Страница:
– Значит, правильно сделала? – спросила она Тамару, облегченно и грустно улыбаясь.
– Лучше и быть не может, умница ты моя! – одобрила ее Тамара и принялась целовать мокрое от слез лицо подруги.
«А Николай мой прав, – с накатившей вдруг грустью подумала она. – У женщин слезы соленые…»
Невольный легкий озноб охватил вдруг ее, и Тамара поняла, что несколько минут тому назад она поддержала Настин почин вовсе не ради красного словца.
«Заведу и я малыша! – решила Тамара. – Коля будет на седьмом небе. Что тут такого? Я же на полгода моложе Насти…»
ГЛАВА ПЯТАЯ
I
II
III
IV
– Лучше и быть не может, умница ты моя! – одобрила ее Тамара и принялась целовать мокрое от слез лицо подруги.
«А Николай мой прав, – с накатившей вдруг грустью подумала она. – У женщин слезы соленые…»
Невольный легкий озноб охватил вдруг ее, и Тамара поняла, что несколько минут тому назад она поддержала Настин почин вовсе не ради красного словца.
«Заведу и я малыша! – решила Тамара. – Коля будет на седьмом небе. Что тут такого? Я же на полгода моложе Насти…»
ГЛАВА ПЯТАЯ
I
Когда Марк Червяга добрался до Ленинграда, он еще раз сменил документы. Теперь он был инженером-техником Астраханского рыбокомбината и прибыл в Ленинград по заданию предприятия в институт холодильной промышленности изучать новшества в изготовлении рыбных деликатесов.
Надо сказать, что ни одна из легенд, разработанных для Червяги в резидентуре, не была липовой. Если Докер выдавал себя за специалиста в какой-то области, то хоть что-то из этой области ему обязательно было известно. Так и в этом случае. В Одессе Марку доводилось работать по рыбной части и в технологии переработки рыбы он разбирался вполне достаточно.
Командировка, сработанная умельцами из ЦРУ, рассчитана была на месяц. После этого срока Марку Червяге предлагались три возможные варианта. Залечь на дно в другом месте и с другими документами. Вернуться назад, тут было три варианта. Продолжать работу в Ленинграде, если операция не будет закончена или агент, в распоряжение которого Докер поступал сразу после появления в Ленинграде, потребует продолжения работы по его усмотрению.
Первое, что сделал Марк Червяга, когда сошел с поезда на Московском вокзале, – поехал в институт холодильной промышленности и отметил в канцелярии командировку, причем поставил сразу две печати: и на въезд, и на выезд. Никто не поинтересовался: к кому он приехал, чем будет заниматься, кто его посылал и как он здесь оказался. Сероглазая девушка дважды тиснула его липовое командировочное удостоверение треугольной печатью, поставила закорючку, с улыбкой прощебетала «сэнк ю», когда Червяга, мужчина видный и по-южному обаятельный, положил на краешек стола плитку шоколада – и дело было в полном ажуре. Заокеанский шпион получал карт-бланш на месячное пребывание в Ленинграде на законных основаниях: человек в командировке. Теперь ты и для милиции наш человек, и в гостиницу, хотя и со скрипом, но устроиться можно.
Поселившись в гостинице моряков Балтийского пароходства – далековато от центра, но место тихое, неприметное, обстановка патриархальная, чекистами и не пахнет, – Червяга решил завтра же совершить первый подступ к контакту с агентом, который был для него, согласно инструкции, начальником.
Систему связи со Школьником, которого лично передал Сократу мистер Ларкин, разрабатывал сам Джон Бриггс. Червяга не должен был знать кодового имени агента, для него Школьник был Пятым. Червяга не имел права выходить на Пятого, тот находил его, когда было нужно. От Докера требовалось только оставлять в условленном «почтовом ящике» координаты пребывания и там же получать инструкции.
Первый заочный контакт должен был состояться на Финляндском вокзале. Но до того Марку Червяге предписывалось заглянуть в общественный туалет на Невском проспекте. Там, на внутренней стороне двери крайней справа кабинки, ожидало первое послание Пятого.
Так оно и оказалось… Когда Докер закрыл за собой дверь и повернулся, то увидел надпись, сделанную карандашом. Печатными буквами было написано: «Адик + Вика =». Далее изображалось нечто, вовсе не похожее на традиционное сердце со стрелою в середине. Но суть была не в рисунке, а в именах. Первое расшифровывалось как А590 – это был код для автоматической камеры хранения. Вика, соответственно, превращалась в В901. Три следующие буквы имени становились цифрами, под которыми они значились в алфавите.
С номером камеры было еще проще: сегодняшнее число плюс порядковый номер текущего месяца. Вот и все. Но непосвященному человеку ни за что не догадаться, что означает невинная надпись на туалетной двери.
Марк Червяга запомнил тайное «уравнение», вышел на Невский проспект и по левой стороне направился к станции метро.
На станции «Финляндский вокзал» Докер вышел из вагона и неторопливо двинулся по перрону. В этот момент, когда мужской голос произнес. «Осторожно! Двери закрываются!» и створки стали сходиться, он неожиданно прыгнул в вагон. На следующей станции проделал такой же фокус: стоя в вагоне, дождался, когда двери стали закрываться, и очумело вывалился на перрон. Не заметив ничего подозрительного, Докер вернулся на вокзал.
В ячейке автоматической камеры хранения Марк Червяга нашел скромную хозяйственную сумку, наполненную яблоками. Докер достал сумку и оставил взамен коробку с тортом. Кроме торта, там было сообщение о том, что он прибыл, устроился, передавал координаты.
Теперь кружным путем Докер повезет эти яблоки в гостиницу, чтоб там найти в сумке инструкции Пятого: как поступать ему дальше.
Надо сказать, что ни одна из легенд, разработанных для Червяги в резидентуре, не была липовой. Если Докер выдавал себя за специалиста в какой-то области, то хоть что-то из этой области ему обязательно было известно. Так и в этом случае. В Одессе Марку доводилось работать по рыбной части и в технологии переработки рыбы он разбирался вполне достаточно.
