Страница:
– Мой русский нехорош, – любезно пояснил сэр Найджел на плохом русском языке.
Офицер потерял к ним всякий интерес. Иностранным бизнесменам часто требовались переводчики. Некоторые нанимали их в бюро переводов в Москве; другие магнаты привозили их с собой. Нормальное явление. Он махнул рукой, показав, что можно пройти.
Они остановились в «Национале», где до них останавливался несчастный Джефферсон. Сэра Найджела ожидал у портье конверт, оставленный для него двадцать четыре часа назад смуглым человеком, чеченцем, которого никто не запомнил. Письмо передали вместе с ключом от номера.
В конверте лежал листочек чистой бумаги. Если бы его перехватили или потеряли, то особого вреда это не нанесло бы. Сообщение было написано не на бумаге, а лимонным соком на внутренней стороне конверта.
Открыв и положив конверт на стол, Брайан Винсент взял из фирменного коробка, лежавшего на тумбочке, спичку, зажег и осторожно нагрел бумагу. На ней выступили бледно-коричневые цифры – номер частного телефона. Запомнив его, сэр Найджел велел Винсенту сжечь бумагу дотла, а пепел спустить в туалет. После чего они спокойно пообедали в отеле и подождали до десяти часов.
Когда телефон зазвонил, трубку снял сам патриарх Алексий Второй, потому что номер этого личного телефона, стоявшего на столе в его кабинете, знали немногие, и все они были ему известны.
– Да? – осторожно произнес он.
Голос ответившего был ему не знаком; человек хорошо говорил по-русски, но не был русским.
– Патриарх Алексий?
– Кто говорит?
– Ваше святейшество, мы не знакомы. Я всего лишь переводчик джентльмена, приехавшего со мной. Несколько дней назад вы были так добры, что приняли священника из Лондона.
– Помню.
– Он предупредил вас, что приедет другой человек, более значительный, для частной беседы с вами, чтобы обсудить дело чрезвычайной важности. Этот человек рядом со мной. Он спрашивает, не примете ли вы его.
– Сейчас, сегодня вечером?
– Быстрота – самое главное, ваше святейшество.
– Почему?
– В Москве есть силы, которые скоро узнают этого джентльмена. За ним установят слежку. Важна осторожность во всем.
Этот аргумент определенно напомнил о чем-то нервничавшему патриарху.
– Понятно. Где вы сейчас?
– В нескольких минутах езды. Мы готовы.
– Тогда через полчаса.
На этот раз заранее предупрежденный казак, не задавая вопросов, открыл дверь, а снедаемый любопытством отец Максим провел посетителей в личный кабинет патриарха. Сэр Найджел воспользовался лимузином, предоставленным «Националем», и попросил шофера подождать его у тротуара.
Как и в прошлый раз, патриарх Алексий был в светло-серой рясе с простым наперсным крестом. Он поздоровался с пришедшими и пригласил их сесть.
– Позвольте мне сначала извиниться за то, что мое знание русского настолько слабо, что мне приходится разговаривать через переводчика, – сказал сэр Найджел.
Винсент быстро перевел. Патриарх кивнул и улыбнулся.
– А я, увы, не говорю по-английски, – ответил он. – А, отец Максим, пожалуйста, поставьте кофе на стол. Мы справимся сами. Можете идти.
Сэр Найджел начал с того, что представился, однако стараясь не упоминать того факта, что он когда-то был очень важным офицером разведки. Он сказал лишь, что является ветераном британской дипломатической службы (это было почти правдой), теперь в отставке, но вызван для выполнения задания – провести переговоры.
Не упоминая о совете Линкольна, он рассказал, что «Черный манифест» показали ряду лиц, пользующихся безграничным влиянием, и все они были глубоко потрясены его содержанием.
– Как, без сомнения, были потрясены вы сами, ваше святейшество.
Когда русский перевод закончился, Алексий мрачно кивнул.
– Вот почему я приехал сказать вам, что ситуация в России в данный момент касается нас всех, людей доброй воли в России и за ее пределами. У нас в Англии был поэт, который сказал: ни один человек не может быть островом. Мы все – части одного целого. Потому что, если Россия, величайшая в мире страна, падет под рукой жестокого диктатора еще раз, это станет трагедией для нас на Западе, для народа России и больше всего для святой Церкви.
– Я не сомневаюсь в ваших словах, – сказал патриарх, – но Церковь не может вмешиваться в политику.
– Открыто – нет. И все же Церковь должна бороться со злом. Церковь всегда занималась моралью, не так ли?
– Конечно.
– И Церковь имеет право стараться защитить себя от разрушения и от тех, кто пытается разрушить ее и ее миссию на земле?
– Без сомнения.
– Тогда Церковь может призвать верующих выступить против действий, поддерживающих зло и вредящих ей?
– Если Церковь выступит против Игоря Комарова, а он все равно станет президентом, Церковь завершит свое разрушение, – сказал Алексий Второй. – Так думают десятки епископов, и они в подавляющем большинстве проголосуют за молчание. Я буду побежден.
– Но есть другой возможный путь, – сказал сэр Найджел. В течение нескольких минут он излагал конституционную реформу. Слушая его, патриарх от изумления открыл рот.
– Вы не можете говорить это серьезно, сэр Найджел, – наконец произнес он. – Восстановить монархию, вернуть царя? Люди никогда не пойдут на это.
– Давайте посмотрим, перед чем вы стоите, – предложил Ирвин. – Мы знаем, что Россия оказалась перед выбором, мрачнее которого трудно себе представить. С одной стороны, непрекращающийся хаос, возможный распад, даже гражданская война в югославском духе. С другой – стабильность и процветание. Россия раскачивается, как корабль во время бури, не имея ни якоря, ни руля. Скоро она должна пойти ко дну, ее обшивка развалится и люди погибнут. Или диктатура, страшная тирания, какой ваша многострадальная страна еще не видела. Что бы вы выбрали для вашего народа?
– Я не могу, – сказал патриарх. – И то и другое ужасно.
– Тогда вспомните, что конституционная монархия всегда являлась оплотом против деспотизма одного тирана. Они не могут сосуществовать, что-то одно должно исчезнуть. Все нации нуждаются в символе, человеческом или ином, в который они могли бы верить в тяжелые времена, который мог бы объединить их, преодолев языковые и клановые барьеры. Комаров превращает себя в такой национальный символ, в такую икону. Никто не проголосует против него за пустое место. Должна появиться альтернативная икона.
