Федоров Александр. Наследники

почтенного господина и его супругу - строгую даму в седых буклях, уговорил
их переехать в его жилище и взять на попечение двухмесячную дочь.
4 декабря, после полудня, отправились Демидовы в Италию. Париж
постепенно уходил в туман, сизой дымкой окутавший пригороды, окрестные
поля и рощи.
Понемногу туман рассеялся; в густом осеннем увядании, в лучах скудного
солнца развернулись волнистые поля с крохотными бедными деревушками.
Жалкие деревянные хижины имели удручающий вид. Поселяне были грязны, нищи.
Латаный плащ, стоптанные башмаки и шляпа с истертыми полями - вот весь
наряд крестьянина. На холмистых пастбищах все еще бродили стада,
охраняемые угрюмыми пастухами, одетыми в лохмотья, и тощими злыми псами.
В оголенной дубраве приютилась маленькая тихая деревенька Эссоне.
Сидевшая рядом Александра Евтихиевна схватила мужа за руку.
- Никитушка, вели остановиться! Какой приятный уголок! Завтра
неподалеку от сих мест королевская охота, - умоляюще посмотрела она на
Демидова.
- То верно! - согласился Никита и велел кучеру свернуть в деревушку...
В хижине, чтобы обогреть путников, в очаге горела последняя вязанка
хвороста. Изо всех углов лезла бедность. На деревянной кровати лежала
охапка сухой травы, служившая подстилкой. Невысокая преждевременно
состарившаяся женщина прислуживала Демидовым.
- А где твой муж? - допытывался по-французски Никита.
Поселянка озабоченно отозвалась:
- Охраняет виноградник от порчи. На охоту наехало много господ и будут
с псиными сворами метаться по полям. Им, сударь, потеха, а бедному
человеку убыток.
- Неужто не возместят потери? - с притворным удивлением спросил Никита
поселянку.
Крестьянка тяжело вздохнула и покорно скрестила синеватые жилистые руки
на животе. Во всей скорбной позе проглядывала удрученность. Андрейка,
раскладывавший пледы хозяевам, взглянул на Демидова и подумал:
"А сам что делаешь со своими приписными!"
Огонек в очаге приветливо потрескивал, за окном свистел осенний ветер.
Ранние пепельные сумерки заползали в хижину. Хорошо было сейчас сидеть у
камелька и слушать незлобливые жалобы старухи...
Утром путешественники поехали в королевский охотничий парк. Темные
влажные деревья раскачивали оголенными ветвями, обдавая путников холодными
каплями росы. Из-за высоких холмов встало солнце. На лесных тропах и по
холмам то и дело проносились стада быстроногих оленей. Золотой сетью
пролегли в парке дорожки, усыпанные свежим песком. Всюду встречались
экипажи, линейки, всадники. Парижане торопились на королевскую охоту. На
обширной лужайке было оживленно, как на парижской площади. Здесь щебетали,
стараясь обратить на себя внимание, разодетые дамы. На поляне толпилось
придворное общество. Король с принцами мчался по парку, гнал оленя -
могучего и красивого зверя. Все видели, как по горным тропам мелькал его
конь огнистой масти. Король трубил в охотничий рог, несясь следом за
своими псами, которые взлетали по крутизнам холмов, перепрыгивали через
гремучие ручьи и ныряли в лес. Там разносился треск сухого валежника под
копытами оленя, терзаемого на бегу псами... Все трепетало вокруг в
ожидании: звуки охоты нарастали и приближались к западне, где были
натянуты крепкие густые сети.
Экипаж Демидова остановился в стороне под темным развесистым буком.
Никита с нетерпением прислушивался к звуку охотничьего рога и лаю псов.
Александра Евтихиевна с завистью разглядывала наряды придворных дам.
