Федоров Александр. Наследники

нескрываемую радость. Она выражалась по-разному и заставляла Андрейку
трепетать. Никита Акинфиевич подолгу засматривался на сияющую молодостью
итальянку и, не таясь, говорил своему писцу:
- Ну, что с такой бабой связался? Прельстительна больно! Не понять тебе
в таком деле вкуса!
В глазах Демидова в эту минуту вспыхивали недобрые огоньки. Андрейка
сдерживался, но темнел. Хозяин, не замечая гнева своего крепостного,
продолжал спокойным, ровным голосом:
- Вот приедем в Россию, тебя конюхом сделаю, а ее в дворню возьмем...
- Никита Акинфиевич, что хотите делайте со мной, а жену мою пожалейте!
- униженно просил он.
- Ишь ты! Холоп, а женку по-настоящему любит! - улыбался Демидов. - Ну,
там увидим!..
На остановках хозяин подходил к карете, где нянюшки покоили дочь. Он
брал на руки ребенка, поднимал его. Растревоженная Катеринка кричала. Отец
счастливо гаркал, чтобы слышали окружающие:
- Горласта девица! Крепкий, видать, корень демидовский!
Он поднимал дочь лицом к солнцу и был вне себя от радости, когда
замечал, что она довольно щурится от света.
Стояла благодатная осень. По проселкам встречались толпы загорелых
жниц. Скрипели возы. На закатах над дорогой часто вилась легкая золотистая
пыль - брело сытое стадо. В вечернем воздухе далеко разносился легкий
свист бича: темноглазый проворный пастух забавлялся своим мастерством. Все
было так, как бывает на родине, в России, в теплые летние дни. Демидов
неожиданно кричал Андрейке:
- Знатно быть пастухом! Ты подумай, холоп...
Дум и без того было много. Когда ехали долгими, бесконечными полями
Франции, Андрейка часто утешал себя мыслью:
"А что, если убечь?.."
Но чем дальше уходила дорога на восток, тем мрачнее и безнадежнее
становилось на душе крепостного. Понимал он: не сбежать ему, никуда не
укрыться от Демидова. Да и что он будет делать с Аннушкой? Человек дешев и
здесь, за рубежом. По деревням он немало встречал людей, которые жадно
смотрели на проезжих, ожидая подачки. По глазам их догадывался Андрейка -
голодные люди. В деревушке на постоялом дворе пожилой седоватый крестьянин
со вздохом пил сидр.
- О чем вздыхаешь? - спросил Демидов поселянина. - Радоваться надо!
Урожай какой послал господь.
Поселянин с печалью посмотрел на проезжего вельможу. Большие жилистые
руки его лежали на столе, отдыхали от тяжелого труда. Глядя на загорелые,
перепачканные землей руки, Никита Акинфиевич недовольно подумал: "На этом
столе не будем кушать..."
Крестьянин медленно, спокойно допил сидр, прожевал кусок черного хлеба
и только тогда отозвался на слова Демидова:
- Это верно, когда хорошо вскопаешь землю, она не скупится на урожай.
Но что крестьянину от него достается? Ах, сударь, земли здесь арендуют!
После аренды нам остается мало, очень мало! - покачал он головой и снова
взялся за сидр.
Серое в морщинках лицо его дышало безразличием. Он даже не встал,
разговаривая с Демидовым. Хозяин трактира учтиво поклонился гостю:
- Прошу извинить. У нас народ груб и невежлив. С той поры как в Париже
появились недовольные королевскими порядками, народ не чтит господ...
Он провел приезжих в чистую горницу и, склонившись в раболепном
поклоне, выжидал приказа...
Нянюшки - бойкие парижанки - презрительно оглядывали мешковатую, грубую
фигуру крестьянина. Он был бос, и черные загорелые ноги пыльны. Еле
скрывая отвращение, одна из нянюшек, упершись в бока, сказала:
- Расселся тут! Не мешал бы чистым людям отдохнуть...
- Что ж, милая, я могу и уйти. Я сделал свое дело, немного подкрепился,
а теперь пора и за работу. Меня и впрямь ждет пашня! Прощайте...