– Но проповедовать восстановление… – возразил патриарх.
– Не означает проповедовать против Комарова, чего вы боитесь, – доказывал англичанин. – Это будет проповедь стабильности – икона выше политики. Комаров не сможет обвинить вас во вмешательстве в политику, в выступлениях против него, хотя он может про себя подозревать, что происходит. И существуют другие факторы…
Найджел Ирвин с большим искусством развернул перед патриархом соблазнительные перспективы. Единение Церкви и трона, полное восстановление православной Церкви во всем ее блеске, возвращение Патриарха Московского и Всея Руси в его дворец за кремлевскими стенами, возобновление кредитов с Запада, наступление стабильности.
– То, что вы говорите, весьма логично и находит отклик в моем сердце, – сказал Алексий Второй, подумав. – Но я видел «Черный манифест». Мне известно все зло. Мои братья во Христе – собор духовенства, епископы – его не видели и не поверят, что он существует. Опубликуйте его – и даже, может быть, половина России согласится с ним… Нет, сэр Найджел, я не переоцениваю мою паству.
– Но если заговорит другой голос? Не ваш, ваше святейшество, не официальный, но сильный, убедительный голос, с вашей молчаливой поддержкой?
Он имел в виду отца Григория Русакова, которому патриарх дал личное разрешение, потребовавшее немалой смелости, читать проповеди.
В молодости отца Русакоа исключали из одной семинарии за другой. Он был слишком, по мнению КГБ, интеллектуален и слишком страстен. Поэтому он ушел в маленький сибирский монастырь и, приняв духовный сан, стал странствующим священником без прихода, проповедуя где придется, двигаясь впереди идущей по его следам тайной полиции.
Конечно, его поймали, и он получил пять лет лагерей за антигосударственные высказывания. На суде он отказался от назначенного ему адвоката и защищал себя настолько блестяще, что вынудил судей признать, что они нарушают Советскую Конституцию.
Освобожденный, как и другие священники, по амнистии Горбачева, он доказал, что не утратил своего огня. Он снова стал проповедовать, но при этом бичевал епископов за их робость и продажность, нанося таким образом многим из них оскорбления, и они ездили к Алексию просить, чтобы молодого священника снова посадили за решетку.
Надев рясу приходского священника, Алексий Второй пошел послушать одну из его проповедей. Если бы только, думал он, стоя неузнанный в толпе, он мог направить этот огонь, эту страстность, это красноречие на службу Церкви.
Дело в том, что отец Григорий сплачивал людей. Он говорил на языке народа, пользуясь простонародными выражениями. Он мог сдобрить свою проповедь словами, которые услышал в лагерных бараках; он умел говорить и на языке молодежи, знал их поп-идолов, знал, как трудно домохозяйке свести концы с концами, знал, как водка притупляет страдания.
В тридцать пять лет он оставался аскетом и хранил обет безбрачия, но знал о грехах плотских больше, чем может научить любая семинария. Два популярных журнала для подростков даже представили его читателям как секс-символ.
Поэтому Алексий Второй не побежал в милицию, требуя его ареста. Он пригласил непокорного на ужин. В Данилевском монастыре они скромно поужинали за простым деревянным столом. Алексий угощал. Они проговорили всю ночь. Алексий объяснил задачу, стоящую перед ним: медленная реформа Церкви, которая слишком долго служила диктатуре, попытки вновь обрести пастырскую роль среди ста сорока миллионов христиан в России.
К восходу солнца отец Григорий согласился призывать своих слушателей искать Бога у себя дома и на работе, но еще и возвратиться в Церковь, какой бы греховной она ни была. Тихая рука патриарха сделала многое возможным. Каждую неделю главная телестанция вела репортажи с проповедей отца Григория, собиравших огромное количество слушателей, и проповеди, таким образом, видели миллионы, к которым он никогда не имел бы возможности обратиться. Зимой 1999 года этот единственный в своем роде священник стал широко известен как самый выдающийся оратор.
Патриарх немного помолчал. Наконец он сказал:
– Я поговорю с отцом Григорием о возвращении царя.
Глава 15
Офицер потерял к ним всякий интерес. Иностранным бизнесменам часто требовались переводчики. Некоторые нанимали их в бюро переводов в Москве; другие магнаты привозили их с собой. Нормальное явление. Он махнул рукой, показав, что можно пройти.
Они остановились в «Национале», где до них останавливался несчастный Джефферсон. Сэра Найджела ожидал у портье конверт, оставленный для него двадцать четыре часа назад смуглым человеком, чеченцем, которого никто не запомнил. Письмо передали вместе с ключом от номера.
В конверте лежал листочек чистой бумаги. Если бы его перехватили или потеряли, то особого вреда это не нанесло бы. Сообщение было написано не на бумаге, а лимонным соком на внутренней стороне конверта.
Открыв и положив конверт на стол, Брайан Винсент взял из фирменного коробка, лежавшего на тумбочке, спичку, зажег и осторожно нагрел бумагу. На ней выступили бледно-коричневые цифры – номер частного телефона. Запомнив его, сэр Найджел велел Винсенту сжечь бумагу дотла, а пепел спустить в туалет. После чего они спокойно пообедали в отеле и подождали до десяти часов.
Когда телефон зазвонил, трубку снял сам патриарх Алексий Второй, потому что номер этого личного телефона, стоявшего на столе в его кабинете, знали немногие, и все они были ему известны.
– Да? – осторожно произнес он.
Голос ответившего был ему не знаком; человек хорошо говорил по-русски, но не был русским.
– Патриарх Алексий?
– Кто говорит?
– Ваше святейшество, мы не знакомы. Я всего лишь переводчик джентльмена, приехавшего со мной. Несколько дней назад вы были так добры, что приняли священника из Лондона.
– Помню.
– Он предупредил вас, что приедет другой человек, более значительный, для частной беседы с вами, чтобы обсудить дело чрезвычайной важности. Этот человек рядом со мной. Он спрашивает, не примете ли вы его.
– Сейчас, сегодня вечером?
– Быстрота – самое главное, ваше святейшество.
– Почему?
– В Москве есть силы, которые скоро узнают этого джентльмена. За ним установят слежку. Важна осторожность во всем.
Этот аргумент определенно напомнил о чем-то нервничавшему патриарху.
– Понятно. Где вы сейчас?