Командировка, сработанная умельцами из ЦРУ, рассчитана была на месяц. После этого срока Марку Червяге предлагались три возможные варианта. Залечь на дно в другом месте и с другими документами. Вернуться назад, тут было три варианта. Продолжать работу в Ленинграде, если операция не будет закончена или агент, в распоряжение которого Докер поступал сразу после появления в Ленинграде, потребует продолжения работы по его усмотрению.
Первое, что сделал Марк Червяга, когда сошел с поезда на Московском вокзале, – поехал в институт холодильной промышленности и отметил в канцелярии командировку, причем поставил сразу две печати: и на въезд, и на выезд. Никто не поинтересовался: к кому он приехал, чем будет заниматься, кто его посылал и как он здесь оказался. Сероглазая девушка дважды тиснула его липовое командировочное удостоверение треугольной печатью, поставила закорючку, с улыбкой прощебетала «сэнк ю», когда Червяга, мужчина видный и по-южному обаятельный, положил на краешек стола плитку шоколада – и дело было в полном ажуре. Заокеанский шпион получал карт-бланш на месячное пребывание в Ленинграде на законных основаниях: человек в командировке. Теперь ты и для милиции наш человек, и в гостиницу, хотя и со скрипом, но устроиться можно.
Поселившись в гостинице моряков Балтийского пароходства – далековато от центра, но место тихое, неприметное, обстановка патриархальная, чекистами и не пахнет, – Червяга решил завтра же совершить первый подступ к контакту с агентом, который был для него, согласно инструкции, начальником.
Систему связи со Школьником, которого лично передал Сократу мистер Ларкин, разрабатывал сам Джон Бриггс. Червяга не должен был знать кодового имени агента, для него Школьник был Пятым. Червяга не имел права выходить на Пятого, тот находил его, когда было нужно. От Докера требовалось только оставлять в условленном «почтовом ящике» координаты пребывания и там же получать инструкции.
Первый заочный контакт должен был состояться на Финляндском вокзале. Но до того Марку Червяге предписывалось заглянуть в общественный туалет на Невском проспекте. Там, на внутренней стороне двери крайней справа кабинки, ожидало первое послание Пятого.
Так оно и оказалось… Когда Докер закрыл за собой дверь и повернулся, то увидел надпись, сделанную карандашом. Печатными буквами было написано: «Адик + Вика =». Далее изображалось нечто, вовсе не похожее на традиционное сердце со стрелою в середине. Но суть была не в рисунке, а в именах. Первое расшифровывалось как А590 – это был код для автоматической камеры хранения. Вика, соответственно, превращалась в В901. Три следующие буквы имени становились цифрами, под которыми они значились в алфавите.
С номером камеры было еще проще: сегодняшнее число плюс порядковый номер текущего месяца. Вот и все. Но непосвященному человеку ни за что не догадаться, что означает невинная надпись на туалетной двери.
Марк Червяга запомнил тайное «уравнение», вышел на Невский проспект и по левой стороне направился к станции метро.
На станции «Финляндский вокзал» Докер вышел из вагона и неторопливо двинулся по перрону. В этот момент, когда мужской голос произнес. «Осторожно! Двери закрываются!» и створки стали сходиться, он неожиданно прыгнул в вагон. На следующей станции проделал такой же фокус: стоя в вагоне, дождался, когда двери стали закрываться, и очумело вывалился на перрон. Не заметив ничего подозрительного, Докер вернулся на вокзал.
В ячейке автоматической камеры хранения Марк Червяга нашел скромную хозяйственную сумку, наполненную яблоками. Докер достал сумку и оставил взамен коробку с тортом. Кроме торта, там было сообщение о том, что он прибыл, устроился, передавал координаты.
Теперь кружным путем Докер повезет эти яблоки в гостиницу, чтоб там найти в сумке инструкции Пятого: как поступать ему дальше.
II
– Академиком поручено заниматься лично мне, мистер Фергюссон, – напомнил Джон Бриггс.
– Вот именно, – согласился руководитель «Осьминога». – Поэтому я и прошу вас доложить в Лэнгли мои предложения по осуществлению второй акции ликвидации. По операции, связанной с устранением Лассе Огрена, все ясно. Я готовлю ее сам, и дело подвигается успешно. Мистер Ларкин одобрил наши планы, намечены исполнители и дублирующий состав. В последний, кстати, я включил Аргонавта. Правда, неизвестно, какие сюрпризы ждут его в столице, может быть, директор назначит вашего питомца нашим шефом… Но пока он сотрудник «Осьминога», и я позволил себе наметить его будущее.
– Ладно, Стив, вы все сделали правильно, – устало проговорил Джон Бриггс. – Только не забывайте, что мы через два часа вылетаем. В чем суть второй акции?
– Тут необходима ваша помощь, Джон. Напишите прямо сейчас записку для Марины Резник, ее передаст Викинг. Я хочу использовать этот объект для первого удара по академику.
– Каким образом?
– Уберем руками Марины его сына. Это сломает Колотухина.
– Неплохо задумано… Только зачем он нам такой, сломленный, нужен?
– Вы сами утверждали, что, по заключению вашего человека, академик – стойкий в психологическом отношении субъект. Но потеря единственного сына ослабит его духовно, подготовит к тем дальнейшим мероприятиям, которые мы начнем против него.
– У меня нет оснований не доверять такому опытному профессионалу, как мой агент, но я хорошо знаю русских, Стив. У меня есть основания полагать, что ученый может ожесточиться, начать работать с утроенной энергией. Вы ведь не хуже меня знаете: русские непредсказуемы…
– Вы имеете собственный план?
– Может быть, замотать на чем-нибудь этого Андрея? – задумчиво произнес Джон Бриггс. – Алкоголь, наркотики, тряпки, женщины… Нет, судя по тем данным, которые мы имеем, этим его не возьмешь. Спровоцировать какую-нибудь уголовку? Скажем, попытку изнасилования той же Марины. Разыграть подобную сцену у нее ума хватит. Но с чего бы этому парню ее насиловать. Такой ее взбрык сразу насторожит чекистов, они поймут, что удар косвенно направлен по академику. Устранение же чревато…
– Здесь все будет чисто, – заверил Стив Фергюссон. – Естественный конец от спазма в сердце. Спустя три дня. Новейшее средство из медико-санитарного управления.
– Кондрашка, – усмехнулся Джон Бриггс.
– Что вы сказали? – не понял Стив Фергюссон.