Проходили дни. В конце сентября путешественники достигли Дрездена. Мать
владетельного курфюрста, с которою Демидовы познакомились во время
пребывания в Аахене, узнав о прибытии гостей, прислала за ними заложенную
цугом карету и со всей свитой встретила Демидовых в большом светлом зале
своего старинного замка. Никита Акинфиевич расхаживал по обширным покоям,
восторгался прочностью и незыблемостью вещей.
- Полюбуйся, на века строено! - хвалил он.
Не нравилось ему, что хозяева держались слишком чопорно, иной раз
весьма некстати хвалились своими предками, древними князьями. Демидов
обеспокоенно думал: "Не дознались бы, что дед наш был черномазый кузнец".
Сейчас он до горечи завидовал родовитой знати.
В один из дней Никита Акинфиевич, дознавшись о Фрейбергских серебряных
рудниках, надумал посетить их. Андрейка сопровождал хозяина на рудники.
Мать курфюрста долго отговаривала Демидова от этой затеи, но он не
уступил. Хотелось ему познакомиться с немецким горным делом. Хозяйка
отпустила с ним офицера, строго наказав оберегать Демидова.
В жаркий полдень прибыли на рудники. Все было обычное: горы
отработанной породы высились на обширном пространстве. У холма грохотала
промывальная и точильная фабрика. Офицер привел Демидова в домик, весьма
загрязненный; отсюда начинался спуск в подземелье. Андрейка и офицер
обрядили Никиту Акинфиевича в одежду рудокопа. Тут же находился и горный
надзиратель - сухой тонкогубый немец. Он толково и неторопливо объяснил
Демидову, как держать себя при спуске в шахту. Никите Акинфиевичу и
Андрейке дали по небольшому фонарю с зажженными свечами. Фонари повесили
на грудь, чтобы руки были свободны.
- Прошу, - сказал немецкий офицер, подведя гостей к шахте, из темной
пасти которой торчала лестница.
Первым в преисподнюю полез Андрейка. За ним, сопя и кряхтя, держась за
канат, стал спускаться Демидов.
Под ногами было скользко, свет от фонариков плохо разгонял тьму. По
стенам текла вода. Прислушиваясь к шумному дыханию хозяина, Андрейка с
боязнью думал: "Как бы не оборвался, боров! Увлечет вниз, и света белого
не взвидишь!"
Лестницы шли одна за другой, а конца не было. Казалось, пасть бездонна
и в безмолвии коварно поджидает свою жертву. Демидов вздохнул и сказал
громко:
- Пропади оно пропадом! Дальше не полезу!..
Они остановились на площадочке. Тут сбоку шел ход, в котором гремели
кирки. Согнувшись, Демидов подался вперед и увидел, как человек, извиваясь
червем, монотонно бил кайлой в породу. Другой - черномазый истомленный
горщик - сгребал обломки твердой руды и отвозил их к бадье. Сырость и дым
от свечей, как туман в угарной бане, душили. Заводчик, раскрыв рот, дышал
жадно, с хрипом.
- Уйдем отсюда! - недовольно сказал Демидов. - В преисподней сатаны и
то получше будет!
- Что ты, хозяин, и у нас так же! - смело подхватил Андрейка.
- Молчи, черт! Гляди - посеку! - прикрикнул Никита Акинфиевич.
Опять выбрались к лестнице и полезли вверх. Под тяжестью скрипели
лестничные поперечины. Демидов молча сплевывал в тьму, зеленые зрачки его
светились по-кошачьи. Андрейка был рад, когда выбрались на дневной свет.
Поспешно скинув горняцкое платье, они вместе с хозяином возвращались во
Фрейберг...
На другой день, откланявшись семье курфюрста, Демидовы проследовали в
Дрезден.
- Домой! Домой! - торопила Александра Евтихиевна мужа.
Глядя на округлый стан ее, Демидов и сам понимал - надо спешить в
Санкт-Петербург...

