Гагарин Станислав Семенович. Ловушка для «Осьминога»

   – Конечно, – серьезно ответила девушка. – Когда надо быть готовой?
   – Рано утром в субботу, – сказал Гуннар Пальм. – День мы идем вдоль побережья, вечером «Викинг» швартуется в Стокгольме, дружеский ужин у Василия, ночуем на борту судна, а на следующий день, к воскресному обеду, прибудем в Ухгуилласун.
   Перед отъездом Хельга наказала отцу, чтобы тог сходил в субботу днем в магазин Консума – кооперативной продуктовой фирмы, имеющей торговые предприятия по всей стране, – и выбрал доброе мясо для отбивных по-нормандски. Ведь Хельга вернется с русским гостем только в воскресенье, а в их стране магазины закрываются в субботу после обеда и не работают до утра в понедельник. Хорошо это или плохо – Хельга не задумывалась. Она просто не представляла себе, что где-то может быть по-другому.
   Покидая дом, девушка по привычке, сохранившейся с юных лет, попросила Мидгордсурмена – Вселенского Змея из народных сказок – оберегать ее отца, Бенгта Ландстрёма.
   «И моего любимого, – мысленно прошептала Хельга. – Может быть, он вернется из этой противной Америки пораньше… Ну зачем, право, его послали туда?»

III

   – Случай в Пярну был иного характера, – сказал Митрофан Елуферьев. – Там экипаж теплохода «Лембит» Эстонского пароходства обнаружил спрятавшегося человека в трюме. Это был уже привлекавшийся к уголовной ответственности за спекуляцию чеками Внешторгбанка Петер Ускюла, парикмахер, которому суд определил условный срок лишения свободы в два года. Пожалели по молодости лет…
   – Куда он собирался? – спросил Колмаков, который у себя в кабинете расспрашивал молодого помощника, вернувшегося из соседней республики.
   – Как обычно – в свободный мир… Этот Ускюла даже не знал, куда идет «Лембит». По его словам, он наблюдал за судном и, когда увидел, что на борт прошли пограничники, подумал: уходят за границу, и шмыгнул следом.
   – Постой, Митрофан… А как же вахтенный у трапа?
   – У парикмахера хватило ума помахать бумагой и заявить, что он стивидор, надо срочно подписать документы у капитана. Матрос и пропустил его на судно.
   – Растяпа, – сказал в сердцах Колмаков. – Матросу надо было вызвать вахтенного штурмана – и затея Ускюла накрылась бы.
   – У беглеца даже продуктов не было, не считая двух бутербродов за пазухой, – продолжал рассказывать Митрофан Елуферьев. – Спрашиваю его: на что ты рассчитывал, если б тебя не обнаружили в трюме и вышли в открытое море? Два дня, говорит, потер­пел бы… Почему два дня? Балтийское море маленькое, отвечает, я линейкой на карте померил, нигде больше двух дней хода нет. А если б, спрашиваю, судно на Кубу или в Канаду подалось? Молчит. Такую возможность этот Ускюла не предвидел. Вот бы и загнулся в железном трюме, как тот кретин в контейнере.
   – Это с твоей точки зрения он кретин, а сам нарушитель так не считает, – заметил Колмаков.
   Считает. Этот-то как раз себя кретином считает. Томас Кирна имел семью, двух маленьких детей, хо­роший заработок, мастер-кондитер он… и это в Тал­линне, где царит культ пирожных и всяких вкусных штучек на любой манер. Была у него одна слабость – любил рок-музыку. Доставал пластинки у иностранцев, покупал на черном рынке, слушал музыкальные передачи голосов и, конечно же, распространялся о том, какая у них, дескать, свобода по части рока и прочих прелестей западного мира. На этом его и подловили… Привлекли в одну будто бы группу меломанов под названием «Интеллект», а на самом деле – в националистического толка неформальное объединение. Потом его выделил некто, кто исподволь управляет такими сборищами, сеет сепаратистские и антисоветские семена. Подкинули идею – уйти на Запад. А как? Возникла идея с контейнером, который загружался в Таллинне, на фабрике трикотажа. Привезли на склад, где стоял груженый и пока неопечатанный контейнер, и засунули туда, обещав, что через трое суток он будет в Швеции. А мужик просидел там девять дней! И загнулся бы… Его счастье, что бригадир грузчиков случайно обнаружил. Какими только словами этот Кирн себя не обзывал! Кретин – это самое нежное. Ругался, как боцман-парусник, хоть и кондитер…
   – Тебе не показалось, Митрофан, что в организации того и другого побега просматривается некая нарочитая небрежность? – спросил Колмаков. – Готовились они по принципу «на авось». Пройдет – ладно, не пройдет – тоже хорошо…
   – Интересно, – сказал старший лейтенант. – Мне полковник Мяги то же самое сказал. И попросил сообщить о его соображениях вам. Я попросту не успел этого сделать, вы сами спросили.