– Так русские называют в просторечии этот ваш «естественный конец». Хватил, мол, его кондрашка… Фольклор.
Джон Бриггс поднялся из кресла и сделал несколько шагов по комнате.
– Хорошо, – решительно сказал он. – Я напишу Марине Резник, чтобы она сделала все, что скажет ей Викинг. Во имя нашей негасимой любви!
– Вы циник, Джонни, – бесстрастно произнес Стив Фергюссон.
– Вот именно, – согласился руководитель «Осьминога». – Поэтому я и прошу вас доложить в Лэнгли мои предложения по осуществлению второй акции ликвидации. По операции, связанной с устранением Лассе Огрена, все ясно. Я готовлю ее сам, и дело подвигается успешно. Мистер Ларкин одобрил наши планы, намечены исполнители и дублирующий состав. В последний, кстати, я включил Аргонавта. Правда, неизвестно, какие сюрпризы ждут его в столице, может быть, директор назначит вашего питомца нашим шефом… Но пока он сотрудник «Осьминога», и я позволил себе наметить его будущее.
– Ладно, Стив, вы все сделали правильно, – устало проговорил Джон Бриггс. – Только не забывайте, что мы через два часа вылетаем. В чем суть второй акции?
– Тут необходима ваша помощь, Джон. Напишите прямо сейчас записку для Марины Резник, ее передаст Викинг. Я хочу использовать этот объект для первого удара по академику.
– Каким образом?
– Уберем руками Марины его сына. Это сломает Колотухина.
– Неплохо задумано… Только зачем он нам такой, сломленный, нужен?
– Вы сами утверждали, что, по заключению вашего человека, академик – стойкий в психологическом отношении субъект. Но потеря единственного сына ослабит его духовно, подготовит к тем дальнейшим мероприятиям, которые мы начнем против него.
– У меня нет оснований не доверять такому опытному профессионалу, как мой агент, но я хорошо знаю русских, Стив. У меня есть основания полагать, что ученый может ожесточиться, начать работать с утроенной энергией. Вы ведь не хуже меня знаете: русские непредсказуемы…
– Вы имеете собственный план?
– Может быть, замотать на чем-нибудь этого Андрея? – задумчиво произнес Джон Бриггс. – Алкоголь, наркотики, тряпки, женщины… Нет, судя по тем данным, которые мы имеем, этим его не возьмешь. Спровоцировать какую-нибудь уголовку? Скажем, попытку изнасилования той же Марины. Разыграть подобную сцену у нее ума хватит. Но с чего бы этому парню ее насиловать. Такой ее взбрык сразу насторожит чекистов, они поймут, что удар косвенно направлен по академику. Устранение же чревато…
– Здесь все будет чисто, – заверил Стив Фергюссон. – Естественный конец от спазма в сердце. Спустя три дня. Новейшее средство из медико-санитарного управления.
– Кондрашка, – усмехнулся Джон Бриггс.
– Что вы сказали? – не понял Стив Фергюссон.
– Так русские называют в просторечии этот ваш «естественный конец». Хватил, мол, его кондрашка… Фольклор.
Джон Бриггс поднялся из кресла и сделал несколько шагов по комнате.
– Хорошо, – решительно сказал он. – Я напишу Марине Резник, чтобы она сделала все, что скажет ей Викинг. Во имя нашей негасимой любви!
– Вы циник, Джонни, – бесстрастно произнес Стив Фергюссон.
III
Из окна кабинета виднелся добрый кусок Невы, и генерал Третьяков невольно залюбовался золотыми красками, которыми полуденное солнце расцветило широкую полосу реки.
Вот уже вторую неделю ленинградцев радовала чудесная солнечная погода. У Петропавловской крепости, где ярые любители позагорать появляются уже в апреле, яблоку негде было упасть. Все, кто имели возможность податься в Стрельну, Петергоф, Ораниенбаум, на Карельский перешеек, были уже там. Ездили загорать даже после работы, хотя какой уж там ультрафиолет в столь поздние часы.
Лев Михайлович заставил себя отвернуться от окна.
– А что у нас на границе, Николай Иванович? – спросил он у Колмакова, который с группой других сотрудников присутствовал на совещании. – Солнце и там светит?
– Светит, товарищ генерал, – ответил майор. – Беседовал я с Логиновым…
– За ухой небось, – улыбнулся генерал.
– И за ухой тоже… Тихо пока на участке Кронборгского отряда. Только некая напряженность как бы разлита в воздухе.
– По-моему, подобная напряженность – естественное состояние на границе, – заметил Митрошенко.
– Так-то оно так, Анатолий Станиславович, но тут еще примешивается нечто, – сказал Колмаков. – Даже я, случайный гость там, грибник, можно сказать, на отгуле, почувствовал…
– Что именно, товарищ майор? – заинтересовался Третьяков.
– Будто перед атакой… Такое вот состояние.
– Ну, а факты какие имеются? – не унимался Митрошенко.
– Случаев нарушений или даже намеков на них не зарегистрировано…
– И то хлеб, – вздохнул генерал. – Тут несколько вариантов. Самый простой – границу на Карельском перешейке оставили пока в покое. «Осьминогу» трудно протискивать там щупальца из-за лояльности наших соседей, которые не позволяют устраивать на общей нашей границе какие-либо фокусы. Вот они и сменили направление, пробуют на зуб морские рубежи, балтийское побережье, благо расположились прямо напротив… Опять же националистические перекосы, амбиции местных политиканов в прибалтийских республиках… Это для ЦРУ самая питательная среда.
Не исключено и другое. Нам дают понять, что Карельский регион их не интересует, перестал интересовать. Причина: заставить нас ломать головы над тем, в каком направлении нам готовится новая пакость. В любом случае это затишье перед бурей и надо ждать очередных каверз «Осьминога». Нам стало известно, что Ухгуилласун посетил заместитель директора ЦРУ. Его миссия была инспекционной. Несомненно, «Осьминог» получил инструкции. О них нам пока ничего не известно, но мы знаем, что руководители ЦРУ такого ранга сугубо в туристических целях резидентуры свои не посещают.
Из папки с грифом «только Л.М. Третьякову» генерал достал листок бумаги, положил перед собой и надел очки.
