Страница:
Бедный священник сказал, что это воистину дурные вести.
- Но неужели он с тобою жестоко обращается? - спросил он.
- Да, - отвечала она чуть слышно.
- Что же он делает?
Она опасливо огляделась вокруг и заговорила сквозь слезы:
- Чтобы заставить меня признаться в том, в чем я не повинна, он
измышляет всякие способы, какие - этого я не смею рассказать, - лишь бы
довести меня до полного изнеможения, чтобы мне стало все равно, в чем ни
каяться. Вот я и решилась написать тебе, ведь больше друзей у меня нет.И
прибавила с печальной иронией: - Я подумала, раз он все равно мне не верит,
пусть уж будет прав, дам ему хотя бы повод для подозрений.
- Эммелина, - спросил он, весь дрожа, - ты не шутишь, ты вправду
хочешь... хочешь бежать со мной?
- А ты думаешь, я в такое время могла бы шутить? Минуты две он молчал,
потом ответил:
- Тебе нельзя ехать со мною.
- Почему?
- Это грех.
- Не может это быть грехом. Я за всю свою жизнь не помышляла ни о чем
греховном, так неужели же стану теперь, когда я денно и нощно молюсь о том,
чтобы смерть избавила меня от страданий!
- И все-таки это дурно, Эммелина.
- Разве дурно спасаться от огня, который жжет тебя?
- Но от нареканий ты все же не спасешься.
- Элвин, Элвин! - вскричала она. - Заклинаю тебя, увези меня с собой! Я
знаю, вообще-то это нехорошо, но ведь случай совсем исключительный! За что
мне послано такое испытание? Я никому не делала зла, я многим помогала и
надеялась быть счастливой; а пришло горе. Неужели господь насмеялся надо
мной? Меня некому было поддержать, я уступила. А теперь жизнь для меня позор
и тяжкое бремя... Ах, если бы ты знал, чего мне стоило обратиться к тебе с
этой просьбой, ты не отказал бы мне, ведь от этого зависит вся моя жизнь!
- Помоги нам бог, это выше сил человеческих! - простонал он. - Эмми, ты
- герцогиня Гемптонширская, супруга герцога. Тебе нельзя со мной ехать.
- Значит, я отвергнута? Отвергнута? - вскрикнула она, как безумная. -
Элвин, ты в самом деле это сказал?
- Да, моя дорогая, моя бедная! С болью в душе я это сказал и повторяю.
Тебе нельзя уехать. Прости меня, но выхода нет. Пусть я погибну, пусть
погибнешь ты, но вместе бежать нам нельзя. Божеский закон этого не
допускает. Прощай навсегда, на веки веков.
Он оторвался от нее, выбежал из кустарника и скрылся во мраке.
Три дня спустя после этой встречи и прощания Элвин отплыл дождливым
утром из Плимута на пассажирском корабле "Слава Запада". Его красивые
кроткие черты были отмечены печатью такой душевной муки, какой не могли бы
наложить на них десять лет обычных житейских невзгод. Когда скрылась из глаз
родная земля, он попытался по мере сил привести себя в стоическое состояние
духа. Попытки эти, в сочетании с нравственной силой, позволившей ему устоять
против соблазна страстей, которому подвергла его Эммелина, столь бездумно
ему доверившись, до некоторой степени увенчались успехом, хотя часто,
слишком часто в ропоте водной шири, на которую он взирал день за днем, ему
чудились звуки ее незабвенного голоса.
Он составил себе строгий распорядок дня, чтобы легче было заглушать
жгучие сожаления, которые по временам терзали его, когда он отдавался грезам
о том, что могло бы быть, не послушай он голоса совести. Ежедневно он в
течение долгих часов сосредоточивал свои мысли на философских трудах,
которые взял с собой, и лишь изредка разрешал себе на несколько минут
задуматься об Эммелине, - так занемогший эпикуреец, против воли обращаясь в
скрягу, по капле отмеривает себе пьянящий напиток, причину своего недуга. В
пути случилось несколько происшествий, обычных для переезда по морю в те
времена: шторм, штиль, человек за бортом, рождение ребенка и похороны,
причем последнее печальное событие потребовало его участия, - как
единственный на корабле священник, он читал заупокойную службу. В начале
следующего месяца корабль прибыл в Бостон, и оттуда Элвин отправился в
Провиденс, где жил его дальний родственник.
Пробыв там недолгое время, он возвратился в Бостон и усердно взялся за
работу, что очень помогло ему стряхнуть с себя мрачную меланхолию, все еще
им владевшую. Недавние переживания ослабили и замутили его веру, поэтому он
решил, что не может в ближайшее время достойно нести обязанности духовного
пастыря, и попросил место учителя в школе. Тут ему пригодились некоторые
рекомендации, полученные перед отъездом из Англии, а вскоре молва о нем как
о серьезном ученом и почтенном человеке дошла до попечителей одного
колледжа. Кончилось тем, что он оставил школу и водворился в этом колледже в
качестве преподавателя риторики и ораторского искусства.
