоченных податей да
царских поборов было пятьдесят тысяч рублей, да заготовленная для
провинции соль, да вино в провиантском магазине.
На деле, однако, оказалось, что ратных людей набралось немного, да и те
были мало пригодны к воинскому делу. Не было и офицеров для обучения
рекрутов. Притом выяснилась нехватка в оружии: кончился ружейный порох, да
и пушечный был на исходе. А тут ударили злющие декабрьские морозы, войско
в плохой одежонке роптало.
Меж тем волнения в Исетской провинции усиливались. Башкирские повстанцы
производили нападения на редуты и крепости. Не один раз налетали они на
Уйскую крепость и побили там немало воинского народу. В одну морозную ночь
в Челябу прискакал из Саткинского завода купца Лугинина приказчик Моисеев.
У него была выдрана половина рыжей бороды, скулы подбиты, левый глаз
гораздо подпух. Четыре тысячи заводских работных людей восстали, повязали
приказчика и смотрителей и стали поджидать подхода к заводу пугачевского
атамана.
Час от часу становилось жарче. Посланный в разведку в Кундравинское
сержант Кирьянов с командой поспешно ретировался оттуда.
До воеводы дошли слухи, что командующий войсками на сибирской
пограничной линии, генерал Деколонг собирается выступить с войском против
пугачевских отрядов.
Воевода воспрянул духом; в конце декабря 1773 года он обратился к
генералу за помощью. Одновременно с этим он написал слезное донесение
сибирскому губернатору Денису Ивановичу Чичерину с просьбой прислать
пороху и мушкетов для вооружения надежных жителей, а ежели можно, то
выслать сильную воинскую команду.


Престарелый командующий сибирской пограничной линией генерал Деколонг
на донесения воеводы Веревкина отмалчивался. Сибирский губернатор Чичерин
прислал из Тобольска в Челябу просимые порох и ружья. Кроме того,
правитель Сибири отдал наказ об отправке в Челябу рекрутской роты
тобольского батальона. Роту повел в поход подпоручик Федор Пушкарев. При
роте шла полевая артиллерия для установки на оренбургскую оборонительную
линию. Мало того - Денис Иванович Чичерин послал на помощь особую команду
под начальством секунд-майора Фадеева.
От утешительных вестей воевода повеселел. Завалившись в сани, в теплой
меховой дохе, он ежедневно разъезжал по Челябе и лично наводил порядки.
Купечество ревностно служило молебны и с нетерпением ждало прихода из
Тобольска ратных людей.
Тем временем для подкрепления духа и обороны Челябы воевода пустился на
неслыханное своеволие и задержал в Челябе проходившую артиллерийскую
полевую команду. Было это весьма кстати: до воеводы дошла весть, что
шестьсот повстанцев при двух пушках осадили Белорецкие заводы. За
последние дни участились нападения и башкирских отрядов на
правительственные и частные заводы.
Но самое страшное было: работный народ повсюду встречал повстанцев с
радушием и давал им людей, коней, провиант и оружие.
В эту самую пору, когда в Челябе шли приготовления к встрече
неприятеля, тобольский секунд-майор Фадеев с командой подходил к городу.
Переночевав в подгородной деревушке, в пяти верстах от Челябы, утром
солдаты в боевом порядке выступили в путь, но за околицей в балке их
встретили башкиры. Секунд-майор был стар, опытен в военных оказиях; он не
растерялся, быстро напал на врага.
Однако башкиры, не смущаясь, кинулись в рукопашную.
Не успел канонир подскочить к пушчонке, как ему мигом снесли голову,
тяжело ранили подпоручика, прапорщика и двух рядовых. Секунд-майор Фадеев
с командой еле спасся, преследуемый башкирами до самой Челябы.
Кольцо вокруг города смыкалось.
На другой день после этого события капрал Онуфриев задержал на посадье
неизвестного роду-племени человека с подметным письмом Пугачева. В том
прельстительном письме обещаны были народу отеческие вольности, земля,
вода и казачество.
Неизвестного человека отвели в застенок и пытали. Сам воевода был при
том и допрашивал. Под плетью схваченный показал, что в Челябу прибыли
четыре крестьянина с письмами от самого Пугачева и что он - заводской
человек из Кыштымского завода. А где другие люди с такими письмами, он не
ведает, видел их всего один раз в царском кружале, да и то под пьяным
мороком был.
