Гарди Томас. Рассказы

жалость.
- Да, я понимаю твое положение, - сказала она. - Но подумай и о моем!
Что мне делать? Если ты меня не поддержишь, люди скажут, что я все это
выдумала, чтобы спастись от бесчестья. И даже если покажу запись в церковных
книгах, найдутся злопыхатели - их на свете сколько угодно! - которые станут
утверждать, что это подделка, и большинство все-таки поверит тебе. Я ведь
даже не знаю, кто у нас были свидетели!
Таким образом, очень скоро обе молодые женщины поняли, что даже сейчас
главная их сила в единении - вывод, к которому и до них приходили многие в
минуту опасности, - и уже более спокойно стали совещаться. После чего Милли,
как обычно, пошла домой; леди Кэролайн тоже вернулась к себе и в ту же ночь
призналась во всем графине, своей матери, но только ей одной, и никому
больше. А через несколько дней леди Кэролайн и ее мать отправились в Лондон,
где немного погодя к ним присоединилась Милли; в деревне же стало известно,
что она для поправки здоровья уехала в какоето курортное местечко на севере
Англии, где были целебные источники, и что деньги на эту поездку ей дали
графиня и ее дочь, принимавшие живое участие в судьбе одинокой и беззащитной
вдовы.
В начале следующего года Милли вернулась в деревню с младенцем на
руках. Жена и дочь графа в это время путешествовали за границей и вернулись
только осенью, а Милли еще до того снова уехала, навсегда покинув дом
дровосека, своего отца, ибо ее обстоятельства значительно изменились к
лучшему: у нее был теперь свой домик в городке за много миль к востоку от ее
родной деревни, и ей с ребенком, стараниями леди Кэролайн и ее матери, было
назначено пожизненное содержание - небольшое, но достаточное для того, чтобы
жить безбедно.
Через два или три года леди Кэролайн вышла замуж за маркиза Стонэндж,
который был гораздо старше ее и давно уже за ней ухаживал, не внося,
впрочем, в это дело большой страстности. Он не был богат, но принадлежал к
самой высшей знати, и они много лет прожили в полном согласии, хотя брак
этот не был благословлен потомством. Тем временем сын Милли - все считали
мальчика ее сыном, да и сама она привыкла смотреть на него как на своего -
рос и процветал и любил Милли всем сердцем, как она того и заслуживала за
свою беззаветную любовь к нему; ибо с каждым днем она все яснее различала в
его облике черты того человека, который при жизни владел ее девичьим сердцем
и не утратил этой власти и после смерти.
Она постаралась дать ему хорошее образование - насколько это было
возможно при ее ограниченных средствах, ибо никто не позаботился увеличить
ей содержание; леди Кэролайн, став маркизой Стонэндж, с течением времени,
по-видимому, утратила всякий интерес к судьбе Милли и ее воспитанника. А
Милли в отношении мальчика проявляла большое честолюбие: она отказывала себе
во всем, даже самом необходимом, для того, чтобы он мог посещать
классическую школу в том городке, где они поселились; и двадцати лет он
поступил в кавалерийский полк - не под влиянием минуты или из любви к
праздности, а с твердым намерением сделать военную службу своей профессией.
И так как для солдата он был исключительно образован, держался всегда с
достоинством и вел себя примерно, то очень скоро получил повышение, чему еще
помогла большая война, которую Англия вела тогда на континенте. Когда он
вернулся домой после заключения мира, он был уже ротмистром, а не в долгом
времени поднялся еще на одну ступень и был произведен в квартирмейстеры,
невзирая на его молодые годы.
Весть об этих успехах, которыми он был обязан только самому себе, дошла
до его матери - я хочу сказать, его матери по плоти, маркизы Стонэндж. Это
вновь пробудило в ней заглохший было материнский инстинкт и преисполнило ее
гордостью. С той поры ее уже не покидала мысль об этом некогда отвергнутом
сыне, столь преуспевшем на военном поприще. Теперь, когда молодость прошла,
ей все сильнее хотелось его повидать, особенно после того, как умер маркиз
Стонэндж и она осталась одинокой и бездетной вдовой. Решилась бы она сама к
нему обратиться или нет, я не знаю, но однажды, проезжая в открытой коляске
по окраине соседнего городка, она увидела, что мимо проходит кавалерийская
часть, стоявшая там в казармах. Она пристально вгляделась и в одном из самых
щеголеватых всадников узнала своего сына - по его сходству с отцом.