– В нескольких минутах езды. Мы готовы.
– Тогда через полчаса.
На этот раз заранее предупрежденный казак, не задавая вопросов, открыл дверь, а снедаемый любопытством отец Максим провел посетителей в личный кабинет патриарха. Сэр Найджел воспользовался лимузином, предоставленным «Националем», и попросил шофера подождать его у тротуара.
Как и в прошлый раз, патриарх Алексий был в светло-серой рясе с простым наперсным крестом. Он поздоровался с пришедшими и пригласил их сесть.
– Позвольте мне сначала извиниться за то, что мое знание русского настолько слабо, что мне приходится разговаривать через переводчика, – сказал сэр Найджел.
Винсент быстро перевел. Патриарх кивнул и улыбнулся.
– А я, увы, не говорю по-английски, – ответил он. – А, отец Максим, пожалуйста, поставьте кофе на стол. Мы справимся сами. Можете идти.
Сэр Найджел начал с того, что представился, однако стараясь не упоминать того факта, что он когда-то был очень важным офицером разведки. Он сказал лишь, что является ветераном британской дипломатической службы (это было почти правдой), теперь в отставке, но вызван для выполнения задания – провести переговоры.
Не упоминая о совете Линкольна, он рассказал, что «Черный манифест» показали ряду лиц, пользующихся безграничным влиянием, и все они были глубоко потрясены его содержанием.
– Как, без сомнения, были потрясены вы сами, ваше святейшество.
Когда русский перевод закончился, Алексий мрачно кивнул.
– Вот почему я приехал сказать вам, что ситуация в России в данный момент касается нас всех, людей доброй воли в России и за ее пределами. У нас в Англии был поэт, который сказал: ни один человек не может быть островом. Мы все – части одного целого. Потому что, если Россия, величайшая в мире страна, падет под рукой жестокого диктатора еще раз, это станет трагедией для нас на Западе, для народа России и больше всего для святой Церкви.
– Я не сомневаюсь в ваших словах, – сказал патриарх, – но Церковь не может вмешиваться в политику.
– Открыто – нет. И все же Церковь должна бороться со злом. Церковь всегда занималась моралью, не так ли?
– Конечно.
– И Церковь имеет право стараться защитить себя от разрушения и от тех, кто пытается разрушить ее и ее миссию на земле?
– Без сомнения.
– Тогда Церковь может призвать верующих выступить против действий, поддерживающих зло и вредящих ей?
– Если Церковь выступит против Игоря Комарова, а он все равно станет президентом, Церковь завершит свое разрушение, – сказал Алексий Второй. – Так думают десятки епископов, и они в подавляющем большинстве проголосуют за молчание. Я буду побежден.
– Но есть другой возможный путь, – сказал сэр Найджел. В течение нескольких минут он излагал конституционную реформу. Слушая его, патриарх от изумления открыл рот.
– Вы не можете говорить это серьезно, сэр Найджел, – наконец произнес он. – Восстановить монархию, вернуть царя? Люди никогда не пойдут на это.
– Давайте посмотрим, перед чем вы стоите, – предложил Ирвин. – Мы знаем, что Россия оказалась перед выбором, мрачнее которого трудно себе представить. С одной стороны, непрекращающийся хаос, возможный распад, даже гражданская война в югославском духе. С другой – стабильность и процветание. Россия раскачивается, как корабль во время бури, не имея ни якоря, ни руля. Скоро она должна пойти ко дну, ее обшивка развалится и люди погибнут. Или диктатура, страшная тирания, какой ваша многострадальная страна еще не видела. Что бы вы выбрали для вашего народа?
– Я не могу, – сказал патриарх. – И то и другое ужасно.
– Тогда вспомните, что конституционная монархия всегда являлась оплотом против деспотизма одного тирана. Они не могут сосуществовать, что-то одно должно исчезнуть. Все нации нуждаются в символе, человеческом или ином, в который они могли бы верить в тяжелые времена, который мог бы объединить их, преодолев языковые и клановые барьеры. Комаров превращает себя в такой национальный символ, в такую икону. Никто не проголосует против него за пустое место. Должна появиться альтернативная икона.
– Но проповедовать восстановление… – возразил патриарх.
– Не означает проповедовать против Комарова, чего вы боитесь, – доказывал англичанин. – Это будет проповедь стабильности – икона выше политики. Комаров не сможет обвинить вас во вмешательстве в политику, в выступлениях против него, хотя он может про себя подозревать, что происходит. И существуют другие факторы…
Найджел Ирвин с большим искусством развернул перед патриархом соблазнительные перспективы. Единение Церкви и трона, полное восстановление православной Церкви во всем ее блеске, возвращение Патриарха Московского и Всея Руси в его дворец за кремлевскими стенами, возобновление кредитов с Запада, наступление стабильности.
– То, что вы говорите, весьма логично и находит отклик в моем сердце, – сказал Алексий Второй, подумав. – Но я видел «Черный манифест». Мне известно все зло. Мои братья во Христе – собор духовенства, епископы – его не видели и не поверят, что он существует. Опубликуйте его – и даже, может быть, половина России согласится с ним… Нет, сэр Найджел, я не переоцениваю мою паству.
– Но если заговорит другой голос? Не ваш, ваше святейшество, не официальный, но сильный, убедительный голос, с вашей молчаливой поддержкой?
Он имел в виду отца Григория Русакова, которому патриарх дал личное разрешение, потребовавшее немалой смелости, читать проповеди.
В молодости отца Русакоа исключали из одной семинарии за другой. Он был слишком, по мнению КГБ, интеллектуален и слишком страстен. Поэтому он ушел в маленький сибирский монастырь и, приняв духовный сан, стал странствующим священником без прихода, проповедуя где придется, двигаясь впереди идущей по его следам тайной полиции.
Конечно, его поймали, и он получил пять лет лагерей за антигосударственные высказывания. На суде он отказался от назначенного ему адвоката и защищал себя настолько блестяще, что вынудил судей признать, что они нарушают Советскую Конституцию.
Освобожденный, как и другие священники, по амнистии Горбачева, он доказал, что не утратил своего огня. Он снова стал проповедовать, но при этом бичевал епископов за их робость и продажность, нанося таким образом многим из них оскорбления, и они ездили к Алексию просить, чтобы молодого священника снова посадили за решетку.
