Федоров Александр. Наследники

привел его в большое смущение. Наконец Демидов прервал молчание и спросил
иерея:
- Это вас, батюшка, мой покойный дядя Никита Никитич заставил повенчать
мертвяка с девкой?
Священник печально склонил голову, глухо отозвался:
- Что вы, благодетель наш! Николи того не было... Одни поклепы на моего
предшественника. Стар и убог он был, вот и обижали его...
Демидов снова замолчал; тихо барабанил длинными пальцами о поручни
кресла. Иерей терпеливо выжидал. Лицо его было скорбно. Священник
незаметно, но тщательно подобрал под рясу истоптанные, рваные сапоги. Во
всей одежде молодого сельского попика проглядывала нескрываемая бедность.
Прокофий удивленно разглядывал иерея, думал: "Экий человек, сам нищ, а
горд!"
Он поднял голову и в упор спросил гостя:
- Плохо живете, батюшка? Сколько ребяток имеете?
- Ничего живу, - сдержанно ответил священник. - Бывает и того хуже.
Вдовый я, детьми господь не благословил.
- Отчего ж бедно живешь? - не отступал Демидов. - За требы с народишка
ведь получаешь?
- Народишко нищ, что с него взять? Грех один! - все тем же сдержанным
тоном ответил иерей.
Прокофий встал, прошелся по горнице. Став против священника, он снова
заговорил мягко и тихо:
- Перед вами я согрешил, батюшка: обидел ныне вас.
- Бог простит, а я уж о том забыл.
"Экий покорный! - морщась, подумал Демидов. - Не к добру сие
покорство".
Повысив голос, заводчик сказал иерею:
- А все же я виновен перед вами, батюшка, в своем необузданстве, а
посему плачусь обещанным. Вот возьмите! Тут все полтысячи.
Демидов протянул священнику пачку ассигнаций.
- Это за что же? Сохрани господь взять сие! - испуганно отстранил руку
с деньгами попик. - Дозвольте, ваша милость, узнать, за какие прегрешения
изволите так поступать со мною?
Прокофий беспричинно рассердился:
- Уходи, поп! Не могу видеть тебя. Не могу! Бери сколь хошь, но покинь
мой завод.
Иерей пожал плечами:
- Куда же я пойду?
- Куда хочешь, только покинь нас!
Видя, что разговор с Демидовым покончен, попик поклонился и ушел...
В полдень, когда палил зной, Прокофий видел, как из церковного домишки
вышел молодой иерей и зашагал вдоль проезжей дороги. На нем была надета та
же старенькая холщовая ряса, шел он босой, перекинув через плечо палку с
подвешенными на ней худыми сапожонками.
Священник несколько раз оглядывался на церковь и каждый раз осенял себя
крестным знамением. У ворот заводских домишек стояли работные женки и
молча утирали слезы.
Демидов велел холопу нагнать попа и повелеть ему забрать с собой все
имущество, для чего предложил коня и телегу. Однако вспотевший от быстрого
бега посланец вскоре вернулся и поведал хозяину:
- Сказывает отец Савва, все имущество при нем. Из живности был один
кот, так и того пожаловал вдове. А куда он ушел, так и не дознался. Сказал
поп: "Иду куда очи глядят".
Демидов отвернулся от холопа и побрел в хоромы. На душе стало спокойно.
Утихомиренный хозяин подумал: "Может, то моя совесть была! Свидимся ли
вновь с тобой, неспокойный поп?"


Иван Перфильевич Мосолов, главный приказчик на Невьянском заводе,
предстал с просьбой перед Прокофием Акинфиевичем:
- Отпусти ты меня, батюшка, на покой. Одряхлел ноне. Стар стал, и не
доходят мои руки до больших дел.
Своим тихим, вкрадчивым голосом и подобострастием старик внушал
подозрение. Демидов недоверчиво оглядел кряжистую, еще крепкую фигуру
приказчика, его седую, но густую бороду. Круглое загорелое лицо Мосолова
выглядело молодо. "Дуб на юру!" - мысленно определил заводчик и
усмехнулся.