Материнское чувство, столько лет дремавшее в ее сердце, вспыхнуло вдруг
с необычайной силой; в волнении она спрашивала себя - да как же могла она
так пренебречь собственным ребенком? Зачем недостало у нее истинного
мужества любви? Надо было тогда же открыто признать свой брак и самой
воспитывать это дитя! Много ли стоит жемчужная коронка с золотыми листьями,
если из-за нее она лишилась любви и поддержки такого благородного и
достойного уважения сына? Так в одиночестве и унынии предавалась она
печальным мыслям; и если когда-то она горько раскаивалась в своем увлечении
сыном псаломщика, то теперь еще горше каялась в своей гордости, побудившей
ее от него отречься.
Под конец она так измучилась тоской по сыну, что ей уже стало казаться
- она просто не сможет жить, если не откроет ему, кто его мать. Будь что
будет, но она это сделает; и хотя с опозданием, а все-таки отберет его у
этой женщины, которую она уже начинала ненавидеть со всей злобой
опустошенного сердца за то, что та заняла ее место. Леди Стонэндж не
сомневалась, что сын ее будет рад сменить свою деревенскую мать на такую, у
которой и отец и муж были пэрами Англии. И так как теперь, в своем вдовьем
положении, она вольна была делать, что ей угодно, ни перед кем не
отчитываясь, то на следующий же день она отправилась в тот городок, где все
еще жила Милли, по-прежнему нося траур в память возлюбленного своей юности.
- Он мой сын, - сказала маркиза, как только они с Милли остались
наедине. - И теперь, когда я могу уже не считаться с мнением света, ты
должна отдать его мне. Он часто тебя навещает?
- Каждый месяц, с тех пор как вернулся с войны, - ответила Милли. - И
часто гостит у меня по два-три дня. И мы с ним ездим в разные интересные
места, и он мне все показывает. - Она говорила с тихим торжеством.
- Ну что ж, придется тебе его отдать, - хладнокровно сказала маркиза. -
Тебе от этого хуже не будет; можешь видеться с ним, если захочешь. Я
намерена признать свой первый брак, и он будет жить со мною.
- Вы забываете, миледи, что тут решаю не одна я, а и он тоже.
- Ну, это мы уладим. Ты же не думаешь, что он... - Но, не желая обижать
Милли напоминанием о ее бедности и своем богатстве, леди Кэролайн сказала
только: - Я его родила, а не ты.
- Как будто в этом все дело! - ответила Милли с презрением, ибо
случается все же, что живущие в хижинах осмеливаются выказывать подобные
чувства обитателям пышных хором, а мера этого чувства в данном случае была
очень не маленькая. - Но хорошо, - продолжала она, - я согласна. Расскажем
ему, и пусть он сам решит.
- Больше мне ничего и не нужно, - сказала леди Стонэндж. - Напиши ему,
чтобы приехал, и я встречусь с ним здесь.
Кавалеристу написали, и свиданье состоялось. Когда он узнал о своем
родстве с маркизой, он не так сильно удивился, как она ожидала, ибо давно
уже догадывался, что с его рождением связана какая-то тайна. С маркизой он
держался в высшей степени почтительно, но без той теплоты, на которую она
надеялась. Затем ему было предложено избрать себе мать по своему желанию.
Его ответ изумил и потряс маркизу.
- Нет, миледи, - сказал он. - Очень вам благодарен, но пусть уж лучше
все остается, как есть. Имя своего отца я все равно и так ношу. Видите ли,
миледи, вы не думали обо мне, когда я был слаб и беспомощен; зачем же я
приду к вам теперь, когда я силен? Она, эта добрая душа, - он показал на
Милли, - растила меня с первых дней моей жизни, нянчила меня, ухаживала за
мною, когда я хворал, и урезывала себя во всем, чтобы помочь мне выбиться в
люди. Никакую другую мать я не могу любить так, как ее. Да она и есть моя
мать, и я всегда буду ее сыном! - И с этими словами он обнял Милли за плечи
своей сильной рукой и поцеловал ее с величайшей нежностью.
На бедную маркизу было жалко смотреть.
- Ты убиваешь меня! - воскликнула она, задыхаясь от рыданий. - Разве не
можешь ты любить и меня тоже?..
- Нет, миледи. Скажу вам откровенно: вы стыдились моего отца, честного
и доброго человека, и поэтому теперь я стыжусь вас.
Ничто не могло его поколебать. Под конец несчастная женщина
прерывающимся голосом выговорила сквозь слезы:
- Не можешь ли ты - ах, не отказывай! - поцеловать меня, один только
раз! как ты ее поцеловал?.. Это же так немного - и это все, о чем я прошу!..