Надев рясу приходского священника, Алексий Второй пошел послушать одну из его проповедей. Если бы только, думал он, стоя неузнанный в толпе, он мог направить этот огонь, эту страстность, это красноречие на службу Церкви.
Дело в том, что отец Григорий сплачивал людей. Он говорил на языке народа, пользуясь простонародными выражениями. Он мог сдобрить свою проповедь словами, которые услышал в лагерных бараках; он умел говорить и на языке молодежи, знал их поп-идолов, знал, как трудно домохозяйке свести концы с концами, знал, как водка притупляет страдания.
В тридцать пять лет он оставался аскетом и хранил обет безбрачия, но знал о грехах плотских больше, чем может научить любая семинария. Два популярных журнала для подростков даже представили его читателям как секс-символ.
Поэтому Алексий Второй не побежал в милицию, требуя его ареста. Он пригласил непокорного на ужин. В Данилевском монастыре они скромно поужинали за простым деревянным столом. Алексий угощал. Они проговорили всю ночь. Алексий объяснил задачу, стоящую перед ним: медленная реформа Церкви, которая слишком долго служила диктатуре, попытки вновь обрести пастырскую роль среди ста сорока миллионов христиан в России.
К восходу солнца отец Григорий согласился призывать своих слушателей искать Бога у себя дома и на работе, но еще и возвратиться в Церковь, какой бы греховной она ни была. Тихая рука патриарха сделала многое возможным. Каждую неделю главная телестанция вела репортажи с проповедей отца Григория, собиравших огромное количество слушателей, и проповеди, таким образом, видели миллионы, к которым он никогда не имел бы возможности обратиться. Зимой 1999 года этот единственный в своем роде священник стал широко известен как самый выдающийся оратор.
Патриарх немного помолчал. Наконец он сказал:
– Я поговорю с отцом Григорием о возвращении царя.
Глава 15
В конце ноября, как всегда, выпал первый снег. Холодный ветер, предвестник наступающих морозов, разносил его по Славянской площади.
Пузатенький священник, наклонив голову, преодолевая ветер, торопливо вошел в ворота и, перейдя небольшой двор, юркнул в церковь Всех Святых на Кулишках, внутри которой было тепло и пахло влажной одеждой и ладаном.
За ним снова следили из припаркованной неподалеку машины, и, когда наблюдатели убедились, что он не привел за собой «хвост», полковник Гришин вошел в церковь.
– Вы звонили, – сказал он, когда они остановились в стороне от немногочисленных молящихся, делая вид, что рассматривают иконы на стене.
– Вчера вечером. Посетитель. Из Англии.
– А не из Америки? Уверены, что не из Америки?
– Да, полковник. Часов в десять его святейшество велел мне впустить джентльмена из Англии и проводить к нему. Он приехал с переводчиком, намного моложе. Я впустил их и провел в кабинет. Затем я принес кофе.
– Что они говорили?
– Когда я был в комнате, старый англичанин извинялся, что плохо говорит по-русски. Молодой все переводил. Тут патриарх велел мне поставить кофе и отпустил меня.
– Подслушивали у двери?
– Пытался. Но молодой англичанин повесил на дверную ручку свой шарф, кажется. Это помешало мне видеть, и я не все расслышал. Тут пришел казак с обходом, и мне пришлось уйти.
– Он назвал свое имя, этот старый англичанин?
– Пока я был в комнате – нет. Может быть, когда я варил кофе. Из-за этого шарфа я ничего не видел и услышал очень мало. То, что я слышал, – бессмыслица.
– Расскажите мне, отец Максим.
– Патриарх только однажды возвысил голос. Я услышал, как он сказал: «Вернуть царя?» Казалось, он очень удивился. Затем они заговорили тихо.
Полковник Гришин стоял, уставившись на икону Богоматери с младенцем, с таким видом, словно ему только что дали пощечину. То, что он узнал, могло показаться бессмысленным глупому священнику, но для него это имело смысл.
При конституционном монархе как главе государства не будет поста президента. Главой правительства будет премьер-министр, лидер правительственной партии, но все равно зависимый от парламента. Думы. От этого до сценария Игоря Комарова по установлению однопартийной диктатуры было страшно далеко.
– Как он выглядит? – спокойно спросил он.
– Среднего роста, худой, седые волосы, немного старше семидесяти.
– Не знаете, откуда он приехал?
– А, не так, как молодой американец. Этот приехал на машине, и она ждала его. Я его провожал. Машина все еще стояла там. Не такси, а лимузин. Я записал номер, когда она уезжала.
Он передал листок бумаги полковнику.
– Вы хорошо поработали, отец Максим. Мы этого не забудем.
Сыщики Анатолия Гришина действовали быстро. Звонок в автоинспекцию – и не прошло и часа, как по номеру определили, что лимузин принадлежит «Националю».
Кузнецов, начальник отдела пропаганды, по сути, был мальчиком на посылках. Его почти совершенный английский язык мог убедить любого русского служащего, что он настоящий американец. Он появился в «Национале» сразу же после ленча и обратился к консьержу:
– Привет, простите за вопрос, вы говорите по-английски?
– Да, сэр, говорю.
– Прекрасно. Послушайте, вчера вечером я обедал в ресторане недалеко отсюда, и там за соседним столом сидел английский джентльмен. Мы разговорились. Когда он ушел, он забыл на столе вот это.
Он показал зажигалку. Это была дорогая золотая зажигалка от Картье. Консьерж озадаченно посмотрел на него.
– Да, сэр?
– Конечно, я побежал за ним, но опоздал. Он отъезжал… в длинном черном «мерседесе». Швейцар предположил, что это может быть кто-то из ваших. Мне удалось заметить номер.
Он протянул консьержу листок.
– А, да, сэр. Один из наших. Извините… – Портье проверил записи за предыдущий вечер. – Это, должно быть, был мистер Трабшо. Я должен передать зажигалку?
– Не беспокойтесь. Я оставлю ее у портье, а он положит ее вместе с его ключами.
Дружески помахав рукой, Кузнецов направился к портье. Зажигалку он положил в карман.
– Привет, вы не могли бы сказать мне, в каком номере остановился мистер Трабшо?
Русская девушка, смуглая и хорошенькая, приветливо улыбнулась ему:
– Одну минутку, сэр. – Она ввела имя в свой настольный компьютер и покачала головой. – Сожалею. Мистер Трабшо и его компаньон выехали сегодня утром.