- Это ты стар? Да ты еще молодых в пот вгонишь!
- Что ты, хозяин, хворости меня совсем одолели! Пора и о душе подумать.
- Приказчик напустил на себя скорбь.
- Ты вот что, чахоточный, - испытующе уставился в него Прокофий, - ты
передо мной не лукавь, скажи по чистоте, где задумал строить свой
заводишко?
- Отец родной, да разве ж я смею об этом думать? Да где мои капиталы? -
юлил Мосолов, прикидываясь простачком.
Хозяин насмешливо смотрел ему в лицо; в глазах Демидова играли шальные
огоньки.
- Ты брось из себя мощи строить. Знаю такого бобра! - засмеялся
заводчик.
Приказчик замолчал, переминался с ноги на ногу, желчь разливалась в
нем, так и подмывало схватиться с Прокофием. "Мал волчок, а зубы точит. Я
ли себе не хозяин?" - с досадой думал он.
Демидов не унимался.
- Хорошо, я отпущу тебя с миром, только ответствуй мне по совести, -
глаза хозяина пытливо прищурились, - сколько нахапал у батюшки? Мильен
будет?
- Господи Иисусе! - взвыл Мосолов и перекрестился. - Честен я, всю
жизнь был таков. И когда ты, батюшка, бросишь худые шутки шутковать?
- Я не шучу! - серьезно отозвался заводчик. - Я твою хватку знаю. Все
мы одним миром мазаны. Что глаза разбежались? Ходить подле воды да не
замочиться!
Старый приказчик сейчас напоминал матерого волка: хитрил, но
прикидывался овцой. Но и Демидов не спускал с него глаз, насквозь видел
все; длинные пальцы Прокофия Акинфиевича сплетались и расплетались.
Мосолов схватился за воротник рубахи, рванул его, - ему стало душно; на
рыхлом лице выступил пот.
- Ну хозяин, довел-таки! - прохрипел он.
- Ты думаешь, твоя душа потемки? А я ее, как торбу с овсом, наизнанку
выверну! - ухмылялся Демидов. - Скажи, где место облюбовал для заводишка?
- Удалюсь в скит, в пустыньку! - на своем стоял Мосолов. Он собрался с
духом, крепче замкнулся в себе, решил измором взять Демидова. Как ни
прощупывал его хозяин, приказчик на все находил ответ. Так они долго
терзали друг друга. Прокофий не смог сломить старого туляка.
- Черт с тобой, уходи, раз надумал покинуть нас! - сдался наконец
Демидов. - Иди, неблагодарный! Разве тебе худо тут было?
- Так у меня детки есть, сударь. Надо мне и о них подумать, - более
искренним тоном признался Мосолов.
- Кого же после тебя оставить тут за старшого? - покоряясь, спросил
совета Прокофий.
- Серебрякова вместо меня ставь, - твердо сказал Мосолов.
- Да в уме ли ты! Ведь это стоялый конь, и мозгов у него ни-ни.
- Серебрякова! - решительно повторил приказчик. - Под стать он тут! Ума
у него палата. С виду простоват, а хитрости неимоверной мужик. Цепок!
Ставь его, батюшка!
Иван Перфильевич вновь обрел силу и, глядя в глаза хозяину, уверенно
сказал:
- За все благодеяния, которые я видел от деда твоего и батюшки, совет
даю - Серебрякова.
- Ин ладно, быть по-твоему! - согласился Демидов. - А теперь жалуй со
мной чару испить. Знаю, что затеял ты, старый ворон. Ну да ладно, будем
жить по-соседски!
- Истинно так! - согласился Мосолов и совсем повеселел.


В феврале 1754 года по санному пути наехал Иван Перфильевич Мосолов в
Сыгранскую волость Башкирии. Поразился он приволью, богатому месту, своей
удаче. Перед ним простирался гористый край с неисчерпаемыми залежами руд.
Текли тут многоводные пустынные реки, в кондовых лесах как океан гудели
смолистые сосны, озера изобиловали рыбой. Кочевали среди Уреньгинских гор
редкие кибитки башкир-вотчинников.