Так он жил и трудился, движимый единственно решимостью добросовестно
исполнять свой долг. В зимние вечера он сочинял элегии и сонеты, изливая
свои чувства в стихах, большей частью посвященных "Одной несчастной леди", а
летом, если не бывал занят, проводил конец дня, наблюдая из своего окна, как
удлиняются тени, и сравнивая их в воображении с тенями своей жизни. На
прогулках он всегда смотрел, в какой стороне восток, и думал об океане,
простершемся там на две тысячи миль, и о том, что осталось за его далью.
Словом, каждую свободную минуту он уносился мыслями к той, что была для него
лишь воспоминанием и едва ли могла стать чем-нибудь иным.
Прошло девять лет, и под действием их лицо Элвина утратило очарование
молодости, ранее отличавшее его. Он был добр к своим ученикам и приветлив со
всеми, с кем ему приходилось общаться; но ключ своей жизни, свою тайну,
хранил так же крепко, как если бы был немым. Беседуя со знакомыми об Англии
и о своей тамошней жизни, он обходил эпизод с Эммелиной и Бэттонским замком,
точно ничего этого и не было в его прошлом. При всей своей неизмеримой
важности для него те короткие дни промелькнули так быстро, что теперь, через
столько лет, он и сам бы, возможно, не помнил о них, если бы не событие,
которым они были отмечены.
И вот однажды, проглядывая на досуге старую газету, присланную из
Англии, он увидел коротенькую заметку, которая для него, однако, заключала
целые фолианты волнующего содержания, звенела ритмом более страстным, нежели
все строфы всех поэтов земли. То было объявление о смерти герцога
Гемптонширского, - он умер бездетным, оставив после себя только вдову.
Весь ход мыслей Элвина мгновенно принял другое направление. Взглянув
еще раз на газету, он убедился, что получил ее уже давно, но по небрежности
отложил, не читая. Если бы не вздумалось ему разобрать бумаги в своем
кабинете, он мог бы еще много лет оставаться в неведении. Со смерти герцога
прошло уже семь месяцев. Элвин не в силах был больше трактовать с кафедры об
искусственно подобранных синекдохах, антитезах и метафорах, - в душе его
сами собой рождались все эти риторические фигуры, но их он не смел
произнести вслух. Нужно ли удивляться, что он предался блаженным мечтам о
счастье, раз оно теперь, впервые за долгие годы, казалось возможным? Ведь он
и сейчас не любил ничего и никого на свете, кроме Эммелины. Его безмолвный
романтический монолог вылился в решение - возвратиться к ней, не теряя ни
часа.
Но он не мог сразу же бросить работу. Лишь четыре месяца спустя ему
удалось освободиться от всех своих дел, однако, хоть и снедаемый
нетерпением, он не уставал повторять себе: "Если она не разлюбила меня за
девять лет, то не разлюбит и за десять; перемена в жизни и одиночество
окажут на нее свое действие, она вспомнит прежние времена, станет думать обо
мне еще нежнее; каждый новый день сулит мне все более радостную встречу".
Но вот кончилась и вынужденная отсрочка, и, прибыв благополучно в
Англию через год с небольшим после смерти герцога, он однажды к концу
зимнего дня добрался до деревушки Бэттон.
Так велико было нетерпение Элвина, что, несмотря на поздний час, он не
мог удержаться, чтобы теперь же не взглянуть на замок, в который Эммелина
десять лет назад вошла на свое горе молодою хозяйкой. Он шел парком,
задумчиво глядя вперед, где знакомые очертания дома вырастали на темнеющем
небе, и вскоре с интересом заметил, что и впереди и позади него по тенистой
аллее, ведущей к воротам замка, бодро шагают по двое, по трое деревенские
жители. Не опасаясь быть узнанным, Элвин осведомился у одного из них, что
здесь происходит.
- Ее светлость устраивает для своих арендаторов праздник, как повелось
еще при герцоге и при его отце, она не хочет нарушать старый обычай.
- Вот как. Она, что же, после смерти герцога живет здесь одна?
- Одна как перст. Но хоть званых вечеров у нее и не бывает, ей приятно,
когда здешние жители веселятся, она частенько их сюда приглашает.
"Добра по-прежнему", - подумал Элвин.
Он подошел к замку; боковые ворота были гостеприимно распахнуты, а залы
и переходы в этом крыле ярко освещены множеством свечей, ронявших горячие
капли на свежую зелень, которой были увиты люстры, и на шелковые платья
фермерских жен, с довольным видом прохаживающихся по комнатам под руку с
мужьями. Элвин беспрепятственно вошел в замок вместе с остальными, - сегодня
вход для всех был свободный. Не замечаемый никем, он остановился в углу
большой залы, где вскоре должны были начаться танцы.
- Хоть ее светлость только что сняла траур, - сказал кто-то стоявший
рядом, - а все равно она обещала, что сойдет вниз и откроет бал с соседом
Бейтсом.
- Кто это сосед Бейтс? - спросил Элвин.
- Старик, которого она очень уважает, самый старый из всех ее
арендаторов. Ему недавно стукнуло семьдесят восемь.
- Ах да, я помню, - сказал Элвин со вздохом облегчения.
Танцоры построились парами и замерли в ожидании. В дальнем конце залы
отворились двери, и вошла дама в черном шелковом платье. Она с улыбкой
поклонилась гостям и заняла свое место в первой паре.
- Кто это? - спросил в недоумении Элвин. - Вы как будто сказали, что ее
светлость...