Вечером того же дня воевода ехал мимо собора; там на площади галдели
десятка два казаков, и среди них выделялся плечистый бородатый казак
Михаил Уржумцев.
У казака глаза горели недобрым огнем, он махал кулаком и кричал:
- Скоро и мы почнем спущать барские шкуры!

2

Город Шадринск за многие годы изрядно отстроился, завелись обильные
торжки. Со всех окрестных сел шли сюда обозы с крестьянским добром.
Продавали сибирские мужики жито, сало, шерсть, мед, всякую живность. Купцы
понастроили в городке торговые подворья и каменные палаты. Осенью подле
острожка, на привольном берегу Исети, кипела Михайловская ярмарка. В
городке стоял великий шум и гам: спорили-кричали до хрипоты купчишки,
ревели пригнанные на продажу стада, блеяли овцы, гоготали гуси. На Торжке,
словно с цепи сорвалось, пировало-гуляло сибирское купечество; немало было
перепито-переедено купеческой утробой. Гуртами ездили купцы в мыльни и до
упаду с похмелья парились, после чего пили ведрами квас.
В эту самую пору, когда шла купецкая гульба, на Торжке творилось
невиданное: мужики собирались табунами, таинственно шушукались. Пора бы
домой, но они не расходились, толпились подле старого слепца и слушали его
старинные песни.
Среди народа толкался приехавший с дальней лесной заимки Иван Грязнов.
Высокий, широкоплечий мужик с густой темно-русой бородой совсем не походил
на беглого демидовского работягу. Был сейчас беглый в большой силе, крепок
и умен - прожитое горе всему научит. Много лет он укрывался среди
сибирских кержаков, работал на хозяев, от которых выдачи не бывало. Шли
годы, Ивашка раздался в плечах, обрел силу, но в душе все еще тлела тоска
по Аниске: "Что с ней? Куда девалась она?" В глубине души таил надежду на
лучшее, но когда оно придет?..
На Торжке Грязнов внезапно обрел радость. Стоя на возу у ворот
острожка, монастырский дьячок Прокуда прочитал мужикам уведомление
Исетской провинциальной канцелярии. Дьячок был остронос, уныл, осенний
ветер трепал его ветхий подрясник. Скинув скуфейку с головы, он нараспев
внятно читал:
- "Ноне в степи появился вор и обманщик, донской казак Емелька Пугачев,
беззаконно и богохульно приявший на себя имя в бозе почившего императора
Петра Третьего..."
Ивашка просиял от вести: "Вот оно, пришло долгожданное!" Беглый нажал
могучим плечом и протискался ближе. Между тем дьячок продолжал читать:
- "Не менее ста тысяч человек своими очами видели, что он, блаженной
памяти государь император Петр Федорович, в начале июля помянутого года от
приключившихся ему болезненных припадков отыде от сего временного в вечное
блаженство и погребен в Невском монастыре, при множестве помянутых
зрителей, в том числе и здешних Исетской провинции присутствующих, при
должностях своих. Следовательно, сие и не может быть сверх натуры, чтобы
до конечного и праведного суда божия и воскресения мертвых мог бы кто-либо
через одиннадцать лет из мертвых воскреснуть, а потому означенный вор и
разбойник казак Пугачев подлинно ложный и самозванец..."
Словно ветерок прошел по толпе - заволновались мужики. Дьячок пригладил
волосы, надел скуфейку и слез с воза. Обступившие его крестьяне жадно
допытывались:
- Скажи, дьяче, может, это и в самом деле царь? Может, вместо него и
впрямь кого другого в гроб положили?
Лица у мужиков были тревожные, хитрые, чуялось - таят они что-то про
себя. Дьячок прикрикнул на них:
- Не драны, что ли? Сказано, что таков объявился!
Беглый протискался к дьячку, схватил его за руку:
- Ну, отче, обрадовал ты мое сердце.
- Пошто так? - уставился на него монашек. - Велика радость, подумаешь!
Смута идет по земле, а ты возликовал. Эх, непутевый!
- Не о том я, дьяче! - ласково отозвался Ивашка. - Тут кружало рядом,
может, уста твои примут пития веселого. Ась? - Беглый лукаво прищурил
глаза.
Дьячок замахал руками:
- Отыди, сомутитель! Сан мой хоть мал, но от скверны опасусь. -
Оглядевшись, он тихонько, будто в раздумье, добавил: - Чрево мое грешное
ноет. Для укрощения демона, может, и хлеснуть ему в пасть полштофа?