Иван Мосолов, который изрядно понаторел в демидовских плутнях, по
примеру своих хозяев обладил дело приступом: одарил тархана бусами,
гребнями, топорами, подпоил башкирцев и заключил с ними купчую на
плодородные земли. По этой купчей отмерили туляку огромные пространства с
лесными угодьями, с покосами, с реками и рудными местами. Отхватил Иван
Перфильевич в один присест великий кус - двести тысяч десятин, а уплатил
за них башкирцам-вотчинникам всего-навсего двадцать рублей.
После выгодной сделки Мосолов пустился по старой, проторенной дороге в
далекий Санкт-Петербург. Знал он тропки, натоптанные большим уральским
хозяином Никитою Демидовым. Где правдою, а где подачками дошел до сената и
добыл приписную грамоту, по которой к новому заводу прикреплялись тысячи
крестьянских рук. Возвращался из столицы на ставший родным Каменный Пояс
старик Мосолов веселым и бодрым от счастья. Мерещился ему в мыслях среди
необозримых глухих лесов и гор свой обширный завод.
"Хозяин! Сам хозяин! - восхищался собой бывший приказчик. - Вот тебе и
новое гнездо облажу..."
Минуя Москву, Мосолов заторопился на восток.
Среди величавых и суровых Уреньгинских гор он облюбовал глубокую долину
полноводной реки Ай. Над долиной вздыбился могучий Косотур, словно кабан,
одетый густой щетиной леса. Рядом ущелье пересекал кремнистый шихан. "И
если в том месте поставить плотину, - рассуждал Мосолов, - быть тут
обильным водам! Здесь и место заводу!" - решил он.
Летом согнал он на купленные земли приписных и кабальных людей, и они
принялись за тяжелый труд. С великими усилиями среди гор, в пади реки Ай,
они срубили бревенчатый острог. Реку перегородили плотиной, а подле
соорудили завод для литья мортир и ядер. Завод на горе назвали
Косотурским.
Мосолов был жесток и управителя себе подобрал под стать. Степан Моисеев
- Мосейка, заводской приказчик - отличался жестокосердием и невиданной
скупостью. За каторжную работу кормил работных гнилым толокном и тухлым
мясом, зато щедро наказывал батогами и плетьми.
Изо всех сил тянулся Иван Перфильевич добывать железо и ставить его
дешевле Демидовых.
"Дед да батька разумели толк в рудах и в плавке, а сынок Прокофка -
пустоцвет. Ему ли равняться со мной? - раскидывал умом Мосолов. - Вот еще
немного поднажму и достигну своего!"
Охотясь по горам со своими егерями, наехал на Косотур Никита
Акинфиевич. С высокой горы он оглядел завод и крепко обругал бывшего
приказчика:
- Эх, и сукин сын, какое место из-под носа урвал!..
- Слава богу, поднаторел сей лиходей у вашего батюшки, - с завистью
оглядывая мосоловское богатство, отозвался Селезень.
Никита Акинфиевич не пожелал спуститься с гор и посетить Мосолова. "Не
к лицу водить соседство со своим холопом", - подумал он и с многочисленной
свитой повернул прочь от Косотура.
Между тем в глубокой долине Ая от темна до темна кипела напряженная
жизнь. Еще звезды не гасли и на земле лежала темень, а "будинка" бегал под
окнами и стучал:
- На работу! На работу!
Нарядчики не давали спуску ни старому, ни малому. Замешкавшихся били.
Опоздала хозяйка покормить ребят, несет молоко для горемычных, - "будинка"
хвать ее палкой по рукам за нерадивость. Горшок - вдребезги, молоко
выхлестнулось, женские руки в синяках. Так и оставались детки на весь день
голодными. Женки работали наравне с мужиками: в шахтах и на домнице. Ребят
брали с собой на работу. Немало детишек попало в беду. Вертится подле
домны, любуется малышка синими огоньками - от жара рубашонка и вспыхнет,
разом займется. Крик, слезы, голосит мать. Поздно, не помочь беде: как
мотылек, дитя погибло на огне.