- Это и есть ее светлость, - отвечал его собеседник.
- А где же другая?
- Никакой другой нет.
- Но ведь это не та герцогиня Гемптонширская, которая... которая... - У
Элвина язык отнялся, он не мог продолжать.
- Что это с вами? - спросил его новый знакомый, увидев, что он отступил
на шаг и прислонился к стене.
Несчастный Элвин пробормотал, что у него в боку закололо от долгой
ходьбы. А тут заиграла музыка, начался бал, и сосед его, заглядевшись на то,
как эта непонятная герцогиня проделывает сложные фигуры танца, на время
забыл о его существовании.
Воспользовавшись этим, Элвин постарался взять себя в руки. Страдать
было ему не внове.
- Как случилось, что эта женщина стала вашей герцогиней? - спросил он
твердым, ясным голосом, уже вполне овладев собой. - Где другая герцогиня
Гемптонширская? Ведь она была. Я это наверняка знаю.
- Ах, вы про ту? Ну, она-то давным-давно сбежала с младшим священником.
Мистер Хилл его звали, если мне память не изменяет.
- Как так сбежала? Этого же не было, - сказал Элвин.
- А вот так и сбежала. Месяца через два после свадьбы она встретилась с
этим священником в кустах возле дома. Нашлись люди, что видели их и кое-что
слышали из их разговора. Они условились обо всем, а дня через три отплыли из
Плимута.
- Это неправда.
- Ну, если это ложь, тогда уж не знаю, что правда. Ее отец до смертного
часа был в этом уверен, и герцог тоже, да и все в округе. Ох, и подняли
тогда кутерьму! Герцог проследил ее до Плимута.
- До Плимута?
- Да, до Плимута, и там его люди выяснили, что она пришла в корабельную
контору и спросила, записался ли мистер Элвин Хилл пассажиром на "Славу
Запада"; а когда узнала, что да, то и сама записалась, только под чужим
именем. Позже, уже после отплытия корабля, герцог получил от нее письмо, она
ему все рассказала. А сюда так и не вернулась. Его светлость много лет жил
один, на нашей герцогине он женился всего за год до своей смерти.
Изумление Элвина нельзя описать никакими словами. Но как ни был он
ошеломлен и растерян, на следующий день он побывал у герцогини
Гемптонширской, которую все еще считал не настоящей. Выслушав его, она
сперва встревожилась, потом стала надменна и холодна, потом, смягчившись при
виде его отчаяния, ответила откровенностью на откровенность. Она показала
ему письмо, найденное в бумагах покойного герцога и подтверждавшее то, что
Элвин узнал накануне. На почтовом штемпеле стояла дата отплытия "Славы
Запада", и в письме Эммелина кратко сообщала, что уехала на этом корабле в
Америку.
Элвин употребил все усилия, чтобы до конца раскрыть тайну. От всех он
слышал одно и то же: "Она сбежала с младшим священником". Но когда он
немного расширил круг своих поисков, то узнал и кое-что более существенное.
Ему назвали имя одного плимутского лодочника, который, когда герцог хватился
своей жены и стал ее разыскивать, будто бы заявил, что поздно вечером, перед
отплытием "Славы Запада", сам перевез беглянку с берега на корабль.
Порыскав несколько дней по переулкам и пристаням плимутского порта,
Элвин, неотступно преследуемый этими невероятными словами: "Сбежала с
младшим священником", - нашел-таки старого лодочника. Тот охотно повторил
свой рассказ. Он хорошо помнил этот случай и подробно описал - как в свое
время описывал герцогу - платье и наружность уезжавшей леди; сомнений не
оставалось: это самое платье Элвин видел на Эммелине в вечер их прощания.
Прежде чем отправиться за океан для дальнейших поисков, Элвин, теряясь
в догадках, постарался раздобыть адрес капитана Уилера, который вел "Славу
Запада", когда сам Элвин был на ней пассажиром, и тут же написал ему письмо.
Все подробности этой истории, какие старый моряк мог вспомнить или
разыскать в своих документах, сводились к тому, что перед одним из его
тогдашних рейсов на корабль действительно явилась женщина, назвавшаяся так,
как упомянул в своем письме Элвин; что она ехала в общей каюте среди самых
бедных переселенцев; что она умерла дней через пять после выхода из Плимута;
что по виду она казалась женщиной благородной и воспитанной. Почему она не
записалась в первый класс, почему ехала без вещей - этого никто не мог взять
в толк: пусть денег у нее было мало, такой женщине нетрудно было бы их
достать. "Мы похоронили ее в море,писал далее капитан. - Как сейчас помню,
отпевал ее молодой священник, пассажир первого класса".
Словно молния озарила эту картину в памяти Элвина. Было ясное, ветреное
утро, ему только что сказали, что корабль идет со скоростью ста с лишним
миль в сутки. И тут стало известно, что одна несчастная молодая женщина на
нижней палубе заболела лихорадкой и лежит в бреду. Весть эта сильно
встревожила пассажиров, потому что санитарные условия на корабле оставляли
желать лучшего. А вскоре судовой лекарь объявил, что она умерла. Вслед за
этим Элвин узнал, что хоронить ее будут без задержки, опасаясь заразы. И вот
теперь перед глазами его возникла картина похоронного обряда, в котором он и
сам играл не последнюю роль. На корабле не было своего священника, поэтому
капитан пришел к нему с просьбой отслужить заупокойную службу. Он
согласился; и вечером, когда прямо перед ним опускался за горизонт красный
шар солнца, он читал среди стоявших в молчании пассажиров и матросов:
"Посему предаем тело ее водной пучине, да обратится в тлен, в чаянии
воскресения, когда отдаст море мертвых, бывших в нем".
