Страница:
Сократ вспомнил, как много лет назад он сам подвергался процедуре обследования психологами, проходил испытание на детекторе лжи. В основу работы этого прибора была положена вполне научная идея, но Джон Бриггс хорошо знал, что психически стойкий, тренированный человек, обладающий сильной волей, может обвести хваленый детектор вокруг пальца. Этот прибор срабатывает на хлюпиках, слабаках, которых опытному оперативнику и без помощи полиграфа нетрудно расколоть. Более перспективной оказалась идея проверки испытуемого на анонимном детекторе лжи, вмонтированном в письменный стол, диван или кресло, о чем подопытный кролик и не подозревал, а поэтому не мог бороться с полиграфом. Но эти работы, насколько было известно Джону Бриггсу, не вышли за пределы экспериментальной фазы.
Черный «крайслер» пересек Бруклин и приближался к Манхеттэну. Время от времени Эдди Картер, встретивший Джона Бриггса и Олега Давыдова в аэропорту, поворачивался с переднего сиденья и сообщал, мимо какого достопримечательного здания или памятника они проехали. Олег Давыдов все ждал небоскребов, хотя и знал, что они собрались в основном на острове Манхеттэн. Впрочем, он бывал в бразильском супергороде Сан-Паулу, где небоскребов, пусть и поменьше ростом, хватает тоже.
– У нас есть время, – сказал Эдди Картер два часа назад. – Небольшая обзорная прогулка по Нью-Йорку? Джентльмены не возражают?
– Ты как, Арго? – спросил Сократ у Давыдова. – Не устал с дороги?
– Голосую за экскурсию, – улыбнулся Олег. – В какие еще века удастся посмотреть Нью-Йорк…
И тогда Эдди Картер показал им Таймс-сквер, Центральный парк, здание ООН, таможню, прокатил по Бродвею, завернул на Уолл-стрит, обратил внимание гостей на французскую таверну, в которой была написана песня американской революции и где 4 декабря 1783 года генерал Джордж Вашингтон произнес прощальную речь перед офицерами.
У Рокфеллер-центра Эдди Картер велел водителю, хмурому рыжему здоровяку, не произнесшему ни слова, остановиться неподалеку от фонтана со скульптурой парящего в воздухе Прометея.
– На первый раз достаточно, – сказал Эдди Картер, когда они приняли его предложение размяться, вылезли из машины и принялись прогуливаться вокруг потоков льющейся в бассейн воды. – Сейчас отвезу вас в «Дофин» – короткий отдых, ванна, кофе… Потом поедем обедать в Чайна-таун, попробуете китайские деликатесы. Затем новый бар на 5-й авеню, сверхмодное заведение под названием «Секс по-венериански». Говорят, нечто грандиозное. Сам я еще там не был… Вечером – новая программа в кабаре «Лотос Мериленда». Ну а завтра с утра поедем на скачки, затем Кони-Айленд… Можно и…
– Стоп, – прервал гида Джон Бриггс. – Твоя программа, как говорят в России, не в коня корм. Ты забыл, с кем имеешь дело. Китайскую пищу мы с моим другом вкушали в московском ресторане «Пекин». Сексуально-венерианский бар нам ни к чему – совсем недавно мы с нашим гостем состояли в Обществе борьбы за трезвость. Поэтому обедаем где-нибудь в русском ресторане поскромнее – я соскучился по настоящему борщу. И отвезите нас, Эдди, в тот район, где поселились новые эмигранты из России.
– В Брайтон-Бич?
– Совершенно верно, – подтвердил Джон Бриггс. – Это будет для нас шоу «Русские в Америке». Вечером хотелось бы пойти в театр на Бродвее, хорошо бы посмотреть Чехова в американской подаче…
– Кто есть Чехов? – смешно выговаривая последнее слово, спросил Эдди Картер.
– Хороший русский писатель и весьма приличный человек, – ответил Джон Бриггс. – Можем, впрочем, согласиться и на Шекспира. Только никаких театров абсурда! Далее. Скачки отпадают, мы к ним не привыкли, тотализатор нас тоже не интересует. А вот побывать в музеях Нью-Йорка… Скажем, Бруклинский, Метрополитен, естественной истории. Что еще?
– Я бы заглянул и в музей современного искусства, – заметил Олег Давыдов. – И обязательно музей Рериха. А потом… Где-то в этом городе есть коттедж Эдгара По, в котором великий поэт написал знаменитые поэмы.
– Найдем, – кивнул Эдди Картер, изо всех сил старавшийся скрыть удивление. – В «Дофине» я запишу ваши пожелания, джентльмены. И пока вы приведете себя в порядок, составлю конкретный план действий.
– Тогда в машину, – сказал Джон Бриггс.
«В этом что-то есть, – размышлял он, усаживаясь рядом с Давыдовым. – Когда русский парень, впервые попав в Нью-Йорк, интересуется задрипанным домиком, где, видите ли, творил некий Эдгар По, до которого добрым трем четвертям американцев нет никакого дела, не означает ли это, что вряд ли мы когда-нибудь переиграем этих людей».
Джон Бриггс с горечью подумал, что и сам он напитался духовными раритетами от тех, с кем жил, и теперь ему до конца не избавиться от русского влияния.
«Главное – помалкивать об этом», – решил он и усилием воли заставил себя забыть о крамольных мыслях.
V
VI
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
I
Черный «крайслер» пересек Бруклин и приближался к Манхеттэну. Время от времени Эдди Картер, встретивший Джона Бриггса и Олега Давыдова в аэропорту, поворачивался с переднего сиденья и сообщал, мимо какого достопримечательного здания или памятника они проехали. Олег Давыдов все ждал небоскребов, хотя и знал, что они собрались в основном на острове Манхеттэн. Впрочем, он бывал в бразильском супергороде Сан-Паулу, где небоскребов, пусть и поменьше ростом, хватает тоже.
– У нас есть время, – сказал Эдди Картер два часа назад. – Небольшая обзорная прогулка по Нью-Йорку? Джентльмены не возражают?
– Ты как, Арго? – спросил Сократ у Давыдова. – Не устал с дороги?