Молодые бабы в лесных куренях усердно жгли уголь. Мосейка спуску не
давал: недоглядит молодка, сгорит уголь в "кабане" - немедленно следовала
кара. Провинившейся женке надевали на шею хомут и водили по улицам...
Неумолимо подбиралась к Мосолову старость. Тело его подсохло, сивая,
когда-то густая борода поредела и отливала желтизной. Серыми ненасытными
глазами сыча вглядывался он в окружающих.
Понимал Иван Перфильевич, что доживает последние годы, и оттого жадно
хватал от жизни сомнительные радости.
С гор к хозяину наезжал дряблый башкир, привозил Мосолову тайные
настойки из лесных трав. Молодил ими кровь старика. Под старость Иваном
Перфильевичем овладели страсти, быстро в последнем пламени отгорала его
потухающая кровь. Казалось, он стремился наверстать упущенное.
Когда хозяин ходил по заводскому поселку, работные женки разбегались и
прятались.
- Остерегитесь, кащей идет!..
Мосолов шел по улице степенным шагом, заложив жилистые руки за спину.
Бесстыжие глаза его шарили по окнам.
Следом за ним, чуть поодаль, следовал Мосейка.
Заводчик выслеживал невест. Всех девушек на выданье записывали в книги
и подыскивали им женихов. Иван Перфильевич сам входил в это дело. Самой
хорошей девке давал самого плохого парня, а хорошему, бравому парню -
плохую девку. Жених с невестой до последнего часа не видели друг друга.
Только в церкви под венцом и встречались.
Мосолова обуревала зависть к чужому счастью. С каким-то непонятным
наслаждением он гасил человеческую радость у своих работных, отнимая у них
самое дорогое. Худой и жилистый, как озлобленный зверь, он бродил среди
людей и терзал их своими причудами. Завидя девушку, он весь дрожал от
ревнивой мысли.
- А, красуешься! Молодца поджидаешь? - вкрадчиво допытывался он. -
Погоди, я сам тебе женишка подыщу!
И он действительно находил своей кабальной жениха - самого плохого,
никудышного мужика.
Обезумевший старик не щадил ни одной семьи. Он ходил по домам и сам
намечал невест среди заводских девушек. Лучших забирал к себе в покои.
Видя непомерную любовь хозяина к женскому полу, Мосейка предостерегал:
- Поберегись, Иван Перфильевич, сердце-то твое с продухом! Неровен час
- остановится.
- Кхе! - издавал хрипящий звук Мосолов. - Ништо, сдюжаю!..
Старик не унимался. Этим летом из Калуги пригнали "непослушников".
Мосолов ходил среди них, отбирал покрепче в шахты.
- Калуцкое тесто жидко больно! - морщился он, ощупывая людей и даже
заглядывая в рот.
- Помилуй, хозяин, мы ведь не кони! - обижались мужики.
- То-то не кони: конь и болящий тащит воз, а ты отлеживаться вздумаешь!
- сердито огрызался Мосолов.
Среди ватаги сдороженных "непослушников" приметил хозяин смуглую девку
с карими глазами. Ресницы ее были густы и тенисты, и оттого взор, как
уголек, то вспыхивал, то гас зарницей. Подле девки вертелся белокурый
парень-калужанин.
- Отойди! - оттолкнул Мосолов парня от девки. - Что ластишься к
красуле? Не для тебя господом сотворена! Как звать-то? - уставился он на
пригожую.
- Оксана, - отозвалась ока, потупив глаза.
Босые крепкие ноги ее блестели смуглым здоровым загаром. Стан девки
привлекал взор силой и гибкостью.
- Знатна! - похвалил ее Мосолов и подморгнул Мосейке.
Хозяин подошел к парню, оглядел его, словно лошадь. Ощупал мускулы.
- Силен, крепок! Что робил досель? - спросил он.
- Плоты на реках гонял. За кормчего состоял! - с гордостью ответил
калужанин.