Капитан сообщил ему также адреса судовой экономки и других лиц,
служивших в то время на "Славе Запада". Элвин посетил их одного за другим.
Повторные описания платья умершей, цвета ее волос и других примет погасили
последнюю искру надежды на возможную ошибку.
Теперь наконец прояснился весь ход событий. В тот злополучный вечер,
когда он покинул Эммелину, запретив ей следовать за собой, так как это было
бы грехом, она, очевидно, ослушалась. В темноте она украдкой пошла за ним
следом, как несчастная собачонка, которая не отстает, хоть ее и гонят. Она
ничего не могла захватить с собой, кроме того, что было у нее тогда в руках;
и так, почти ничего при себе не имея, и пустилась в путь. В намерения ее,
несомненно, входило открыть ему свое присутствие на корабле, как только она
найдет в себе для этого достаточно мужества.
Так развернулась перед внутренним взором Элвина десятилетней давности
глава его романа. То, что неимущей пассажиркой была юная герцогиня
Гемптонширская, никогда не стало достоянием гласности. Хиллу незачем было
дольше оставаться в Англии, и вскоре он покинул ее берега, теперь уже
навеки. Перед отъездом он поведал свою повесть одному другу детства - деду
человека, который только что рассказал ее вам.
1884
Перевод В. Маянц
Глядящему на нее сзади ее каштановые волосы представлялись какой-то
загадкой, чудом. Под черной касторовой шляпой с плюмажем из черных перьев
длинные локоны, перевитые и переплетенные, точно прутья корзины, являли
собой пример искусства изощренного, хотя, быть может, и не согласного со
строгим вкусом. Подобные волны и кольца следовало бы, создав однажды,
оставлять в неприкосновенности на целый год или хотя бы на месяц; и оттого,
что это творение существовало всего один день - на ночь его разрушали, -
было жаль затраченного времени и труда.
А ей, бедняжке, приходилось все это делать собственными руками - у нее
не было горничной. Да и вообще, в смысле внешнего блеска ей нечем было
похвастаться, кроме этой нарядной прически. Отсюда столь беспредельное
терпение.
Молодая женщина была калекой, хотя по ее внешности об этом можно было и
не догадаться, - она сидела в кресле на колесах, которое выкатили вперед
поближе к эстраде на зеленой лужайке, где в этот теплый июньский день шел
концерт. Дело происходило в небольшом парке или частном саду, каких немало
на окраинах Лондона; местное благотворительное общество давало концерт,
чтобы собрать средства на какое-то из своих начинаний. Огромный Лондон - это
тысяча обособленных миров, живущих каждый своей жизнью, и, хотя за пределами
ближайших кварталов ни цели концерта, ни исполнители, ни этот парк никому не
были известны, на лужайке собралось порядочно публики, слушавшей с интересом
и вполне обо всем осведомленной.
Многие, слушая музыку, разглядывали даму в кресле - ее роскошные волосы
привлекали внимание, тем более что сидела она у всех на виду. Лица ее не
было видно, но описанные уже хитросплетения локонов, изящные ушко и шейка,
тонко очерченная матовая щека наводили на мысль, что женщина, должно быть,
очень хороша собой. Подобные надежды иногда приносят разочарование, - так
случилось и на этот раз: когда дама наконец повернула голову, сидевшие сзади
увидели, что она вовсе не такая красавица, как они предполагали и даже, сами
не зная почему, надеялись.
Прежде всего - недостаток, которого, увы, рано или поздно никому не
избежать! - дама была не столь молода, как им казалось. Впрочем, бесспорно,
лицо ее было привлекательно и вовсе не говорило о болезни. Черты ее можно
было рассмотреть всякий раз, когда она оборачивалась к мальчику лет
двенадцати - тринадцати, стоявшему рядом с ней, чья шапочка и куртка
свидетельствовали о том, что он учится в одной из широко известных
аристократических школ. Стоявшие неподалеку слышали, что он называл ее
мамой.
По окончании концерта, когда публика начала расходиться, многие нарочно
прошли поближе к ней. Почти все оглядывались, стараясь получше рассмотреть
эту женщину, вызывавшую общий интерес, а она неподвижно сидела в кресле,
ожидая, пока освободится для нее дорога. Она как будто ничего не имела
против удовлетворения их любопытства и иногда сама поднимала навстречу
обращенным к ней взглядам свои темные, приветливые, кроткие и чуть печальные
глаза.
Ее вывезли из сада и покатили по улице, и вскоре она и мальчик,
шагавший рядом, исчезли из виду. Проводив их взглядом, некоторые принялись
расспрашивать об этой женщине: им рассказали, что она вторая жена священника
из соседнего прихода, что она хромая и что в прошлом у нее, кажется, была
какая-то история, правда, вполне невинная, ну а все-таки что-то было.