Солнце брызнуло на вершину бука и заиграло миллионами разноцветных
огоньков в нависших капельках росы, и в эту минуту, как вихрь пламени, на
поляну вынесся прекрасный тонконогий олень. Огромным прыжком он устремился
вперед и угодил в расставленные сети. Он мотнул чудесными ветвистыми
рогами и окончательно запутался в силках. Почти в ту же пору из чащи
выскочили лохматые злые псы и бросились терзать пленника. Жалобный стон
пронесся над поляной. Большие влажные глаза зверя умоляюще смотрели на
людей. Человечьи слезы вдруг блеснули на этих страдальческих глазах.
Шубин схватил Демидова за руку:
- Уедемте отсюда, Никита Акинфиевич!
- Нет, нет! - отвернулся от него Демидов. Ноздри его раздулись, он с
нескрываемым удовольствием смотрел на страдания зверя, терзаемого псами.
Он не мог оторвать глаз от зрелища. Даже всегда меланхоличная Александра
Евтихиевна вдруг оживилась, вспыхнула румянцем.
- Смотрите! Смотрите! - крикнула она художнику.
Тотчас из лесу показался всадник и на быстром скаку со страшной силой
одним ударом ножа свалил оленя. Орошая яркой кровью сухие листья, зверь
затрепетал в последних смертных судорогах. Король спрыгнул на землю и,
подбежав к добыче, стал рассекать лезвием еще трепещущее тело. Яростные
псы грызлись из-за дымящейся крови...
- Какое отвратительное зрелище! - с сокрушением сказал художник и,
морщась, отвернулся.
Его никто не слышал. Все шумно аплодировали королю, а он, как
победитель, поддерживаемый егерями, снова взобрался в седло и, не глядя на
добычу, проследовал по дороге к Фонтенебло. За ним тронулись экипажи
придворных и блестящая кавалькада всадников.
Солнце поднялось над вершинами буков, прорвалось на землю, разукрасило
золотом осенний палый лист и зажгло дрожавшие на травинках рубиновые
капельки крови.
Демидов сказал Шубину:
- Ничего вы не смыслите в охоте, сударь!
- Но это была не охота, Никита Акинфиевич, - тихо отозвался художник. -
Так мясники терзают зверя.
Никита нахмурился и замолчал.
Так, безмолвные, они проехали через Фонтенебло и тронулись по дороге к
Турину.
Навстречу из лесу вышли два королевских стражника в зеленых куртках. С
мушкетами наперевес они гнали перед собой грязного, оборванного
крестьянина с завязанными за спиной руками.
- Поймали разбойника! - закричал Демидов, показывая на пленника. - Эй,
много погубил душ? - окликнул он стражников.
Один из них почтительно отозвался:
- Он сотворил худшее, мсье: он сбил с пути королевского оленя.
Крестьянин поднял глаза на Демидова и спросил:
- Разве нельзя гнать скотину со своего поля? Олень потоптал мне весь
виноградник.
- Видите, сударь, этот наглец не понимает, что натворил! - улыбаясь,
сказал стражник и заторопил пленника: - Ну, пошел, пошел!..
Вдали замелькали огоньки селения; пора было подумать о покое.


Покинув в середине декабря Лион, Демидовы прибыли в городок
Пон-де-Бонвуазен, лежащий на границе Франции. За мостом простиралось
Савойское герцогство. С каждым шагом страна становилась суровее и
живописнее. Вдали все выше и круче поднимались Альпы, играющие на солнце
ледяными вершинами. Днем в синем небе громоздились скалы, серебряные нити
потоков низвергались с гор, над которыми скользили белые клочья облаков.
Ночью при мерцании ярких звезд темные громады казались великанами,
навсегда преградившими дорогу.
И в самом деле - неподалеку от Эшели скалы перерезали дорогу. Высокие
отвесные кручи спускались в пропасть, и чудилось, что здесь конец пути. Но
в темном камне был выдолблен тоннель, в сыром мраке которого путники ехали
в напряженном молчании. Казалось, экипажи двигаются в громадном склепе, и
как радостно было вновь появление холодного зимнего солнца...