– Голосую за экскурсию, – улыбнулся Олег. – В какие еще века удастся посмотреть Нью-Йорк…
И тогда Эдди Картер показал им Таймс-сквер, Центральный парк, здание ООН, таможню, прокатил по Бродвею, завернул на Уолл-стрит, обратил внимание гостей на французскую таверну, в которой была написана песня американской революции и где 4 декабря 1783 года генерал Джордж Вашингтон произнес прощальную речь перед офицерами.
У Рокфеллер-центра Эдди Картер велел водителю, хмурому рыжему здоровяку, не произнесшему ни слова, остановиться неподалеку от фонтана со скульптурой парящего в воздухе Прометея.
– На первый раз достаточно, – сказал Эдди Картер, когда они приняли его предложение размяться, вылезли из машины и принялись прогуливаться вокруг потоков льющейся в бассейн воды. – Сейчас отвезу вас в «Дофин» – короткий отдых, ванна, кофе… Потом поедем обедать в Чайна-таун, попробуете китайские деликатесы. Затем новый бар на 5-й авеню, сверхмодное заведение под названием «Секс по-венериански». Говорят, нечто грандиозное. Сам я еще там не был… Вечером – новая программа в кабаре «Лотос Мериленда». Ну а завтра с утра поедем на скачки, затем Кони-Айленд… Можно и…
– Стоп, – прервал гида Джон Бриггс. – Твоя программа, как говорят в России, не в коня корм. Ты забыл, с кем имеешь дело. Китайскую пищу мы с моим другом вкушали в московском ресторане «Пекин». Сексуально-венерианский бар нам ни к чему – совсем недавно мы с нашим гостем состояли в Обществе борьбы за трезвость. Поэтому обедаем где-нибудь в русском ресторане поскромнее – я соскучился по настоящему борщу. И отвезите нас, Эдди, в тот район, где поселились новые эмигранты из России.
– В Брайтон-Бич?
– Совершенно верно, – подтвердил Джон Бриггс. – Это будет для нас шоу «Русские в Америке». Вечером хотелось бы пойти в театр на Бродвее, хорошо бы посмотреть Чехова в американской подаче…
– Кто есть Чехов? – смешно выговаривая последнее слово, спросил Эдди Картер.
– Хороший русский писатель и весьма приличный человек, – ответил Джон Бриггс. – Можем, впрочем, согласиться и на Шекспира. Только никаких театров абсурда! Далее. Скачки отпадают, мы к ним не привыкли, тотализатор нас тоже не интересует. А вот побывать в музеях Нью-Йорка… Скажем, Бруклинский, Метрополитен, естественной истории. Что еще?
– Я бы заглянул и в музей современного искусства, – заметил Олег Давыдов. – И обязательно музей Рериха. А потом… Где-то в этом городе есть коттедж Эдгара По, в котором великий поэт написал знаменитые поэмы.
– Найдем, – кивнул Эдди Картер, изо всех сил старавшийся скрыть удивление. – В «Дофине» я запишу ваши пожелания, джентльмены. И пока вы приведете себя в порядок, составлю конкретный план действий.
– Тогда в машину, – сказал Джон Бриггс.
«В этом что-то есть, – размышлял он, усаживаясь рядом с Давыдовым. – Когда русский парень, впервые попав в Нью-Йорк, интересуется задрипанным домиком, где, видите ли, творил некий Эдгар По, до которого добрым трем четвертям американцев нет никакого дела, не означает ли это, что вряд ли мы когда-нибудь переиграем этих людей».
Джон Бриггс с горечью подумал, что и сам он напитался духовными раритетами от тех, с кем жил, и теперь ему до конца не избавиться от русского влияния.
«Главное – помалкивать об этом», – решил он и усилием воли заставил себя забыть о крамольных мыслях.
V
– В шляпе высокой, рассветной порой в Дитмарск въехал Фредрик Второй, – объявил, входя в кабинет шефа «Осьминога», Майкл Джимлин. – Здравствуйте, дорогой папа Стив!
– Что это вас потянуло на датские баллады, Майкл? – отозвался вопросом вместо приветствия Стив. – И с каких это пор я стал «папой»?
– Вы стали им с той минуты, как вообразили в собственной голове это учреждение, – ответил политический советник, пожимая руку Фергюссону, который не замедлил отметить, что на этот раз дипломат-разведчик трезв, как стеклышко.
«Ничего, – вздохнув, подумал Стив, – все еще впереди».
Будто заранее предвидя, какой удар алкоголем он получит к вечеру, у него заныла вдруг печень.
– Голову саблей дамасской вмиг снес ему Фредрик – и в лодку прыг! – продолжал резвиться Джимлин. – В каком чудесном месте я побывал, дорогой мистер Фергюссон!
– В Лапландии в это время года неуютно…
– Уже после того, Стив! Я позволил себе пять дней безмятежного отдыха на родине вашего отца…
– Вы были в Хяменлинна?
– Да, именно в этом чудесном городе. Гулял в парке Ауланко, в одиночестве обедал в ресторане Поп Хялляпюеря, заходил в дом, где родился великий Ян Сибелиус, побывал в музее старых автомобилей и картинной галерее на улице Арви Каристонкату…
– Знакомые места, – тихо проговорил Стив Фергюссон, и всегда стальные, неулыбающиеся глаза его вдруг потеплели.
«Черт возьми, – подумал Майкл, – наш железный Рутти, оказывается, может расчувствоваться…»
– Но к делу, дорогой Стив. Как говорит наш потенциальный противник: делу время, потехе час. Сообщу вам только, что все пять дней в Хяменлинна у меня во рту не было ни капли алкоголя.
– И даже пива? – не поверил Фергюссон.
– Тем более. Разве вы не знаете, что по эффективности приобщения к пьянству пиво стоит на первом месте?
– Никогда его не любил… Но вы-то, Майкл?! Что случилось?
– Готовлю духовную сущность к серьезному делу. Словом, опять работаем вместе. По своему официальному ведомству я получил приказ содействовать вам в нейтрализации некоего гражданина, который, будь он в скором времени у власти, причинит нашему правительству массу хлопот и беспокойства, а так называемым акулам аэрокосмического бизнеса – прямые убытки.
– Вы говорите о…
– Именно о нем, Лассе Огрене.
Стив Фергюссон усмехнулся.