По дороге домой мальчик выразил надежду, что с отцом за их отсутствие
ничего не случилось.
- Сегодня ему вроде получшало, так что, наверное, все в порядке, -
ответила она.
- Не "получшало", мамочка, а "стало лучше", - нетерпеливо и даже
раздраженно поправил питомец знаменитой аристократической школы. - Пора
знать такие вещи.
Мать смиренно приняла это замечание, нисколько не обидевшись, и не
отплатила ему той же монетой, хотя могла бы посоветовать ему вытереть
хорошенько губы, облепленные крошками от пирога, которым он тайком
лакомился, извлекая по кусочку из кармана. Далее миловидная женщина и
мальчик продолжали свой путь молча.
Неправильности речи имели некоторое отношение к истории ее жизни; она
задумалась, и мысли ее, видно, были не из веселых. Она как будто спрашивала
себя, разумно ли она поступила, избрав жизненный путь, приведший ее к такому
положению вещей.
В глухом уголке Северного Уэссекса, миль за сорок от Лондона, в
окрестностях благоденствующего городка Олдбрикэма раскинулась живописная
деревушка с церковью и домиком пастора, - сын ее никогда их не видал, но
ей-то они были Хорошо знакомы. Это была ее родная деревня Геймэд, и именно
здесь произошло событие, перевернувшее всю ее жизнь; ей в ту пору было всего
девятнадцать лет.
Как хорошо помнила она этот первый акт своей маленькой трагикомедии -
тот весенний вечер, когда у священника умерла жена. С тех пор прошло уже
много лет, она стала его второй женой, но в те далекие времена она служила в
его доме простой горничной.
Когда все, что можно было сделать, было сделано, и конец все же
наступил, она, уже в сумерках, собралась пойти к своим родителям, жившим в
той же деревне, и сообщить им печальную новость. Отворив садовую калитку,
она поглядела в ту сторону, где высились огромные деревья, заслоняя бледный
свет закатного неба, и ничуть не удивилась, различив у ограды темную фигуру,
"хотя для приличия лукаво воскликнула:
- Ох, Сэм, до чего ты меня напугал!
Это был ее знакомый, молодой садовник. Она подробно рассказала ему о
последних событиях, и оба они примолкли, охваченные тем возвышенным,
спокойно-философским настроением, которое всегда является, когда несчастье
постигает кого-то рядом, но не самого философа. Однако на этот раз
случившееся имело и прямое отношение к ним.
- А ты как - и теперь будешь служить у пастора? - спросил он.
Об этом она еще не думала.
- Не знаю, - сказала она. - Наверное, все останется по-прежнему.
Они шли рядом по дороге к дому ее матери. Потом рука его обвилась
вокруг ее талии. Она тихонько высвободилась, но он опять ее обнял, и на этот
раз она не сопротивлялась.
- Вот что, Софи, милая, неизвестно еще, оставят тебя или дадут расчет,
а тебе, может, захочется иметь свой уголок, так ты знай, вот скоро я
устроюсь попрочней, - и мы сможем зажить своим домком!
- Ишь ты какой скорый! Да я еще ни разочку не сказала, что ты мне
нравишься. Это ты за мной бегаешь!
- Что же, разве я не имею права попытать счастья, как другие? - Они уже
подошли к дому ее родителей, и он хотел поцеловать ее на прощанье.
- Нет, Сэм, не смей! - воскликнула она, прикрыв ему губы ладонью. - Уж
сегодня-то мог бы вести себя поприличней. - И она убежала, так и не позволив
себя поцеловать и не пригласив его зайти.
Овдовевшему пастору было в то время лет под сорок; он происходил из
хорошей семьи; детей у него не было. В своем маленьком приходе он и раньше
вел довольно замкнутый образ жизни, отчасти потому, что владельцы соседних
поместий бывали здесь только наездами; теперь же тяжелая утрата укрепила в
нем привычку к уединению. Он еще реже появлялся на людях, еще меньше
принимал участие в той сутолоке и суете, которые в нашем мире называют
прогрессом. Долгое время после смерти жены все в доме шло по-прежнему:
служанка, кухарка, садовник и горничная делали, что им надлежало, или не
делали - смотря по настроению, пастора это не заботило. Но однажды кто-то
удивился, зачем одинокому человеку столько слуг. Справедливость этой мысли
поразила его, и он решил несколько сократить свое хозяйство. Однако Софи,
горничная, опередила его, заявив как-то вечером, что хочет взять расчет.
- Почему? - спросил священник.
- Сэм Гобсон за меня сватается, сэр.
- Вот как, - и что же, вам хочется замуж?
- Нет, не очень. Но надо же иметь свой угол. А то мы слыхали, что
кому-то из нас придется уйти.
Через два дня она сказала:
- Если вы не против, сэр, я пока обожду брать расчет. Мы с Сэмом
поссорились.
Он поглядел на нее. Прежде он особенно к ней не присматривался, хотя
часто замечал ее тихое присутствие в комнате. Какая она нежная, и движения
мягкие, как у котенка! С другими слугами ему как-то не приходилось общаться,
только с ней. Что же будет, если она уйдет?
Ушла не Софи, а другая служанка, и жизнь опять потекла по прежнему
руслу.