– О черт. Я надеялся застать его. Вы не знаете, он уехал из Москвы?
Она набрала еще несколько цифр.
– Да, сэр, нам подтвердили его вылет утром. Он вернулся в Лондон дневным рейсом.
Кузнецов не знал действительной причины, почему полковник Гришин хотел выследить таинственного мистера Трабшо, но он доложил обо всем, что узнал. Когда Кузнецов ушел, Гришин воспользовался своими связями в иммиграционном отделе Министерства внутренних дел. Данные передали ему по факсу, а фотография, прилагаемая к заявлению, была получена из российского посольства на Кенсингтон-гарденс в Лондоне, через курьера.
– Увеличьте это фото, – приказал он сотрудникам. Лицо старого англичанина ни о чем ему не говорило, но он подумал, что, кажется, знает человека, которому оно знакомо.
В конце Тверской улицы в двух больших многоквартирных домах живут только ушедшие в отставку важные сотрудники старого КГБ, персональные пенсионеры, доживающие свой век в относительном комфорте.
Зимой 1999 года там обитал один из самых опытных российских организаторов шпионажа, генерал Юрий Дроздов. На самом пике «холодной войны» он контролировал все операции КГБ на Восточном побережье США, потом его отозвали в Москву, где он возглавил сверхсекретное руководство «нелегалами».
«Нелегалами» называют тех, кто проникает на вражескую территорию, не имея дипломатического прикрытия, скрывается в чужом обществе под видом местных бизнесменов, ученых, кого угодно, чтобы поддерживать связь с местными завербованными агентами. Если они попадаются, им грозит не высылка, а арест и суд. В течение многих лет Дроздов готовил и рассылал «нелегалов» КГБ.
Гришин столкнулся с ним, когда Дроздов в последние месяцы перед пенсией возглавлял небольшую засекреченную группу в Ясенево, занимавшуюся анализом обильно поступавшей продукции, выдаваемой Олдричем Эймсом из-за океана. Гришин руководил допросами выданных Эймсом шпионов.
Они не понравились друг другу. Дроздов предпочитал грубой силе умение и ловкость, в то время как Гришин, никогда не выезжавший за пределы СССР, если не считать его короткой и бесславной поездки в Восточный Берлин, презирал тех сотрудников Первого главного управления, которые годами жили на Западе и заразились иностранным духом. Тем не менее Дроздов согласился встретиться с ним у себя дома, в квартире на Маросейке. Гришин положил перед ним увеличенную фотографию.
– Вы встречали раньше этого человека? – спросил он.
К его ужасу, старый шпион, откинув назад голову, разразился хохотом.
– Встречал его? Нет, лично не встречал. Но это лицо отпечаталось в мозгу всех, кто сейчас в моем возрасте, работавших когда-либо в Ясенево. Неужели вы не знаете, кто это?
– Нет. Иначе я не пришел бы сюда.
– Ладно, мы называли его Лис. Найджел Ирвин. Многие годы, в шестидесятых и семидесятых, руководил операциями против нас, затем был шефом британской Сикрет интеллидженс сервис в течение шести лет.
– Шпион?
– Начальник шпионов, учитель шпионов, – поправил его Дроздов. – Это не одно и то же. И он всегда оставался одним из самых лучших. Почему он вас интересует?
– Вчера он приезжал в Москву.
– Боже мой! А знаете зачем?
– Нет, – солгал Гришин.
Дроздов пристально посмотрел на него. Он не поверил.
– Между прочим, какое это имеет отношение к вам? Вы теперь далеки от этого. Вы готовите этих черногвардейцев для Комарова, ведь так?
– Я начальник службы безопасности Союза патриотических сил, – холодно заметил Гришин.
– Без разницы, – проворчал старый генерал. Он проводил Гришина до дверей. – Если он приедет опять, передайте ему – пусть зайдет выпить! – крикнул он вслед уходящему Гришину и, пробормотав: «Дерьмо», закрыл дверь.
Гришин предупредил своих информаторов в иммиграционном отделе, чтобы ему сообщили, если сэр Найджел Ирвин, или мистер Трабшо, захочет еще раз посетить Москву.
На следующий день генерал армии Николай Николаев дал интервью «Известиям», самой крупной общероссийской газете. Газета рассматривала это событие как своего рода сенсацию, потому что старый солдат никогда не соглашался на встречу с журналистами.
Предлогом для интервью послужило приближающееся семидесятичетырехлетие генерала, и журналист начал с обычных вопросов о здоровье.
Он сидел выпрямившись в кожаном кресле в особой комнате офицерского клуба Академии имени Фрунзе и отвечал журналисту, что состояние его здоровья прекрасное.
– У меня собственные зубы, – громко говорил он. – Я не нуждаюсь в очках и до сих пор ни в чем не уступлю любому молокососу вашего возраста.
Журналист, которому было за сорок, поверил ему. Фотограф, молодая женщина двадцати с лишним лет, смотрела на него с благоговейным страхом. Она слышала рассказы своего деда о том, как он входил с молодым командующим танковыми войсками в Берлин пятьдесят четыре года назад.
Разговор перешел на положение в стране.
– Плачевное, – отрезал «дядя Коля». – Бардак.
– Полагаю, – предположил журналист, – вы будете голосовать за СПС и Игоря Комарова на январских выборах?
– За него – никогда! – резко заявил генерал. – Банда фашистов, вот кто они такие. Да мне и дотронуться до них противно.
– Не понимаю, – дрожащим голосом произнес журналист, – я бы предположил…
– Молодой человек, даже и не воображайте, что меня одурачила эта брехня Комарова о липовом патриотизме, которую он непрерывно вбивает всем в голову. Я видел патриотизм, мальчик. Видел, как люди отдавали за него свою кровь, видел, как прекрасные люди отдавали за него жизнь. Научился отличать правду, понятно тебе? Этот Комаров никакой не патриот, и все это дерьмо и вранье.
– Понимаю, – сказал журналист, ничего не понимая и совершенно растерявшись. – Но ведь есть много людей, которые чувствуют, что его планы для России…
– Его планы для России – кровавая бойня! – гневно прорычал «дядя Коля». – Неужели мы еще недостаточно пролили крови на этой земле? Мне пришлось пройти через это, и я не хочу этого больше видеть. Этот человек – фашист. Послушай, парень, я сражался с фашистами всю свою жизнь. Сражался с ними под Курском, в операции «Багратион», за Вислой, в самом чертовом бункере. Немец или русский – фашист есть фашист. и все они…
Он мог бы употребить любое из сорока слов, имеющихся в русском языке для обозначения интимных частей тела, но в присутствии женщины он ограничил себя «мерзавцами».
