Страница:
Василий Дмитриевич открыл ящик письменного стола и достал из него плотный листок бумаги, на котором были крупно напечатаны пророческие, предостерегающие слова Циолковского: «Не мешает знать те мировые враждебные силы, которые могут погубить человечество, если оно не примет против них соответствующих мер спасения. Знание всех угрожающих сил космоса поможет развитию людей, так как грозящая гибель заставит их быть настороже, заставит напрячь все свои умственные и технические средства, чтобы победить природу».
Академик Колотухин в который раз прочитал вещие слова и вздохнул.
«Догадывался ли Константин Эдуардович, какие именно „мировые враждебные силы“ будут угрожать человечеству? – подумал он. – Впрочем, Циолковский верил в человеческий разум, во вселенское добро, которое не может быть слабее зла, ибо тогда бы оно, добро, давно перестало бы существовать».
Дверь в кабинет медленно приоткрылась, и Василий Дмитриевич понял, что его бессменная помощница, референт-секретарь, напоминает о том, что пора обедать. Обо всем остальном Нина Григорьевна сообщала академику, пользуясь видеофоном.
– Как обычно, Нина Григорьевна, – благодарно улыбнулся директор НИИэлектроприбора, – на ваш вкус… – Академик не был привередлив и уже давно переложил на Минаеву выбор блюд для обеда.
Но, опустив голову к бумагам, Колотухин почувствовал, что Нина Григорьевна не уходит, и поднял глаза.
– Сегодня воскресенье, Василий Дмитриевич…
– Ах да! – воскликнул Колотухин. – Заработался, знаете ли…
– На проводе Пелагея Кузьминична… Сообщает, что на обед она приготовила вареники с вишнями… Сами поговорите?
– Да-да! Сейчас, сейчас…
Он взял трубку и щелкнул тумблером на панели.
– Извини, мамаша Палаша, – ласково заговорил академик, называя Пелагею Кузьминичну так, как звал ее когда-то в детстве. – Совсем забыл, что сегодня положено обедать дома. Сейчас выезжаю. Андрейка приехал? Гм… И не звонил? Ну ладно… Вареников-то много? Это хорошо… Через десять минут запускай их в кипяток. Еду!
Василий Дмитриевич положил трубку и сказал Нине Григорьевне о том, что готов отправиться домой и приглашает ее отведать вареников с вишнями в сметане.
Нина Григорьевна, которая проработала с Колотухиным десять лет, хорошо знала, как мастерски делает эти самые вареники Пелагея Кузьминична.
А для самого Василия Дмитриевича это было, пожалуй, единственное блюдо, к которому он был неравнодушен.
II
III
IV
V
Академик Колотухин в который раз прочитал вещие слова и вздохнул.
«Догадывался ли Константин Эдуардович, какие именно „мировые враждебные силы“ будут угрожать человечеству? – подумал он. – Впрочем, Циолковский верил в человеческий разум, во вселенское добро, которое не может быть слабее зла, ибо тогда бы оно, добро, давно перестало бы существовать».
Дверь в кабинет медленно приоткрылась, и Василий Дмитриевич понял, что его бессменная помощница, референт-секретарь, напоминает о том, что пора обедать. Обо всем остальном Нина Григорьевна сообщала академику, пользуясь видеофоном.
– Как обычно, Нина Григорьевна, – благодарно улыбнулся директор НИИэлектроприбора, – на ваш вкус… – Академик не был привередлив и уже давно переложил на Минаеву выбор блюд для обеда.
Но, опустив голову к бумагам, Колотухин почувствовал, что Нина Григорьевна не уходит, и поднял глаза.
– Сегодня воскресенье, Василий Дмитриевич…
– Ах да! – воскликнул Колотухин. – Заработался, знаете ли…
– На проводе Пелагея Кузьминична… Сообщает, что на обед она приготовила вареники с вишнями… Сами поговорите?
– Да-да! Сейчас, сейчас…
Он взял трубку и щелкнул тумблером на панели.
– Извини, мамаша Палаша, – ласково заговорил академик, называя Пелагею Кузьминичну так, как звал ее когда-то в детстве. – Совсем забыл, что сегодня положено обедать дома. Сейчас выезжаю. Андрейка приехал? Гм… И не звонил? Ну ладно… Вареников-то много? Это хорошо… Через десять минут запускай их в кипяток. Еду!
Василий Дмитриевич положил трубку и сказал Нине Григорьевне о том, что готов отправиться домой и приглашает ее отведать вареников с вишнями в сметане.
Нина Григорьевна, которая проработала с Колотухиным десять лет, хорошо знала, как мастерски делает эти самые вареники Пелагея Кузьминична.
А для самого Василия Дмитриевича это было, пожалуй, единственное блюдо, к которому он был неравнодушен.
II
Когда Олег, войдя в кафе «Летучий голландец», почувствовал, как его кто-то крепко ухватил за локоть, он мгновенно собрался, просчитал ситуацию, понял, что брать его в таком положении не будут, а поэтому расслабился и неторопливо повернулся.
Перед ним стояла улыбающаяся Хельга Ландстрём.
«Какая она красивая, – растерянно подумал Давыдов. – Почему я не замечал этого прежде?»
– Здравствуй, – сказала Хельга по-русски. – Я так рада тебя видеть, Олег…
– Я тоже, – отозвался Давыдов. – Давай сядем вон там, у окна.
Когда кельнер подошел к ним, Хельга сказала, что здесь они выпьют только сок и кофе, а ужинать будут в другом месте, и Олег на английском языке заказал оранж джюс и две чашки кофе.
– Если хочешь, буду учить тебя шведскому, – предложила Хельга, когда кельнер принес заказанное.
До этого Олег успел сказать девушке, что у него все устроилось благополучно, что он будет, видимо, работать в советском торговом представительстве и они смогут видеться друг с другом. Олег заметил короткий с оттенком недоверия испытывающий взгляд, но затем его заменила искренняя радость.