Однажды пастор, мистер Твайкотт, захворал, и Софи пришлось носить ему
наверх еду; и вот как-то раз, только дверь за ней притворилась - он услыхал
шум на лестнице. Она оступилась, упала вместе с подносом и сильно подвернула
ногу, так что не могла на нее ступить. Позвали деревенского врача; священник
вскоре оправился, но Софи долго еще была прикована к постели; ей сказали,
что никогда уже она не сможет много ходить или подолгу быть на ногах. Едва
почувствовав себя лучше, она пошла поговорить с пастором, когда он был у
- Но неужели он с тобою жестоко обращается? - спросил он.
- Да, - отвечала она чуть слышно.
- Что же он делает?
Она опасливо огляделась вокруг и заговорила сквозь слезы:
- Чтобы заставить меня признаться в том, в чем я не повинна, он
измышляет всякие способы, какие - этого я не смею рассказать, - лишь бы
довести меня до полного изнеможения, чтобы мне стало все равно, в чем ни
каяться. Вот я и решилась написать тебе, ведь больше друзей у меня нет.И
прибавила с печальной иронией: - Я подумала, раз он все равно мне не верит,
пусть уж будет прав, дам ему хотя бы повод для подозрений.
- Эммелина, - спросил он, весь дрожа, - ты не шутишь, ты вправду
хочешь... хочешь бежать со мной?
- А ты думаешь, я в такое время могла бы шутить? Минуты две он молчал,
потом ответил:
- Тебе нельзя ехать со мною.
- Почему?
- Это грех.
- Не может это быть грехом. Я за всю свою жизнь не помышляла ни о чем
греховном, так неужели же стану теперь, когда я денно и нощно молюсь о том,
чтобы смерть избавила меня от страданий!
- И все-таки это дурно, Эммелина.
- Разве дурно спасаться от огня, который жжет тебя?
- Но от нареканий ты все же не спасешься.
- Элвин, Элвин! - вскричала она. - Заклинаю тебя, увези меня с собой! Я
знаю, вообще-то это нехорошо, но ведь случай совсем исключительный! За что
мне послано такое испытание? Я никому не делала зла, я многим помогала и
надеялась быть счастливой; а пришло горе. Неужели господь насмеялся надо
мной? Меня некому было поддержать, я уступила. А теперь жизнь для меня позор
и тяжкое бремя... Ах, если бы ты знал, чего мне стоило обратиться к тебе с
этой просьбой, ты не отказал бы мне, ведь от этого зависит вся моя жизнь!
- Помоги нам бог, это выше сил человеческих! - простонал он. - Эмми, ты
- герцогиня Гемптонширская, супруга герцога. Тебе нельзя со мной ехать.
- Значит, я отвергнута? Отвергнута? - вскрикнула она, как безумная. -
Элвин, ты в самом деле это сказал?
- Да, моя дорогая, моя бедная! С болью в душе я это сказал и повторяю.
Тебе нельзя уехать. Прости меня, но выхода нет. Пусть я погибну, пусть
погибнешь ты, но вместе бежать нам нельзя. Божеский закон этого не
допускает. Прощай навсегда, на веки веков.
Он оторвался от нее, выбежал из кустарника и скрылся во мраке.
Три дня спустя после этой встречи и прощания Элвин отплыл дождливым
утром из Плимута на пассажирском корабле "Слава Запада". Его красивые
кроткие черты были отмечены печатью такой душевной муки, какой не могли бы
наложить на них десять лет обычных житейских невзгод. Когда скрылась из глаз
родная земля, он попытался по мере сил привести себя в стоическое состояние
духа. Попытки эти, в сочетании с нравственной силой, позволившей ему устоять
против соблазна страстей, которому подвергла его Эммелина, столь бездумно
ему доверившись, до некоторой степени увенчались успехом, хотя часто,
слишком часто в ропоте водной шири, на которую он взирал день за днем, ему
чудились звуки ее незабвенного голоса.
Он составил себе строгий распорядок дня, чтобы легче было заглушать
жгучие сожаления, которые по временам терзали его, когда он отдавался грезам
о том, что могло бы быть, не послушай он голоса совести. Ежедневно он в
течение долгих часов сосредоточивал свои мысли на философских трудах,
которые взял с собой, и лишь изредка разрешал себе на несколько минут
задуматься об Эммелине, - так занемогший эпикуреец, против воли обращаясь в
скрягу, по капле отмеривает себе пьянящий напиток, причину своего недуга. В
пути случилось несколько происшествий, обычных для переезда по морю в те
времена: шторм, штиль, человек за бортом, рождение ребенка и похороны,
причем последнее печальное событие потребовало его участия, - как
единственный на корабле священник, он читал заупокойную службу. В начале
следующего месяца корабль прибыл в Бостон, и оттуда Элвин отправился в
Провиденс, где жил его дальний родственник.
Пробыв там недолгое время, он возвратился в Бостон и усердно взялся за
работу, что очень помогло ему стряхнуть с себя мрачную меланхолию, все еще
им владевшую. Недавние переживания ослабили и замутили его веру, поэтому он
решил, что не может в ближайшее время достойно нести обязанности духовного
пастыря, и попросил место учителя в школе. Тут ему пригодились некоторые
рекомендации, полученные перед отъездом из Англии, а вскоре молва о нем как
о серьезном ученом и почтенном человеке дошла до попечителей одного
колледжа. Кончилось тем, что он оставил школу и водворился в этом колледже в
качестве преподавателя риторики и ораторского искусства.