9

Стояла глубокая осень; волоча серые отсыревшие космы, над полями
бесконечной вереницей плыли тяжелые тучи. Моросило. Под колесами экипажей
хлюпала грязь, брызги ее при каждом толчке на рытвине обдавали пассажиров,
коней и экипажи. Задувал холодный ветер. Стаи ворон, кружившиеся над
мокрым ржанищем, своим карканьем еще сильнее подчеркивали и без того
унылую пору. Кончились усыпанные битыми камешками дорожки, пошли
неприглядные грязные проселки с топями и проломанными мостами. То и дело
колеса застревали в глубоких засасывающих трясинах. Ямщики и прибегавшие
на зов крестьяне из окрестных деревень с криками и руганью вытягивали
экипажи из грязи. Нередко от засасывающего дорожного месива ломались
ступицы, оглобли и даже железные оси.
Александра Евтихиевна лежала, обложенная подушками, укрытая пледами.
Усталая, с землистым цветом лица, она всю дорогу дремала. Аннушка сидела в
экипаже напротив. С любопытством она разглядывала незнакомые мокрые поля,
оголенные перелески и ветхие придорожные деревушки. На лесных дорогах было
теплее. В чащах под колесами шуршал палый лист. Лесные дали были подернуты
синей дымкой испарений; на голых сучьях, протянувшихся через дорогу,
блестели ожерелья крупной росы.
Однажды из дымчато-серых кустов на дорогу выбежал зайчишка, присев,
навострив уши, слушал приближающийся шум экипажей.
- Смотрите! Смотрите! - закричала Аннушка, и лицо ее осветилось
восторгом.
- Русак! Ату его! - загораясь охотничьим задором, заорал в соседнем
экипаже Никита Акинфиевич. - Живей ружье мне!
Но крики и шум, произведенные путниками, вспугнули зайчишку, он прыгнул
с дороги и скрылся в чаще. Только на росистой бурой траве остался его
темный след.
Александра Евтихиевна открыла глаза и, оглядевшись, капризно упрекнула
мужа:
- Ах, Никитушка, ты кричишь, как егерь!
Долго Демидов не мог угомониться.
Переехав границу, завидя русские поля и перелески, охваченные осенним
багрянцем, он почувствовал себя дома. Его так и подмывало выпрыгнуть из
экипажа, вскочить на коня и с борзыми броситься по чернотропу. На жалобу
жены он весело отозвался:
- Эх, милая, борзых нет... А ты дремли, почивай, скоро Нарва...
Сидя на козлах рядом с кучером, Андрейка беспокойно оглядывался на
жену. "Как она? Поди, затоскует. Вот она, началась наша осень!" - с
тревогой думал он.
Но Аннушка не унывала. Среди этих серых, унылых полей, мокрых
перелесков, придавленных черными громадами осенних туч, она не чувствовала
себя одинокой. Рядом был Андрейка. Однако ей не нравились угрюмые суровые
лица встречных поселян, понуро бредущих по дорогам. Казалось, они
ссутулились под тяжестью горя...
- Вот и Нарва, милые! - снова закричал Демидов и завозился в экипаже.
Посвежело. Из-за дюн сильнее задул ветер. Показывая кнутовищем вдаль,
кучер сказал:
- Там море...
Он не докончил своей речи: экипаж, в котором находилась Александра
Евтихиевна, вдруг вздрогнул и остановился. Напрасно кучер нахлестывал
бичом, изо всех сил рвались и тянули дымившиеся от испарины кони, - экипаж
увязал все глубже и глубже. Кучер спрыгнул прямо в лужу и, повозившись,
сокрушенно объявил:
- Колесо сломалось, господа хорошие.
Демидов не утерпел, соскочил в грязь. Топая крепкими башмаками по
жирной хляби, он загудел:
- Приехали! Эх, черти, провели дорожку где! Зови народ!..
Со взморья вместе с ветром и изморозью быстро надвигались сумерки.
Где-то в пади затрепетал заманчивый огонек. Андрейка и второй кучер
соскочили с козел. Только женщины оставались в экипажах среди грязи и
наплывшего тумана. Демидов сердито закричал ямщику:
- Поторопись, вишь, настигает ночь!