Дорога углублялась все дальше и дальше в горы. Путешественники ехали
графством Мориен. Андрейка сидел рядом с кучером на высоких козлах,
пытливо вглядываясь во все окружающее. Шкатулка с "Журналом путешествий"
была упрятана в ящик под сиденьем. Многое не успел занести туда
демидовский летописец: дни были полны дорожных хлопот, а вечером быстро
надвигались сумерки, и от усталости неодолимо клонило ко сну. В дороге
надо было все запечатлеть, все запомнить, о чем говорили Демидовы.
Сегодня особенно утомительной казалась дорога. С гор дул неприятный
холодный ветер, и мокрые ветви придорожных деревьев, раскачиваясь,
обдавали Андрейку и кучера влагой; платье и без того было сыро от влажного
воздуха. За спиной в карете полудремали господа, а на сердце Андрейки
лежала тоска. Кругом простирались невеселые зимние поля, горы, и на
склонах их лепились такие же унылые деревеньки, как и в родном
приуральском крае. Бедность и здесь была уделом селянина...
Начался подъем в скалы. Высокие кремнистые утесы сжимали дорогу, и над
головой синела только узенькая полоска неба. Но вот тропа незаметно
выползла на карниз, повисший над пропастью. У Андрейки захватило дух. За
его спиной раздался встревоженный вскрик Александры Евтихиевны:
- Никитушка, мы погибнем!.. Никитушка...
Кручи стремительно падали в бездонные пропасти, а с другой стороны
убегали в недосягаемую высь. Внизу, в страшной глуби, виднелись ели; точно
мелкий тростник, они колебались под горным ветром.
Медленное движение экипажа, который содрогался на каждом камне, вид
постоянно черневшей под ногами пропасти были нестерпимы. Все с облегчением
вздохнули, когда миновали пропасти и впереди возникли отроги горы
Монсинис, у подножия которой расположился крохотный городок Ланебург.
- Ну, слава богу, заночуем тут! - обрадовался Никита Акинфиевич.
В маленькой гостинице, в которой остановились русские путешественники,
было чисто и опрятно. В камине, сложенном из камня-дикаря, ярко пылал
огонь. Подвижной, учтивый хозяин-француз угощал гостей. Шубин, знавший
местные края, возился с носильщиками. Он отобрал дюжину суровых и сильных
навалисцев; им предстояло перенести Александру Евтихиевну на носилках
через гору Монсинис. Возчики и носильщики разбирали экипаж, чтобы ранним
утром отправить его на лошаках в горы. Долго не унимались крики и возня на
крохотном мощеном дворике гостиницы...
Трактирщик ввел в комнату высокого красивого старика.
- Вот, сударь, и проводник вам! Это Луиджи, он лучше всех знает
перевалы и горные тропы. Синьора может быть спокойна, доверившись Луиджи,
- учтиво поклонился он Александре Евтихиевне.
Рослый загорелый старик с благородным лицом, в свою очередь, склонил
голову. Его черные блестящие глаза озарились приветливым огоньком. Седая
пушистая борода патриарха спускалась до пояса. Шубин впился в проводника.
- Смотрите, господа, сколь он схож с богом Саваофом! - восторженно
воскликнул он.
Александра Евтихиевна не могла оторвать глаз от красавца старика.
- Откуда ты? - спросила она.
- Вот с этих гор, синьора. Здесь я родился, любил и умру!


Утром при перевале через гору Монсинис бушевала метель, холодный
свирепый ветер кидал в лицо тучи колючего снега. Лошади, нагруженные
тяжелой кладью, цепко двигались по кручам. Рядом простиралась бездна. Один
неверный шаг животного грозил смертельной опасностью. Воздух становился
холоднее. Дорога, зигзагами огибая горы, вилась все выше и выше. С крутой
скалы низвергался в пропасть гремучий водопад. Вдали сквозь белую дымку
метели сверкал на солнце, точно вороненая сталь, исполинский ледник.
Навалисцы бережно несли Александру Евтихиевну на носилках. Чтобы не
видеть страшных бездн и укрыться от студеного ветра, она укуталась теплым
пледом и была недвижима. При каждом толчке ее сердце замирало.