– Но действительно, – возразил журналист, окончательно переставший что-либо понимать, – Россию необходимо очистить от грязи?
– О, грязи хватает. Но большая ее часть не грязь этнических меньшинств, а доморощенная российская грязь. Как насчет нечестных политиков, коррумпированных чиновников, которые заодно с бандитами?
– Но господин Комаров собирается очистить страну от бандитов.
– Неужели вы не видите, что господин, черт его побери, Комаров получает деньги от бандитов? Откуда, как вы думаете, поступают его огромные средства? По мановению волшебной палочки? Если он встанет во главе страны, то ее раскупят и переделят между собой бандиты. Я скажу тебе, парень: ни один человек, носивший военную форму своей страны, и носивший ее с гордостью, никогда не должен допускать, чтобы черногвардейцы распоряжались нашей Родиной.
– Тогда что же нам делать?
Старый генерал взял газету и указал на последнюю страницу.
– Ты видел вчера выступление этого священника?
– Отца Григория, проповедника? Нет, а что?
– Я думаю, может быть, он все понимает правильно. А мы все эти годы заблуждались. Вернуть Бога и царя.
Интервью произвело сенсацию, но не из-за своего содержания. Фурор вызвала личность. Самый прославленный в России военачальник выступил с разоблачением, которое прочитает каждый офицер и солдат в стране и огромное число ветеранов, которых насчитывалось двадцать миллионов.
Интервью полностью перепечатали в еженедельнике «Наша армия», преемнике «Красной звезды», который разошелся по всем воинским частям. Отрывки из него были включены в программы новостей национального телевидения и радио. После этого генерал отказался от каких-либо встреч с прессой.
В особняке неподалеку от Кисельного бульвара, очутившись перед окаменевшим лицом Игоря Комарова, Кузнецов чуть не плакал:
– Я не понимаю, господин президент. Просто не понимаю. Если бы во всей стране нашелся один человек, о котором я мог бы с уверенностью сказать, что он непоколебимый сторонник СПС и ваш лично, то это был бы генерал Николаев.
Игорь Комаров и Анатолий Гришин, стоявший у окна и смотревший на заснеженный двор, слушали его в холодном молчании. Затем молодой начальник отдела пропаганды вернулся в свой кабинет, чтобы и дальше звонить в средства массовой информации, пытаясь исправить положение.
Это было непросто. Он едва ли мог объявить «дядю Колю» выжившим из ума стариком, потому что сразу было видно, что это неправда. Единственное, что он мог сказать, – это то, что генерал все неправильно понял. Но вопросы о средствах становились все настойчивее и настойчивее.
Полное восстановление положения СПС оказалось бы намного проще, если бы можно было посвятить этому весь следующий выпуск «Пробудись!» и еще ежемесячное издание «Родина». К несчастью, их заставили замолчать, а новые печатные машины только еще отплывали из Балтимора.
Молчание в президентском кабинете наконец нарушил Комаров.
– Он видел мой манифест, правда?
– Я так думаю, – ответил Гришин.
– Сначала печатные машины, затем тайные встречи с патриархом, теперь вот это. Что происходит, черт возьми?
– Нас саботируют, господин президент.
Голос Комарова оставался обманчиво спокойным, слишком спокойным. Но лицо покрыла мертвенная бледность, а на скулах загорелись ярко-красные пятна. Как и покойный секретарь Акопов, Анатолий Гришин тоже видел приступы гнева своего вождя, и даже он их боялся. Когда Комаров заговорил, голос его понизился до шепота:
– Ты, Анатолий, состоишь при мне, самый близкий мне человек, тебе суждено иметь столько власти в России, сколько не имеет ни один человек, за исключением меня, для того чтобы оградить меня от саботажа. Чьих рук это дело?
– Англичанина Ирвина и американца Монка.
– Этих двоих? И все?
– Они, очевидно, имеют поддержку, господин президент, и манифест у них. Они его везде показывают.
Пузатенький священник, наклонив голову, преодолевая ветер, торопливо вошел в ворота и, перейдя небольшой двор, юркнул в церковь Всех Святых на Кулишках, внутри которой было тепло и пахло влажной одеждой и ладаном.
За ним снова следили из припаркованной неподалеку машины, и, когда наблюдатели убедились, что он не привел за собой «хвост», полковник Гришин вошел в церковь.
– Вы звонили, – сказал он, когда они остановились в стороне от немногочисленных молящихся, делая вид, что рассматривают иконы на стене.
– Вчера вечером. Посетитель. Из Англии.
– А не из Америки? Уверены, что не из Америки?
– Да, полковник. Часов в десять его святейшество велел мне впустить джентльмена из Англии и проводить к нему. Он приехал с переводчиком, намного моложе. Я впустил их и провел в кабинет. Затем я принес кофе.
– Что они говорили?
– Когда я был в комнате, старый англичанин извинялся, что плохо говорит по-русски. Молодой все переводил. Тут патриарх велел мне поставить кофе и отпустил меня.
– Подслушивали у двери?
– Пытался. Но молодой англичанин повесил на дверную ручку свой шарф, кажется. Это помешало мне видеть, и я не все расслышал. Тут пришел казак с обходом, и мне пришлось уйти.
– Он назвал свое имя, этот старый англичанин?
– Пока я был в комнате – нет. Может быть, когда я варил кофе. Из-за этого шарфа я ничего не видел и услышал очень мало. То, что я слышал, – бессмыслица.
– Расскажите мне, отец Максим.
– Патриарх только однажды возвысил голос. Я услышал, как он сказал: «Вернуть царя?» Казалось, он очень удивился. Затем они заговорили тихо.
Полковник Гришин стоял, уставившись на икону Богоматери с младенцем, с таким видом, словно ему только что дали пощечину. То, что он узнал, могло показаться бессмысленным глупому священнику, но для него это имело смысл.
При конституционном монархе как главе государства не будет поста президента. Главой правительства будет премьер-министр, лидер правительственной партии, но все равно зависимый от парламента. Думы. От этого до сценария Игоря Комарова по установлению однопартийной диктатуры было страшно далеко.
– Как он выглядит? – спокойно спросил он.