   – Ну а твое мнение? Сам-то что думаешь?
   – Есть в ваших соображениях сермяжная правда, есть… Меня тоже смущает в этих двух историях небрежность в подготовке побега, – задумчиво проговорил Елуферьев. – Как будто организаторов интересовал не результат, а сам факт намерения этих типов смыться за рубеж. Да и кандидатуры выбраны никчемные. Так, для статистики…
   – Для статистики, говоришь… Постой! Кажется, ты попал в десятку, Митрофан. Письменный рапорт руководству у тебя готов?
   – Осталось вычитать после машинки…
   – Вычитывай поскорее и пойдем к начальнику отдела. Теперь нам есть что сказать Анатолию Станиславовичу.
   – Кажется, и я сообразил, где и какую собаку ребята с той стороны пытаются зарыть в Эстонии, – сказал Елуферьев.

IV

   У Марка Червяги еще не истек месячный срок фальшивой командировки из Астрахани в институт холодильной промышленности, когда ему показалось, что за ним следят. Явного наружного наблюдения Докер не зафиксировал, это были интуитивные подозрения, но Червяга знал – ему уши прожужжали об этом инструкторы Ликея, – что русская контрразведка отличается высоким профессионализмом сотрудников и позволяет заметить внимание со своей стороны лишь в том случае, когда это входит в ее планы.
   Докеру показалось, однажды, что женщину, которую он заприметил в метро, он узнает в соседке по ложе в Большом драматическом театре, куда Червяга направился вовсе не потому, что был поклонником сценического искусства, а согласно инструкции. Ему предписывалось посещать культурно-просветительные учреждения, ходить на митинги неформальных организаций, прислушиваясь там к разговорам людей, собирая сведения об их настроениях в связи с новыми веяниями в стране. С этой же целью Марк трижды стоял в очереди за водкой, слушал, как сетуют выпивохи на ограничительные меры, введенные правительством, и как-то даже поймал себя на том, что с неким злорадством думает о тех хлопотах, которые доставила его шефам развернувшаяся на его бывшей родине борьба за трезвость.
   Во второй раз Докеру показалось, что парня, сидевшего напротив в вагоне электрички, он где-то уже видел. Червяга, сам изучавший методы наблюдения за объектом, знал: не полагается садиться перед тем, кого ведешь на поводке Объекту ты вообще не дол­жен показываться на глаза. Если он уже видел где-то этого парня, случайность это или совпадение? Или он попросту запсиховал от той неясности положения, в котором находился
   Червяга так и не получил заданий от агента, в распоряжение которого он поступил Он получил от него лишь один зашифрованный приказ – в мини-капсуле втиснутой в одно из яблок. Условленный код предпи­сывал вести себя согласно легенде, не предпринимать никаких акций, ждать через намеченные каналы указаний. По вторникам и пятницам ему надлежало посещать соответственно Балтийский и Московский вокзалы и проверять одну из ячеек автоматической камеры хранения.