Ивашка схватил его за рукав и поволок в кабак...
Хотелось ему узнать от дьячка большее, но, как ни юлил он подле него,
тот пил хмельное и ни словом больше не обмолвился о смуте. Опростав в
кружале два штофа, дьячок уставился бараньими глазами в милостивца и
захихикал.
- Ты, человече, много заработать хошь! - погрозил он перстом Ивашке. -
Горное начальство тыщу рублев отвалит тому, кто приведет Пугача в
колодках.
- А хошь бы и так! - сдерживаясь, сказал Грязнов. - Но где же напасть
на его след?
Дьячок утер реденькую бороденку и подмигнул хмельно.
- Тебе скажу, мужик ты, видать, добрый, не скряжный. Слушай! - Дьячок
пододвинулся к Ивашке и, обдавая его винным перегаром, зашептал пьяно:
- Ты, христолюбец, к Челябе ступай, а может, и дале! Вот тебе и след. А
поймаешь Пугача - тыщу пополам...
Беглый сжал кулаки, хотел было хряснуть по лисьей морде дьячка, но
удержался и, напялив на голову треух, шагнул к двери.
На площади все еще суетились мужики. Солнце клонилось к закату. У
дороги, подле воза, сидел слепец и протяжно пел. Вокруг него толпился
народ. Ивашка пробрался к старцу, прислушался.
Старец нараспев тянул:
- "Как ныне имя наше властью всевышней десницы в России процветает,
того ради повелеваем сим нашим именным указом..."
- О чем он? - шепотом спросил Ивашка у соседа. Тот, не повернув головы
к нему, дерзко отозвался:
- Не мешай! Манифест царя-батюшки оглашает народу.
Беглый притих, вслушиваясь; старец распевал тягуче:
- "Как прежде были дворяне в своих поместьях и вотчинах, оных
противников нашей власти и возмутителей империи и разорителей крестьян
ловить, казнить, вешать..."
Слепец насторожил ухо и вдруг без перехода запел:

Как во славном было городе Казани,
На широком на татарском баз-зар-ре...

Мужики крикнули ему:
- Ништо! Оглашай дале манифест. Отошел соглядатай...
Слепец встряхнулся и перешел на речитатив:
- "Поступать с дворянами так, как они чинили с вами, крестьянами.
Истребивши противников и злодеев дворян, всякий да восчувствует тишину и
спокойную жизнь до скончания века. И подписал сию весточку-манифест
царь-батюшка Петр Федорович!" - Старик закончил пение и встал во весь
исполинский рост.
Седой, с бородищей по пояс, опираясь на посох, он медленно пошел среди
народа. Через плечо у него была перекинута холщовая сума. Слепец протянул
большую руку и затянул:
- Люди добрые, подайте Христа ради на пропитание...
Он пробирался среди возов и мужиков, горделиво неся голову. Ветер
трепал его седые длинные волосы и бороду. Народ почтительно расступался
перед этим желанным вестником. Крестьяне охотно подавали ему, и он,
кланяясь милостивцам, спокойно благодарил их:
- Спаси вас бог, люди добрые... Спаси вас бог...
Ивашка положил в ладошку старца алтын и поклонился ему в пояс:
- Благодарствую, просветил ты мою душу...
В небе зажглись первые робкие звезды. Беглый продрог и пошел в умет.
Там хозяин за медную деньгу отвел ему место на нарах.


За окном, затянутым пузырем, глухая темная ночь. У печки в светце
потрескивает лучина. Стряпуха-полуночница неугомонно шаркает
рогачами-ухватами, передвигает чугуны, загодя готовит приезжим варево.
Где-то в темном углу пиликает сверчок. Не спится Ивашке, теснятся думы и
не дают покоя.
"Только бы добраться к нему, тогда всем заводчикам можно напомнить
старое", - думает беглый и не смыкает глаз.
Рядом с ним на полатях ворочается и тяжко вздыхает седоусый инвалид.
Лицо у него обветренное, строгое. Подле лежит отстегнутая деревянная нога.
Прокричали петухи-полуночники. Седоусый приподнялся на полатях, набил
табаком трубочку и, кряхтя, сполз вниз. Подпрыгивая на одной ноге, как
подбитый грач, он подошел к печи, добыл уголек, перебрасывая его с ладошки
на ладошку, полюбовался сиянием и неторопливо разжег трубочку. Потянуло
едкой махоркой. Лицо инвалида сладостно прижмурилось от глубокой затяжки.