– Среднего роста, худой, седые волосы, немного старше семидесяти.
– Не знаете, откуда он приехал?
– А, не так, как молодой американец. Этот приехал на машине, и она ждала его. Я его провожал. Машина все еще стояла там. Не такси, а лимузин. Я записал номер, когда она уезжала.
Он передал листок бумаги полковнику.
– Вы хорошо поработали, отец Максим. Мы этого не забудем.
Сыщики Анатолия Гришина действовали быстро. Звонок в автоинспекцию – и не прошло и часа, как по номеру определили, что лимузин принадлежит «Националю».
Кузнецов, начальник отдела пропаганды, по сути, был мальчиком на посылках. Его почти совершенный английский язык мог убедить любого русского служащего, что он настоящий американец. Он появился в «Национале» сразу же после ленча и обратился к консьержу:
– Привет, простите за вопрос, вы говорите по-английски?
– Да, сэр, говорю.
– Прекрасно. Послушайте, вчера вечером я обедал в ресторане недалеко отсюда, и там за соседним столом сидел английский джентльмен. Мы разговорились. Когда он ушел, он забыл на столе вот это.
Он показал зажигалку. Это была дорогая золотая зажигалка от Картье. Консьерж озадаченно посмотрел на него.
– Да, сэр?
– Конечно, я побежал за ним, но опоздал. Он отъезжал… в длинном черном «мерседесе». Швейцар предположил, что это может быть кто-то из ваших. Мне удалось заметить номер.
Он протянул консьержу листок.
– А, да, сэр. Один из наших. Извините… – Портье проверил записи за предыдущий вечер. – Это, должно быть, был мистер Трабшо. Я должен передать зажигалку?
– Не беспокойтесь. Я оставлю ее у портье, а он положит ее вместе с его ключами.
Дружески помахав рукой, Кузнецов направился к портье. Зажигалку он положил в карман.
– Привет, вы не могли бы сказать мне, в каком номере остановился мистер Трабшо?
Русская девушка, смуглая и хорошенькая, приветливо улыбнулась ему:
– Одну минутку, сэр. – Она ввела имя в свой настольный компьютер и покачала головой. – Сожалею. Мистер Трабшо и его компаньон выехали сегодня утром.
– О черт. Я надеялся застать его. Вы не знаете, он уехал из Москвы?
Она набрала еще несколько цифр.
– Да, сэр, нам подтвердили его вылет утром. Он вернулся в Лондон дневным рейсом.
Кузнецов не знал действительной причины, почему полковник Гришин хотел выследить таинственного мистера Трабшо, но он доложил обо всем, что узнал. Когда Кузнецов ушел, Гришин воспользовался своими связями в иммиграционном отделе Министерства внутренних дел. Данные передали ему по факсу, а фотография, прилагаемая к заявлению, была получена из российского посольства на Кенсингтон-гарденс в Лондоне, через курьера.
– Увеличьте это фото, – приказал он сотрудникам. Лицо старого англичанина ни о чем ему не говорило, но он подумал, что, кажется, знает человека, которому оно знакомо.
В конце Тверской улицы в двух больших многоквартирных домах живут только ушедшие в отставку важные сотрудники старого КГБ, персональные пенсионеры, доживающие свой век в относительном комфорте.
Зимой 1999 года там обитал один из самых опытных российских организаторов шпионажа, генерал Юрий Дроздов. На самом пике «холодной войны» он контролировал все операции КГБ на Восточном побережье США, потом его отозвали в Москву, где он возглавил сверхсекретное руководство «нелегалами».
«Нелегалами» называют тех, кто проникает на вражескую территорию, не имея дипломатического прикрытия, скрывается в чужом обществе под видом местных бизнесменов, ученых, кого угодно, чтобы поддерживать связь с местными завербованными агентами. Если они попадаются, им грозит не высылка, а арест и суд. В течение многих лет Дроздов готовил и рассылал «нелегалов» КГБ.
Гришин столкнулся с ним, когда Дроздов в последние месяцы перед пенсией возглавлял небольшую засекреченную группу в Ясенево, занимавшуюся анализом обильно поступавшей продукции, выдаваемой Олдричем Эймсом из-за океана. Гришин руководил допросами выданных Эймсом шпионов.
Они не понравились друг другу. Дроздов предпочитал грубой силе умение и ловкость, в то время как Гришин, никогда не выезжавший за пределы СССР, если не считать его короткой и бесславной поездки в Восточный Берлин, презирал тех сотрудников Первого главного управления, которые годами жили на Западе и заразились иностранным духом. Тем не менее Дроздов согласился встретиться с ним у себя дома, в квартире на Маросейке. Гришин положил перед ним увеличенную фотографию.
– Вы встречали раньше этого человека? – спросил он.
К его ужасу, старый шпион, откинув назад голову, разразился хохотом.
– Встречал его? Нет, лично не встречал. Но это лицо отпечаталось в мозгу всех, кто сейчас в моем возрасте, работавших когда-либо в Ясенево. Неужели вы не знаете, кто это?
– Нет. Иначе я не пришел бы сюда.
– Ладно, мы называли его Лис. Найджел Ирвин. Многие годы, в шестидесятых и семидесятых, руководил операциями против нас, затем был шефом британской Сикрет интеллидженс сервис в течение шести лет.
– Шпион?
– Начальник шпионов, учитель шпионов, – поправил его Дроздов. – Это не одно и то же. И он всегда оставался одним из самых лучших. Почему он вас интересует?
– Вчера он приезжал в Москву.
– Боже мой! А знаете зачем?
– Нет, – солгал Гришин.
Дроздов пристально посмотрел на него. Он не поверил.
– Между прочим, какое это имеет отношение к вам? Вы теперь далеки от этого. Вы готовите этих черногвардейцев для Комарова, ведь так?
– Я начальник службы безопасности Союза патриотических сил, – холодно заметил Гришин.
– Без разницы, – проворчал старый генерал. Он проводил Гришина до дверей. – Если он приедет опять, передайте ему – пусть зайдет выпить! – крикнул он вслед уходящему Гришину и, пробормотав: «Дерьмо», закрыл дверь.
Гришин предупредил своих информаторов в иммиграционном отделе, чтобы ему сообщили, если сэр Найджел Ирвин, или мистер Трабшо, захочет еще раз посетить Москву.