- Пожалуйста, - ответил он.
Он холодно поцеловал ее, и тем завершилось печальное свидание. Но этот
день стал началом конца для маркизы Стонэндж. Так странно была она устроена
- как, впрочем, и большинство людей, - что отказ сына заставил ее еще
сильнее жаждать его любви. Сколько она после того прожила, я хорошо не знаю,
но, во всяком случае, недолго. Ее источило бесплодное раскаяние, о коем
сказано, что оно острее зуба змеиного. Равнодушная теперь к мнению света,
презирая все его правила и обычаи, она не скрывала более своей горестной
истории; и когда пришел желанный конец (который, как я должен признать с
прискорбием, она не захотела смягчить утешениями религии), нельзя было бы
точнее определить его причину, чем сказав, что она умерла от разбитого
сердца.

ЛЕДИ МОТТИСФОНТ

рассказ сентиментального члена клуба

Перевод М. Литвиновой-Юдиной

Человеку созерцательного склада, пожалуй, лучше всего избрать для жизни
городок Уинтончестер, этот самый романтический из всех старинных городов
Уэссекса; ибо там есть собор с таким длинным нефом, что по нему можно
прогуливаться, не поворачивая то и дело назад, и предаваться размышлениям на
самые отвлеченные темы с таким видом, будто просто совершаешь здесь свой
предобеденный моцион, укрывшись от дождя или слишком жаркого солнца. Можно,
например, неторопливо прохаживаясь среди этих великолепных надгробий -
триста шагов в одну сторону и снова триста шагов в другую, - раздумывать о
том, что конечная участь владык мира сего разнится от конечной участи
простых смертных лишь тем, что останки королей и епископов хранятся в
сухости под этими древними сводами, а прах фермера или приходского
священника беспрепятственно мокнет в месте их последнего успокоения под
открытым небом. Или, если вы влюблены, пройдитесь об руку со своей милой по
часовням и боковым приделам, и вы так проникнитесь царящим вокруг
торжественным настроением, что ваша с ней любовь примет более утонченный и
возвышенный характер и станет от этого гораздо приятнее разуму, если не
сердцу, нежели те оттенки чувства, которые возникают в иных местах, где
кругом кипит жизнь, где все цветет и плодоносит.
Под этими-то величественными сводами одним холодным мартовским утром
происходило объяснение сэра Эшли Моттисфонта с благородной девицей Филиппой.
Удалившись сюда со своей избранницей от докучливых родственников, сэр Эшли,
вот уже несколько лет вдовствующий, предложил ей стать хозяйкой в его доме.
Жизнь Филиппы, дочери простого сквайра Оукхолла, проходила до сих пор в
безвестности, а сэр Эшли хоть и был небогат, но занимал в свете довольно
заметное положение. Поэтому все в округе в один голос решили, что сватовство
баронета большая честь и большое счастье для такой незначительной особы. Да
и сама добрая Филиппа была того же мнения о предстоящем замужестве. Сэр Эшли
так пленил ее, что, идя рядом с ним в упомянутый выше день, она не
чувствовала под ногами жестких каменных плит, - ей казалось, будто она парит
в небесах. Филиппа, по натуре мечтательная и застенчивая, все спрашивала
себя, за что это судьба послала ей такого блестящего жениха, знатного и
красивого, объездившего чуть ли не весь свет.
Когда сэр Эшли просил руки Филиппы, он излагал свои намерения не тем
корявым языком, каким выражались в подобных волнующих обстоятельствах
местные дворяне, но говорил столь изящно и учтиво, словно учился красноречию
по "Сборнику отрывков для декламации" Энфилда. Однако ж к концу своей речи
он чуть запнулся, видно, у него было еще что-то на уме.
- Прелестная Филиппа, - так наконец сказал он (Филиппа, заметьте, была
вовсе не так уж прелестна). - Вам должно знать, что существует маленькая
девочка, чья судьба не безразлична мне... Я нашел ее на капустном поле,
возвращаясь домой с веселой пирушки. (Таков был юмор достойного баронета.)
Малютка тронула меня своей беспомощностью, и я решил позаботиться о ее
будущем, дать ей некоторое воспитание, приличествующее девушке из простой
семьи. Сейчас она на руках одной доброй поселянки из нашего прихода. Ей
только год и три месяца. Ведь вы не откажетесь, любезная Филиппа, уделить
внимание этому беззащитному существу?