Впереди каравана шел красавец Луиджи. Движения его были смелы,
уверенны. За ним двигались, покачиваясь на ходу, носилки с Александрой
Евтихиевной, дальше выступали послушные лошадки с кладью, а за ними верхом
ехали путешественники.
Когда достигли плоскогорья, Никита сошел с лошади, перевел дух. Он с
удивлением рассматривал проводника и, не утерпев, через Шубина спросил
его:
- Почему на склоне лет ты не возьмешься за более спокойный труд, чем
проклятое ремесло проводника?
- Эх, господин мой, - ответил Луиджи, - это единственное, чем я могу
заниматься. У меня имеется земли ровно столько, чтобы сложить в нее свои
кости, когда я умру. Вот эти скалы, которые вы видите, они кормят
навалисца. Что поделаешь, если судьба нас заставляет каждый день играть с
жизнью и смертью?
После короткого привала караван тронулся в путь. Из-за туч выглянуло
солнце. Тропа круто сбежала вниз. Путники приблизились к селению.
В Навалисе было тихо, уныло. Кругом высились кручи. На крохотной
площадке темнела часовня, выстроенная из дикого камня. Над долиной звучал
печальный звон колокола. Под горным солнцем на кручах блестели снега.
В маленькой часовне отпевали бедняка, лежавшего в грубом деревянном
гробу. На крохотной голой паперти, усыпанной гравием, было пустынно,
молчаливо. Только чей-то одинокий пес, припав на последнюю ступень
каменного крылечка, уныло глядел в землю.
Демидов и Шубин вошли под мрачные каменные своды. За ними неслышно
последовал Андрейка. Худощавый пастор в белоснежном облачении, протягивая
вверх руки, говорил последнее напутствие. Никита Акинфиевич поторопился на
воздух. Тут же появился проводник Луиджи. Он отогнал от храма собаку и
ожидал господ.
- Кого это хоронят? - спросил художник.
- Замерзшего бедняка. Эх, сударь, не каждый имеет теплую одежду и кусок
хлеба, - с печалью отозвался навалисец. - Бедняк поднимается в горы,
надеясь на хорошую погоду, но все обманчиво, часто его настигают стужа и
метель. Вот, сударь, каково счастье бедняка.
Между тем носильщики вновь собрали экипаж. Демидов расплатился с
Луиджи. Старик низко поклонился Александре Евтихиевне и пожелал всем
доброго пути.
Упругим шагом он пошел по тропке и вскоре скрылся за скалами.
- Чудесный старик! - не утерпев, бросил ему вслед Шубин.
Коляска была готова в путь. Путники уселись, Андрейка взгромоздился на
свое место, и кони тронулись...
Миновав Тюрень, выбрались к Пьемонту. Отсюда начиналась Ломбардская
долина.


После холодных скалистых Альп с их зимними грозными метелями
путешественники сразу оказались под ярким синим небом, среди зелени и
цветов. Экипажи двигались по сказочной цветущей долине, которая казалась
нарочно убранной природою ради великого праздника. Вся Ломбардия походила
на прекрасный сад в майскую цветущую пору. Кругом зеленели неоглядные поля
маиса, чередуясь с виноградниками и тутовыми рощами. Теплый ветерок
пробегал по яркой сочной зелени, колебал пестрые чашечки цветов, наполняя
воздух ароматом.
Андрейка повеселел. Перед ним распахнулся знакомый край. Сколько лет он
прожил в этой стране и сроднился с ее простым народом! Хотя голодно было,
но дышалось легче вдали от хозяев.
По дорогам встречались толпы смуглых, загорелых работников, проходивших
с песней, которая под этим приветливым небом сама рвалась из души.
Демидов не утерпел, хлопнул Шубина по колену:
- Что скажешь? Ну и край!
На его крупном лице выступили мелкие капельки пота. Солнце пригревало.
Над Александрой Евтихиевной, ехавшей позади, раскрыли зонт.