   Через неделю проживания в гостинице моряков Балтийского пароходства Докер стал подумывать о том, чтобы сменить крышу. Жилье было безопасное, с администрацией не было никаких проблем, Марк обаял всех дежурных, угощал женщин хорошей рыбой, которую он якобы привез из Астрахани, подносил скромные презенты и мог обитать здесь до конца тридцатидневного срока. Но безмятежное существование ис­портил некий Гоша Чеснок, второй механик с теплохода «Дмитрий Пожарский» Мурманского пароходства. Жил Гоша в Одессе, работал в Заполярье, а в Питере находился в отпуске, который скоро кончался, – «Дмитрий Пожарский» двигался из Монреаля в Ленинград. Заприметив Докера в буфете, Чеснок признал в нем земляка, и хотя Червяга сказал, что он холодильщик из Астрахани, Гоша, которому довелось поплавать и рефрижераторным механиком, воспылал к Марку пылкой любовью и очень захотел «раздавить с земляком пузырек», да так настаивал, что пришлось Червяге заявить состою, мол, в обществе борьбы за трезвость, не потребляю из идейных побуждений. Та­кой аргумент утихомирил Гошу Чеснока, в смысле выпить, но его симпатии к Червяге не исчезли, он стал говорить о том, что с хорошим человеком можно общаться и без спиртного. Собственно говоря, ничего странного в поведении Чеснока, который писал стихи и все порывался прочесть Докеру историческую поэму о Соловецких островах, не было. Гоша скучал в ожидании теплохода, заняться ему было нечем, стихи, видимо, на данном этапе не складывались, вот он и прилепился к Марку Червяге, который и сам механиком был, и на «ша» говорил, совсем как в родной Одессе.
   В связи с последним обстоятельством Докер вспомнил, как смущались в Ликее специалисты по диалектологии, были там и такие, тем, что он мягко произносил аффрикативное «г», – так говорят на русском языке все, кто вырос в южных районах страны, в том числе и русские по национальности, – да еще смягчал шипящие звуки так, что от него за милю несло Одессой-мамой. Попытки изменить говор Докера не увенчались успехом, и перед выпуском его из Ликея было решено легенды для него разрабатывать с учетом то­го, что он в детстве жил в знаменитом городе.
   И вот теперь, когда Докеру стало казаться, что чекисты сели ему на хвост, он и Гошу Чеснока принялся подозревать.
   «Без мыла в душу лезет, – зло думал он о веселом одессите. – Подсадили его ко мне. Точно. Тоже мне – кореш… Таких корешей надо политанией выво­дить!»
   Докер позвонил в диспетчерскую торгового порта и спросил, когда ожидается приход «Дмитрия Пожарского» Полученные сведения совпали с тем, что говорил Гоша Чеснок.
   «Ну и что?! – спрашивал себя Докер, когда трезвый голос рассудка говорил ему, что он просто запаниковал. – На Литейном, дом четыре, не лаптем уху хлебают. Все у них продумано. Этот Гоша, небось, судовой механик в прошлом, а сейчас кэгэбэшный майор».
   Словом, решил Червяга рвать когти, как он любил, теперь только мысленно, выражаться. Уголовный опыт приобретенный им в Нью-Йорке, когда он входил в гангстерскую банду, и помноженный на подготовку в Ликее, подсказывал ему, что любое подозрение, любое беспокойство по поводу собственной безопасности, интуитивные страхи должны приниматься как сигнал реальной тревоги.
   Синдром «по ком звонит колокол», так называл это состояние Джон Бриггс. Об этом состоянии Сократ рассказал курсантам выпуска в лекции, которая так и называлась «Интуиция и чувство опасности». А Сократу, считал Марк Червяга, можно верить, он чуть ли не полжизни провел в России на нелегальной работе.
   Но куда подаваться? Уехать из Ленинграда Докер не имел права. Нельзя было прерывать связь с агентом. Надо было ждать знака в общественном туалете. Переехать в другую гостиницу? Но в какую? Крупные отели отпадают по разным причинам, главная из которых в усиленной засветке. Поискать что-нибудь в ведомственных домах для приезжих?.. Их в городе пре­достаточно, но там трудно затеряться среди постояльцев, размеры таких гостиничек карликовые. И Марк Червяга решил поселиться в дачном поселке. Надо было только выбрать место, куда не ездили бы туристы Стрельна, Петергоф, Гатчина и тому подобное отпадали. Оставалось искать на Карельском перешейке.
   Была пятница, когда Докер решил поехать на электричке с Финляндского вокзала в сторону Сестрорецка и выйти там, где Бог на душу положит. Но пятница – явочный день, и с утра, едва отбившись от предложения Гоши Чеснока мотануть вместе на Невский, он поехал на Московский вокзал.