В потемневших полях стало тихо, тоскливо. Аннушка присмирела, пугливо
озиралась. Александра Евтихиевна нисколько не отзывалась на окружающую
суетню. Укрывшись теплым одеялом, она не шевелилась и думала о предстоящих
родах.
Медленно тянулось время. Аннушке казалось, что прошла целая вечность.
Из низин, как призраки, наползали серые космы тумана и, клубясь,
заволакивали все. Манящий огонек, только что мерцавший в низине,
беспомощно растаял. Туман подступил к экипажам и охватил их холодными
влажными крыльями. Где-то рядом на пригорке топал по грязи Никита
Акинфиевич и вслух ругал ямщиков.
Неожиданно в стороне возник и расплылся в тумане, как желток, мутный
свет. Загомонили голоса, под чьими-то ногами зачавкала грязь.
- Наконец-то! Живей, люди! - окрикнул прибывших Никита.
Вместе с ямщиками пришли кряжистые бородатые крестьяне, одетые в
сермяги. Закопченные лица мужиков выглядели дико и сурово.
- Ковали пришли" ваша светлость, - сказал Демидову ямщик. - Тут
недалече кузница и домишки. Советуют перенести их милость в избу, пока
обладят колеса...
Кузнецы подошли к Александре Евтихиевне и, поклонившись горе подушек,
сдержанно сказали:
- Дозвольте, сударыня, на ручках донесем.
Она открыла глаза и, испуганно озираясь на мужа, жалобно простонала:
- Ах, Никитушка, утопят они меня в грязи! А как наша девочка?..
- Не бойтесь, сударыня. Мы сильнущие! Донесем и дите ваше обережем.
Никита изумленно спросил их:
- Кто же вы и отколь хорошо знаете по-русски?
- Да мы ж свои, псковские! - весело отозвались кузнецы. - Наши прадеды
отвоевали эту отцовщину. Тут мы от века сидим, в этих краях...
Они бережно подняли на руки укутанную Александру Евтихиевну и
потихоньку понесли ее вслед за колеблющимся фонарем.
Бородатый кузнец, притаив дыхание, взял ребенка. Проснувшаяся от
тревоги девочка голосисто заревела. Рядом в тумане колыхнулась огромная
тень Демидова.
- Кричи, кричи, демидовская силушка! - добродушно бросил Никита.
Три дня путешественникам пришлось прожить в деревушке, ставленной
псковичами на берегу Наровы. Тут все дышало родным, русским. Бревенчатые
избенки, скрипучий журавлик над колодцем, баньки, выстроенные в ряд у
реки, даже горьковатый дымок своим запахом напоминал родное...
- Эх, и крепка Русь! - шумно дыша, сказал Демидов.
Он стоял на берегу, а перед ним широкой стальной полоской текла Нарова.
Неподалеку от него по обеим сторонам реки на высоких ярах высились грозные
крепости: по правую - ливонская, прекрасно уцелевшая, хотя и отстроенная
полтысячи лет тому назад; на левом - пограничная русская крепость
Иван-город. По углам ее вырисовывались круглые каменные башни.
Тут же на берегу Наровы русские бородатые рыбаки, обветренные и
широкоплечие, развешивали мережи. Завидя барина, они поклонились. Один из
них - старик - приветливо спросил:
- Издалека, сударь? Небось из заморских краев возвращаетесь?
- Угадал, земляк! - словоохотливо отозвался Демидов. Хотя он был в
дорожном бархатном кафтане и в парике, однако лицо выдавало в нем своего,
русского. Подойдя поближе, рыбак пристально вгляделся в него. Наконец не
выдержал и спросил:
- А что, батюшка, скоро погоним баронов с нашей земельки?
- А почему так? - насупил брови Никита. - Немцы ведь умный народ.
- И наш народ не лыком шит, - с достоинством отозвался старик. - Только
суди сам, сударь, кругом расселись бароны, и житья от них нам нетути...
В голосе рыбака прозвучала вековечная ненависть к угнетателям. Он
помолчал, огладил бороду и в раздумье сказал:
- Деды наши умные были: знали, кто наш ворог, потому и теснили его...
Андрейка и Аннушка зашли в кузницу, в которой чинили экипажи. Бородатые
кузнецы, перемазанные сажей, ковали железные пластины для ободьев.