«Будь на ее месте моя соотечественница, принялась бы расспрашивать, как мне удалось так нежданно-негаданно получить заграничную работу, – усмехнулся про себя Давыдов. – А для Хельги это в порядке вещей, тут все наоборот, люди за границу едут, когда не находят, чем заняться дома…»
– Это было бы просто здорово, – вслух произнес Олег. – Ваш язык мне сейчас нужен как воздух…
– И тогда ты, Олег, будешь настоящий скандинав… Такие, как ты, длинноголовые блондины сохранились в чистом виде только в срединных провинциях Швеции. К северу рост шведов уменьшается – лапландское влияние, а на юге и рост поменьше, и блондины встречаются реже, сказывается соседство короткоголовых датчан…
– Ты и антропологией увлекаешься? – заметил Давыдов. – Прежде мне и в голову не приходило, какой она у меня формы…
– Просто я люблю Швецию и хочу знать о ней как можно больше. Ваш Пушкин говорил, что гордиться, славою своих предков не только можно, но и должно…
– Не уважать оной есть постыдное малодушие, – подхватил Олег. – А еще он говорил, что мы, русские, ленивы и нелюбопытны… Вот ты цитируешь нашего поэта, а я, пожалуй, ни строчки шведской поэзии не вспомню…
– Но ведь русский язык и литература – моя профессия, – возразила Хельга.
– Погоди, – остановил ее Олег, – кое-что все же пришло на память. – Он отпил глоток апельсинового сока из бокала и негромко, но с выражением, прочитал: – «Опять восходит Орион, во тьме бестрепетно горя для всех, кто бодрствует на бригах и на шхунах, и грезится одним лишь нам, что, может быть, взойдет заря над нашим кораблем, разбившимся в бурунах…»
Хельга изумленно смотрела на русского парня, читавшего стихи Харри Мартинсона, знаменитого шведского поэта-философа, и когда моряк закончил и улыбнулся девушке, она тихонько похлопала в ладоши.
– Это перевод Витковского, – сказала она.
– Не помню… Мне понравилась идея вечного бродяжничества, глобальный дух морского скитания в стихах о Летучем Голландце. Когда идешь в южное полушарие, интересно наблюдать от вахты к вахте, как Орион становится сначала вертикально, а за экватором вообще переворачивается, и тогда Сириус, альфа Большого Пса, оказывается над Орионом, а не под ним, как в северной половине планеты.
– Я тоже люблю Орион, только он встает над моей страной уже поздней ночью. А что касается духа бродяжничества, то им пропитано все творчество нашего Харри. Он проповедовал идею движения, она пронизывает и поэзию его, и прозу. Видимо, этим и привлек тебя Мартинсон. Ты ведь представитель кочевого племени моряков.
– Наверно, – согласился Давыдов.
– Ты читал его роман «Voigan till klockrike»?
– «Дорога в царство колоколов»? – перевел Олег. – Читал… – Хельга засмеялась.
– Ты делаешь первые успехи в языке, – сказала она.
– Просто я догадался, – объяснил он.
«Мне говорили в училище, когда уговаривали защищать диплом на английском, что я обладаю способностью к языкам, – подумал штурман. – Я его и в самом деле защитил. Потом стал изучать немецкий – ведь меня сразу определили на линию Балтамерика, и основной груз мы брали в Гамбурге. А на том берегу Атлантики, особенно в Аргентине, пришлось учиться понимать испанский. После конфликта на Мальвинских островах ни один аргентинец и слова не хотел произнести на языке их обидчиков. Так что, Хельга, и со шведским у меня должно получиться. Другое меня заботит, необходимость обманывать тебя. Мне и для тебя придется играть роль. Выходит, ты будешь видеть не настоящего меня, а только мое обличье. Но что делать… Когда-нибудь и ты узнаешь всю правду… Нет, вряд ли… Тогда прости меня, Хельга, за то, что выдаю себя за другого. Во всем остальном я буду с тобой искренен…»
– Ты бывал на Кубе? – спросила Хельга.
– Много раз, – ответил Олег.
– Я тоже была. Работала в составе интернационального студенческого отряда. Нас попросили помочь посадить кофейные деревья… Дорога за наш счет, а кормили бесплатно. За работу мы, конечно, денег не брали… Там были студенты из Италии, Франции, Норвегии, Дании. Много приехало африканцев, жителей Латинской Америки, были ребята из Вьетнама. Со всей планеты собралась помощь маленькой Кубе… Я никогда прежде не испытывала этого особого чувства, когда работаешь вместе и видишь результат труда многих людей. Коллективный труд – великая сила!
Внимательно слушая Хельгу, Давыдов не забывал осторожно осматриваться вокруг. Типа в клетчатой кепке он больше не видел, но через столик от них сидели два парня, которые как будто бы и не смотрели в их сторону, но Олег понимал, что эти двое удерживают его и Хельгу в зоне бокового зрения.
«Почему за мной следят, – подумал Давыдов. – Что-то узнали? Или это просто меры предосторожности, ведь я для них еще „вещь в себе“. Так или иначе, главное не показать, что заметил… Но и здесь не пережимать, ибо, по идее, я должен смотреть, не следят ли за мной. Не пережимать ни в чем! Как завещал Гете: „Verde der du Bist!“[18] И, ради Бога, не навлеки опасности на Хельгу…»
Перед ним стояла улыбающаяся Хельга Ландстрём.
«Какая она красивая, – растерянно подумал Давыдов. – Почему я не замечал этого прежде?»
– Здравствуй, – сказала Хельга по-русски. – Я так рада тебя видеть, Олег…
– Я тоже, – отозвался Давыдов. – Давай сядем вон там, у окна.
Когда кельнер подошел к ним, Хельга сказала, что здесь они выпьют только сок и кофе, а ужинать будут в другом месте, и Олег на английском языке заказал оранж джюс и две чашки кофе.
– Если хочешь, буду учить тебя шведскому, – предложила Хельга, когда кельнер принес заказанное.
До этого Олег успел сказать девушке, что у него все устроилось благополучно, что он будет, видимо, работать в советском торговом представительстве и они смогут видеться друг с другом. Олег заметил короткий с оттенком недоверия испытывающий взгляд, но затем его заменила искренняя радость.