– Парадоксы терминологии, – сказал он. – Вы называете это нейтрализацией, а организация более откровенно: executive action[21] или попросту execution[22]. Вы пришли ко мне с конкретными предложениями, Майкл? Или ограничитесь рассказом о безмятежной жизни в долине Ванаевеси… Устраивайтесь поудобнее. Вы знаете, что я люблю общаться с вами в любом качестве. А пока сварю кофе.
Сделав глоток кофе из чашки и зажмурив от удовольствия глаза – Стив отлично готовил кофе, – Майкл Джимлин сказал:
– Нам стало известно, что здесь, в Ухгуилласуне, народно-демократическая партия решила провести предвыборный съезд, на котором она выдвинет Лассе Огрена кандидатом на пост премьер-министра страны.
– Это упрощает дело, – заметил Стив Ферпоссон. – В Ухгуилласуне наши люди чувствуют себя уверенно.
– Хорошо… Мои шефы считают, что убрать Огрена надо до начала работы съезда, пока он только председатель партии и не выдвинут еще кандидатом на пост главы правительства.
– Резонное пожелание. Понимаю ваших боссов, Майкл. Правда, это сокращает время на подготовку. Но Лассе Огрен получит свое.
– У вас есть уже определенный план?
– Пока черновой вариант. Но для полной гарантии успеха операции этим розовым пацифистом будут заниматься сразу три группы специалистов.
– Бог любит троицу, – усмехнулся политический советник.
– Что это вас потянуло на датские баллады, Майкл? – отозвался вопросом вместо приветствия Стив. – И с каких это пор я стал «папой»?
– Вы стали им с той минуты, как вообразили в собственной голове это учреждение, – ответил политический советник, пожимая руку Фергюссону, который не замедлил отметить, что на этот раз дипломат-разведчик трезв, как стеклышко.
«Ничего, – вздохнув, подумал Стив, – все еще впереди».
Будто заранее предвидя, какой удар алкоголем он получит к вечеру, у него заныла вдруг печень.
– Голову саблей дамасской вмиг снес ему Фредрик – и в лодку прыг! – продолжал резвиться Джимлин. – В каком чудесном месте я побывал, дорогой мистер Фергюссон!
– В Лапландии в это время года неуютно…
– Уже после того, Стив! Я позволил себе пять дней безмятежного отдыха на родине вашего отца…
– Вы были в Хяменлинна?
– Да, именно в этом чудесном городе. Гулял в парке Ауланко, в одиночестве обедал в ресторане Поп Хялляпюеря, заходил в дом, где родился великий Ян Сибелиус, побывал в музее старых автомобилей и картинной галерее на улице Арви Каристонкату…
– Знакомые места, – тихо проговорил Стив Фергюссон, и всегда стальные, неулыбающиеся глаза его вдруг потеплели.
«Черт возьми, – подумал Майкл, – наш железный Рутти, оказывается, может расчувствоваться…»
– Но к делу, дорогой Стив. Как говорит наш потенциальный противник: делу время, потехе час. Сообщу вам только, что все пять дней в Хяменлинна у меня во рту не было ни капли алкоголя.
– И даже пива? – не поверил Фергюссон.
– Тем более. Разве вы не знаете, что по эффективности приобщения к пьянству пиво стоит на первом месте?
– Никогда его не любил… Но вы-то, Майкл?! Что случилось?
– Готовлю духовную сущность к серьезному делу. Словом, опять работаем вместе. По своему официальному ведомству я получил приказ содействовать вам в нейтрализации некоего гражданина, который, будь он в скором времени у власти, причинит нашему правительству массу хлопот и беспокойства, а так называемым акулам аэрокосмического бизнеса – прямые убытки.
– Вы говорите о…
– Именно о нем, Лассе Огрене.
Стив Фергюссон усмехнулся.
– Парадоксы терминологии, – сказал он. – Вы называете это нейтрализацией, а организация более откровенно: executive action[21] или попросту execution[22]. Вы пришли ко мне с конкретными предложениями, Майкл? Или ограничитесь рассказом о безмятежной жизни в долине Ванаевеси… Устраивайтесь поудобнее. Вы знаете, что я люблю общаться с вами в любом качестве. А пока сварю кофе.
Сделав глоток кофе из чашки и зажмурив от удовольствия глаза – Стив отлично готовил кофе, – Майкл Джимлин сказал:
– Нам стало известно, что здесь, в Ухгуилласуне, народно-демократическая партия решила провести предвыборный съезд, на котором она выдвинет Лассе Огрена кандидатом на пост премьер-министра страны.
– Это упрощает дело, – заметил Стив Ферпоссон. – В Ухгуилласуне наши люди чувствуют себя уверенно.
– Хорошо… Мои шефы считают, что убрать Огрена надо до начала работы съезда, пока он только председатель партии и не выдвинут еще кандидатом на пост главы правительства.
– Резонное пожелание. Понимаю ваших боссов, Майкл. Правда, это сокращает время на подготовку. Но Лассе Огрен получит свое.
– У вас есть уже определенный план?
– Пока черновой вариант. Но для полной гарантии успеха операции этим розовым пацифистом будут заниматься сразу три группы специалистов.
– Бог любит троицу, – усмехнулся политический советник.
VI
Рокко Лобстер и Август Эккерман вышли из кафе «Пегас» через полчаса после того, как обменялись опознавательными фразами. Затем они лениво побеседовали о погоде, температуре балтийской воды, новой экспозиции в Кардиорге, недавней регате, новом кинофильме «Письма мертвого человека». О деле, которое свело их в «Пегасе», не было сказано ни слова. Вскоре оба они расплатились, каждый за себя, и почти одновременно вышли из кафе. На улице Рокко Лобстер медленно стал подниматься к Ратушной площади, а его недавний сосед по столику заторопился к повороту, свернул на улицу Вана-Тург. Дойдя до угла, там где улица пересекала уже довольно длинный проспект Вене, Август Эккерман резко повернул налево и вскоре был у здания со Старым Томасом наверху. Сюда же, но с другой стороны, не спеша подходил Рокко Лобстер.
– Давайте погуляем по площади и поговорим, – предложил агент «Осьминога». – За кормой у нас как будто чисто… Вы проверялись?