Разглядывая демидовского писца, они исподтишка ухмылялись в бороду.
- Ишь ты, сам щуплый, а какую кралю подхватил! Ты кто ж, барин? -
спросил один из них Андрейку.
Поникнув головой, писец ответил:
- Нет, крепостной я, а женка - итальянка.
- Что ж, выходит, в неволю везешь? - угрюмо продолжал кузнец.
- В неволю, - признался Андрейка.
- Так, - тяжело вздохнул мужик и с сердцем ударил по наковальне.
Веселое пламя вспыхнуло в горне, заплясало, только лица кузнецов пуще
поугрюмели. Андрейка переглянулся с женой, и оба не спеша вышли из
кузницы.
- Горюн парень! - со вздохом сказал вслед кузнец.


В самую полночь по непролазной грязи Демидовы прибыли в село Чирковицы,
находившееся в восьмидесяти верстах от Санкт-Петербурга. Имение
принадлежало Петру Ивановичу Меллисино - знатному екатерининскому
вельможе. К удивлению Никиты Акинфиевнча, обширные барские хоромы были
наглухо заколочены, в усадьбе, потонувшей в непроглядной тьме, стояла
мертвая тишина, даже псы не залаяли при появлении экипажей. На громкие
окрики и стук из калитки вышел ветхий старичок. Подняв перед собой тусклый
фонарь, он с нескрываемым любопытством оглядел прибывших господ. Ежась от
холода под порывами пронзительного осеннего ветра, он дребезжащим голосом
спросил:
- Кто вы и что нужно вам тут, добрые люди?
Демидов выступил вперед и властно сказал слуге:
- Как видишь, нас застала в пути ночь. Пойди и доложи господину, что
просим гостеприимства.
- Эх, сударь! - прошамкал старик. - Да никого тут и нет! Все покинули
это гнездо. Один тут я, и где приютить - неведомо. Хоромы велики, а приюту
и нет. Все рушится, господин мой. Да и покормить нечем... Езжайте, милые,
к почтмейстеру: хоть и тесно, а все под крышей...
Проблуждав по сельцу, путешественники выехали наконец к почтовой
станции, где и остановились. Большая станционная комната хотя и
содержалась в чистоте и опрятности, но поражала своим необжитым видом и
холодом.
Александра Евтихиевна зябко куталась в пледы и жалобно поглядывала на
мужа. Приближались роды, и Демидов, встревоженный и злой, наступал на
почтмейстера. Сухощавый долговязый немец учтиво выслушал жалобы Никиты
Акинфиевича и безнадежно пожал плечами.
- Это лучшее, что найдете здесь, сударь, - сухо ответил немец.
- Едем дале! - закричал слугам Никита, но Александра Евтихиевна
болезненно сморщилась и умоляюще сказала:
- Никитушка, побойся бога! Разве ты не видишь, в каком я положении?
Ночь тянулась медленно. Александра Евтихиевна сидела в кресле,
уставившись в трепетное пламя свечей. Казалось, она прислушивалась к
жизни, которая теплилась внутри ее тела. Аннушка в соседней комнате
укачивала девочку, согревая ее посиневшие ручонки своим дыханием.
Андрейка, раскинув на лавке теплые одеяла, предложил Никите Акинфиевичу:
- Укладывайтесь, сударь.
Александра Евтихиевна шевельнулась и простонала:
- Ах, Никитушка, не спи, сядь подле меня! Я боюсь, это скоро
наступит...
Никита уселся на скрипучий стул и, раскинув ноги, задремал. Почтмейстер
тихонько удалился в свою каморку.
За стенами, во дворе, выл ветер, переругивались ямщики, а в холодной
комнате потрескивали свечи; неприятное полусонное оцепенение овладело
людьми.
Ночь тянулась бесконечно...
Серый скупой рассвет стал заползать в настуженную горницу, когда Никита
Акинфиевич был разбужен громкими стонами жены. Он открыл глаза и был
поражен тем, что происходило. Отвалившись на спину, Александра Евтихиевна
протяжно стонала. Подле нее возилась Аннушка. Лицо у нее было оробевшее,
жалкое. Андрейки и слуг в горнице не было. Только сухой почтмейстер стоял
у двери, спокойно вглядываясь в происходящее.