Так он жил и трудился, движимый единственно решимостью добросовестно
исполнять свой долг. В зимние вечера он сочинял элегии и сонеты, изливая
свои чувства в стихах, большей частью посвященных "Одной несчастной леди", а
летом, если не бывал занят, проводил конец дня, наблюдая из своего окна, как
удлиняются тени, и сравнивая их в воображении с тенями своей жизни. На
прогулках он всегда смотрел, в какой стороне восток, и думал об океане,
простершемся там на две тысячи миль, и о том, что осталось за его далью.
Словом, каждую свободную минуту он уносился мыслями к той, что была для него
лишь воспоминанием и едва ли могла стать чем-нибудь иным.
Прошло девять лет, и под действием их лицо Элвина утратило очарование
молодости, ранее отличавшее его. Он был добр к своим ученикам и приветлив со
всеми, с кем ему приходилось общаться; но ключ своей жизни, свою тайну,
хранил так же крепко, как если бы был немым. Беседуя со знакомыми об Англии
и о своей тамошней жизни, он обходил эпизод с Эммелиной и Бэттонским замком,
точно ничего этого и не было в его прошлом. При всей своей неизмеримой
важности для него те короткие дни промелькнули так быстро, что теперь, через
столько лет, он и сам бы, возможно, не помнил о них, если бы не событие,
которым они были отмечены.
И вот однажды, проглядывая на досуге старую газету, присланную из
Англии, он увидел коротенькую заметку, которая для него, однако, заключала
целые фолианты волнующего содержания, звенела ритмом более страстным, нежели
все строфы всех поэтов земли. То было объявление о смерти герцога
Гемптонширского, - он умер бездетным, оставив после себя только вдову.
Весь ход мыслей Элвина мгновенно принял другое направление. Взглянув
еще раз на газету, он убедился, что получил ее уже давно, но по небрежности
отложил, не читая. Если бы не вздумалось ему разобрать бумаги в своем
кабинете, он мог бы еще много лет оставаться в неведении. Со смерти герцога
прошло уже семь месяцев. Элвин не в силах был больше трактовать с кафедры об
искусственно подобранных синекдохах, антитезах и метафорах, - в душе его
сами собой рождались все эти риторические фигуры, но их он не смел
произнести вслух. Нужно ли удивляться, что он предался блаженным мечтам о
счастье, раз оно теперь, впервые за долгие годы, казалось возможным? Ведь он
и сейчас не любил ничего и никого на свете, кроме Эммелины. Его безмолвный
романтический монолог вылился в решение - возвратиться к ней, не теряя ни
часа.
Но он не мог сразу же бросить работу. Лишь четыре месяца спустя ему
удалось освободиться от всех своих дел, однако, хоть и снедаемый
нетерпением, он не уставал повторять себе: "Если она не разлюбила меня за
девять лет, то не разлюбит и за десять; перемена в жизни и одиночество
окажут на нее свое действие, она вспомнит прежние времена, станет думать обо
мне еще нежнее; каждый новый день сулит мне все более радостную встречу".
Но вот кончилась и вынужденная отсрочка, и, прибыв благополучно в
Англию через год с небольшим после смерти герцога, он однажды к концу
зимнего дня добрался до деревушки Бэттон.
Так велико было нетерпение Элвина, что, несмотря на поздний час, он не
мог удержаться, чтобы теперь же не взглянуть на замок, в который Эммелина
десять лет назад вошла на свое горе молодою хозяйкой. Он шел парком,
задумчиво глядя вперед, где знакомые очертания дома вырастали на темнеющем
небе, и вскоре с интересом заметил, что и впереди и позади него по тенистой
аллее, ведущей к воротам замка, бодро шагают по двое, по трое деревенские
жители. Не опасаясь быть узнанным, Элвин осведомился у одного из них, что
здесь происходит.
- Ее светлость устраивает для своих арендаторов праздник, как повелось
еще при герцоге и при его отце, она не хочет нарушать старый обычай.
- Вот как. Она, что же, после смерти герцога живет здесь одна?
- Одна как перст. Но хоть званых вечеров у нее и не бывает, ей приятно,
когда здешние жители веселятся, она частенько их сюда приглашает.
"Добра по-прежнему", - подумал Элвин.
Он подошел к замку; боковые ворота были гостеприимно распахнуты, а залы
и переходы в этом крыле ярко освещены множеством свечей, ронявших горячие
капли на свежую зелень, которой были увиты люстры, и на шелковые платья
фермерских жен, с довольным видом прохаживающихся по комнатам под руку с
мужьями. Элвин беспрепятственно вошел в замок вместе с остальными, - сегодня
вход для всех был свободный. Не замечаемый никем, он остановился в углу
большой залы, где вскоре должны были начаться танцы.
- Хоть ее светлость только что сняла траур, - сказал кто-то стоявший
рядом, - а все равно она обещала, что сойдет вниз и откроет бал с соседом
Бейтсом.