– Разумеется, – с достоинством кивнул Эккерман.
Август Эккерман был сыном зажиточного крестьянина с острова Сааремаа. Родился он в год освобождения Эстонии от гитлеровской оккупации, так что его мировоззрение нельзя было объяснить «тяжелым наследием прошлого». Эккерман был типичным порождением нового времени, той самой жертвой психологической войны, которую развернули против России ее бывшие союзники по второй мировой войне, едва только в Европе перестали греметь пушки.
Отец Августа, крепкий и критически мыслящий мужик, сразу понял, что возврата к прошлому не будет, и одним из первых вступил в колхоз. Правда, были у Якуба Эккермана неприятности с НКВД по поводу его младшего, брата Карла, занимавшего видный пост в буржуазной армии, затем служившего у немцев и организовавшего после сорок четвертого года лесную банду. Но Якуб доказал, что связи с Карлом не имеет, чекисты выяснили, что он говорит правду, и оставили честного крестьянина в покое.
Карл Эккерман недолго куролесил, в лесах ему было неуютно, и довольно скоро переправился на ту сторону Финского залива. И, видимо, не с пустыми руками, ибо вскоре основал торговую фирму, приобрел, два отеля, крупное молочное хозяйство, словом, успешно вписался в зону свободного предпринимательства.
А старший брат поднимал землю и растил сыновей. Их было у него трое. Младший, самый умный и любимый в семье, Август. Он закончил школу и отправился в Тарту, бывший немецкий Дерпт, а до этого русский Юрьев. Там он начал изучать в университете философию. И тут с ним произошло то, что происходит с теми, когда непривычные знания ложатся на социально неподготовленную почву. Особенно характерно это для юных студентов философских факультетов. Ведь здесь резче, нежели обычно, проявляется разрыв между системами подготовки в средней и в высшей школах.
В результате и Август, и подобные ему столкнулись с проблемой, что в школе они усвоили одно, в университете им говорили другое, а в действительной жизни они видели третье. Это ошеломляло и порождало юношеский экстремизм, который перерастал в скептическое отношение к окружавшим реалиям. Примешивались и цинизм, нигилизм. Сложным было варево, которое клокотало в сознании молодых людей.
У большинства эта «философская корь» проходила после третьего курса, когда недавние абитуриенты попросту взрослели. Кто-то побаливал до выпускного вечера, но были и такие, кто так и не находил себя в философии, расставался с ней, и лишь иногда насмешливо сообщал окружающим, что у него философское образование.
К формированию политического мировоззрения Августа Эккермана приложил руку и дядя Карл. В семье сааремааских Эккерманов о нем даже не упоминали. Но Август сам, уже будучи студентом, выспросил у матери подробности о дяде и стал искать возможность установить с богатым родственником контакт. С этой целью он выучил язык северных соседей, стал своим человеком у таллиннских фарцовщиков, которые вечно крутились возле интуристов. Вскоре и сам стал приторговывать тряпками, соблюдая максимальную осторожность и стараясь делать бизнес чужими руками – в последнем он видел признак истинно делового человека.
Передать письмо дяде Карлу через одного из гостей эстонской столицы не составило особого труда. Родственник тотчас же отозвался. Завязалась оживленная переписка, теперь уже на легальной основе. А вскоре Август получил официальное приглашение посетить город Ухгуилласун, где жил с женой и детьми Карл Эккерман. Студент отправился в гости, презрев недовольство отца, который утверждал, что младший брат его чужой теперь для них человек и ничего хорошего от якшания с ним не будет.
Молодой философ побывал у заморских родственников не раз и не два. Спустя несколько лет он вполне созрел для вербовки. Завербовал его предшественник Стива Фергюссона, работавший среди эмигрантов из Советской Прибалтики. Он подлавливал тех их родичей, которые приезжали утолить кровные чувства и увидеть такой заманчивый, яркий и необыкновенный западный мир. Всем им было невдомек, что создание мифа о Западе было самой большой ставкой специальных служб в интенсивном нравственном разложении всех слоев населения Советского Союза и других социалистических стран. Еще 18 августа 1948 года советом национальной безопасности Соединенных Штатов была принята совершенно секретная директива: «Цели США в отношении России», известная под литером СНБ 20/1. Там, в частности, говорилось: «Мы должны ожидать, что различные группы предпримут энергичные усилия, с тем чтобы побудить нас пойти на такие же меры во внутренних делах России…» А в директиве СНБ 20/4, утвержденной Гарри Трумэном[23] 23 ноября 1948 года, прямо говорилось, что «если Соединенные Штаты используют потенциальные возможности психологической войны и подрывной деятельности, СССР встанет перед лицом увеличения недовольства и подпольной оппозиции…»
Когда же ставка на эмигрантские группы и сочувствующие их националистическим бредням слои внутри страны провалились, в ход пошло все: буги-вуги, упадническая литература, самиздатовские листки, рок-музыка, антисоветские анекдоты, забивающие эфир голоса, высосанное из пальца движение диссидентов. И хотя известно, что одна ласточка весны не делает, ЦРУ продолжало ставить и на выродков-одиночек. Одним из них стал и Август Эккерман.
Принято считать, что классический тип шпиона предполагает тайнопись, микрофотоаппарат, яды, мини-рацию, бесшумный пистолет, стреляющую авторучку и подобного рода экзотические атрибуты. Верно, все это имеет место быть, есть и еще более современная шпионская техника, основанная на самых новейших достижениях научной мысли. Но сегодня на передний фронт необъявленной войны против СССР прежде всего выдвигается оружие, которое старо как мир – это психологические подрывные действия, выявление и активизация инакомыслящих, распространение ложных слухов с целью дискредитации социалистического образа жизни, изучение настроений, реакции на важнейшие события в различных категориях населения, выяснение позиции политических деятелей по определенным вопросам. Агенты, занимающиеся этими проблемами, не стреляют, не подсыпают яд в бокалы с вином, не фотографируют военные объекты, не записывают номера специальных эшелонов у закрытых объектов, не снимают копий с секретных чертежей. Но их враждебная деятельность не менее опасна и вредна, она сродни проискам в старые времена засылавшихся в осажденную крепость лазутчиков, которые ядовитым шепотком, невзначай оброненным словом уничтожали боевой дух защитников, подбивали слабодушных выкинуть белый флаг и сдаться на милость победителя.