Никита быстро поднялся и наклонился над женой.
- Ой, умираю, - страдающе прошептала пересохшими губами Александра
Евтихиевна.
Демидов быстро оглядел горницу и крикнул Аннушке:
- Немедля сыскать на селе бабку!
Почтмейстер учтиво поклонился Демидову и сказал:
- Не извольте, господин, беспокоиться. Я предвидел это, и бабка уже
здесь, и если дозволите...
Не дождавшись ответа, он распахнул дверь в свою каморку и позвал:
- Никитишна!
Демидов недоверчиво разглядывал уже немолодую подвижную женщину,
неслышно вошедшую в горницу. "Да нешто простая баба сможет?" - хотел он
было запротестовать, но строгий взгляд немца остановил его.
- Здравствуйте, батюшка, - неторопливо поклонилась бабка Никите. Голос
у нее оказался певучим и ласковым, круглое русское лицо ее приветливо
светилось. Она неторопливо подошла к Александре Евтихиевне и заглянула ей
в глаза.
- Не бойся, касатка, все будет хорошо. Глядишь, бог принесет счастья! -
спокойно сказала она и оглянулась на мужчин. - Уж не обессудьте, тут дело
бабье...
Простая русская баба почувствовала себя здесь полновластной хозяйкой и
не спеша принялась за дело. Почтмейстер и Демидов переглянулись и,
покорясь ей, вышли в тесную с тусклым оконцем каморочку. Никита сел на
кровать и опустил голову на грудь. В душе его нарастали тревога и
нетерпение. Схватив немца за рукав, он теребил его, жарко упрашивая:
- Озолочу, ежели добудешь умельца лекаря и хоромы теплые разыщешь!
Сохраняя невозмутимый вид, немец сухо сказал:
- Где добыть здесь лекаря? Да и поздно. Никакие богатства не смогут
изменить положения, сударь. Остается терпеть и ждать.
Легко сказать - терпеть и ждать, когда стоны за стеной становились все
громче и громче. За оконцем с низкого неба то моросил мелкий дождик, то
мокрыми хлопьями валил снег. Среди сырости на дворе пылал костер, вокруг
которого толпились слуги и ямщики. Андрейка о чем-то горячо им
рассказывал. Над костром висел черный чугун, над ним вился густой пар...
- Девонька, воду шибчей! - раздался за перегородкой хозяйский окрик
бабки.
Из горницы выбежала Аннушка, бросилась во двор к черному чугуну...
Все шло удивительно налаженно, без суетни. Размеренный воркующий
говорок бабки действовал как-то успокаивающе. Через комнатку пронесли
горячую воду, чистые простыни и полотенца. Слышно было, как бабка ласково
уговаривала роженицу:
- А ты не стесняйся, кричи, родная, кричи! Понатужься!..
Демидов морщился, словно от зубной боли. Ему казалось, за перегородкой
и без того сильно стонали. Большой и сильный человек, он вдруг
почувствовал себя слабым, растерянным.
Итальянка робко вошла в каморку и притаилась, смущенная, в уголке.
Почтмейстер положил свою сухую синеватую руку на плечо Демидова:
- Это неизбежно, сударь.
В эту пору в станционном домике раздался душераздирающий крик. Даже
ямщики у костра повскакали.
- Ух, неужто беда? - тревожно спросил Никита, но вдруг сразу все
смолкло, наступила блаженная тишина, и вслед за тем раздался веселый крик
новорожденного существа.
Почтмейстер весело блеснул глазами, кивнул в сторону двери, прошептал:
- Слышите?
Аннушка схватилась рукой за сердце и, не спуская глаз, следила за
Демидовым. Он вскочил, но волнение его не унималось, а нарастало. Заметно
дрожали его большие руки. Нетерпеливо топчась у перегородки, он
прислушивался:
"Кто же, сын или дочка?"