– Сообщение оттуда, – сказал Лев Михайлович, взял листок в руки. – Факт испытаний «Осьминогом» новой техники для переброски к нам лазутчиков. Техника эта выглядит фантастически…
– Человек-невидимка? – подал голос один из молодых сотрудников, старший лейтенант Митрофан Елуферьев.
– Хуже, Митрофан Александрович, – живо отозвался генерал. – На этот раз нечто жюль-верновское… Землеройный аппарат! Он проходит под границей, оставляя осматриваемую зону неприкосновенной. Аппарат закончил стадию испытаний, и есть данные, они перепроверяются, что не только испытания… Возможно, новое устройство забросило к нам двух человек в районе Куршской косы.
– Соседи знают? – спросил полковник Митрошенко.
– Разумеется… Нарушение произошло не на нашей территории, но, судя по сообщению источника, новая акция «Осьминога» направлена против академика Колотухина, его института. Вот почему центральное руководство распорядилось свести эти события вместе, а нам с вами поручено связать собственные усилия с работой прибалтийских соседей. Майор Колмаков уже сотрудничает с полковником Мяги из Таллинна. Аналогичным образом будут замкнуты на коллег из Риги, Клайпеды, Калининграда и остальные работники отдела полковника Митрошенко.
Нам известно, что ЦРУ намерено резко активизировать подрывную деятельность «Осьминога» и в скандинавских странах, и в нашей стране. Наша перестройка, гласность, демократизация будут использованы для организации целой серии подрывных работ в Прибалтике, имеются предпосылки ожидать опасных нападений «Осьминога» на НИИэлектроприбор, его руководителя. Разведывательному сообществу США отдан недвусмысленный приказ любой ценой разузнать, что за ответ мы им готовим, и сорвать наши работы в этой области. Понимаете, какая ответственность ложится на ваши плечи, товарищи?
Третьяков обвел собравшихся пристальным взглядом.
Майор Колмаков совсем по-ученически поднял руку, а когда генерал поощряюще кивнул, сказал:
– Может быть, нам порешительнее взяться за «Осьминога»? Перейти в наступление…
– Высадить десант морской пехоты в Ухгуилласуне, – вполголоса, но так, что все услышали, предложил бойкий на язык Митрофан Елуферьев.
– Слушаю вас, Николай Иванович, – сказал Третьяков, укоризненно взглянув на Елуферьева.
– Взорвать его изнутри… Поначалу пароходство разорвет отношения с фирмой «Эвалд Юхансон и компания», а затем мы раскроем перед правительством суть «Осьминога». В конце концов, ЦРУ нагло попирает государственный суверенитет нейтральной страны, разместив там шпионско-диверсионный центр. Насколько мне известно, «Осьминог» существует нелегально.
– Все резидентуры ЦРУ, если не прикрыты государственным департаментом или Пентагоном, существуют нелегально, – заметил Митрошенко.
– Дело в том, Николай Иванович, – мягко проговорил Третьяков, обращаясь к Колмакову, – что у нас мало сейчас фактов, которые бы безоговорочно компрометировали подставную фирму и скрывающийся за ней «Осьминог». Удар по резидентуре должен быть комбинированным и всенастигающим. Промазать или просто напугать эту шпионскую контору мы не имеем права. Надо отрубить хищнику щупальца здесь, а затем поразить его в собственном логове. И поскольку вы, майор, уже побывали в Ухгуилласуне, информация по фирме «Эвалд Юхансон и компания» будет сосредоточена в ваших руках. Может быть, именно вам придется ставить точку в этой операции.
Сейчас мы ждём дополнительной информации о тех двоих, судя по всему, высадившихся в Прибалтике. Весьма вероятно, что они уже гуляют у нас под окнами.
– Разрешите выглянуть, товарищ генерал? – приподнялся с серьезной миной на лице Митрофан Елуферьев, и чекисты рассмеялись.
Улыбнулся и генерал.
– Сделайте это в собственном кабинете, – сказал он. – За работу, товарищи. Майор Колмаков пусть задержится, вы, Анатолий Станиславович, тоже.
Когда в кабинете остались только Митрошенко и Колмаков, Лев Михайлович спросил у начальника отдела:
– Не слишком ли много дел повесили мы на Николая Ивановича? И зарубежная информация по Ухгуилласуну, и связь с талинцами, контакты с Кронборгским погранотрядом, институт Колотухина.
– Не слишком, – возразил Митрошенко, подмигнув майору. – Про Ухгуилласун мы только что от вас узнали… С пограничниками Колмаков общается по старой дружбе. С академиком на уровне человеческих интересов, человек Василий Дмитриевич незаурядный, разговаривать с ним одно удовольствие. Остается полковник Мяги из Таллинна. Так они друг с другом обмениваются информацией, только и всего.
– И выходит, что кроме как приятным время препровождением, майор Колмаков у нас ничем иным в управлении не занимается, – подытожил, подыгрывая начальнику отдела, Третьяков. – Но шутки в сторону. Мы снимем с вас границу, Николай Иванович, а для работы по институту Василия Дмитриевича дадим еще одного помощника.
– Пусть берет Митрофана, – предложил полковник. – Этот интеллектуал освободился от дела по каменщикам и, судя по репликам на совещании, мается от скуки. Для работы в ученом мире Елуферьев просто клад.
– Беру, – просто сказал Колмаков.
– А что тебе еще остается делать… – ворчливо начал Митрошенко, но Третьяков знаком остановил его.
– Как вам показалась семья, в которую, возможно, войдет Андрей Колотухин? – спросил генерал. – Я читал ваш рапорт о поездке на дачу, но хочу, чтобы рассказали мне об этих Резниках попросту. Как говорили в школе, своими словами.
– Видите ли, Лев Михайлович, мир этих женщин почти не простирается дальше материального, хотя Марина и училась полтора года на факультете журналистики ЛГУ. Таких у нас, к сожалению, хватает.
– Увы, – согласился генерал. – Удивительно, что этого не видит сын академика.
– А самому Василию Дмитриевичу женщины понравились, – заметил Колмаков. – Он сказал, что чувствовал себя на даче просто и уютно. Академик считает, что мужчина, много работающий на службе, имеет право отдохнуть от нее дома, где жена должна приготовить для него тихие, скромные радости. По закону контраста.