«Будь на ее месте моя соотечественница, принялась бы расспрашивать, как мне удалось так нежданно-негаданно получить заграничную работу, – усмехнулся про себя Давыдов. – А для Хельги это в порядке вещей, тут все наоборот, люди за границу едут, когда не находят, чем заняться дома…»
– Это было бы просто здорово, – вслух произнес Олег. – Ваш язык мне сейчас нужен как воздух…
– И тогда ты, Олег, будешь настоящий скандинав… Такие, как ты, длинноголовые блондины сохранились в чистом виде только в срединных провинциях Швеции. К северу рост шведов уменьшается – лапландское влияние, а на юге и рост поменьше, и блондины встречаются реже, сказывается соседство короткоголовых датчан…
– Ты и антропологией увлекаешься? – заметил Давыдов. – Прежде мне и в голову не приходило, какой она у меня формы…
– Просто я люблю Швецию и хочу знать о ней как можно больше. Ваш Пушкин говорил, что гордиться, славою своих предков не только можно, но и должно…
– Не уважать оной есть постыдное малодушие, – подхватил Олег. – А еще он говорил, что мы, русские, ленивы и нелюбопытны… Вот ты цитируешь нашего поэта, а я, пожалуй, ни строчки шведской поэзии не вспомню…
– Но ведь русский язык и литература – моя профессия, – возразила Хельга.
– Погоди, – остановил ее Олег, – кое-что все же пришло на память. – Он отпил глоток апельсинового сока из бокала и негромко, но с выражением, прочитал: – «Опять восходит Орион, во тьме бестрепетно горя для всех, кто бодрствует на бригах и на шхунах, и грезится одним лишь нам, что, может быть, взойдет заря над нашим кораблем, разбившимся в бурунах…»
Хельга изумленно смотрела на русского парня, читавшего стихи Харри Мартинсона, знаменитого шведского поэта-философа, и когда моряк закончил и улыбнулся девушке, она тихонько похлопала в ладоши.
– Это перевод Витковского, – сказала она.
– Не помню… Мне понравилась идея вечного бродяжничества, глобальный дух морского скитания в стихах о Летучем Голландце. Когда идешь в южное полушарие, интересно наблюдать от вахты к вахте, как Орион становится сначала вертикально, а за экватором вообще переворачивается, и тогда Сириус, альфа Большого Пса, оказывается над Орионом, а не под ним, как в северной половине планеты.
– Я тоже люблю Орион, только он встает над моей страной уже поздней ночью. А что касается духа бродяжничества, то им пропитано все творчество нашего Харри. Он проповедовал идею движения, она пронизывает и поэзию его, и прозу. Видимо, этим и привлек тебя Мартинсон. Ты ведь представитель кочевого племени моряков.
– Наверно, – согласился Давыдов.
– Ты читал его роман «Voigan till klockrike»?
– «Дорога в царство колоколов»? – перевел Олег. – Читал… – Хельга засмеялась.
– Ты делаешь первые успехи в языке, – сказала она.
– Просто я догадался, – объяснил он.
«Мне говорили в училище, когда уговаривали защищать диплом на английском, что я обладаю способностью к языкам, – подумал штурман. – Я его и в самом деле защитил. Потом стал изучать немецкий – ведь меня сразу определили на линию Балтамерика, и основной груз мы брали в Гамбурге. А на том берегу Атлантики, особенно в Аргентине, пришлось учиться понимать испанский. После конфликта на Мальвинских островах ни один аргентинец и слова не хотел произнести на языке их обидчиков. Так что, Хельга, и со шведским у меня должно получиться. Другое меня заботит, необходимость обманывать тебя. Мне и для тебя придется играть роль. Выходит, ты будешь видеть не настоящего меня, а только мое обличье. Но что делать… Когда-нибудь и ты узнаешь всю правду… Нет, вряд ли… Тогда прости меня, Хельга, за то, что выдаю себя за другого. Во всем остальном я буду с тобой искренен…»
– Ты бывал на Кубе? – спросила Хельга.
– Много раз, – ответил Олег.
– Я тоже была. Работала в составе интернационального студенческого отряда. Нас попросили помочь посадить кофейные деревья… Дорога за наш счет, а кормили бесплатно. За работу мы, конечно, денег не брали… Там были студенты из Италии, Франции, Норвегии, Дании. Много приехало африканцев, жителей Латинской Америки, были ребята из Вьетнама. Со всей планеты собралась помощь маленькой Кубе… Я никогда прежде не испытывала этого особого чувства, когда работаешь вместе и видишь результат труда многих людей. Коллективный труд – великая сила!
Внимательно слушая Хельгу, Давыдов не забывал осторожно осматриваться вокруг. Типа в клетчатой кепке он больше не видел, но через столик от них сидели два парня, которые как будто бы и не смотрели в их сторону, но Олег понимал, что эти двое удерживают его и Хельгу в зоне бокового зрения.
«Почему за мной следят, – подумал Давыдов. – Что-то узнали? Или это просто меры предосторожности, ведь я для них еще „вещь в себе“. Так или иначе, главное не показать, что заметил… Но и здесь не пережимать, ибо, по идее, я должен смотреть, не следят ли за мной. Не пережимать ни в чем! Как завещал Гете: „Verde der du Bist!“[18] И, ради Бога, не навлеки опасности на Хельгу…»
III
Автомобиль «Жигули», восьмая модель, доставил Рокко Лобстера в Ниду, а затем подвез до паромной переправы через Куршский залив Марка Червягу.
Солнце уже поднялось над Прибалтикой и освещало дома, Клайпеду, раскинувшуюся на противоположной стороне залива, ее портальные краны, стоявшие у причалов торговые суда. Ожидавший парома Докер разглядывал тот берег, и вдруг он напомнил ему родную Одессу. Марк Червяга не был сентиментальным человеком, но сейчас почувствовал некое стеснение в левой части груди, а поэтому отвернулся и, достав из кармана пачку сигарет «Ява» – он получил их там, – прикурил от спички Балабановской фабрики. Все, что было надето на Докере и находилось в его карманах, все было изготовлено на территории страны, в которую Марк Червяга проник столь необычным способом. Его экипировка и документы изучались экспертами «Осьминога» архитщательно, чтобы исключить малейшую липу.
О том, что их фирма веников не вяжет, курсантам Ликея постоянно внушали и преподаватели, и инструкторы. В их задачу входило не только вложить в головы обитателей виллы «Вера крус» азы шпионских, наук, но и внушить им уверенность: они прекрасно подготовлены к будущим встречам с русской контрразведкой.
По поводу этих самых «встреч», которые, разумеется, относились к разряду нежелательных, Рокко Лобстер как-то заметил, что первая такая встреча и бывает для лазутчика последней.