- То к часу подоспело! Коломенки на днях поплывут, будешь ты на них за
потесного! - по-хозяйски определил Мосолов и опять вернулся к девке:
- В стряпухи беру тебя.
На закате в хибару к калужанину пришел приказчик. Оглядевшись, заметил
в углу парня и Оксану.
"Опять вместе сошлись, шишиги! Небось снюхались!" - недовольно подумал
он и сказал мужику:
- Ряди девку в хоромы!
- А ей и тут добро! - отозвался калужанин.
- А там еще добрей буде! - перебил мужика Мосейка. - Запомни, сказ у
нас короток, а дело и того короче!
- Гляди, как бы не раскаяться после! - вытянулся во весь рост парень и
головой коснулся матицы. - Не ходи, Оксана!
Как ни противился калужанин, забрали девку к Мосолову. Ошалел старый
хрыч, закрылся в своем доме, как в крепости...
Калужанин в той поре по Чусовой на струге плыл. Торопил мосоловский
приказчик караван по вешней воде доставить до Твери. Под тяжкой железной
кладью коломенки грузно осели в воду.
Тяжко на душе парня. Глядя на резвую струю, он то лихие песни пел, то
угрюмо отмалчивался. Никто не знал, что у него на душе.
Лихо пронеслись мимо первого камня-бойца. Коломенки, словно ножом по
кромке, махнули по краю бездны и миновали страшное место.
Глядя на беснование струн у скал, парень подумал:
"Ну, погоди, хозяин, отблагодарю тебя за обиду!"
И только подумал, как шум и кипень снова с большой силой понеслись
навстречу. Вдали в дымке серебристых брызг показался камень "Разбойник".
"Вот когда приспела пора!" - решил калужанин и незаметно для глаза
шевельнул потесью.
И разом зашумело, как на великой мельнице, затрещали лесины,
загрохотало железо. Коломенка грудью ударилась о скалу и, захлебнувшись,
стала погружаться в кипучий бурун...
Неделю спустя о несчастье на Чусовой доложили Мосолову. Ссутулился,
потемнел он и все спрашивал:
- А калужанин выплыл?
- Неведомо, хозяин!
- Ах, стервец, набедокурил, разорил и от плетей ушел. Да как он смел!
И добра очень жаль Мосолову, но горше всего то, что калужанин ушел от
расправы. Утоп ли парень или сбежал в синие леса, ему было безразлично.
Главное, безнаказанно погибло хозяйское добро.
"И Демидовы порадуются, это к выгоде им! Мое сгибло, а их железо вверх
в цене потянет! Эх!" - хмуро подумал Иван Перфильевич.
Мрачный и расстроенный, заводчик ходил по Косотуру. Верный холоп
Мосейка - и тот боялся подступиться к Мосолову. Вскоре и совсем слег от
неудачи хозяин.
Недолго он пролежал в постели. В одно утро в доме вдруг необычно
захлопали двери, засуетились и запричитали бабы.
Мосейка вошел в спаленку хозяина и попятился. Высоко задрав бороду,
Мосолов лежал с выпученными глазами. В углу жались стряпухи и плакали.
- Нишкни! - очухался и сердито топнул Мосейка. - Что тут приключилось?
- Умер хозяин!
Легко ступая на цыпочках, приказчик подошел к хозяину и заглянул в
остекленевшие глаза.
- Выходит, не сдюжало сердце от обиды! - прошептал он и покачал
головой. - Эх, Иван Перфильевич, разве мало коломенок на Чусовой гибнет в
полную воду! Пожалковал одного струга!..
Три дня спустя похоронили Мосолова на новом погосте под Косотуром.
Могильщик, утаптывая могилу, угрюмо обронил:
- Злой хватки жил человек и сгиб от злости, что не довелось расправу
над крепостным учинить. Хват и смел парень, жизни своей не пощадил, а
отблагодарил хозяина за крестьянские муки. Э-эх!..

9

Время было военное: в эти годы Россия вела победоносную войну с
Пруссией. День и ночь уральские заводы отливали пушки, мортиры, ядра,
ковали для отечественной конницы булатные клинки. Отлитые
умельцами-мастерками на Каменном Поясе пушки громили врага в Пруссии.