Надо ли говорить, что наша юная невинная леди, полюбившая своего героя
так горячо и радостно, обещала любить и жалеть маленького найденыша; и
вскоре после этого в том самом соборе, в стенах которого звучал недавно
голос сэра Эшли, предлагавшего Филиппе руку и сердце, совершился обряд
бракосочетания. Венчал сам епископ, почтенный старец, соединивший на своем
веку столько пар и так наторевший в этом деле, что жених и невеста не успели
и оглянуться, как стали единой плотью, хоть каждый и продолжал еще смутно
ощущать себя отдельным от другого существом.
Тотчас же после свадьбы молодые уехали в свое поместье Динслей Парк и
зажили там в мире и согласии. Леди Моттисфонт, верная своему слову, часто
хаживала в деревню навестить девочку, появившуюся на свет при столь
таинственных обстоятельствах. Относительно капустного поля у нее было свое
мнение, но она никому его не высказывала; имея такое нежное, чувствительное
сердце, она непременно должна была кого-то обожать, и, не будь рядом живого
существа, она, верно, обожала бы и камень. Маленькая Дороти - так назвали
девочку при крещении - полюбила леди Моттисфонт, как если бы та была родной
ее матерью; скоро и сама Филиппа так привязалась к ней, что отважилась
просить мужа взять Дороти к себе в дом и дать ей воспитание, какое они дали
бы собственной дочери. Сэр Эшли ответил согласием, не забыв, впрочем,
добавить, что это может вызвать нежелательные толки. Но заметно было, что
просьба жены его обрадовала.
Так прожили они безвыездно года два или три, наслаждаясь безоблачным
счастьем, если только бывает что-нибудь безоблачное в нашем английском
климате. Дороти принесла Филиппе неизвестную той доселе радость; своих детей
у нее не было, да как будто и не было надежды на их появление, и она, не
мучая себя понапрасну догадками о происхождении Дороти, мудро рассудила, что
судьба была к ней особенно милостива, подарив ей это дитя. Будучи женщиной
мягкой, живущей по велению сердца, она любила мужа преданно, не рассуждая,
всю душу вкладывая в это чувство. Такой же была ее любовь к Дороти. Филиппа
баловала ее, ласкала, как родную дочь. Девочка оставалась для нее
единственной утехой, когда муж отлучался из дому по делам или уезжал
развлечься. Возвращаясь домой и заставая там всякий раз картины,
свидетельствующие о взаимной привязанности Филиппы и Дороти, сэр Эшли был,
видимо, счастлив. Он целовал жену, жена целовала маленькую Дороти, Дороти
бросалась целовать сэра Эшли, и всякий раз после такого тройного проявления
чувств леди Моттисфонт восклицала:
- Ах, мне, право, не верится, что это не мое дитя!
- Не думай об этом, дорогая. Я вижу здесь особую мудрость провидения.
Господь послал нам Дороти, зная, что иным путем нам не суждено иметь
ребенка.
Жизнь они вели самую простую. Сэр Эшли, покончив с путешествиями,
обратился к сельскому хозяйству и охоте, Филиппа занималась домом. Радости
их ограничивались семейным кругом. Они рано ложились, вставали с первым
стуком телег, с первыми свистками возчиков. Они знали каждую птицу в своих
лесах, могли определить название каждого дерева, если оно не было особенно
редкой породы, предсказывали погоду не хуже любого старика с ноющими к
ненастью мозолями или фермера, озабоченного завтрашним днем.
Но однажды сэр Эшли получил письмо. Прочитал его, отложил молча в
сторону и задумался.
- От кого это, дорогой? - спросила жена, бросив взгляд на лежащий на
столе листок бумаги.
- От одного старого стряпчего из Бата, моего знакомого. Незадолго до
нашей свадьбы, года четыре назад, я говорил с ним о Дороти.
- О Дороти?
- Да, дорогая. Я ведь тогда не знал, как ты станешь к ней относиться.
Вот я и спросил, нет ли у него на примете какой-нибудь женщины нашего круга,
которой хотелось бы взять на воспитание девочку.
- Да, но тогда ты был один и некому было позаботиться о ней, - живо
возразила Филиппа. - А с какой стати писать об этом теперь? Разве он не
знает, что ты женат? Наверно ведь знает.
- Ну конечно.