– Еще не родился на свете шпион, который бы выиграл поединок с контрразведкой, – усмехаясь, сказал Рокко. – Как бы ни был он подготовлен, какими бы способностями ни обладал, но он действует в одиночку… Если на него обратила внимание контрразведка, это значит, что он вступил в единоборство с целым государством, его сыскным аппаратом. Тут уж никакой супермен не справится с задачей. Разве что Джеймс Бонд… Но такое бывает только в кино, парни. Конечно, можно уйти от контрразведки, лечь на дно, перейти границу, затаиться, сменить обличье – это так… Но тогда вы перестаете быть разведчиком. Поэтому, избави вас Господь, искать даже случайных знакомств среди русских чекистов. Держитесь от них подальше, коллеги!
Сейчас Докер вспомнил о том, как он тогда полушутливо возразил:
– Случайное знакомство с контрразведчиком можно использовать в собственных оперативных целях…
– Верно, – согласился Рокке. – Чтобы изучить повадки кошек, можно приобрести домашнего тигра. Теоретически существует, и такой метод. В конце концов, кое-кому удавалось и самим становиться контрразведчиками у противника. Но это, парни, скорее исключения, которые подтверждают правила.
На вилле «Вера крус» у Рокко Лобстера был странный статус. Он числился курсантом Ликея, но почти не бывал на занятиях. Порою не ночевал в казарме, так называли курсанты спальный флигель с небольшими комнатами, похожими на номера дешевой туристской гостиницы, в которых они жили по двое. Да и по остальному было видно, что ранг Омара в разведке куда более высокий, нежели у остальных курсантов. Многие преподаватели Ликея явно испытывали перед Рокко некую неловкость, лавировали между обязательной субординацией и признанием его, Омара, равным любому из них.
Когда стало известно, что именно они, Докер и Омар, испытают вдвоем новый метод перехода границы, Рокко Лобстер пригласил Марка Червягу провести с ним последний уик-энд.
– Сначала побродим по двухэтажной улице Васы, – сказал Рокко, – поглядим на длинноногих скандинавок, посидим в двух-трех кафе для разнообразия, а потом подадимся туда, где потеплее.
Рокко взял у одного из преподавателей Ликея светло-коричневый «вольво», и они отправились в Ухгуилласун.
Припарковались на площади Мергель, с которой начиналась удивительная двухэтажная улица Васы. Оба яруса ее, соединенные лестницами и галереями, были до предела насыщены всякого рода увеселительными заведениями. Вроде знаменитой Рипербан в Гамбурге, только с меньшей откровенностью, или квартала Сан-Паули, но без грубого торгашеского цинизма.
Вот там, в одном из кафе на улице Васы, Рокко и рассказал Марку историю создания им в Майами клуба по обмену женами.
– В клубе состояли большие шишки, Марк, – усмехнулся Рокко. – А поскольку я брал с них хорошие комиссионные плюс страховочные за соблюдение тайны и еще за руководство учреждением, то бизнес мои был и стабильным, и внушительным. Мне бы вовремя уволиться из нашей организации, стать частным лицом и запустить этакие клубы по всем Штатам… Но я не успел уйти со службы – прокололся, чуть не угодил за решетку.
– Но ведь обмен женами – не уголовное преступление, – возразил Марк. – Я слышал, что в Сан-Франциско накрыли разом полдюжины таких клубов. И ничего… Окружной судья заявил, что обмен женами не является преступлением.
– Верно, – согласился Лобстер, – не является… Но как президент клуба я ведь тоже обязан был ставить собственную супругу на кон… Так ведь?
– Разумеется, – подтвердил Марк Червяга.
– Я и ставил… Разыскал в Новом Орлеане старую подружку, выдал за жену и менялся ею, как собственной… Моя Розита имела успех, ибо знала все тонкости древнейшего ремесла, особенно по части французской любви. Майамские боссы норовили стать моими друзьями, навязывали различные услуги, лишь бы попасть в очередь побаловаться с женой президента клуба. Это и моим служебным интересам соответствовало, и счет в банке пополняло. Но не долго дергалась старушка в ковбоя опытных руках… На меня настучали во все инстанции сразу: в прокуратуру штата, в Лэнгли и ФБР. И чуть было не пришили обвинение в сутенерстве…
– Но при чем здесь… Менялись ведь женами!
– Это они женами, а моя Розита была профессиональной проституткой, зарегистрированной в полиции Нового Орлеана. Посылая ее кому-то в постель, я становился сутенером. Конечно, женись я на Розите – и нет проблем… Но моя бедная мамочка перевернулась бы тогда в гробу! Я не мог осквернить нашу фамилию.
Рокко Лобстер поднял глаза к расписанному голыми красотками потолку и прошептал молитву.
– Выручил меня Сэм Ларкин, чудесный старик, знает меня по Ливану… Ведь я уже ветеран, Докер, пора на заслуженный отдых. Вот вернусь из этой последней поездки в Россию… Ладно. Стоп. Праздные мысли размягчают нутро. А оно должно быть у нас крепкое. Расслабиться можно. Размякать – никогда!
Поджидая паром, который показался уже с другой стороны, Марк Червяга вспомнил уик-энд, проведенный с Рокко Лобстером, эти его слова, и подумал, что, перелетев мыслями в Одессу, он начал размягчаться…
«Этого нам вовсе не надо, Марк, – сказал себе Червяга. – Думать необходимо только вперед. Прошлое кормит одних аристократов, говаривал мой дед, заставший еще эпоху биндюжников. Рубль можно сделать только сегодня. Его можно придумать построить на завтра. Но покажите мне умника, который надеется рисовать копейку вчера…»
Когда подошел паром, Докер спокойно сел на него, уверенный, что в Клайпеде наймет такси до Паланги, а в аэропорту купит билет до Москвы, предъявив паспорт на имя Марка Ивановича Красногора, проживающего в городе Калининграде, по улице Офицерской, дом 20, квартира 84.
Так оно и случилось.
Без каких-либо приключений Докер добрался до Москвы. Здесь ему предстояло пробыть двое суток, тщательно проверяясь: ездить с вокзала на вокзал, ночевать де придется, не пытаясь даже устроиться в гостиницах.
Через двое суток, убедившись в том, что хвоста ему не прицепили, и даже внутреннего озорства ради съездив на Лубянскую площадь, чтобы обойти известное здание по кругу, Докер сел в «Красную стрелу» и отправился в Ленинград, чтобы поступить там в распоряжение личного агента Сэмюэля Ларкина, скрывавшегося под кличкой Школьник.