   По дороге Докер привычно проверялся, но заметить что-либо не смог. Это несколько его успокоило и, разгуливая по вокзалу, – здесь он тоже страховался, прежде чем подойти к условленной ячейке автоматической камеры хранения, – Докер пытался даже мысленно шутить по поводу чересчур вредной для нервной системы работы. За нее молоко нужно давать!
   В ячейке камеры хранения его ждал сигнал: «При­готовиться! Приступаем к операции. Подробности в почтовом ящике. Ф-49-81».

V

   Руководство ЦРУ всегда придавало большое значение распространению в стане потенциального противника политических слухов подрывного характера. И в отдельных случаях, особенно в странах третьего мира, население которого находилось еще под влиянием религиозного фанатизма, инспираторам удавалось достичь ощутимых результатов. История знает немало примеров, когда агенты ЦРУ с помощью фальшивой информации подталкивали толпу на массовые убийства и мятежи, уличные беспорядки, студенческие волнения, а затем пользовались этими обстоятельствами как средством, подталкивающим развитие заговора, государственного переворота. Так было в Тегеране и Лхасе, Бразилии и Центральной Африке, в Анкаре и Сеуле.
   Прибегала организация к этому древнейшему способу ослабить позиции противника и в социалистических странах: когда возникали экстремальные ситуации в Берлине – 1953 год, в Венгрии – 1956-й, в Чехословакии – 1968-й, в Польше недавнего времени. К распространению слухов привлекались великолепно оснащенные технически радиостанции «Голос Америки», «Свобода», «Свободная Европа» и служащая в качестве подголоска «Немецкая волна».
   С готовностью встретили в ЦРУ и перестройку, резонно полагая, что в мутной волне, которую перестройка неизбежно вызовет, можно взять и собственный наваристый улов.
   Но для выработки теории «стратегии политических сплетен» необходимы были сведения о том, как трансформируются и растекаются слухи среди разных слоев советских людей в последний период, когда органы массовой информации Советского Союза стали работать с максимальной гласностью, которая сама по себе для слухов смертельно опасна. Для выработки новых методик необходимо было знать о том, как слухи действуют на советских реципиентов, то есть тех, кто принимает ложные сигналы, инспирируемые ЦРУ. Но добыть такие сведения, находясь по ту сторону границы, невозможно. Их можно получить только от нелегальных информаторов, внедренных в советское общество, нелегалов, скрывающихся среди советских людей в обличий скромных, рядовых граждан.
   В том, чтобы собрать эти сведения, свести их воедино, пропустить через фильтры приемов обработки агентурных данных, и состояла одна из главных задач Рокко Лобстера.
   Сегодня Омар беседовал с Августом Эккерманом, сидя в его «Жигулях» последней модели. Автомобиль примостился на обширной стоянке рядом со зданием аэропорта, построенного к Олимпийским играм. Рокко Лобстер поглядывал на аэропорт с интересом: он напоминал ему деревенскую ригу на хуторе деда, только был несоизмеримо больше.
   Автомашин на стоянке было немного, и Омар сказал Эккерману, что ярко-красный «жигуль» того слиш­ком вызывающ.
   – Учитесь искусству находиться среди людей и быть при этом невидимым, – поучающе сказал он. – Зачем вы поторопились купить модный автомобиль да еще такой окраски? Наблюдая за вами даже короткое время, я пришел к выводу, что вы пижон, Цезарь. А это качество крайне губительно для разведчика.
   Август Эккерман хотел было возразить, открыл даже рот, но тут же счел за лучшее промолчать. Омар, от которого веяло жесткой непререкаемостью, подавлял его, Цезарь попросту боялся прибывшего в Таллинн эмиссара, наделенного широкими полномочиями.
   – Значит, тех двоих уже взяли, – констатировал Омар. – А что говорят в портах Таллинна и Пярну? Ваши люди разжигают страсти?
   – Стараются, – неуверенно ответил Август Эккерман. – К сожалению, об этих фактах сообщили местные газеты, поэтому раздувать эти истории сложно, ма­ло горючего материала.
   – Организуйте что-нибудь посолиднее! Деньги вам платят за дело, и деньги хорошие. Надо их отрабатывать. Цезарь… Что с капитаном сейнера?