И с этими словами сэр Эшли протянул ей письмо... Стряпчий писал, что
некая знатная дама, пожелавшая пока остаться неизвестной (его новая
клиентка, лечащаяся в Бате на водах), недавно сказала ему, что ей хотелось
бы удочерить девочку, только, разумеется, добрую и послушную и не совсем
маленькую, чтобы можно было судить о ее характере. Он вспомнил свой разговор
с сэром Эшли и вот теперь пишет ему. Девочке там будет хорошо, за это он
ручается, - но, может быть, у нее уже есть и дом и семья?
- Зачем же писать об этом сейчас, спустя столько времени! - прошептала
леди Моттисфонт, чувствуя, что у нее подкатывает комок к горлу, так сильно
привязалась она к ребенку. - Ведь этот разговор был давно? Когда ты только
что... нашел ее?
- Да, дорогая, еще тогда.
Сэр Эшли снова погрузился в задумчивость, и ни он, ни жена так и не
ответили на это письмо. На том пока дело и кончилось.
Однажды за обедом, после возвращения из города, куда они ездили
посмотреть, как люди живут, послушать, что говорят в свете, а также затем,
чтобы обновить туалеты, поустаревшие за долгое сидение в деревне, - так вот
за обедом они услышали от одного знакомого, обедавшего у них в тот день, что
в старинной усадьбе неподалеку, которую хозяин, нуждаясь в деньгах, сдавал
внаем, поселилась итальянская графиня, вдова, чье имя я пока утаю по
причинам, которые откроются позже. Столь необычное соседство приятно удивило
и заинтересовало леди Моттисфонт, заметившую, однако, что, родись она в
Италии, она бы никогда оттуда не уехала.
- Она не итальянка, итальянцем был ее муж, - сказал сэр Эшли.
- Так ты уже слыхал о ней?
- Да, о ней говорили вчера у Греев. Сама графиня - англичанка.
Муж ее не прибавил более ни слова, а гость рассказал, что отец графини
спекулировал акциями Ост-индской компании, на чем в то время наживались
колоссальные состояния, и что графиня оказалась наследницей огромного
капитала после его смерти; графиня в это время была уже вдовой: муж ее умер
за несколько недель до смерти ее отца. Союз дочери преуспевающего дельца и
нищего иностранца - отпрыска знатной фамилии - был, надо, полагать,
чистейшим браком по расчету. Графиня еще очень молода, и когда минет срок
траура, недостатка в женихах у нее, конечно, не будет. А пока она ищет
уединения, бежит общества и светских развлечений.
Спустя месяц после этого разговора Филиппа заметила однажды, что сэр
Эшли как-то особенно поглядывает на нее, словно хочет что-то сказать.
- И все-таки, пожалуй, Дороти было бы лучше у графини, - проговорил он
наконец. - Графиня так богата, гораздо богаче нас. Двери самого избранного
общества откроются перед Дороти. Этого мы не сможем для нее сделать.
- Дороти было бы лучше у графини? - в изумлении переспросила Филиппа. -
Так это она хотела взять на воспитание девочку?
- Она. Графиня и есть новая клиентка поверенного Гайтона.
- А тебе откуда это известно, Эшли?
- Я как-то видел ее, - ответил он, слегка смутившись. - Знаешь, она
иногда приезжает на травлю, правда всегда в коляске, а не верхом, и сама в
охоте участия не принимает. Там она и сказала мне, что советовалась с
Гайтоном.
- Ты, значит, не только видел ее, но и разговаривал с ней?
- Да, и не один раз. С ней уже многие знакомы.
- Что ж ты не рассказал мне об этом, - тихо промолвила Филиппа. - А я
совсем забыла нанести ей визит. Пожалуй, поеду на днях, может даже завтра...
Но я, Эшли, не понимаю, как можешь ты думать, что Дороти там будет лучше?
Она же теперь совсем, совсем наша. Я даже в шутку не хочу говорить об этом.
В глазах ее сэр Эшли увидел такой упрек, что не нашелся, что ответить.
Леди Моттисфонт не более англо-итальянской графини уделяла внимания
охоте. Хозяйство и заботы о Дороти целиком поглощали ее, так что она и
минуты не тратила на пустые развлечения. Мысль о том, что их любимое дитя,
их Дороти, была бы счастливее в доме другой женщины, казалась ей нелепой и
возмутительной. И ей было трудно понять равнодушие сэра Эшли, ибо она, как
вы, должно быть, уже заметили, если не в самом начале, то, во всяком случае,
задолго до описанного разговора, угадала истинные отношения между своим
мужем и Дороти. Но по кротости своей она ни разу не намекнула ему о своих
подозрениях и принимала жизнь такою, как она есть, не мудрствуя лукаво. И
великодушие ее щедро вознаграждалось радостями, которые она находила в любви
к ребенку.