Солнце уже поднялось над Прибалтикой и освещало дома, Клайпеду, раскинувшуюся на противоположной стороне залива, ее портальные краны, стоявшие у причалов торговые суда. Ожидавший парома Докер разглядывал тот берег, и вдруг он напомнил ему родную Одессу. Марк Червяга не был сентиментальным человеком, но сейчас почувствовал некое стеснение в левой части груди, а поэтому отвернулся и, достав из кармана пачку сигарет «Ява» – он получил их там, – прикурил от спички Балабановской фабрики. Все, что было надето на Докере и находилось в его карманах, все было изготовлено на территории страны, в которую Марк Червяга проник столь необычным способом. Его экипировка и документы изучались экспертами «Осьминога» архитщательно, чтобы исключить малейшую липу.
О том, что их фирма веников не вяжет, курсантам Ликея постоянно внушали и преподаватели, и инструкторы. В их задачу входило не только вложить в головы обитателей виллы «Вера крус» азы шпионских, наук, но и внушить им уверенность: они прекрасно подготовлены к будущим встречам с русской контрразведкой.
По поводу этих самых «встреч», которые, разумеется, относились к разряду нежелательных, Рокко Лобстер как-то заметил, что первая такая встреча и бывает для лазутчика последней.
– Еще не родился на свете шпион, который бы выиграл поединок с контрразведкой, – усмехаясь, сказал Рокко. – Как бы ни был он подготовлен, какими бы способностями ни обладал, но он действует в одиночку… Если на него обратила внимание контрразведка, это значит, что он вступил в единоборство с целым государством, его сыскным аппаратом. Тут уж никакой супермен не справится с задачей. Разве что Джеймс Бонд… Но такое бывает только в кино, парни. Конечно, можно уйти от контрразведки, лечь на дно, перейти границу, затаиться, сменить обличье – это так… Но тогда вы перестаете быть разведчиком. Поэтому, избави вас Господь, искать даже случайных знакомств среди русских чекистов. Держитесь от них подальше, коллеги!
Сейчас Докер вспомнил о том, как он тогда полушутливо возразил:
– Случайное знакомство с контрразведчиком можно использовать в собственных оперативных целях…
– Верно, – согласился Рокке. – Чтобы изучить повадки кошек, можно приобрести домашнего тигра. Теоретически существует, и такой метод. В конце концов, кое-кому удавалось и самим становиться контрразведчиками у противника. Но это, парни, скорее исключения, которые подтверждают правила.
На вилле «Вера крус» у Рокко Лобстера был странный статус. Он числился курсантом Ликея, но почти не бывал на занятиях. Порою не ночевал в казарме, так называли курсанты спальный флигель с небольшими комнатами, похожими на номера дешевой туристской гостиницы, в которых они жили по двое. Да и по остальному было видно, что ранг Омара в разведке куда более высокий, нежели у остальных курсантов. Многие преподаватели Ликея явно испытывали перед Рокко некую неловкость, лавировали между обязательной субординацией и признанием его, Омара, равным любому из них.
Когда стало известно, что именно они, Докер и Омар, испытают вдвоем новый метод перехода границы, Рокко Лобстер пригласил Марка Червягу провести с ним последний уик-энд.
– Сначала побродим по двухэтажной улице Васы, – сказал Рокко, – поглядим на длинноногих скандинавок, посидим в двух-трех кафе для разнообразия, а потом подадимся туда, где потеплее.
Рокко взял у одного из преподавателей Ликея светло-коричневый «вольво», и они отправились в Ухгуилласун.
Припарковались на площади Мергель, с которой начиналась удивительная двухэтажная улица Васы. Оба яруса ее, соединенные лестницами и галереями, были до предела насыщены всякого рода увеселительными заведениями. Вроде знаменитой Рипербан в Гамбурге, только с меньшей откровенностью, или квартала Сан-Паули, но без грубого торгашеского цинизма.
Вот там, в одном из кафе на улице Васы, Рокко и рассказал Марку историю создания им в Майами клуба по обмену женами.
– В клубе состояли большие шишки, Марк, – усмехнулся Рокко. – А поскольку я брал с них хорошие комиссионные плюс страховочные за соблюдение тайны и еще за руководство учреждением, то бизнес мои был и стабильным, и внушительным. Мне бы вовремя уволиться из нашей организации, стать частным лицом и запустить этакие клубы по всем Штатам… Но я не успел уйти со службы – прокололся, чуть не угодил за решетку.
– Но ведь обмен женами – не уголовное преступление, – возразил Марк. – Я слышал, что в Сан-Франциско накрыли разом полдюжины таких клубов. И ничего… Окружной судья заявил, что обмен женами не является преступлением.
– Верно, – согласился Лобстер, – не является… Но как президент клуба я ведь тоже обязан был ставить собственную супругу на кон… Так ведь?
– Разумеется, – подтвердил Марк Червяга.
– Я и ставил… Разыскал в Новом Орлеане старую подружку, выдал за жену и менялся ею, как собственной… Моя Розита имела успех, ибо знала все тонкости древнейшего ремесла, особенно по части французской любви. Майамские боссы норовили стать моими друзьями, навязывали различные услуги, лишь бы попасть в очередь побаловаться с женой президента клуба. Это и моим служебным интересам соответствовало, и счет в банке пополняло. Но не долго дергалась старушка в ковбоя опытных руках… На меня настучали во все инстанции сразу: в прокуратуру штата, в Лэнгли и ФБР. И чуть было не пришили обвинение в сутенерстве…
– Но при чем здесь… Менялись ведь женами!
– Это они женами, а моя Розита была профессиональной проституткой, зарегистрированной в полиции Нового Орлеана. Посылая ее кому-то в постель, я становился сутенером. Конечно, женись я на Розите – и нет проблем… Но моя бедная мамочка перевернулась бы тогда в гробу! Я не мог осквернить нашу фамилию.
Рокко Лобстер поднял глаза к расписанному голыми красотками потолку и прошептал молитву.
– Выручил меня Сэм Ларкин, чудесный старик, знает меня по Ливану… Ведь я уже ветеран, Докер, пора на заслуженный отдых. Вот вернусь из этой последней поездки в Россию… Ладно. Стоп. Праздные мысли размягчают нутро. А оно должно быть у нас крепкое. Расслабиться можно. Размякать – никогда!