На придорожной скамье уселись две молодые итальянки. Они несли огромную
корзину, наполненную зеленью, и решили отдохнуть. Здоровые смуглые
красавицы, одетые в старые пестрые платья, в широких соломенных шляпах,
раскачиваясь в такт, распевали дуэт. Их жгучие глаза насмешливо взглянули
на Демидова.
- Ох, добры! Ох, добры!.. - прошептал он и плутовато оглянулся назад.
В стороне от дороги в густой зелени мелькали белоснежные виллы, и часто
среди холмов в живописных уголках вставали монастыри. Едва позванивая
маленькими колокольчиками, бродили овцы. Порой они сливались в узкую
белоснежную полосу и, теснясь, устремлялись в ущелье; издалека казалось -
там, в каменистых берегах, колеблется и плещет водопад серебристого руна.
Солнце поднялось к полудню. Нагретый воздух заструился над долиной, и
вся она, затопленная светом, казалась волшебным маревом. Ветерок принес
запах фиалок. Над полями кружились пестрые бабочки, похожие на порхающие
цветы. Никита Акинфиевич велел остановить экипаж и, указывая Андрейке на
крестьянский домик, приказал:
- Должно быть, там есть молоко. Сбегай-ка, малый, да притащи жбан!
Писец соскочил с козел и побежал к хижине.
На пороге стоял бородатый черноглазый крестьянин и удивленно смотрел на
Андрейку.
- Это молоко? - спросил писец и потянулся к жбану.
- Молоко, - ответил сухо поселянин.
- Продайте мне его, мой хозяин очень хочет пить, - попросил Андрейка. -
Я заплачу вам, сколько хотите.
- Не могу. Если б твой господин умирал, я и то не мог бы уступить ему
ни глотка!
Андрейка смущенно вернулся к экипажу.
- Как! - вскричал Демидов. - Он не знает, кто у него просит! Клич сюда
упрямца!
Когда босой морщинистый поселянин предстал перед ним, Никита Акинфиевич
спросил:
- Пошто не продаешь, дурень, молоко? Я золотой отдам за кувшин!
Шубин перевел речь заводчика и выжидательно смотрел на крестьянина.
- Синьор, - почтительно склонился он перед художником, - даже за
золотой я не могу продать ему кувшина молока.
- Почему? - удивился художник.
- Потому, что все молоко изо всех селений принадлежит синьору Висконти.
Он каждое утро отбирает его у нас. Если он узнает, что я продал каплю
молока проезжим, то потянет меня в суд.
К экипажу подбежали слабые, худые малыши и пугливо рассматривали
проезжих. Указывая на них, старый крестьянин сказал:
- Вот мои дети, синьоры. Они тоже редко видят молоко, даже в самые
большие праздники.
- Лежебоки! - закричал Демидов. - Гляди, сколь кругом богачества, а они
голодают. Да тут даже ленивый мужик сыт будет!
Кони тронулись, снова побежали изумрудные поля и платановые рощи, а на
душе Андрейки было тоскливо. "Как все сие схоже с жизнью нашего мужика, -
с тоской подумал он и оглянулся. - Кругом благость, а труженик голоден!.."

7

В Милане и во Флоренции Демидовы посещали соборы, картинные галереи,
библиотеки, театры. Каждый день Андрейка со всей тщательностью заносил в
дневник, что видели его хозяева, с какими князьями и герцогами они
встретились и что приобрели из предметов искусства. Никита изо всех сил
старался показать себя меценатом, большим знатоком искусства, но в душе не
ощущал ни волнения, ни трепета, с каким обычно люди, понимающие замыслы
великих художников, рассматривают их творения. Ни совершенство форм, ни
самое мастерство не интересовали Демидова. Привлекали его редкости, и он
стремился обладать ими. Все это отлично видел и чувствовал Шубин, вместе с
Демидовым посещавший галереи...