Август Эккерман принадлежал именно к такой категории врагов Отечества. Закончив университет, он устроился преподавателем общественных наук в один из вузов и даже защитил кандидатскую диссертацию. Человек весьма коммуникабельный, он имел обширные знакомства и среди ученых-гуманитариев, и в кругу технической интеллигенции, хорошо знал многих местных писателей, журналистов, художников, деятелей кино и театра. Как лектор общества «Знание» разъезжал по республике, рассказывал о международном положении, но рассказывал так, что в души некоторых слушателей закрадывалось сомнение в правдивости советской информационной службы. Часто бывая за границей, он охотно делился впечатлениями о поездках, незаметно, но верно расширяя, упрочивая миф о западном рае.
Общаясь с широким кругом лиц, Август Эккерман закидывал бредень, который приносил порою улов, пусть мелкий, но без добычи «ловец душ человеческих» не оставался. Ну, а где рыбка была совсем никудышней, Эккерман действовал в отчетах для ЦРУ по известному рыбацкому правилу, приукрашивая собственную роль в подрывной работе.
Он ходил по краю, в известной степени рисковал, но обладая определенным интеллектом и невероятной интуицией, помноженной на унаследованную от предков-крестьян мужицкую осторожность, никогда не попадался.
Эккерман, получивший в организации псевдоним Цезарь, до сих пор работал словом, которое как известно может и лечить, а может и убивать. Теперь ему предстояло перейти к практическим делам. Повинуясь указаниям эмиссара ЦРУ, Цезарь должен был побудить наиболее ярых диссидентов на решительные действия.
Об этом они и говорили сейчас, Рокко Лобстер и Август Эккерман, степенно прогуливаясь по Ратушной площади под пристальным взглядом стоящего на восьмигранной башне Старого Томаса.
– Давайте погуляем по площади и поговорим, – предложил агент «Осьминога». – За кормой у нас как будто чисто… Вы проверялись?
– Разумеется, – с достоинством кивнул Эккерман.
Август Эккерман был сыном зажиточного крестьянина с острова Сааремаа. Родился он в год освобождения Эстонии от гитлеровской оккупации, так что его мировоззрение нельзя было объяснить «тяжелым наследием прошлого». Эккерман был типичным порождением нового времени, той самой жертвой психологической войны, которую развернули против России ее бывшие союзники по второй мировой войне, едва только в Европе перестали греметь пушки.
Отец Августа, крепкий и критически мыслящий мужик, сразу понял, что возврата к прошлому не будет, и одним из первых вступил в колхоз. Правда, были у Якуба Эккермана неприятности с НКВД по поводу его младшего, брата Карла, занимавшего видный пост в буржуазной армии, затем служившего у немцев и организовавшего после сорок четвертого года лесную банду. Но Якуб доказал, что связи с Карлом не имеет, чекисты выяснили, что он говорит правду, и оставили честного крестьянина в покое.
Карл Эккерман недолго куролесил, в лесах ему было неуютно, и довольно скоро переправился на ту сторону Финского залива. И, видимо, не с пустыми руками, ибо вскоре основал торговую фирму, приобрел, два отеля, крупное молочное хозяйство, словом, успешно вписался в зону свободного предпринимательства.
А старший брат поднимал землю и растил сыновей. Их было у него трое. Младший, самый умный и любимый в семье, Август. Он закончил школу и отправился в Тарту, бывший немецкий Дерпт, а до этого русский Юрьев. Там он начал изучать в университете философию. И тут с ним произошло то, что происходит с теми, когда непривычные знания ложатся на социально неподготовленную почву. Особенно характерно это для юных студентов философских факультетов. Ведь здесь резче, нежели обычно, проявляется разрыв между системами подготовки в средней и в высшей школах.
В результате и Август, и подобные ему столкнулись с проблемой, что в школе они усвоили одно, в университете им говорили другое, а в действительной жизни они видели третье. Это ошеломляло и порождало юношеский экстремизм, который перерастал в скептическое отношение к окружавшим реалиям. Примешивались и цинизм, нигилизм. Сложным было варево, которое клокотало в сознании молодых людей.
У большинства эта «философская корь» проходила после третьего курса, когда недавние абитуриенты попросту взрослели. Кто-то побаливал до выпускного вечера, но были и такие, кто так и не находил себя в философии, расставался с ней, и лишь иногда насмешливо сообщал окружающим, что у него философское образование.
К формированию политического мировоззрения Августа Эккермана приложил руку и дядя Карл. В семье сааремааских Эккерманов о нем даже не упоминали. Но Август сам, уже будучи студентом, выспросил у матери подробности о дяде и стал искать возможность установить с богатым родственником контакт. С этой целью он выучил язык северных соседей, стал своим человеком у таллиннских фарцовщиков, которые вечно крутились возле интуристов. Вскоре и сам стал приторговывать тряпками, соблюдая максимальную осторожность и стараясь делать бизнес чужими руками – в последнем он видел признак истинно делового человека.
Передать письмо дяде Карлу через одного из гостей эстонской столицы не составило особого труда. Родственник тотчас же отозвался. Завязалась оживленная переписка, теперь уже на легальной основе. А вскоре Август получил официальное приглашение посетить город Ухгуилласун, где жил с женой и детьми Карл Эккерман. Студент отправился в гости, презрев недовольство отца, который утверждал, что младший брат его чужой теперь для них человек и ничего хорошего от якшания с ним не будет.