Однако несколько дней спустя, затеяв разговор о путешествии за границу,
муж ее снова вернулся к этой неприятной теме. Какая жалость, что они не
уважили тогда просьбу графини и оставили Дороти у себя. Теперь они были бы
свободны и могли ехать куда заблагорассудится.
- Графиня, - добавил он, - встретила на днях Дороти, когда девочка
гуляла с няней. Она говорит, что в жизни не видала более очаровательного
ребенка.
- Графиня все еще думает о Дороти? Какая дерзость!
- По-видимому, думает... Графиня хочет удочерить ее по закону, стать ей
вместо матери, а у нас она только бедная воспитанница, взятая из милости.
- И я хочу удочерить ее, стать ей вместо матери! - в волнении
воскликнула Филиппа. - Скажи только, как это сделать?..
Но сэр Эшли ничего ей не ответил и долго после сидел, задумавшись. А
жена его, охваченная каким-то неясным предчувствием, вдруг ощутила
беспокойство и даже смутную тревогу.
На другой день она поехала в Фернелл Холл с визитом, который так долго
откладывала. Графиня была дома и приняла гостью очень любезно. Но бедная
леди Моттисфонт! Сердце ее оборвалось, когда она увидела, как хороша ее
новая знакомая. Еще ни разу в жизни не встречала она такого прелестного лица
- все в нем было само совершенство. Казалось, природа, не скупясь, одарила
графиню всевозможными женскими чарами. Ее по-европейски изысканные манеры,
блестящее остроумие, живое воображение - все это так поразило нашу бедную
Филиппу, что она почувствовала себя уничтоженной. И то сказать - она, да
теперь уже и сэр Эшли, были такие провинциалы! Филиппа совсем растерялась
перед этим потоком незнакомых идей и звуков. Она и трех слов не знала на
чужом языке, а эта красавица графиня, хоть и англичанка родом, по-видимому,
совершенно свободно говорила по-итальянски и по-французски и умела выразить
любую мысль и любое чувство на этих языках, что в те времена считалось
необходимой чертой красноречия, как, впрочем, и по сей день считается
некоторыми.
- Какой странный случай, - непринужденно и весело говорила графиня. -
Девочку, которую рекомендовал мне мой поверенный, оказывается, воспитываете
вы, мои соседи! Как ей сейчас живется? Я непременно навещу ее.
- Вы все о ней думаете? - спросила леди Моттисфонт, насторожившись.
- Ах, как бы мне хотелось взять ее к себе!
- Но поймите же, это невозможно. Она моя! - ревниво возразила Филиппа.
С этого момента настроение графини заметно упало и уже не менялось до
конца визита.
Тяжело было на сердце и у леди Моттисфонт, когда она возвращалась
домой. Обаяние графини было так велико, что даже она, Филиппа, поддалась
ему; так можно ли поверить, что сэр Эшли остался равнодушным? Но не это
больше всего угнетало ее. Графиня заронила ей в душу странное подозрение.
Вернувшись домой, Филиппа бросилась в детскую и там, схватив на руки сонную,
теплую Дороти, стала в исступлении осыпать ее поцелуями, потом, слегка
отстранив девочку от себя, принялась внимательно вглядываться в ее черты.
Тяжело вздохнув, она, наконец, отпустила ничего не понимающую Дороти и
поспешно удалилась к себе.
Она увидела в личике ребенка не только черты мужа - их она подмечала и
раньше, она узнала черты, краски, выражение другого человека - своей новой
соседки.
Только теперь уяснила себе несчастная Филиппа весь сложный ход событий,
и она спрашивала себя, как могла она быть такой дурочкой, как не поняла
всего раньше. Но недолго укоряла себя Филиппа за свое простодушие, другая,
ужасная мысль поразила ее в самое сердце. Значит, это она, Филиппа,
разлучила графиню и сэра Эшли! Правда, она не могла предвидеть, что все так
обернется, но ведь от этого не легче. Возлюбленная ее мужа, его грех и его
счастье, свободна теперь, когда он навсегда утратил свою свободу, и очень
понятно, что графиня жаждет забрать своего ребенка! А этот ребенок стал тем
временем для леди Моттисфонт чуть ли не единственным источником радости,
источником, питающим пробудившееся в ней материнское чувство; в Дороти к
тому же было столько знакомых черт, унаследованных от отца, что Филиппа