   – Сам он на это не пойдет, но взять меня с собой на рыбалку, когда пойдет лосось и судно будет в подходящем для нас районе промысла, обещал. Но сейчас…
   – Сейчас вам и некуда подаваться, – резко оборвал Эккермана представитель «Осьминога». – Надо сначала завершить «Семейные каникулы». Результаты пока жидковаты. Вы двинули в ход информацию о том, что в Финском заливе будут добывать нефть, которая может отравить эстонское побережье?
   – Слух распустили, – сказал Эккерман. – Уже поступают сведения по ответной реакции. Одни не верят, но возмущаются, другие верят и… тоже возмущаются. И мне кажется…
   – Что вам кажется?! Говорите!
   – Там, – Эккерман неопределенно покрутил рукой под крышей «Жигули», – не совсем продумали исходный посыл. Боюсь, что такая сплетня сработает не в нашу пользу – она консолидирует народ, заставит его обратиться к властям с протестом. А поскольку власти ничего подобного делать не собирались, по законам психологической конвергенции единение толпы и верхов лишь усилится.
   – Наверное, вы правы, черт возьми… Отсюда обстановка выглядит несколько иной, чем она представляется нашим мозгоедам в Лэнгли и Ухгуилласуне. Впрочем, слух о нефти сочинен так сказать с учебными целями – для изучения самого процесса динамики и диффузии сплетен. По тем данным, которые мы здесь собираем, кто-то в управлении подрывных действий напишет секретные диссертации. Но это не наша забота, Цезарь. Что с яхт-клубом?
   – Выявлены недовольные среди спортсменов. Но мотивы пустяковые. Одного оставили в запасной команде на международных соревнованиях, другому не дали квартиру в престижном доме, третий был отстранен от участия в регате «Голубая лента» за пьянку накануне. Пока все…
   – Работайте с этим народом! – приказал Омар. – Растравливайте их обиду, хоть она и мелка, смехотворна. Действуйте на самолюбие, разжигайте тщеславие, ищите комплексы, через которые можно управлять их поведением… Такие неустойчивые люди с искаженным, завышенным представлением о себе – наш золотой фонд, мистер профессор!
   – Я только доцент, – скромно улыбнулся Август Эккерман.
   – В Штатах вы будете профессором, – заверил его Омар. – И к тому же с хорошим счетом в банке… Если эти трое угонят в Швецию яхту, такое событие оправдает все ваше пребывание в Таллинне в качестве нашего человека. Помните об этом! Вы сможете меня свести с этими парнями под каким-либо благовидным предлогом?
   – Вполне, – ответил Эккерман. – Подойдет вам амплуа журналиста?
   – Лучшего не надо. Я пробовал себя в этом качестве в Чили и в Анголе. Правда, представлял, конечно, не советскую прессу.
   – Тогда все в порядке. Я познакомлю вас со всеми тремя поочередно, а потом придумаем, как их собрать вместе.
   – Идет, – согласился Омар. – Кстати, давно собираюсь вас спросить… Как мой эстонский?
   – Вполне приемлем. Но ощущается акцент… Будто эстонский не ваш родной язык. Так говорят финны, умеющие объясняться по-нашему.
   – Язык-то родной, но… Для тех ребят, если спросят, я эстонец, но родившийся на Урале. Мне известно, что там есть переселенцы давнишнего времени.
   – Как вы захотите объяснить, так и будет, – с готовностью согласился Август Эккерман. – Считаете затею с яхтой перспективной?
   – Она обязана быть таковой. Иначе грош нам цена. В конце концов профессионалы должны показывать высокий класс. А мы с вами, Цезарь, отнюдь не диле­танты. – Рокко Лобстер рассмеялся и хлопнул Эккермана по плечу. – Все будет о'кэй, товарищ шпион, – по-русски сказал он. – Надо только держать хвост пистолетом и не прятать пистолет под хвост… И радуйтесь, что обстоятельства пока не требуют от нас мокрых дел.
   – А разве такое возможно?
   – Возможно все, – резко закончил эмиссар «Ось­минога». – Не исключено, что через полчаса возникнет необходимость отправить вас на тот свет и воспользоваться этой пижонской машиной во имя высшей цели.
   Август Эккерман поежился.
   – Ладно вам, – усмехнулся Омар. – Это из сферы черного юмора… Едем в город, с удовольствием выпью чашку кофе в Томп-баре.