– Так-то оно так, – покачал головой Третьяков. – Но там, где тихие радости лишены духовности, всегда гнездится та или иная опасность. Мы не имеем никакого права вмешиваться в личные дела ни отца, ни сына, но наш долг оберегать их. Отца как суперносителя государственных секретов и сына как возможное средство подступа агентуры к директору НИИэлектроприбора. Что там делал этот заграничный аспирант?
– Матти Бьернсон скорее знакомый Андрея Колотухина, нежели Резников. Такое у меня сложилось впечатление. Они ведь учатся в одном университете. Судя по их разговорам, они уже хорошо знают друг друга.
– Об этом Матти вы должны знать все, Николай Иванович.
– Понял вас, товарищ генерал… Тут вот еще что. Академик удивился, что у Брониславы Иосифовны такая маленькая дочь. Дело в том, что в действительности это дочь Марины Резник. Отец неизвестен. В метрике девочки записан некий Борис, но это вовсе не обязательно имя подлинного отца. Впрочем, Марина сама Борисовна…
– Обычная рокировка, – проговорил Митрошенко. – Мать освобождает дочь, руки которой добивается сын академика, от греха, беря грех на себя. Житейски это можно понять. А вот то, что парень пролопушит такое очковтирательство, обидно…
– Да, – протянул Третьяков, – тут мы ничего исправить не можем, не наша сие епархия. Хотя подобный финт как нельзя лучше определяет этический коэффициент семейства Резников. Да… Вы вот что, майор. Не сводите глаз с Андрея. Сдается мне, что к нашему академику «Осьминог» подбирается именно отсюда.
Вот уже вторую неделю ленинградцев радовала чудесная солнечная погода. У Петропавловской крепости, где ярые любители позагорать появляются уже в апреле, яблоку негде было упасть. Все, кто имели возможность податься в Стрельну, Петергоф, Ораниенбаум, на Карельский перешеек, были уже там. Ездили загорать даже после работы, хотя какой уж там ультрафиолет в столь поздние часы.
Лев Михайлович заставил себя отвернуться от окна.
– А что у нас на границе, Николай Иванович? – спросил он у Колмакова, который с группой других сотрудников присутствовал на совещании. – Солнце и там светит?
– Светит, товарищ генерал, – ответил майор. – Беседовал я с Логиновым…
– За ухой небось, – улыбнулся генерал.
– И за ухой тоже… Тихо пока на участке Кронборгского отряда. Только некая напряженность как бы разлита в воздухе.
– По-моему, подобная напряженность – естественное состояние на границе, – заметил Митрошенко.
– Так-то оно так, Анатолий Станиславович, но тут еще примешивается нечто, – сказал Колмаков. – Даже я, случайный гость там, грибник, можно сказать, на отгуле, почувствовал…
– Что именно, товарищ майор? – заинтересовался Третьяков.
– Будто перед атакой… Такое вот состояние.
– Ну, а факты какие имеются? – не унимался Митрошенко.
– Случаев нарушений или даже намеков на них не зарегистрировано…
– И то хлеб, – вздохнул генерал. – Тут несколько вариантов. Самый простой – границу на Карельском перешейке оставили пока в покое. «Осьминогу» трудно протискивать там щупальца из-за лояльности наших соседей, которые не позволяют устраивать на общей нашей границе какие-либо фокусы. Вот они и сменили направление, пробуют на зуб морские рубежи, балтийское побережье, благо расположились прямо напротив… Опять же националистические перекосы, амбиции местных политиканов в прибалтийских республиках… Это для ЦРУ самая питательная среда.
Не исключено и другое. Нам дают понять, что Карельский регион их не интересует, перестал интересовать. Причина: заставить нас ломать головы над тем, в каком направлении нам готовится новая пакость. В любом случае это затишье перед бурей и надо ждать очередных каверз «Осьминога». Нам стало известно, что Ухгуилласун посетил заместитель директора ЦРУ. Его миссия была инспекционной. Несомненно, «Осьминог» получил инструкции. О них нам пока ничего не известно, но мы знаем, что руководители ЦРУ такого ранга сугубо в туристических целях резидентуры свои не посещают.
Из папки с грифом «только Л.М. Третьякову» генерал достал листок бумаги, положил перед собой и надел очки.
– Сообщение оттуда, – сказал Лев Михайлович, взял листок в руки. – Факт испытаний «Осьминогом» новой техники для переброски к нам лазутчиков. Техника эта выглядит фантастически…
– Человек-невидимка? – подал голос один из молодых сотрудников, старший лейтенант Митрофан Елуферьев.
– Хуже, Митрофан Александрович, – живо отозвался генерал. – На этот раз нечто жюль-верновское… Землеройный аппарат! Он проходит под границей, оставляя осматриваемую зону неприкосновенной. Аппарат закончил стадию испытаний, и есть данные, они перепроверяются, что не только испытания… Возможно, новое устройство забросило к нам двух человек в районе Куршской косы.
– Соседи знают? – спросил полковник Митрошенко.
– Разумеется… Нарушение произошло не на нашей территории, но, судя по сообщению источника, новая акция «Осьминога» направлена против академика Колотухина, его института. Вот почему центральное руководство распорядилось свести эти события вместе, а нам с вами поручено связать собственные усилия с работой прибалтийских соседей. Майор Колмаков уже сотрудничает с полковником Мяги из Таллинна. Аналогичным образом будут замкнуты на коллег из Риги, Клайпеды, Калининграда и остальные работники отдела полковника Митрошенко.
Нам известно, что ЦРУ намерено резко активизировать подрывную деятельность «Осьминога» и в скандинавских странах, и в нашей стране. Наша перестройка, гласность, демократизация будут использованы для организации целой серии подрывных работ в Прибалтике, имеются предпосылки ожидать опасных нападений «Осьминога» на НИИэлектроприбор, его руководителя. Разведывательному сообществу США отдан недвусмысленный приказ любой ценой разузнать, что за ответ мы им готовим, и сорвать наши работы в этой области. Понимаете, какая ответственность ложится на ваши плечи, товарищи?
Третьяков обвел собравшихся пристальным взглядом.