Тихонько, чтобы не разбудить Ивашку, он снова забрался на полати и,
сидя, продолжал дымить.
Беглый заворочался.
- Не спишь, сосед? - ласково спросил седоусый и спокойно поглядел на
Грязнова.
Ивашка приподнялся и посмотрел на инвалида. Было что-то
привлекательное, близкое в прижмуренных серых глазах инвалида и в тепло
освещенном трубочкой щетинистом лице.
- Не спится, - отозвался Грязнов и вдруг спросил: - Откуда шагаешь,
дядя? Из каких будете?
- Шагаю не издалека, а куда - не ведаю, дорожка сама поведет. А кто
такой? Отставной солдат-бомбардир. Зовут зовуткой, а величают уткой? -
улыбнулся он своей шутке и тут же поправился: - Федор Волков, вчистую
выписан. За ногу да храбрость медаль получил. Да, было дело, пруссакам
жару задавали. Русский немцу задаст перцу! Теперь за ненадобностью нищ и
сир! - Он пронзительно посмотрел на Ивашку.
- Ну, и я такой же горемыка! - отозвался Грязнов.
- Выходит два сапога - пара. Гляди, и обрел я родную душу! Видел тебя,
парень, днем, прицелился и так подумал: "Потянул журавель к своей
станице!" Теперь все к солнышку торопятся! - загадочно сказал солдат.
- Правда светлее солнца. Я ее отыскиваю! - сдержанно ответил Грязнов.
- Вижу, днем сметил, как подле слепца вертелся да выслушивал письмо, -
прямо отрезал бомбардир.
- Ну! - удивился беглый.
- Вот те и ну! Журавель летает высоко, да видит далеко. Мнится мне
Кунерсдорф и знакомый казак. Если это он, то не клади волку руку в пасть.
Оттяпает! - Солдат пыхнул трубочкой и вдруг положил руку на плечо
Грязнова. - Насквозь вижу, удалец, куда торопишься. Бери с собой, может,
сгожусь. Ты с бородой, да я сам с усам. Только свистни, а я и сам смыслю!
Так уж ведется: у русского солдата на все ответ есть!
Глаза бомбардира доверчиво смотрели на Ивашку. Беглый улыбнулся:
- Выходит, одного поля ягодка!
- Жить вместе и умереть вместе! Идем вдвоем к нему!
Стряпуха сердито взглянула на полати и примолвила:
- Сами не дрыхнете и другим не даете!
Беглый и солдат придвинулись друг к другу, пошептались и вскоре заснули
крепким сном.
На заре их разбудил хозяин:
- Вставайте, светает. Уходи, прохожие! Днем тут ярыжки ходят,
прицепятся, беды с вами не оберись!
Ивашка умылся студеной водой, туго опоясал кушаком полушубок, взял
посошок и сказал солдату:
- Ну, пошагали, служивый!
- Пошагали, милок. Куй железо, пока горячо!
- Куда поперлись, мужики? - спросил хозяин умета.
- В дальний путь, за добрым делом! - весело отозвался Грязнов. - Может,
коли вернемся, так вспомним о тебе.
- В счастливый час! - нахмурясь, отозвался бородатый уметчик и
проворчал недружелюбно: - Никак в пугачевское воинство побрели...
Сибирские ветры принесли холод, застыли лужи, под ногами хрустели
тонкие, льдинки. Легкий ветер обжигал морозом лицо. Беглый и солдат шли
бойко. Постукивая деревяшкой, бомбардир торопил:
- В Челябу! В Челябу!
Верилось им, что там они узнают про Пугачева, и эта вера веселила
беглого. В попутных зауральских селах разлилось неспокойное крестьянское
море. Спутники прошагали через Камышенную, Верхнюю Течу и Песчаное - везде
они встречали шаткость, всюду поднимались мужики. Несмотря на зиму, по
дорогам тянулись колесные обозы: побросав заводы, возвращались с работы
приписные крестьяне. Ехали они веселые, дерзкие. Многие из них, не
скрываясь, кричали:
- Хватит с нас каторги! Отработали свое! Будет, поцарствовал над нами
Демидов!
Подняв лукавые глаза, солдат с задором спросил приписного:
- С чего так разорался? Кто дал такую волю?