   – Я угощаю, – облегченно вздохнул Эккерман, включил зажигание, выжал сцепление и тронул с места красное «зубило» – как прозвали в народе новую модель «Жигулей».
   Едва автомобиль вырулил со стоянки, из дверей аэропорта вышли двое туристов с рюкзаками. Они подошли к такси, у которого скучал водитель, сами сунули вещи в багажник, нырнули на заднее сиденье, и салатовая «Волга» резво отправилась в Таллинн.
   Август Эккерман быстро, но аккуратно вел «Жигули», старался выбросить из головы шутливый намек Рокко Лобстера, которого он знал как Пауля Вареса, и думал о том, что Платон был прав, когда утверждал в «Федоне», что не только большое само по себе никогда не согласится быть одновременно и большим и малым, но и большое в нас никогда не пустит и не примет малого, не пожелает оказаться ниже другого.
   «Но в таком случае одно из двух, – размышлял Август Эккерман, пытаясь абстрактными философскими категориями заслониться от реального зла, которое воплощал сидевший рядом спутник. – Либо большое отступает и бежит, когда приблизится его противник – малое, либо гибнет, когда противник подойдет вплотную…»
   Такси салатного цвета, которое двигалось в отдалении, обогнало их перед Таллинном и свернуло направо.
   Ни водитель красных «Жигулей», ни его пассажир не обратили на это обстоятельство никакого внимания.

VI

   Начальник управления генерал Третьяков и начальник войск пограничного округа генерал-лейтенант Казаков в кабинете начальника пограничного отряда изучали оперативные материалы, задавали вопросы тем, кто был причастен к развернувшимся в последнее время событиям. Они сообща искали ключ к тому, что произошло, потому как, овладев этим ключом, можно было бы предугадать дальнейшие действия резидентуры «Осьминог». Тем более что агентурные данные подтверждали резкое повышение активности этого подразделения ЦРУ.
   Когда стало ясно, что количество информации достигло такого предела, за которым накопленные сведения требуют осмысления, оба генерала отпустили сотрудников отдыхать, и Казаков предложил Третьякову немного проветриться, сменить обстановку. Он повез его за город, в доброе местечко, в Коплискую бухту, которое непривычно для Эстонии носило экзотическое итальянское имя «Рокка-аль-Маре», что в переводе на русский язык означало: «Скала у моря». Здесь еще в 1880 году бывший бургомистр Ревеля, состоятельный негоциант Жирар де Сукантон построил на высоком скалистом обрыве загородный дом. Его и назвали «Скала у моря».
   Друзья прогулялись по лесу, спустились с высокого берега по трапу к морю, долго смотрели на темные валуны в белесой балтийской воде, будто разбросанные расшалившимся великаном. Потом они снова поднялись на обрыв и залюбовались проступающим на той стороне Коплиского залива силуэтом замка Тоомпеа.
   – Послушай, Вадим, – сказал Третьяков, – ты знаком с творчеством китайского поэта Цао Чжи?
   – Издеваешься? – удивленно взглянув на Третьякова, спросил начальник войск пограничного округа. – Тут газету едва просматриваешь, полный цейтнот с этими событиями… Не до стихов.
   – Напрасно, – возразил Третьяков. – Все дело в том, как организовать отпущенное тебе время. А сти­хи… Ведь я помню, что ты их любил прежде и даже сам писал. Разве не так?
   – Было дело, – смущенно признался генерал-лейтенант. – Странно даже вспомнить об этом.
   – И хорошо, что было… Плохо, что ты сейчас считаешь их для себя бесполезными. У меня хлопот с этими событиями не меньше, даже к тебе в регион примчался, а каждый день заглядываю в какую-нибудь книжку стихов.
   – Помогает в оперативной работе? – недоверчиво усмехнулся Вадим Георгиевич.
   – Иногда непосредственно, – серьезно сказал Третьяков. – Но чаще через ассоциативные связи. Кстати, Чарльз Дарвин уже на склоне лет понял, что напрасно не увлекался стихами и музыкой, они помогли бы его научным занятиям.
   – И с творчества какого поэта мне начать? – продолжая иронично улыбаться, спросил генерал-лейтенант Казаков, не определивший еще своего отношения к такому повороту в разговоре с гостем из Ленинграда.