Майор Колмаков совсем по-ученически поднял руку, а когда генерал поощряюще кивнул, сказал:
– Может быть, нам порешительнее взяться за «Осьминога»? Перейти в наступление…
– Высадить десант морской пехоты в Ухгуилласуне, – вполголоса, но так, что все услышали, предложил бойкий на язык Митрофан Елуферьев.
– Слушаю вас, Николай Иванович, – сказал Третьяков, укоризненно взглянув на Елуферьева.
– Взорвать его изнутри… Поначалу пароходство разорвет отношения с фирмой «Эвалд Юхансон и компания», а затем мы раскроем перед правительством суть «Осьминога». В конце концов, ЦРУ нагло попирает государственный суверенитет нейтральной страны, разместив там шпионско-диверсионный центр. Насколько мне известно, «Осьминог» существует нелегально.
– Все резидентуры ЦРУ, если не прикрыты государственным департаментом или Пентагоном, существуют нелегально, – заметил Митрошенко.
– Дело в том, Николай Иванович, – мягко проговорил Третьяков, обращаясь к Колмакову, – что у нас мало сейчас фактов, которые бы безоговорочно компрометировали подставную фирму и скрывающийся за ней «Осьминог». Удар по резидентуре должен быть комбинированным и всенастигающим. Промазать или просто напугать эту шпионскую контору мы не имеем права. Надо отрубить хищнику щупальца здесь, а затем поразить его в собственном логове. И поскольку вы, майор, уже побывали в Ухгуилласуне, информация по фирме «Эвалд Юхансон и компания» будет сосредоточена в ваших руках. Может быть, именно вам придется ставить точку в этой операции.
Сейчас мы ждём дополнительной информации о тех двоих, судя по всему, высадившихся в Прибалтике. Весьма вероятно, что они уже гуляют у нас под окнами.
– Разрешите выглянуть, товарищ генерал? – приподнялся с серьезной миной на лице Митрофан Елуферьев, и чекисты рассмеялись.
Улыбнулся и генерал.
– Сделайте это в собственном кабинете, – сказал он. – За работу, товарищи. Майор Колмаков пусть задержится, вы, Анатолий Станиславович, тоже.
Когда в кабинете остались только Митрошенко и Колмаков, Лев Михайлович спросил у начальника отдела:
– Не слишком ли много дел повесили мы на Николая Ивановича? И зарубежная информация по Ухгуилласуну, и связь с талинцами, контакты с Кронборгским погранотрядом, институт Колотухина.
– Не слишком, – возразил Митрошенко, подмигнув майору. – Про Ухгуилласун мы только что от вас узнали… С пограничниками Колмаков общается по старой дружбе. С академиком на уровне человеческих интересов, человек Василий Дмитриевич незаурядный, разговаривать с ним одно удовольствие. Остается полковник Мяги из Таллинна. Так они друг с другом обмениваются информацией, только и всего.
– И выходит, что кроме как приятным время препровождением, майор Колмаков у нас ничем иным в управлении не занимается, – подытожил, подыгрывая начальнику отдела, Третьяков. – Но шутки в сторону. Мы снимем с вас границу, Николай Иванович, а для работы по институту Василия Дмитриевича дадим еще одного помощника.
– Пусть берет Митрофана, – предложил полковник. – Этот интеллектуал освободился от дела по каменщикам и, судя по репликам на совещании, мается от скуки. Для работы в ученом мире Елуферьев просто клад.
– Беру, – просто сказал Колмаков.
– А что тебе еще остается делать… – ворчливо начал Митрошенко, но Третьяков знаком остановил его.
– Как вам показалась семья, в которую, возможно, войдет Андрей Колотухин? – спросил генерал. – Я читал ваш рапорт о поездке на дачу, но хочу, чтобы рассказали мне об этих Резниках попросту. Как говорили в школе, своими словами.
– Видите ли, Лев Михайлович, мир этих женщин почти не простирается дальше материального, хотя Марина и училась полтора года на факультете журналистики ЛГУ. Таких у нас, к сожалению, хватает.
– Увы, – согласился генерал. – Удивительно, что этого не видит сын академика.
– А самому Василию Дмитриевичу женщины понравились, – заметил Колмаков. – Он сказал, что чувствовал себя на даче просто и уютно. Академик считает, что мужчина, много работающий на службе, имеет право отдохнуть от нее дома, где жена должна приготовить для него тихие, скромные радости. По закону контраста.
– Так-то оно так, – покачал головой Третьяков. – Но там, где тихие радости лишены духовности, всегда гнездится та или иная опасность. Мы не имеем никакого права вмешиваться в личные дела ни отца, ни сына, но наш долг оберегать их. Отца как суперносителя государственных секретов и сына как возможное средство подступа агентуры к директору НИИэлектроприбора. Что там делал этот заграничный аспирант?
– Матти Бьернсон скорее знакомый Андрея Колотухина, нежели Резников. Такое у меня сложилось впечатление. Они ведь учатся в одном университете. Судя по их разговорам, они уже хорошо знают друг друга.
– Об этом Матти вы должны знать все, Николай Иванович.
– Понял вас, товарищ генерал… Тут вот еще что. Академик удивился, что у Брониславы Иосифовны такая маленькая дочь. Дело в том, что в действительности это дочь Марины Резник. Отец неизвестен. В метрике девочки записан некий Борис, но это вовсе не обязательно имя подлинного отца. Впрочем, Марина сама Борисовна…
– Обычная рокировка, – проговорил Митрошенко. – Мать освобождает дочь, руки которой добивается сын академика, от греха, беря грех на себя. Житейски это можно понять. А вот то, что парень пролопушит такое очковтирательство, обидно…
– Да, – протянул Третьяков, – тут мы ничего исправить не можем, не наша сие епархия. Хотя подобный финт как нельзя лучше определяет этический коэффициент семейства Резников. Да… Вы вот что, майор. Не сводите глаз с Андрея. Сдается мне, что к нашему академику «Осьминог» подбирается именно отсюда.
IV
В военно-морском училище Володю Мухачева звали Робинзоном. Нет, сам Владимир не удосужился побывать на необитаемом острове в обществе попугая, прирученных коз и Пятницы, но любил рассказывать о приключениях деда по матери, который сполна хлебнул всех робинзоновских «прелестей».