Бородатый широкоплечий мужик изумленно посмотрел на бомбардира.
- Ты что, не ведаешь, что в уральских краях появился батюшка государь
Петр Федорович! А кто указ в давни годы писал? У нас под божницей по сию
пору храним!
- Не припомню что-то! - слукавил солдат.
- Коротка память! - насмешливо сказал приписной. - А писано было всем
фабрикантам и заводчикам довольствоваться вольными наемными по паспортам
за договорную плату! Слыхал? А еще говорено было, что ни фабрикантам, ни
заводчикам деревень с землями и без земель не дозволять покупать! Каково?
Да не признал эту грамоту князь Вяземский, а вот она!
- Умная грамота! - согласился бомбардир. - И никто такую не мог
написать, как сам царь Петр Федорович! Ай да ладно! Ай да весело!
- Теперь всю барскую Расею на слом возьмем! - закричали мужики. - За
землю и вечные вольности поднимается народ!
- Правильно делает! - одобрил Ивашка, но тут же нахмурился. - Только
напрасно вы к дому потянули, надо бы на помощь к Петру Федоровичу
поспешить.
- Погоди, не терпится на хозяйство взглянуть!
Приписные, переговариваясь, поехали вдаль по заснеженной дороге...
По степным тропкам, на далеких курганах подолгу маячили одинокие
всадники.
- Башкиры! - догадался Грязное. - К царю мужицкому тянут.
Все же вместе с бомбардиром они постарались побыстрее укрыться в кусты
от степных кочевников. "Орда! Неровен час, в полон уведут", - тревожно
подумал беглый и переждал терпеливо, когда исчезнут всадники.
До Челябы простирались просторы, далеко-предалеко синели горы. На
звенящую от заморозков землю порошил крепкий хрустящий снежок. Ветры
принесли со студеной стороны пухлую снеговую тучу; отвислым сизым брюхом
она волочилась по ельникам, по холмам и обильно засыпала все снегом.
Ветерок подвывал, тянул понизу серебристой белой пылью, а на вершинах
поземка вскидывалась кверху и кружила бураном.
Кругом простиралась белая застывшая равнина, снега убелили серые
грязные деревнюхи, ельники, горки. Только извилистая Исеть еще не застыла
и шла черная, как вар; по ней лебяжьей стаей плыли первые льдинки.
На последнем ночлеге перед Челябой, в попутном селе, ночью разгулялась
метель. Густо падал снег, ветер рвал и метал его; словно белогривые кони,
быстро двигались сугробы, дымясь под вихрем.
Путники забились в избу, сладко дремалось на полатях, и сквозь дрему,
усталость до сознания едва-едва дошли тяжелые медные звуки.
- Что стряслось? - поднял голову Ивашка и уставился в хозяина,
темноглазого мужика. - Никак набат?
Хозяин покачал головой.
- Нет, то буран идет. Упаси бог какой! Звонят в колокола, путь
заблудившим указуют.
- А много людей ныне по степи бродит? - спросил солдат.
- Кто знает, всяко бывает, - уклончиво отозвался мужик.
Преодолевая сон, беглый в упор спросил хозяина:
- А где теперь Пугачу быть?
Мужик помрачнел, искоса глянул на Ивашку.
- Кому Пугач, а кому царь-батюшка! - после раздумья холодно проронил
он. - Народ валом валит, а куда - не слыхано.
Крестьянин укрылся шубой и затих на полатях. За темным оконцем голодным
псом выла метель. Ивашка смежил глаза и крепко уснул, а солдат все
ворочался и дымил махоркой.
Утром на другой день Грязнов с отставным бомбардиром пришли в Челябу.
Маленький деревянный городок был полон движения и суеты. Кержаки-плотники,
крепкие бородатые мужики, подновляли заплоты на крепостном валу. В чистом
морозном воздухе далеко и гулко разносился стук острых топоров, добро
пахло смолистым деревом, щепой. На улицах ладили новые рогатки. Уминая
выпавший снег, к комендантскому плацу прошла воинская команда. Вел ее
старый, но бравый капрал, обряженный в изрядно поношенную шинелишку и в
порыжевшую треуголку. Пристегнутая сбоку сабелька раскачивалась в такт его
бодрой походке. Закинув суровое лицо, капрал лихо запевал:

Во строю стоять, на ружье держать,
Пристояли резвы ноженьки...