Русские войска, предводительствуемые фельдмаршалом Петром Семеновичем
Салтыковым, 1 августа 1759 года в решительной битве под Кунерсдорфом
разгромили пруссаков. Король Фридрих II едва спасся бегством. Сорок
гусаров - телохранителей короля были почти все изрублены казаками; король
ускакал: в трусливом беге он потерял свою шляпу с султаном. Казаки
подобрали ее и доставили русскому генералу.
В ночном убежище, в разгромленной казаками деревушке Этшер, в хибарке
без окон и дверей, при свете огарка король писал своему брату в Берлин:
"Наши потери очень значительны: от армии в 48000 человек у меня вряд ли
осталось 3000. Все бежит, и у меня нет больше власти над войском. В
Берлине хорошо сделают, если подумают о своей безопасности. Жестокое
несчастье, я его не переживу! Последствия битвы будут хуже, чем сама
битва; у меня больше нет никаких средств, и скажу без утайки, я считаю все
потерянным. Я не переживу погибели моего отечества. Прощай навсегда".
В сентябре 1760 года русские взяли Берлин.
Все говорило об окончательном и непоправимом поражении Пруссии. Весь
мир с удивлением приглядывался к России:
"Что за страна?!."
Между тем в Санкт-Петербурге назревали события, которые должны были
изменить многое.
Царствующая императрица Елизавета Петровна давно уже чувствовала себя
усталой и больной. Придворные интриги, чрезмерные излишества,
неумеренность в еде и напитках преждевременно состарили эту еще не так
давно красивую, цветущую женщину. Лейб-медик Фукс приходил в отчаяние от
нескрываемого пристрастия Елизаветы Петровны к тяжелой и обильной пище.
Царица любила щи, буженину, кулебяку, гречневую кашу, от чего стан
императрицы грузнел, расплывался; давала о себе знать изрядная одышка.
Бессонные ночи, пристрастие к сладким винам ускорили развитие болезни.
В конце 1761 года страдания Елизаветы усилились: на ногах открылись
незаживающие раны, они кровоточили, с каждым днем учащались истерические
припадки. Но до последних дней императрица веселилась на придворных балах
и продолжала невоздержанную жизнь.
В сумрачный осенний день октября ее настигла внезапная слабость. Теперь
поневоле она целые дни проводила в опочивальне. Здесь в редкие часы
душевного оживления больная императрица принимала министров, выслушивала
их доклады, отдавала распоряжения. В спальню Елизаветы допускались только
редкие избранники. Но и тут она не отказалась от старых привычек: окружила
себя болтливыми по-сорочьи шутихами. Нередко перед царицей выступал со
своими ариями знаменитый итальянский тенор Компаньи или потешал ее своими
легкомысленными остротами комик из императорской труппы.
Будучи больной, императрица не могла все же оставить своих привычек. В
продолжение многих часов, лежа в постели, она рассматривала разные ткани,
любовалась их цветом, узором. В эти минуты в ней с прежней силой
вспыхивало былое кокетство, и тогда из обширных гардеробных, где висели
тысячи разнообразных нарядов, ей приносили пышные платья, драгоценности, и
она с упоением разглядывала их. Горестный вздох вырывался из груди при
одном воспоминании о былых днях...
В последние месяцы прикованная к постели царица жила под вечным страхом
пожаров. Ей беспрестанно казалось, что огонь охватывает деревянное здание
дворца и она сгорает живой в бушующем пламени. Теперь, в эти дни мнимого
выздоровления, Елизавета торопила Растрелли с окончанием постройки Зимнего
дворца. Но архитектор требовал денег, а казна была пуста. Императрица
выразила желание, чтобы хоть большая церковь во дворце была готова к
весне, а также чтобы приготовили для нее пять-шесть покоев: сделали в них
паркеты, позолотили лепные потолки, украсили стены.
Растрелли принялся за работу...
Увы! Все оказалось напрасным. 12 декабря императрице вновь стало весьма
плохо, открылось сильное кровохарканье. Придворные врачи, собравшись на
консилиум, были подавлены тяжелым положением больной и пустили ей кровь.