Молодой философ побывал у заморских родственников не раз и не два. Спустя несколько лет он вполне созрел для вербовки. Завербовал его предшественник Стива Фергюссона, работавший среди эмигрантов из Советской Прибалтики. Он подлавливал тех их родичей, которые приезжали утолить кровные чувства и увидеть такой заманчивый, яркий и необыкновенный западный мир. Всем им было невдомек, что создание мифа о Западе было самой большой ставкой специальных служб в интенсивном нравственном разложении всех слоев населения Советского Союза и других социалистических стран. Еще 18 августа 1948 года советом национальной безопасности Соединенных Штатов была принята совершенно секретная директива: «Цели США в отношении России», известная под литером СНБ 20/1. Там, в частности, говорилось: «Мы должны ожидать, что различные группы предпримут энергичные усилия, с тем чтобы побудить нас пойти на такие же меры во внутренних делах России…» А в директиве СНБ 20/4, утвержденной Гарри Трумэном[23] 23 ноября 1948 года, прямо говорилось, что «если Соединенные Штаты используют потенциальные возможности психологической войны и подрывной деятельности, СССР встанет перед лицом увеличения недовольства и подпольной оппозиции…»
Когда же ставка на эмигрантские группы и сочувствующие их националистическим бредням слои внутри страны провалились, в ход пошло все: буги-вуги, упадническая литература, самиздатовские листки, рок-музыка, антисоветские анекдоты, забивающие эфир голоса, высосанное из пальца движение диссидентов. И хотя известно, что одна ласточка весны не делает, ЦРУ продолжало ставить и на выродков-одиночек. Одним из них стал и Август Эккерман.
Принято считать, что классический тип шпиона предполагает тайнопись, микрофотоаппарат, яды, мини-рацию, бесшумный пистолет, стреляющую авторучку и подобного рода экзотические атрибуты. Верно, все это имеет место быть, есть и еще более современная шпионская техника, основанная на самых новейших достижениях научной мысли. Но сегодня на передний фронт необъявленной войны против СССР прежде всего выдвигается оружие, которое старо как мир – это психологические подрывные действия, выявление и активизация инакомыслящих, распространение ложных слухов с целью дискредитации социалистического образа жизни, изучение настроений, реакции на важнейшие события в различных категориях населения, выяснение позиции политических деятелей по определенным вопросам. Агенты, занимающиеся этими проблемами, не стреляют, не подсыпают яд в бокалы с вином, не фотографируют военные объекты, не записывают номера специальных эшелонов у закрытых объектов, не снимают копий с секретных чертежей. Но их враждебная деятельность не менее опасна и вредна, она сродни проискам в старые времена засылавшихся в осажденную крепость лазутчиков, которые ядовитым шепотком, невзначай оброненным словом уничтожали боевой дух защитников, подбивали слабодушных выкинуть белый флаг и сдаться на милость победителя.
Август Эккерман принадлежал именно к такой категории врагов Отечества. Закончив университет, он устроился преподавателем общественных наук в один из вузов и даже защитил кандидатскую диссертацию. Человек весьма коммуникабельный, он имел обширные знакомства и среди ученых-гуманитариев, и в кругу технической интеллигенции, хорошо знал многих местных писателей, журналистов, художников, деятелей кино и театра. Как лектор общества «Знание» разъезжал по республике, рассказывал о международном положении, но рассказывал так, что в души некоторых слушателей закрадывалось сомнение в правдивости советской информационной службы. Часто бывая за границей, он охотно делился впечатлениями о поездках, незаметно, но верно расширяя, упрочивая миф о западном рае.
Общаясь с широким кругом лиц, Август Эккерман закидывал бредень, который приносил порою улов, пусть мелкий, но без добычи «ловец душ человеческих» не оставался. Ну, а где рыбка была совсем никудышней, Эккерман действовал в отчетах для ЦРУ по известному рыбацкому правилу, приукрашивая собственную роль в подрывной работе.
Он ходил по краю, в известной степени рисковал, но обладая определенным интеллектом и невероятной интуицией, помноженной на унаследованную от предков-крестьян мужицкую осторожность, никогда не попадался.
Эккерман, получивший в организации псевдоним Цезарь, до сих пор работал словом, которое как известно может и лечить, а может и убивать. Теперь ему предстояло перейти к практическим делам. Повинуясь указаниям эмиссара ЦРУ, Цезарь должен был побудить наиболее ярых диссидентов на решительные действия.
Об этом они и говорили сейчас, Рокко Лобстер и Август Эккерман, степенно прогуливаясь по Ратушной площади под пристальным взглядом стоящего на восьмигранной башне Старого Томаса.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
I
Ефрейтор Пентти Винонен самозабвенно играл на кантелефинских гуслях.
Родом Пентти был из Петрозаводска, мать у него была карелка, а отцовские предки происходили из страны Суоми. Вот бабушка по этой линии и научила внука играть на этом нежном музыкальном инструменте.
– О чем ты пел, парень? – спросил его подполковник Логинов, когда Винонен замолчал, и в ленинской комнате, где сидели они втроем – Артем Васильевич сопровождал в поездке по границе писателя Скуратова, – наступила такая привычная на заставе тишина.
– О подвигах Калевалы… Со слов бабушки я многие песни о нем заучил. Но больше всего мне нравится та, что спел вам. Про главный подвиг героя.
– А в чем он, Пентти? – спросил Скуратов.
– В песне говорится, как молодой еще Калевала женился на любимой девушке, самой красивой в округе. И счастье его было таким сильным, что Калевала ослеп. Нет, глаза оставались у него зрячими, но душой Калевала не воспринимал ничего, кроме любви к прекрасной Хельге…
– Но это ведь не финское имя, – возразил Логинов.
– Имя это скорее варяжское, – пояснил Скуратов. – Впрочем, не имеет значения. Во всех скандинавских странах женщины носят его… И у нас тоже. Все Ольги суть транскрибированные Хельги. Дело в другом. Истории, которую рассказывает Пентти, нет в классическом эпосе о Калевале. И это самое интересное… Прости, Пентти, мы не будем тебя больше перебивать. Продолжай, пожалуйста.
Ефрейтор Виновен вздохнул и тронул пальцем струну кантеле.
– Любовь Калевалы к женщине затмила для него окружающее. А тут пронеслась весть, что в соседней округе объявился огромный медведь, который приходит в селения и забирает юных девушек, уносит их в лес. Друзья говорили Калевале, что ему надо отправиться туда, чтобы отвадить медведя-чудовище, но Калевала смеялся в ответ. Пусть он придет сюда и попробует отнять мою Хельгу, тогда я спущу с него шкуру. А идти куда-то на ночь глядя? Оставить хотя бы на один день любимую жену? Нет, это не по мне…
«Наш Калевала перестал быть мужчиной», – стали говорить его земляки, а старики качали головами и внушали юношам, что любовь к женщине не должна занимать настоящего мужчину всего целиком, таких-то и сами женщины перестают вскоре любить. У мужчины главное – дело. А любовь или помогает ему, или мешает…
Так и получилось. Хельга видела, как перестают уважать ее сильного мужа односельчане, и вскоре поняла, что не имеет права удерживать его подле себя. «Иди, Калевала, – сказала она однажды. – Иди и убей злого медведя! Не жди, когда он сам придет к порогу нашего дома. Оставь меня на время, чтобы я ждала тебя… Тогда наша любовь будет еще сильнее».