Седоусые служивые, вращая белками глаз, топая в ногу, дружно подхватили
песню. Бомбардир опытным глазом окинул команду и одобрил:
- Старые, но добрые вояки!
По дороге то и дело проезжали верховые, покрикивали на мещан. Народ
неохотно уступал им дорогу. В церкви на Заречье шла ранняя обедня, тускло
горели свечи в притворе, тощий пономарь в засаленной рясе усердно звонил в
большой колокол. Медный тяжелый звон плыл над крепостью. Над зеленой
главкой церкви с криком носились распуганные галки.
Путники свернули на торжок, который кипел у Миасса-реки. Тут стояла
людская толчея: кричали бабы-торговки, предлагая свой немудрый товар:
белые шаньги, горячую рубленую требуху, мороженое молоко. Над большим
котлом, установленным на таганке, под которым пылали раскаленные угольки,
вился густой пар. Румяная толстая баба пронзительно кричала на весь
торжок:
- А вот пельмени!.. Добрые пельмени!..
В лицо Ивашки пахнуло теплым, приятным духом варева. Он улыбнулся
солдату:
- А что, Федор, хороши пельмени?
- Хороши! - подтвердил солдат. - Эй, милая, клади!
Торговка проворно наполнила чашки горячими пельменями, и друзья
принялись есть.
Солдат ел неторопливо и ко всему прислушивался. А кругом гомонила
базарная толпа. Среди нее верхами толкались башкирцы, обряженные в теплые
кафтаны, в рысьи малахаи. Внимание беглого привлек крепкогрудый
черноглазый казак в черном окладе бороды. Рядом с ним стоял степенный
молодой хорунжий. Они о чем-то горячо говорили толпе, густо обступившей
их. Над площадью расплывался гул голосов.
- Пошто новые заплоты, робят? - выкрикнул из толпы зычный голос.
- Царя-батюшку не хотят пустить в городок! - ехидно отозвался другой
голосок.
- Какой царь? То казак Пугач! - зло отозвался третий.
Черноглазый казак сердито сдвинул брови:
- Молчи, остуда! Будешь брехать - пожалеешь!
Ивашка пригляделся к вопрошавшему дерзкому мужичонке; одет он был в
сермягу, сам лохматый. Гречушник набекрень. Глаза мужичонки неспокойно
бегали.
- А где-то сей царь? Пошто по степи бегает? - снова поднял он лукавый
голос. - Пошто этот царь в Челябу не шествует? Воевода его, поди, с
колокольным звоном повстречает, ась?
Солдат исподлобья разглядывал мужика. "Сыщик! Окаянец!" - раззлобился
он и толкнул Ивашку в бок:
- А ну, поглядим, что за птица?
Рядом стоявший казак сверкнул глазами и закричал мужику:
- Ты кто такой?
- Известно кто, сыскной! Знакомая рожа! - опознал мужика другой
станичник.
Лохматенький заегозил, сжался пугливо и поглубже нырнул в народ. Но
Ивашка не утерпел, бросился за ним в толпу и сгреб его за ворот.
- Тут он, братцы, доносчик проклятый! Бей супостата! - заорал он и
огрел пойманного кулаком.
Толпа всколыхнулась, десятки рук потянулись к сыщику. Он взвыл, голос
его тонко-дребезжаще вырвался из многоголосья:
- Ратуйте, убивают!..
Тут и казак помог: набежал, схватил доносчика за грудь.
- Тряси его душу! - одобрительно закричал он беглому.
Словно шалый бес овладел людьми: они рвали, топтали пойманного.
Истерзанный, окровавленный, он бился в предсмертных судорогах на
истоптанном снегу, пока не затих.
"Убили!" - очухался от запальчивости Ивашка и, потупив глаза, неловко
отвернулся и виновато пошел прочь. За ним заковылял солдат.
Поодиночке, вразброд, опустив глаза в землю, мужики расходились с
Торжка.
С тяжелым сердцем Грязнов с бомбардиром вошли в кабак. В избе с
почерневшими стенами было сумеречно, свет скудно пробивался сквозь
слюдяные оконца. За прилавком стоял тощий хитроглазый целовальник в
пестрой рубахе и зорко приглядывал за питухами. За его спиной на полках
поблескивали штофы. Гам, нестройные голоса наполняли избу. За столами
шумели казаки, мастерки, подвыпившие гулебщики. В дальнем темном углу