Перед путешественниками раскрывалась Италия: старые деревни с
живописными домами, дубовые и лавровые рощи, виноградники - все, казалось,
сулило богатство, но поселянин, шагавший по тучным полям, был нищ и
голоден. По дорогам встречались толпы упитанных монахов, которые
стремились в Рим на праздник. Они были наглы и развязны с поселянами и
сладкоречивы с теми, от которых ожидали подачки.
Поздним январским вечером дилижанс, грохоча колесами по каменной
мостовой, въехал в Рим. Андрейка с волнением приглядывался к вечному
городу. Синеватые сумерки скрадывали очертания города. Дома и колоннады
тонули во мраке, и только над головой простиралось густое синее небо с
первыми мерцающими звездами. На площадях неумолкаемо журчали фонтаны. Огни
были редки; подобно светлячкам, они мелькали в глубине ночи. И вдруг
впереди из призрачной тьмы выплыл тяжелый черный купол собора. Показался
золотой серпик молодого месяца, и в его трепетном сиянии купол стал темнее
и, как мрачный корабль, поплыл вправо по зеленой дымке безбрежного неба.
Казалось, что дилижанс стоит на месте; Андрейка не мог оторвать
восхищенных глаз от сказочного зрелища.
Демидовы устроились в лучшем отеле. Писцу была отведена тесная комнатка
под крышей. Расположившись в ней, он распахнул окно. Сверкающая ночь
стояла над Римом. Андрейка задумался. На далеком родном севере - суровая
зима, трещали морозы, а здесь ночь была тепла, ласкова и на синем бархате
неба сверкали крупные звезды.
Крепостной вздохнул.
- Россия, Россия, матушка наша! - сказал он вслух.
- Что, соскучился? - внезапно раздался за спиной голос Шубина.
Андрейка обернулся, лицо его было смущенное; юноша опустил глаза.
Художник устало опустился на стул.
- Это верно! - сказал он со вздохом. - Нет в мире краше нашего
Архангельского края, Андрейка! Выезжали мы с батькой на рыбный промысел в
Студеное море. Льды, морозы и кипучая пучина - суровость и величие кругом!
И вдруг среди непроглядной тьмы разыграются сполохи - полночное сияние.
Слыхал о нем?
Андрейка с любопытством слушал художника.
В тиши ночи они долго беседовали о родине.
- А у нас на Урале, - говорил Андрейка, - горы высоченные, богатств
непочатый край. И кругом горе! Человек скован неволей. Барин тебе судья и
хозяин!
Перед его взором предстал родной край, мать, работные. Вечная кабала!
- Что бы вышло, Федот Иванович, если бы наш народ не на барина работал,
не из-под плети, а на себя!
- Россия возвеличилась бы над всеми народами! Не насилием, гнусностью и
грабежом, а своим свободолюбием, мудростью и братской любовью к другим!..
Но пока это будет... Ох, милый, пока солнце взойдет, роса очи выест! -
опечаленно закончил Шубин...
На востоке порозовела заря, и они нехотя разошлись...
Утром снова сверкало густое синее небо; жаркий воздух наполнял комнату,
когда Андрейка проснулся. За окном, внизу на площади, шумели фонтаны. В
церквах звонили колокола, мелодичный звон наполнял город. На улице
отчаянно кричали погонщики мулов, звонко спорили молодые итальянки.
Андрейка сбежал с мансарды вниз, где экипаж давно поджидал Демидовых.
Он проворно взобрался на козлы и уселся рядом с кучером.
Демидовы и Шубин вышли из отеля и уселись в экипаж. Кучер щелкнул
бичом, кони тронулись. При дневном свете Рим был грязен. Толпы народа
шумели на улицах. Город раскинулся на холмах, и линии домов резко
выделялись на эмалевом фоне неба. Кривые улочки были наполнены жалкими
лавчонками, полуразвалившимися домишками, где толкались оборванные
бедняки, а в кучах мусора рылись бездомные собаки.