И Калевала поднялся над чувством к Хельге, он понял, что мужчина обязан покидать родной кров, идти во имя счастья других людей хоть на край света. Калевала поцеловал заплаканное лицо Хельги и тогда впервые узнал, что у женщин слезы соленые.
Пентти замолчал и тихонько тронул струну кантеле. Жалобный звук возник и растаял в воздухе.
– А у мужчин? – улыбаясь, спросил Скуратов. – У них какого вкуса слезы?
– Мужчины никогда не плачут, – строго, совсем не по возрасту, произнес Пентти и отложил кантеле.
– Это верно, – вздохнул Логинов и тут же улыбнулся, ибо по загадочной ассоциативной цепочке вспомнил недавний разговор с Настей – она рассказала ему о будущем ребенке.
Все трое помолчали.
– У тебя четверо братьев, Пентти, – заговорил подполковник.
– И две сестры, – добавил ефрейтор. – И, кажется, еще кто-то будет… Мама у нас молодая, она смеется: восьмым ограничусь, говорит.
– И это прекрасно, Пентти! – воскликнул писатель Скуратов. – Много детей – много счастья… Но вот о чем я тебя хотел спросить. Ты считаешься лучшим собаководом в комендатуре.
– Считай, что и в отряде, Глеб Юрьевич, – заметил Логинов.
– Тем более… В детстве, Пентти, у тебя были собаки?
– Нет, – покачал головой ефрейтор. – У нас ребятишек много, а живем в городской квартире, тесно, тут не до собаки. Но вот дед мой был лесничим, у него было три пса. Два для охоты, а третий дом сторожил. Я каждое лето к деду ездил, жил возле леса, с собаками возился.
– Значит, кое-какой опыт у тебя был?
– Поэтому я и попросился в погранвойска, а потом в школу служебного собаководства. И сюда, на заставу имени Петра Игнатенко. Едва разместился, как Никита Авдеевич, товарищ старшина, мне говорит: «Сходи, дружок, в питомник да взгляни на будущего приятеля. Он в дальнем вольере квартирует». Едва подошел, собаки взбеленились – ветерок с моей стороны дул и запах чужой для них доносил. Залаяли, зарычали, стали бросаться на металлическую сетку. Ладно, думаю, скоро привыкнете. Прошел в дальний угол, а там лежит в вольере здоровенный пес, а сверху табличка с именем: Ремиз.
– Правнук того Ремиза, о котором я вам рассказывал, Глеб Юрьевич, – заметил подполковник Логинов. – Прадедушка его погиб в тот день вместе с Петром…
Писатель молча кивнул и взглядом поощрил Пентти Винонена продолжать рассказ.
– Он меня сразу поразил, Ремиз… Черный весь, как дьявол. Хотя, конечно, я дьявола не видел, просто привык считать, что он должен быть такого цвета. Ну вот… Лежит Ремиз и не смотрит в мою сторону. Обидно даже стало – презирает он меня, что ли… Постучал пальцами в сетку, а Ремиз ни с места. Голову лишь приподнял и глазами будто попросил: «Отстань от меня, ладно? Не видишь разве, и без тебя тошно…» Неловко я себя почувствовал. Вгляделся в его морду и вижу вдруг: да ведь он недавно плакал, подтеки под глазами от слез. Что-то случилось с собакой…
После отбоя долго не мог заснуть, думал о Ремизе. А утром начальник заставы, наш капитан товарищ Звягин подвел меня к нему. «Вот, говорит, Винонен, ваша собака. Берегите ее. Цены нет этому Ремизу… Только не простой он пес, а из породы однолюбов. Никого не хочет признавать после старого хозяина, который уволился в запас. К себе не подпускает, пищу не берет. Уже двух инструкторов отверг. Попытайтесь… Иначе придется усыпить…»
– Как же так? – вопросительно взглянул на Логинова Скуратов.
– Так, к сожалению, – подтвердил подполковник. – Печально, но факт… Бывают такие случаи. Психика собаки сломлена, она обречена. Да… А ты рассказывай, Пентти, дальше, ведь Глеб Юрьевич на заставу приехал, чтоб повесть потом написать.
– Понял я: если не справлюсь, отличный пес погибнет… У меня аж сердце сжалось. Капитан Звягин ушел. Решил я за дело приниматься. Взял миску с пищей, приоткрыл дверцу, чтоб поставить в клетку, а Ремиз как метнется ко мне! И без единого звука… Я едва успел дверцу захлопнуть.
В вольере уже десяток мисок с пищей стоит, нетронутые все. Что делать? Снова попытаться войти?.. Опять кинется…
Родом Пентти был из Петрозаводска, мать у него была карелка, а отцовские предки происходили из страны Суоми. Вот бабушка по этой линии и научила внука играть на этом нежном музыкальном инструменте.
– О чем ты пел, парень? – спросил его подполковник Логинов, когда Винонен замолчал, и в ленинской комнате, где сидели они втроем – Артем Васильевич сопровождал в поездке по границе писателя Скуратова, – наступила такая привычная на заставе тишина.
– О подвигах Калевалы… Со слов бабушки я многие песни о нем заучил. Но больше всего мне нравится та, что спел вам. Про главный подвиг героя.
– А в чем он, Пентти? – спросил Скуратов.
– В песне говорится, как молодой еще Калевала женился на любимой девушке, самой красивой в округе. И счастье его было таким сильным, что Калевала ослеп. Нет, глаза оставались у него зрячими, но душой Калевала не воспринимал ничего, кроме любви к прекрасной Хельге…
– Но это ведь не финское имя, – возразил Логинов.