Это принесло царице облегчение. На радостях Елизавета повелела освободить
из тюрем большое число арестантов.
В надеждах на улучшение здоровья прошло десять дней, и вдруг снова у
императрицы началось сильное кровотечение горлом. Час от часу становилось
все хуже. Было очевидно: царица доживает последние минуты.
Вскоре началась долгая, мучительная агония, и только на исходе другого
дня Елизавета Петровна скончалась...
На российский престол вступил наследник Петр Федорович. Новый император
немедленно послал курьера к прусскому королю Фридриху, извещая его о своем
дружественном расположении. Вслед за тем по указу царя русские прекратили
военные действия и спешно оставили Пруссию.


Летом 1762 года два мужика из села Покровского, приписанного еще при
царе Петре Алексеевиче к Нижнетагильскому заводу, по торговым делам пришли
в Невьянск и тут, толкаясь на базаре, наткнулись на бродягу подьячего.
Хитроглазый козлобородый ярыжка, насквозь провонявший чесноком и водкой,
заманил крестьянишек в кабак и там за штоф хмельного одарил их копией
указа государя Петра Федоровича.
Указом этим, помеченным 29 марта 1762 года, повелевалось:
"Всем фабрикантам и заводчикам... отныне к их фабрикам и заводам
деревень с землями и без земель покупать не дозволять, а довольствоваться
им вольными наемными по паспортам за договорную плату людьми..."
С драгоценной грамотой вестники поторопились в родное село. Вечером,
когда с полей вернулись мужики и женки, ударил набат. Встревоженные
поселяне сбежались на площадь. Прибрел священник церкви Покрова, его
заставили огласить грамоту.
После жарких споров и криков сход признал, что, по смыслу царского
указа, им можно "отбыть от заводских работ". "Но как тут быть? Как
узаконить сие?" - раздумывали крестьяне, и порешили они отправить выборных
к верхотурскому воеводе и просить его записать их за Богоявленским
монастырем. В подкрепление своей просьбы они снарядили обоз с
приношениями. Со всего сельца собрали мед, сало, холсты и золотишко и
поехали по стародавней глухой дороге в Верхотурье.
Заглох рубленый древний русский городишко, отшумела в нем былая бойкая
торговая жизнь, закрылась таможня, окрестные подвластные воеводе
крестьянишки отошли под заводскую руку. Заводчики обрели невиданную силу:
они закабалили мужиков, заставили их работать на себя, нерадивых сами
судили и наказывали, весь торг шел через заводчиков, их приказчики
выжимали из крестьян последнюю силу и достатки, сами наголо стригли
приписных, оставляя им пост и молитву да загробную жизнь. Воевода же и
носа не смел сунуть в приписные села. Заводчики, как коршуны, зорко
стерегли свою добычу.
Захирел, оскудел воевода, в забвение отошло былое привольное и сытное
кормление. Не до соболей и не до медов было воеводе, только-только свести
концы с концами. Толстая воеводиха стала ныне костиста, желчна и все дни с
раннего утра корила супруга, что заел ее жизнь. Но и сам воевода не цвел:
изрядно отощал, кафтаны пообносились, лари с добром опустели, отошли в
прошлое пирования и величания. Никто не чтил по доброй старинке воеводу.
Вот и живи тут!
И вдруг в счастливый день наехали челобитчики из Покровского села и
прибыли не впусте, а навезли дары воеводе. Воспрянул он духом,
приосанился. Дары принял, над крестьянишками для прилику поломался - без
того нельзя: почитание забудется. Сверил воевода копию указа с подлинным -
бродяжка-подьячий оказался дотошным: все было списано буква в буквочку.
Знал воевода, что царский указ дан был императором Петром Третьим, чтобы
успокоить начавшиеся волнения среди приписных крестьян, но вскоре потерял
силу. Однако об этом он промолчал. Не повестил челобитчиков он и о другом:
умер к той поре от "геморроидальной колики" несколько месяцев