Поджидая паром, который показался уже с другой стороны, Марк Червяга вспомнил уик-энд, проведенный с Рокко Лобстером, эти его слова, и подумал, что, перелетев мыслями в Одессу, он начал размягчаться…
«Этого нам вовсе не надо, Марк, – сказал себе Червяга. – Думать необходимо только вперед. Прошлое кормит одних аристократов, говаривал мой дед, заставший еще эпоху биндюжников. Рубль можно сделать только сегодня. Его можно придумать построить на завтра. Но покажите мне умника, который надеется рисовать копейку вчера…»
Когда подошел паром, Докер спокойно сел на него, уверенный, что в Клайпеде наймет такси до Паланги, а в аэропорту купит билет до Москвы, предъявив паспорт на имя Марка Ивановича Красногора, проживающего в городе Калининграде, по улице Офицерской, дом 20, квартира 84.
Так оно и случилось.
Без каких-либо приключений Докер добрался до Москвы. Здесь ему предстояло пробыть двое суток, тщательно проверяясь: ездить с вокзала на вокзал, ночевать де придется, не пытаясь даже устроиться в гостиницах.
Через двое суток, убедившись в том, что хвоста ему не прицепили, и даже внутреннего озорства ради съездив на Лубянскую площадь, чтобы обойти известное здание по кругу, Докер сел в «Красную стрелу» и отправился в Ленинград, чтобы поступить там в распоряжение личного агента Сэмюэля Ларкина, скрывавшегося под кличкой Школьник.
IV
Решение поехать на Карельский перешеек, чтобы забрать с неизвестной ему доселе дачи Андрея и привезти его домой, возникло у академика Колотухина внезапно. Тут было нечто, что называют то загадочным шестым чувством, то наитием, то другими именами, чтобы лингвистическими ухищрениями как-то прикрыть присущий людям страх перед любым непонятным явлением.
Когда Андрей наконец-то позвонил домой, вареники, приготовленные Пелагеей Кузьминичной, были съедены, чай допит, а Нина Григорьевна, принявшая участие в воскресном обеде, искренне благодарила хозяев, собираясь вскоре отбыть в уютную небольшую квартирку на Васильевском острове, где она проживала затянувшемся одиночестве.
– Ты многое потерял, Андрюша, – ласково попенял сыну Колотухин-старший. – Вареники, как всегда, были отменны…
– Надеюсь, мамаша Палаша оставила для мене с десяток, – пошутил Андрей. – Ладно, папа… Я через пару часов выезжаю.
– Хорошо тебе там? – осторожно спросил отец.
– Лучше не надо! – ответил Колотухин-младший.
В голосе Андрея академик услышал некую неуверенность и это явилось первым звеном в цепочке неосознаваемых им импульсов, потянувших за собой конкретные действия.
– Послушай, – сказал Василий Дмитриевич, – как раз собираюсь куда-нибудь за город, воздуху хочется глотнуть. Могу к тебе подъехать – заберу в город.
Никуда он ехать не собирался, решение пришло спонтанно, но теперь Колотухин-старший был убежден что ему и в самом деле надо подышать лесным воздухом Карельского перешейка.
– Прекрасная мысль, отец! – воскликнул Андрей. И как нельзя кстати… Тут Марина хотела кое-какие вещички перевезти, да и маленькая сестренка в электричке намается. Приезжай! Запиши адрес…
– Я запомню, – сказал академик, и ему вдруг стало грустно.
Он тут же справился с минутной слабостью, вернулся в столовую, где Нина Григорьевна помогала Пелагее Кузьминичне, несмотря на ее протесты, убирать со стола, и сообщил, что едет за Андреем. Не хочет ли Нина Григорьевна прокатиться за город?
Нина Григорьевна вежливо отказалась, сославшись на театр вечером, а когда молодая женщина удалилась в ванную комнату привести себя в порядок, Пелагея Кузьминична подтолкнула воспитанника локтем:
– Ну и не догадливый ты, Вася… Кто же так приглашает?
– А что? – заморгал Василий Дмитриевич. – от души…
– Ты попутно ее пригласил, понимаешь? Заодно… А надо было так подать, что ради нее за город едешь, а не за блудным сыном. А Нина стоит того, чтоб с нею прокатиться. Молода и умна, предана тебе. И никогда край не переступает, блюдет себя… Тебе бы такую подругу для жизни, Васенька. Молодой ведь мужик еще.
Мамаша Палаша вынула, из кармана фартука платочек, поднесла его к глазам, шмыгнула носом и, махнув рукой, подхватила скатерть со стола, ушла на кухню.
Недовольный собой, Василий Дмитриевич отвез Нину Григорьевну на Васильевский, любезно проводил ее до подъезда, решив завтра же расспросить о спектакле и самому пригласить ее в театр.
Потом он сел в машину и собирался было включить зажигание, как вдруг вспомнил о Колмакове и, удивляясь этому желанию, решил позвонить ему.
Николай Иванович был дома.
В отличие от академика Колотухина, который не придавал значения внезапным импульсам души, чекист Колмаков знал, что импульсы эти на пустом месте не возникают. Может быть, и не сразу сообразишь, отчего так поступил в данное мгновение, но скидывать со счетов что-то, побудившее тебя к этому, ни в коем случае нельзя. Ведь это явление в одном ряду с интуицией, а куда без нее в таком тонком деле, как разведка и контрразведка.
– Чем занимаетесь, Николай Иванович? – спросил Колотухин.
«Я ему нужен, – смекнул Колмаков. – Надо тактично дать понять, что звонок меня вовсе не потревожил…»
– Скучаю, Василий Дмитриевич… Мои в гостях, за город сегодня не выбрался, перечитываю Конан-Дойля, опыт мистера Холмса перенимаю.
Колотухин облегченно рассмеялся. Только что ему было неловко от того, что позвонил человеку, в воскресный день, да и зачем позвонил, сам этого понять не мог, и вот оказалось, что Колмаков изнывает от безделья, что телефонное беспокойство для него благо.
– А я как раз собрался за город, – сказал академик, – сына забрать с дачи, он там у своих знакомых… Не хотите за компанию?
– С удовольствием, Василий Дмитриевич, – согласился Колмаков. – Вы говорите из дома?
– Нет, я уже в пути. Если принимаете мое предложение, то сейчас заеду за вами.