Наконец экипаж выбрался из темных вонючих переулков и покатился среди
холмов и руин. Казалось, что все рухнуло и вековая пыль погребла под собою
древний вечный город. За века древний римский Форум покрылся плотным слоем
мусора и земли, точно старое деревенское пастбище, утоптанное быками;
зеленые кусты цепкими корневищами охватили камень. А вдали по холмам
бродили стада овец. Одинокий загорелый пастух в жалкой хламиде стоял,
опершись на длинный посох, и лениво следил за отарой.
Шубин показал раскопки. И то, что было поднято из тьмы забвения,
поражало неповторимой красотой. Извлеченные из толщи мусора разноцветные
мраморы, колонны, жертвенники, изваяния богов, бронза, базилики - все
приводило в трепет. Молчаливый, упоенный величием прошлого, художник ходил
среди колонн, капителей, обломков.
Никита Акинфиевич хозяйственно шагал по руинам и ощупывал каждый
камень. Если бы облачить его в тогу, то казалось бы - по каменистому хаосу
расхаживает пришелец из далеких веков, римлянин времен Калигулы.
Осанистый, со строгим профилем, Никита, как Цезарь, проходил по древнему
Форуму. Андрейка с суеверным страхом взирал на хозяина.
"Этот поумнее Нерона будет, - думал писец. - Тот только жег да
разрушал, а этот своего добра не упустит. Купец!"
В Колизее, чудовищном по своим гигантским размерам, Шубин привел их на
место, с которого раскрывалась вся величественная панорама арены древнего
цирка. Затаив дыхание, Андрейка стоял за спиной Демидова и смотрел на
арену, заваленную обрушившимися арками и камнем. И перед глазами его в
заходящем солнце встала страшная картина. Ему послышался гул, огромной
человеческой толпы, рев зверей, вопли жертв, стоны истерзанных и гром
рукоплесканий. Через века пронесся запах крови; чудилось и сейчас еще, что
арена пропитана ручьями жаркой крови... Отсюда свозили на скрипучих
колесницах истерзанные трупы, для того чтобы сбросить их в огромные
мрачные катакомбы, которые и сейчас простираются на окраинах вечного
города.
Из-под ног Александры Евтихиевны выпорхнул дикий голубь; она вскрикнула
и побледнела.
- Никитушка!
Звук ее голоса в гигантской пустоте цирка показался жалким. Две
горлинки, расхаживая по каменному карнизу, мирно ворковали. Демидов,
расставив ноги, стоял над уходящей вниз овальной воронкой и рассуждал:
- Эк, каменья сколько ушло тут: не один заводище сгрохать можно!
- Никитушка, и не надоест тебе! - капризно перебила его жена.
- Хоть бы одним глазком поглядеть, как тут зверье расправлялось, -
внезапно перевел он разговор. - Ну что, как гусак, тянешь шею? - закричал
он на Андрейку. - Отгуляло зверье, а то непременно сверзил бы тебя вниз,
поглядел, как ты управился бы! - засмеялся он, довольный своей выдумкой.
Художник снял шляпу, легкий ветер шевельнул его кудрявые волосы. Он
отер пот и сказал Демидову:
- Страшные вещи вы говорите, Никита Акинфиевич!
- Кому страшно, а мне по душе сия потеха!
Они стали спускаться с каменной стены. Из-за угла вынырнул и пересек
тропку рыжий толстый капуцин.
Никита усмехнулся:
- Господи, и тут поп, нигде от них не укроешься! Не люблю этих
попрошаек.
Снова коляска катилась среди загородных рощ. Водопады, лавры, оливковые
рощи - все сливалось в непрерывный поток, которым римская щедрая земля
удивляла иноземца.
- Экий благостный край! - вздыхал Демидов. - И солнце, и тепло, и
плодов земных не счесть, а смерть и тут не покидает человека...
Руины наводили Никиту Акинфиевича на мрачные размышления; он с горечью
сказал художнику:
- Неужто и после нас так будет: останутся лишь прах да обломки?
- Это будет еще хорошо! Боюсь, что после нас, Никита Акинфиевич, ни