На следующий день генерал армии Николай Николаев дал интервью «Известиям», самой крупной общероссийской газете. Газета рассматривала это событие как своего рода сенсацию, потому что старый солдат никогда не соглашался на встречу с журналистами.
Предлогом для интервью послужило приближающееся семидесятичетырехлетие генерала, и журналист начал с обычных вопросов о здоровье.
Он сидел выпрямившись в кожаном кресле в особой комнате офицерского клуба Академии имени Фрунзе и отвечал журналисту, что состояние его здоровья прекрасное.
– У меня собственные зубы, – громко говорил он. – Я не нуждаюсь в очках и до сих пор ни в чем не уступлю любому молокососу вашего возраста.
Журналист, которому было за сорок, поверил ему. Фотограф, молодая женщина двадцати с лишним лет, смотрела на него с благоговейным страхом. Она слышала рассказы своего деда о том, как он входил с молодым командующим танковыми войсками в Берлин пятьдесят четыре года назад.
Разговор перешел на положение в стране.
– Плачевное, – отрезал «дядя Коля». – Бардак.
– Полагаю, – предположил журналист, – вы будете голосовать за СПС и Игоря Комарова на январских выборах?
– За него – никогда! – резко заявил генерал. – Банда фашистов, вот кто они такие. Да мне и дотронуться до них противно.
– Не понимаю, – дрожащим голосом произнес журналист, – я бы предположил…
– Молодой человек, даже и не воображайте, что меня одурачила эта брехня Комарова о липовом патриотизме, которую он непрерывно вбивает всем в голову. Я видел патриотизм, мальчик. Видел, как люди отдавали за него свою кровь, видел, как прекрасные люди отдавали за него жизнь. Научился отличать правду, понятно тебе? Этот Комаров никакой не патриот, и все это дерьмо и вранье.
– Понимаю, – сказал журналист, ничего не понимая и совершенно растерявшись. – Но ведь есть много людей, которые чувствуют, что его планы для России…
– Его планы для России – кровавая бойня! – гневно прорычал «дядя Коля». – Неужели мы еще недостаточно пролили крови на этой земле? Мне пришлось пройти через это, и я не хочу этого больше видеть. Этот человек – фашист. Послушай, парень, я сражался с фашистами всю свою жизнь. Сражался с ними под Курском, в операции «Багратион», за Вислой, в самом чертовом бункере. Немец или русский – фашист есть фашист. и все они…
Он мог бы употребить любое из сорока слов, имеющихся в русском языке для обозначения интимных частей тела, но в присутствии женщины он ограничил себя «мерзавцами».
– Но действительно, – возразил журналист, окончательно переставший что-либо понимать, – Россию необходимо очистить от грязи?
– О, грязи хватает. Но большая ее часть не грязь этнических меньшинств, а доморощенная российская грязь. Как насчет нечестных политиков, коррумпированных чиновников, которые заодно с бандитами?
– Но господин Комаров собирается очистить страну от бандитов.
– Неужели вы не видите, что господин, черт его побери, Комаров получает деньги от бандитов? Откуда, как вы думаете, поступают его огромные средства? По мановению волшебной палочки? Если он встанет во главе страны, то ее раскупят и переделят между собой бандиты. Я скажу тебе, парень: ни один человек, носивший военную форму своей страны, и носивший ее с гордостью, никогда не должен допускать, чтобы черногвардейцы распоряжались нашей Родиной.
– Тогда что же нам делать?
Старый генерал взял газету и указал на последнюю страницу.
– Ты видел вчера выступление этого священника?
– Отца Григория, проповедника? Нет, а что?
– Я думаю, может быть, он все понимает правильно. А мы все эти годы заблуждались. Вернуть Бога и царя.
Интервью произвело сенсацию, но не из-за своего содержания. Фурор вызвала личность. Самый прославленный в России военачальник выступил с разоблачением, которое прочитает каждый офицер и солдат в стране и огромное число ветеранов, которых насчитывалось двадцать миллионов.
Интервью полностью перепечатали в еженедельнике «Наша армия», преемнике «Красной звезды», который разошелся по всем воинским частям. Отрывки из него были включены в программы новостей национального телевидения и радио. После этого генерал отказался от каких-либо встреч с прессой.
В особняке неподалеку от Кисельного бульвара, очутившись перед окаменевшим лицом Игоря Комарова, Кузнецов чуть не плакал:
– Я не понимаю, господин президент. Просто не понимаю. Если бы во всей стране нашелся один человек, о котором я мог бы с уверенностью сказать, что он непоколебимый сторонник СПС и ваш лично, то это был бы генерал Николаев.
Игорь Комаров и Анатолий Гришин, стоявший у окна и смотревший на заснеженный двор, слушали его в холодном молчании. Затем молодой начальник отдела пропаганды вернулся в свой кабинет, чтобы и дальше звонить в средства массовой информации, пытаясь исправить положение.
Это было непросто. Он едва ли мог объявить «дядю Колю» выжившим из ума стариком, потому что сразу было видно, что это неправда. Единственное, что он мог сказать, – это то, что генерал все неправильно понял. Но вопросы о средствах становились все настойчивее и настойчивее.
Полное восстановление положения СПС оказалось бы намного проще, если бы можно было посвятить этому весь следующий выпуск «Пробудись!» и еще ежемесячное издание «Родина». К несчастью, их заставили замолчать, а новые печатные машины только еще отплывали из Балтимора.
Молчание в президентском кабинете наконец нарушил Комаров.
– Он видел мой манифест, правда?
– Я так думаю, – ответил Гришин.
– Сначала печатные машины, затем тайные встречи с патриархом, теперь вот это. Что происходит, черт возьми?
– Нас саботируют, господин президент.
Голос Комарова оставался обманчиво спокойным, слишком спокойным. Но лицо покрыла мертвенная бледность, а на скулах загорелись ярко-красные пятна. Как и покойный секретарь Акопов, Анатолий Гришин тоже видел приступы гнева своего вождя, и даже он их боялся. Когда Комаров заговорил, голос его понизился до шепота:
– Ты, Анатолий, состоишь при мне, самый близкий мне человек, тебе суждено иметь столько власти в России, сколько не имеет ни один человек, за исключением меня, для того чтобы оградить меня от саботажа. Чьих рук это дело?
– Англичанина Ирвина и американца Монка.
– Этих двоих? И все?
– Они, очевидно, имеют поддержку, господин президент, и манифест у них. Они его везде показывают.