– Я выйду к подъезду, Василий Дмитриевич, – сказал майор.
Уже за городом Николай Иванович спросил директора НИИэлектроприбора, который уверенно, на оптимальной скорости вел машину:
– Первый раз едете в то место?
– Сын сказал адрес… А вообще-то в Кавголове бываю часто. Почему вы спросили? Разве я похож на заблудившегося туриста?
– Не похожи, – улыбнулся Колмаков. – Но видно, что едете в неизвестное для вас место.
– Как же вы определили?
– Некое напряжение ощутил. Да, в Кавголове вы бывали, дорогу знаете. Но конечная цель для вас в тумане, адрес – расплывчатая абстракция, она угнетает вас неопределенностью, и это отражается на вашем общем состоянии.
– Ну, вы просто маг и волшебник, Николай Иванович! – засмеялся Колотухин. – И где вас только этому учат? Может быть, и мысли читать умеете?
– Сам не умею, – ответил Колмаков, – но в возможность этого верю.
– Это хорошо, – сказал Колотухин. – Приятно узнать, что именно вы, Николай Иванович, верите в могущество мысли. Разум – основная ценность бытия. Пусть мои слова не покажутся вам еретическими, но я верю в то, что разум не подчиняется физическим законам, уж во всяком случае пресловутой теории относительности, и потому может перемещаться по Вселенной со сверхсветовой скоростью – мгновенно… Когда-нибудь разум сможет отделяться от бренной оболочки человеческого тела и оказываться в далеких районах Галактики.
– Но ведь это же фантастика, Василий Дмитриевич…
– Мы называем фантастикой все, что не можем втиснуть в нами же придуманные уравнения. Вы определили, что я еду в незнакомое для меня место. Это не фантастика?
– Видите ли, существует некая теория поведение, – сказал Колмаков. – Она возникла из наблюдений за животными, образовав этологию. А поскольку мы только высшее звено в цепи эволюционирующего животного мира, значит, в принципе, возможна и теория человеческих поступков.
– Да, – вздохнул Василий Дмитриевич, – человеческие поступки… Природа создала человека с единственной целью: обучить его главному поступку – превращать мертвое в живое. А мы овладели только обратным процессом. И еще как овладели…
– Вот бы научиться силой мысли обезвреживать те горы оружия, которые выросли за последние сорок лет, – мечтательно произнес Колмаков.
Академик рассмеялся:
– Слышали бы нас с вами наши начальники. Записали бы в маниловствующие бездельники. К сожалению, человеческая мысль способна создать оружие, но пока бессильна внушить людям бессмысленность наращивания смертоносных изобретений. Недавно знакомился с проблемами, с которыми столкнулись американцы при создании пучкового оружия. В лаборатории Лоуренса в Ливерморе они соорудили ускоритель. Он генерирует электроны с энергией в пятьдесят мегаватт и нейтрализует ионные пучки при выходе из системы. Изучается, как эффективнее поражать ракеты, которые летят по настильной траектории, пролегающей в атмосфере. Серьезные работы… И все это не на пользу, а во зло людям.
– Насколько я понимаю, для ионного пучка лазер сначала прокладывает коридор в атмосфере, – поинтересовался Колмаков.
– Примерно так, – подтвердил Колотухин. – Приобщаетесь потихоньку к нашим делам, товарищ телепат?
– И до ваших дел, и до телепатии мне далеко, Василий Дмитриевич… Читаю, правда, популярную литературу, вроде бюллетеня «Ракетная и космическая техника».
– Это уже что-то, Николай Иванович.
Они помолчали. Затем Колмаков спросил:
– Вы знакомы с друзьями вашего сына, к которым мы едем?
– Совсем незнаком. Там девушка, с которой дружит Андрей. Кажется, намерения у него серьезные. Вот и поглядим заодно на потенциальную невесту.
– Извините, Василий Дмитриевич… Для всех я… Ну, скажем, ваш бывший аспирант, который теперь работает в другой области. Не возражаете против такого ученика?
– Разумеется, – весело хмыкнул академик
Когда Андрей наконец-то позвонил домой, вареники, приготовленные Пелагеей Кузьминичной, были съедены, чай допит, а Нина Григорьевна, принявшая участие в воскресном обеде, искренне благодарила хозяев, собираясь вскоре отбыть в уютную небольшую квартирку на Васильевском острове, где она проживала затянувшемся одиночестве.
– Ты многое потерял, Андрюша, – ласково попенял сыну Колотухин-старший. – Вареники, как всегда, были отменны…
– Надеюсь, мамаша Палаша оставила для мене с десяток, – пошутил Андрей. – Ладно, папа… Я через пару часов выезжаю.
– Хорошо тебе там? – осторожно спросил отец.
– Лучше не надо! – ответил Колотухин-младший.
В голосе Андрея академик услышал некую неуверенность и это явилось первым звеном в цепочке неосознаваемых им импульсов, потянувших за собой конкретные действия.
– Послушай, – сказал Василий Дмитриевич, – как раз собираюсь куда-нибудь за город, воздуху хочется глотнуть. Могу к тебе подъехать – заберу в город.
Никуда он ехать не собирался, решение пришло спонтанно, но теперь Колотухин-старший был убежден что ему и в самом деле надо подышать лесным воздухом Карельского перешейка.
– Прекрасная мысль, отец! – воскликнул Андрей. И как нельзя кстати… Тут Марина хотела кое-какие вещички перевезти, да и маленькая сестренка в электричке намается. Приезжай! Запиши адрес…
– Я запомню, – сказал академик, и ему вдруг стало грустно.
Он тут же справился с минутной слабостью, вернулся в столовую, где Нина Григорьевна помогала Пелагее Кузьминичне, несмотря на ее протесты, убирать со стола, и сообщил, что едет за Андреем. Не хочет ли Нина Григорьевна прокатиться за город?
Нина Григорьевна вежливо отказалась, сославшись на театр вечером, а когда молодая женщина удалилась в ванную комнату привести себя в порядок, Пелагея Кузьминична подтолкнула воспитанника локтем:
– Ну и не догадливый ты, Вася… Кто же так приглашает?