Предки Мухачева, выходцы из славных городов русского Севера Каргополя и Великого Устюга, начиная едва ли не с дежневских времен, были моряками. Дед Володи плавал на судах Дальневосточного пароходства. В начале декабря 1941 года он вышел на пароходе «Перекоп», где капитаном был Александр Африканович Демидов, из Владивостока на остров Яву, в порт Сурабая. А 17 декабря, когда судно находилось в районе индонезийских островов Бунгуран, над «Перекопом» появился японский самолет. Летчик видел, что под ним судно страны, с которой их микадо заключил договор о нейтралитете, и все же сбросил бомбы. «Перекоп» получил пробоины, но продолжал путь. А на следующий день в полдень над пароходом появились две группы бомбардировщиков. На беззащитный «Перекоп» снова посыпались бомбы… Две из них разорвались в носовом трюме, хлынула вода, от взрывов других бомб на полубаке вспыхнул пожар. С дифферентом на нос смертельно раненный пароход погружался… Самураи-стервятники носились в воздухе, расстреливали спасающихся людей из пулеметов. Восемь человек из сорока нашли смерть вдали от родины. Остальные стали робинзонами. День спустя они высадились на шлюпке на дикий остров Большая Натуна, входящий в архипелаг Бунгуран, и прожили здесь около года… И никакие испытания не сломили русских моряков-дальневосточников, только в ноябре 1943 года вернувшихся на родину.
– Их считали погибшими, – рассказывал когда-то друзьям-курсантам Володя Мухачев. – А деду моему, хоть он и потом плавал, хватило впечатлений на всю оставшуюся жизнь. Помню, как он по любому случаю приговаривал: «Вот у нас на Большой Натуне был случай…» Он и сестру мою Наташку иначе как Натуной не называл.
Так и стал Мухачев, который часто пересказывал истории деда, Робинзоном… Самое интересное, что прозвище это стало ходить за ним и на службе, хотя командира пограничного сторожевого корабля «Смелый», капитана 2 ранга Владимира Петровича Мухачева Робинзоном звали, разумеется, только за глаза.
Лишь его однокашник по училищу Афанасий Коршун, который командовал однотипным «Громобоем», мог позволить себе вспомнить старое прозвище, но только на берегу и наедине.
И вот сейчас Афанасий Коршун, видя, как «Смелый» врубил форсированный ход и пошел на немыслимый в данных навигационных условиях маневр, чертыхнулся про себя и едва не закричал в микрофон ультракоротковолновой радиостанции: «Что ты делаешь, Робинзон?!»
Но тут в рубке «Громобоя» раздался спокойный баритон Мухачева.
– Второй! Я третий… Захожу на бомбометание! Объект обнаружен! Отрезаю отход к границе… Как слышите? Прием!
– Слышу вас хорошо, третий, – отозвался Коршун и тут же распорядился: – Право двадцать! Полный вперед! Третий! Выхожу мористее… Буду вас подстраховывать!
– Спасибо, Афанасий, – не по-уставному поблагодарил «Смелый».
И Коршун, и его помощники в рубке увидели, как за кормой бешено летящего по воде «Смелого» стали подниматься похожие на копны сена водяные холмики.
«Лихо он отрезал субмарину, – подумал командир „Громобоя“, стараясь собственный корабль переместить в такую точку, из которой он смог бы исключить всякую возможность для нарушительницы уйти из территориальных вод в открытое море. – Не зря мы с Робинзоном вот уже в третий раз гоняемся за призраком. Хотя иной раз и вспомнишь горьковское в „Климе Самгине“: „А был ли мальчик?“
Капитан 2 ранга не знал, что Центром сложным и многоступенчатым способом были получены сведения о первой операции «Крот». Поступившая информация позволяла предполагать, что походы шпионской подводной лодки к побережью Советской Прибалтики будут продолжаться. И тогда командование, бригады морских пограничных кораблей получило приказ отработать, довести до высшей степени совершенства уже имеющийся на вооружении морских пограничников метод поимки подводного объекта-нарушителя. Смысл его был в том, чтобы поймать субмарину в ловушку, не дать ей выбраться из нее, заставить всплыть и сдаться.
Сейчас Мухачев-Робинзон предложил нестандартное решение, которое возникло неожиданно и несло в себе серьезный элемент риска. Предполагаемая лодка находилась между «Смелым» и небольшим островом в группе Ухтью. Глубины небольшие, но для субмарины пространства хватит, чтобы ускользнуть. А вот ближе к острову Михкель дно резко поднималось… На это и рассчитывал хитроумный командир «Смелого». Если он вспугнет субмарину глубинными бомбами, лодка бросится к проходу между островами, попытается проскочить в открытое море, но у Михкеля ее ждет преграда. Перепрыгнуть барьер субмарина не сможет – либо врежется в каменистое дно, либо продует балластные цистерны, подвсплывет и высунет рубку на поверхность. Тут-то пограничные сторожевые корабли и возьмут ее в клещи.
Так и получилось… Пока, конечно, в учебном варианте. Но оба командира, да и экипажи «Громобоя» и «Смелого», еще больше утвердились в мысли, что скоро придется гоняться за реальной подводной лодкой.
До возвращения в базу сторожевики потренировались в атаке на встречных курсах. Тут тоже все зависело от вовремя развитой скорости и ювелирной работы матросов на бомбосбрасывателях.
Когда «Смелый» проходил мимо островка Виязе, где никто сейчас не жил, Мухачев вспомнил, как высаживал там десантную группу в прошлом году – был сигнал, что на острове замечен огонь. Нарушителей матросы не обнаружили, но старший группы капитан-лейтенант Дудко доложил, что в глубине Виязе стоит вполне приличный хутор, кругом яблоневый сад… «А грибов белых – хоть косой коси, товарищ капитан второго ранга!»
Остров Виязе прошел траверз, и Владимир Мухачев незаметно вздохнул.
«Вот бы забраться туда на весь отпуск одному, – подумал он. – И никаких тебе проблем, подальше от женских капризов…»
В последнее время отношения его с Любой вконец разладились. И Мухачев все чаще задумывался, осознавая, что женитьба его на этой женщине была ошибкой.
«Она ведь никогда не плачет, – почему-то подумал капитан 2 ранга. – Ни от радости, ни от горя… Я даже не знаю, какого вкуса у нее слезы».