– Имя это скорее варяжское, – пояснил Скуратов. – Впрочем, не имеет значения. Во всех скандинавских странах женщины носят его… И у нас тоже. Все Ольги суть транскрибированные Хельги. Дело в другом. Истории, которую рассказывает Пентти, нет в классическом эпосе о Калевале. И это самое интересное… Прости, Пентти, мы не будем тебя больше перебивать. Продолжай, пожалуйста.
Ефрейтор Виновен вздохнул и тронул пальцем струну кантеле.
– Любовь Калевалы к женщине затмила для него окружающее. А тут пронеслась весть, что в соседней округе объявился огромный медведь, который приходит в селения и забирает юных девушек, уносит их в лес. Друзья говорили Калевале, что ему надо отправиться туда, чтобы отвадить медведя-чудовище, но Калевала смеялся в ответ. Пусть он придет сюда и попробует отнять мою Хельгу, тогда я спущу с него шкуру. А идти куда-то на ночь глядя? Оставить хотя бы на один день любимую жену? Нет, это не по мне…
«Наш Калевала перестал быть мужчиной», – стали говорить его земляки, а старики качали головами и внушали юношам, что любовь к женщине не должна занимать настоящего мужчину всего целиком, таких-то и сами женщины перестают вскоре любить. У мужчины главное – дело. А любовь или помогает ему, или мешает…
Так и получилось. Хельга видела, как перестают уважать ее сильного мужа односельчане, и вскоре поняла, что не имеет права удерживать его подле себя. «Иди, Калевала, – сказала она однажды. – Иди и убей злого медведя! Не жди, когда он сам придет к порогу нашего дома. Оставь меня на время, чтобы я ждала тебя… Тогда наша любовь будет еще сильнее».
И Калевала поднялся над чувством к Хельге, он понял, что мужчина обязан покидать родной кров, идти во имя счастья других людей хоть на край света. Калевала поцеловал заплаканное лицо Хельги и тогда впервые узнал, что у женщин слезы соленые.
Пентти замолчал и тихонько тронул струну кантеле. Жалобный звук возник и растаял в воздухе.
– А у мужчин? – улыбаясь, спросил Скуратов. – У них какого вкуса слезы?
– Мужчины никогда не плачут, – строго, совсем не по возрасту, произнес Пентти и отложил кантеле.
– Это верно, – вздохнул Логинов и тут же улыбнулся, ибо по загадочной ассоциативной цепочке вспомнил недавний разговор с Настей – она рассказала ему о будущем ребенке.
Все трое помолчали.
– У тебя четверо братьев, Пентти, – заговорил подполковник.
– И две сестры, – добавил ефрейтор. – И, кажется, еще кто-то будет… Мама у нас молодая, она смеется: восьмым ограничусь, говорит.
– И это прекрасно, Пентти! – воскликнул писатель Скуратов. – Много детей – много счастья… Но вот о чем я тебя хотел спросить. Ты считаешься лучшим собаководом в комендатуре.
– Считай, что и в отряде, Глеб Юрьевич, – заметил Логинов.
– Тем более… В детстве, Пентти, у тебя были собаки?
– Нет, – покачал головой ефрейтор. – У нас ребятишек много, а живем в городской квартире, тесно, тут не до собаки. Но вот дед мой был лесничим, у него было три пса. Два для охоты, а третий дом сторожил. Я каждое лето к деду ездил, жил возле леса, с собаками возился.
– Значит, кое-какой опыт у тебя был?
– Поэтому я и попросился в погранвойска, а потом в школу служебного собаководства. И сюда, на заставу имени Петра Игнатенко. Едва разместился, как Никита Авдеевич, товарищ старшина, мне говорит: «Сходи, дружок, в питомник да взгляни на будущего приятеля. Он в дальнем вольере квартирует». Едва подошел, собаки взбеленились – ветерок с моей стороны дул и запах чужой для них доносил. Залаяли, зарычали, стали бросаться на металлическую сетку. Ладно, думаю, скоро привыкнете. Прошел в дальний угол, а там лежит в вольере здоровенный пес, а сверху табличка с именем: Ремиз.
– Правнук того Ремиза, о котором я вам рассказывал, Глеб Юрьевич, – заметил подполковник Логинов. – Прадедушка его погиб в тот день вместе с Петром…
Писатель молча кивнул и взглядом поощрил Пентти Винонена продолжать рассказ.
– Он меня сразу поразил, Ремиз… Черный весь, как дьявол. Хотя, конечно, я дьявола не видел, просто привык считать, что он должен быть такого цвета. Ну вот… Лежит Ремиз и не смотрит в мою сторону. Обидно даже стало – презирает он меня, что ли… Постучал пальцами в сетку, а Ремиз ни с места. Голову лишь приподнял и глазами будто попросил: «Отстань от меня, ладно? Не видишь разве, и без тебя тошно…» Неловко я себя почувствовал. Вгляделся в его морду и вижу вдруг: да ведь он недавно плакал, подтеки под глазами от слез. Что-то случилось с собакой…
После отбоя долго не мог заснуть, думал о Ремизе. А утром начальник заставы, наш капитан товарищ Звягин подвел меня к нему. «Вот, говорит, Винонен, ваша собака. Берегите ее. Цены нет этому Ремизу… Только не простой он пес, а из породы однолюбов. Никого не хочет признавать после старого хозяина, который уволился в запас. К себе не подпускает, пищу не берет. Уже двух инструкторов отверг. Попытайтесь… Иначе придется усыпить…»
– Как же так? – вопросительно взглянул на Логинова Скуратов.
– Так, к сожалению, – подтвердил подполковник. – Печально, но факт… Бывают такие случаи. Психика собаки сломлена, она обречена. Да… А ты рассказывай, Пентти, дальше, ведь Глеб Юрьевич на заставу приехал, чтоб повесть потом написать.
– Понял я: если не справлюсь, отличный пес погибнет… У меня аж сердце сжалось. Капитан Звягин ушел. Решил я за дело приниматься. Взял миску с пищей, приоткрыл дверцу, чтоб поставить в клетку, а Ремиз как метнется ко мне! И без единого звука… Я едва успел дверцу захлопнуть.
В вольере уже десяток мисок с пищей стоит, нетронутые все. Что делать? Снова попытаться войти?.. Опять кинется…