– А что? – заморгал Василий Дмитриевич. – от души…
– Ты попутно ее пригласил, понимаешь? Заодно… А надо было так подать, что ради нее за город едешь, а не за блудным сыном. А Нина стоит того, чтоб с нею прокатиться. Молода и умна, предана тебе. И никогда край не переступает, блюдет себя… Тебе бы такую подругу для жизни, Васенька. Молодой ведь мужик еще.
Мамаша Палаша вынула, из кармана фартука платочек, поднесла его к глазам, шмыгнула носом и, махнув рукой, подхватила скатерть со стола, ушла на кухню.
Недовольный собой, Василий Дмитриевич отвез Нину Григорьевну на Васильевский, любезно проводил ее до подъезда, решив завтра же расспросить о спектакле и самому пригласить ее в театр.
Потом он сел в машину и собирался было включить зажигание, как вдруг вспомнил о Колмакове и, удивляясь этому желанию, решил позвонить ему.
Николай Иванович был дома.
В отличие от академика Колотухина, который не придавал значения внезапным импульсам души, чекист Колмаков знал, что импульсы эти на пустом месте не возникают. Может быть, и не сразу сообразишь, отчего так поступил в данное мгновение, но скидывать со счетов что-то, побудившее тебя к этому, ни в коем случае нельзя. Ведь это явление в одном ряду с интуицией, а куда без нее в таком тонком деле, как разведка и контрразведка.
– Чем занимаетесь, Николай Иванович? – спросил Колотухин.
«Я ему нужен, – смекнул Колмаков. – Надо тактично дать понять, что звонок меня вовсе не потревожил…»
– Скучаю, Василий Дмитриевич… Мои в гостях, за город сегодня не выбрался, перечитываю Конан-Дойля, опыт мистера Холмса перенимаю.
Колотухин облегченно рассмеялся. Только что ему было неловко от того, что позвонил человеку, в воскресный день, да и зачем позвонил, сам этого понять не мог, и вот оказалось, что Колмаков изнывает от безделья, что телефонное беспокойство для него благо.
– А я как раз собрался за город, – сказал академик, – сына забрать с дачи, он там у своих знакомых… Не хотите за компанию?
– С удовольствием, Василий Дмитриевич, – согласился Колмаков. – Вы говорите из дома?
– Нет, я уже в пути. Если принимаете мое предложение, то сейчас заеду за вами.
– Я выйду к подъезду, Василий Дмитриевич, – сказал майор.
Уже за городом Николай Иванович спросил директора НИИэлектроприбора, который уверенно, на оптимальной скорости вел машину:
– Первый раз едете в то место?
– Сын сказал адрес… А вообще-то в Кавголове бываю часто. Почему вы спросили? Разве я похож на заблудившегося туриста?
– Не похожи, – улыбнулся Колмаков. – Но видно, что едете в неизвестное для вас место.
– Как же вы определили?
– Некое напряжение ощутил. Да, в Кавголове вы бывали, дорогу знаете. Но конечная цель для вас в тумане, адрес – расплывчатая абстракция, она угнетает вас неопределенностью, и это отражается на вашем общем состоянии.
– Ну, вы просто маг и волшебник, Николай Иванович! – засмеялся Колотухин. – И где вас только этому учат? Может быть, и мысли читать умеете?
– Сам не умею, – ответил Колмаков, – но в возможность этого верю.
– Это хорошо, – сказал Колотухин. – Приятно узнать, что именно вы, Николай Иванович, верите в могущество мысли. Разум – основная ценность бытия. Пусть мои слова не покажутся вам еретическими, но я верю в то, что разум не подчиняется физическим законам, уж во всяком случае пресловутой теории относительности, и потому может перемещаться по Вселенной со сверхсветовой скоростью – мгновенно… Когда-нибудь разум сможет отделяться от бренной оболочки человеческого тела и оказываться в далеких районах Галактики.
– Но ведь это же фантастика, Василий Дмитриевич…
– Мы называем фантастикой все, что не можем втиснуть в нами же придуманные уравнения. Вы определили, что я еду в незнакомое для меня место. Это не фантастика?
– Видите ли, существует некая теория поведение, – сказал Колмаков. – Она возникла из наблюдений за животными, образовав этологию. А поскольку мы только высшее звено в цепи эволюционирующего животного мира, значит, в принципе, возможна и теория человеческих поступков.
– Да, – вздохнул Василий Дмитриевич, – человеческие поступки… Природа создала человека с единственной целью: обучить его главному поступку – превращать мертвое в живое. А мы овладели только обратным процессом. И еще как овладели…
– Вот бы научиться силой мысли обезвреживать те горы оружия, которые выросли за последние сорок лет, – мечтательно произнес Колмаков.
Академик рассмеялся:
– Слышали бы нас с вами наши начальники. Записали бы в маниловствующие бездельники. К сожалению, человеческая мысль способна создать оружие, но пока бессильна внушить людям бессмысленность наращивания смертоносных изобретений. Недавно знакомился с проблемами, с которыми столкнулись американцы при создании пучкового оружия. В лаборатории Лоуренса в Ливерморе они соорудили ускоритель. Он генерирует электроны с энергией в пятьдесят мегаватт и нейтрализует ионные пучки при выходе из системы. Изучается, как эффективнее поражать ракеты, которые летят по настильной траектории, пролегающей в атмосфере. Серьезные работы… И все это не на пользу, а во зло людям.
– Насколько я понимаю, для ионного пучка лазер сначала прокладывает коридор в атмосфере, – поинтересовался Колмаков.
– Примерно так, – подтвердил Колотухин. – Приобщаетесь потихоньку к нашим делам, товарищ телепат?
– И до ваших дел, и до телепатии мне далеко, Василий Дмитриевич… Читаю, правда, популярную литературу, вроде бюллетеня «Ракетная и космическая техника».
– Это уже что-то, Николай Иванович.
Они помолчали. Затем Колмаков спросил:
– Вы знакомы с друзьями вашего сына, к которым мы едем?
– Совсем незнаком. Там девушка, с которой дружит Андрей. Кажется, намерения у него серьезные. Вот и поглядим заодно на потенциальную невесту.
– Извините, Василий Дмитриевич… Для всех я… Ну, скажем, ваш бывший аспирант, который теперь работает в другой области. Не возражаете против такого ученика?
– Разумеется, – весело хмыкнул академик
V
Распоряжение объявить утром тревогу, чтобы с нее начать знакомство с разведшколой на вилле «Вера крус», Сэмюэль Ларкин отдал вечером накануне.