Никто не торопился впускать Никиту Акинфиевича в большую горницу;
слышно было, как ласково разговаривала бабка, но поди разберись, с кем!..
Наконец в десятом часу бабка распахнула дверку и переступила порог.
Лицо женщины сияло. Поклонившись Демидову, она сказала:
- Ну, батюшка, господь послал тебе сына!
- Неужто? - успел только сказать Никита, и всем его большим, могучим
телом овладела необузданная радость.
- Ты чуешь, кого принимала? Князя Демидова. Богатырь будет! На!.. - Он
положил на ладошку бабки золотой.
- Богатырь, богатырь, батюшка! - охотно подхватила бабка. - Пройди-ка
посмотри дите.


Десять дней больной пришлось прожить в станционной горнице. Снег
растаял, вновь вернулась осень.
Наконец из Санкт-Петербурга прибыл долгожданный доктор. Больная
окрепла, и можно было продолжать так неожиданно прерванное путешествие.
Все снова уложили в возки.
22 ноября 1773 года Демидовы возвратились в Санкт-Петербург. Андрейка
под диктовку Никиты Акинфиевича записал в "Журнал путешествий":
"При крещении новорожденного восприемниками сделали честь быть его
сиятельство граф Алексей Григорьевич Орлов и ее сиятельство графиня
Елизавета Ивановна Орлова ж; окончив тем счастливо свое путешествие по
иностранным государствам, привезли в отечество, к великому удовольствию
Никиты Акинфиевича, дочь и сына".
Последний по представлению отца, по примеру прочих дворян, находясь еще
в пеленках, был записан капралом в лейб-гвардии Преображенский полк,
полковником которого числилась государыня.
В большом демидовском доме, строенном еще дедом, вновь закипела жизнь.
Андрейка и Аннушка поселились вместе с дворней. Еще задолго до света для
обоих начиналась трудовая жизнь.
После долгого странствования все в Петербурге Андрейке казалось серым и
холодным, еще горше стала жизнь в барском доме. "Как-то там старуха-мать,
- с затаенной грустью думал Андрейка. - Что она скажет, когда увидит
Аннушку?"
От дворовых дознался он, что мать с обозом добралась с Каменного Пояса
до Москвы, и Демидов записал ее в холопки. Ныне старая Кондратьевна
работала птичницей на барском дворе.


В один из мартовских дней Демидова пригласили во дворец. Он обрадовался
и с утра стал обряжаться к приему. Портной и камердинер долго подбирали
атласный кафтан и сорочки. Погон для анненской ленты, пуговицы на камзоле,
эфес на шпаге и пряжки на башмаках - все было осыпано бриллиантами.
Демидов добрых полчаса вертелся перед зеркалом, оглядывая себя с ног до
головы, и восхищался собою. Величественный, в высоком волнистом парике,
сияющий, он вошел на половину к Александре Евтихиевне.
- Глянь-ко, Сашенька, как ныне я выгляжу? - похвастался он перед женой.
Она ничуть не изумилась. Улыбнувшись мужу усталой улыбкой, супруга
сказала:
- Сверканья много; ты бы, Никитушка камней поубавил.
- Что ты! Что ты! - замахал на нее Демидов. - Разве же то допустимо?
Чем Демидовы хуже Шуваловых? Затмить я их хочу.
Государыня приняла Никиту Акинфиевича в маленьком рабочем кабинете. С
трепетом переступил Никита порог и низко склонил голову. Екатерина сидела
за письменным столом, одетая в платье лилового шелка; никаких украшений на
царице не было.
- Здравствуй, Демидов. - Государыня легким наклонением головы
приветствовала Никиту и милостиво протянула ему руку. Заводчик еще раз
почтительно склонился и поцеловал полную белую руку государыни. На одну
секунду он почувствовал, что эта рука отвечает ему легким пожатием.
Подняв глаза на государыню, Никита оробело заметил: у нее не хватало
переднего зуба, оттого голос был несколько шепеляв. Окна кабинета выходили
на Неву, и серый свет мартовского неуютного дня заползал в них, кладя на
все свой холодный отпечаток.
- Звала я тебя, Демидов, по делу! - Государыня снова пристально