Предки Мухачева, выходцы из славных городов русского Севера Каргополя и Великого Устюга, начиная едва ли не с дежневских времен, были моряками. Дед Володи плавал на судах Дальневосточного пароходства. В начале декабря 1941 года он вышел на пароходе «Перекоп», где капитаном был Александр Африканович Демидов, из Владивостока на остров Яву, в порт Сурабая. А 17 декабря, когда судно находилось в районе индонезийских островов Бунгуран, над «Перекопом» появился японский самолет. Летчик видел, что под ним судно страны, с которой их микадо заключил договор о нейтралитете, и все же сбросил бомбы. «Перекоп» получил пробоины, но продолжал путь. А на следующий день в полдень над пароходом появились две группы бомбардировщиков. На беззащитный «Перекоп» снова посыпались бомбы… Две из них разорвались в носовом трюме, хлынула вода, от взрывов других бомб на полубаке вспыхнул пожар. С дифферентом на нос смертельно раненный пароход погружался… Самураи-стервятники носились в воздухе, расстреливали спасающихся людей из пулеметов. Восемь человек из сорока нашли смерть вдали от родины. Остальные стали робинзонами. День спустя они высадились на шлюпке на дикий остров Большая Натуна, входящий в архипелаг Бунгуран, и прожили здесь около года… И никакие испытания не сломили русских моряков-дальневосточников, только в ноябре 1943 года вернувшихся на родину.
– Их считали погибшими, – рассказывал когда-то друзьям-курсантам Володя Мухачев. – А деду моему, хоть он и потом плавал, хватило впечатлений на всю оставшуюся жизнь. Помню, как он по любому случаю приговаривал: «Вот у нас на Большой Натуне был случай…» Он и сестру мою Наташку иначе как Натуной не называл.
Так и стал Мухачев, который часто пересказывал истории деда, Робинзоном… Самое интересное, что прозвище это стало ходить за ним и на службе, хотя командира пограничного сторожевого корабля «Смелый», капитана 2 ранга Владимира Петровича Мухачева Робинзоном звали, разумеется, только за глаза.
Лишь его однокашник по училищу Афанасий Коршун, который командовал однотипным «Громобоем», мог позволить себе вспомнить старое прозвище, но только на берегу и наедине.
И вот сейчас Афанасий Коршун, видя, как «Смелый» врубил форсированный ход и пошел на немыслимый в данных навигационных условиях маневр, чертыхнулся про себя и едва не закричал в микрофон ультракоротковолновой радиостанции: «Что ты делаешь, Робинзон?!»
Но тут в рубке «Громобоя» раздался спокойный баритон Мухачева.
– Второй! Я третий… Захожу на бомбометание! Объект обнаружен! Отрезаю отход к границе… Как слышите? Прием!
– Слышу вас хорошо, третий, – отозвался Коршун и тут же распорядился: – Право двадцать! Полный вперед! Третий! Выхожу мористее… Буду вас подстраховывать!
– Спасибо, Афанасий, – не по-уставному поблагодарил «Смелый».
И Коршун, и его помощники в рубке увидели, как за кормой бешено летящего по воде «Смелого» стали подниматься похожие на копны сена водяные холмики.
«Лихо он отрезал субмарину, – подумал командир „Громобоя“, стараясь собственный корабль переместить в такую точку, из которой он смог бы исключить всякую возможность для нарушительницы уйти из территориальных вод в открытое море. – Не зря мы с Робинзоном вот уже в третий раз гоняемся за призраком. Хотя иной раз и вспомнишь горьковское в „Климе Самгине“: „А был ли мальчик?“
Капитан 2 ранга не знал, что Центром сложным и многоступенчатым способом были получены сведения о первой операции «Крот». Поступившая информация позволяла предполагать, что походы шпионской подводной лодки к побережью Советской Прибалтики будут продолжаться. И тогда командование, бригады морских пограничных кораблей получило приказ отработать, довести до высшей степени совершенства уже имеющийся на вооружении морских пограничников метод поимки подводного объекта-нарушителя. Смысл его был в том, чтобы поймать субмарину в ловушку, не дать ей выбраться из нее, заставить всплыть и сдаться.
Сейчас Мухачев-Робинзон предложил нестандартное решение, которое возникло неожиданно и несло в себе серьезный элемент риска. Предполагаемая лодка находилась между «Смелым» и небольшим островом в группе Ухтью. Глубины небольшие, но для субмарины пространства хватит, чтобы ускользнуть. А вот ближе к острову Михкель дно резко поднималось… На это и рассчитывал хитроумный командир «Смелого». Если он вспугнет субмарину глубинными бомбами, лодка бросится к проходу между островами, попытается проскочить в открытое море, но у Михкеля ее ждет преграда. Перепрыгнуть барьер субмарина не сможет – либо врежется в каменистое дно, либо продует балластные цистерны, подвсплывет и высунет рубку на поверхность. Тут-то пограничные сторожевые корабли и возьмут ее в клещи.
Так и получилось… Пока, конечно, в учебном варианте. Но оба командира, да и экипажи «Громобоя» и «Смелого», еще больше утвердились в мысли, что скоро придется гоняться за реальной подводной лодкой.
До возвращения в базу сторожевики потренировались в атаке на встречных курсах. Тут тоже все зависело от вовремя развитой скорости и ювелирной работы матросов на бомбосбрасывателях.
Когда «Смелый» проходил мимо островка Виязе, где никто сейчас не жил, Мухачев вспомнил, как высаживал там десантную группу в прошлом году – был сигнал, что на острове замечен огонь. Нарушителей матросы не обнаружили, но старший группы капитан-лейтенант Дудко доложил, что в глубине Виязе стоит вполне приличный хутор, кругом яблоневый сад… «А грибов белых – хоть косой коси, товарищ капитан второго ранга!»
Остров Виязе прошел траверз, и Владимир Мухачев незаметно вздохнул.
«Вот бы забраться туда на весь отпуск одному, – подумал он. – И никаких тебе проблем, подальше от женских капризов…»
В последнее время отношения его с Любой вконец разладились. И Мухачев все чаще задумывался, осознавая, что женитьба его на этой женщине была ошибкой.
«Она ведь никогда не плачет, – почему-то подумал капитан 2 ранга. – Ни от радости, ни от горя… Я даже не знаю, какого вкуса у нее слезы».