- Кто это сосед Бейтс? - спросил Элвин.
- Старик, которого она очень уважает, самый старый из всех ее
арендаторов. Ему недавно стукнуло семьдесят восемь.
- Ах да, я помню, - сказал Элвин со вздохом облегчения.
Танцоры построились парами и замерли в ожидании. В дальнем конце залы
отворились двери, и вошла дама в черном шелковом платье. Она с улыбкой
поклонилась гостям и заняла свое место в первой паре.
- Кто это? - спросил в недоумении Элвин. - Вы как будто сказали, что ее
светлость...
- Это и есть ее светлость, - отвечал его собеседник.
- А где же другая?
- Никакой другой нет.
- Но ведь это не та герцогиня Гемптонширская, которая... которая... - У
Элвина язык отнялся, он не мог продолжать.
- Что это с вами? - спросил его новый знакомый, увидев, что он отступил
на шаг и прислонился к стене.
Несчастный Элвин пробормотал, что у него в боку закололо от долгой
ходьбы. А тут заиграла музыка, начался бал, и сосед его, заглядевшись на то,
как эта непонятная герцогиня проделывает сложные фигуры танца, на время
забыл о его существовании.
Воспользовавшись этим, Элвин постарался взять себя в руки. Страдать
было ему не внове.
- Как случилось, что эта женщина стала вашей герцогиней? - спросил он
твердым, ясным голосом, уже вполне овладев собой. - Где другая герцогиня
Гемптонширская? Ведь она была. Я это наверняка знаю.
- Ах, вы про ту? Ну, она-то давным-давно сбежала с младшим священником.
Мистер Хилл его звали, если мне память не изменяет.
- Как так сбежала? Этого же не было, - сказал Элвин.
- А вот так и сбежала. Месяца через два после свадьбы она встретилась с
этим священником в кустах возле дома. Нашлись люди, что видели их и кое-что
слышали из их разговора. Они условились обо всем, а дня через три отплыли из
Плимута.
- Это неправда.
- Ну, если это ложь, тогда уж не знаю, что правда. Ее отец до смертного
часа был в этом уверен, и герцог тоже, да и все в округе. Ох, и подняли
тогда кутерьму! Герцог проследил ее до Плимута.
- До Плимута?
- Да, до Плимута, и там его люди выяснили, что она пришла в корабельную
контору и спросила, записался ли мистер Элвин Хилл пассажиром на "Славу
Запада"; а когда узнала, что да, то и сама записалась, только под чужим
именем. Позже, уже после отплытия корабля, герцог получил от нее письмо, она
ему все рассказала. А сюда так и не вернулась. Его светлость много лет жил
один, на нашей герцогине он женился всего за год до своей смерти.
Изумление Элвина нельзя описать никакими словами. Но как ни был он
ошеломлен и растерян, на следующий день он побывал у герцогини
Гемптонширской, которую все еще считал не настоящей. Выслушав его, она
сперва встревожилась, потом стала надменна и холодна, потом, смягчившись при
виде его отчаяния, ответила откровенностью на откровенность. Она показала
ему письмо, найденное в бумагах покойного герцога и подтверждавшее то, что
Элвин узнал накануне. На почтовом штемпеле стояла дата отплытия "Славы
Запада", и в письме Эммелина кратко сообщала, что уехала на этом корабле в
Америку.
Элвин употребил все усилия, чтобы до конца раскрыть тайну. От всех он
слышал одно и то же: "Она сбежала с младшим священником". Но когда он
немного расширил круг своих поисков, то узнал и кое-что более существенное.
Ему назвали имя одного плимутского лодочника, который, когда герцог хватился
своей жены и стал ее разыскивать, будто бы заявил, что поздно вечером, перед
отплытием "Славы Запада", сам перевез беглянку с берега на корабль.
Порыскав несколько дней по переулкам и пристаням плимутского порта,
Элвин, неотступно преследуемый этими невероятными словами: "Сбежала с
младшим священником", - нашел-таки старого лодочника. Тот охотно повторил
свой рассказ. Он хорошо помнил этот случай и подробно описал - как в свое
время описывал герцогу - платье и наружность уезжавшей леди; сомнений не
оставалось: это самое платье Элвин видел на Эммелине в вечер их прощания.
Прежде чем отправиться за океан для дальнейших поисков, Элвин, теряясь
в догадках, постарался раздобыть адрес капитана Уилера, который вел "Славу
Запада", когда сам Элвин был на ней пассажиром, и тут же написал ему письмо.
Все подробности этой истории, какие старый моряк мог вспомнить или
разыскать в своих документах, сводились к тому, что перед одним из его
тогдашних рейсов на корабль действительно явилась женщина, назвавшаяся так,
как упомянул в своем письме Элвин; что она ехала в общей каюте среди самых
бедных переселенцев; что она умерла дней через пять после выхода из Плимута;
что по виду она казалась женщиной благородной и воспитанной. Почему она не
записалась в первый класс, почему ехала без вещей - этого никто не мог взять
в толк: пусть денег у нее было мало, такой женщине нетрудно было бы их
достать. "Мы похоронили ее в море,писал далее капитан. - Как сейчас помню,
отпевал ее молодой священник, пассажир первого класса".
Словно молния озарила эту картину в памяти Элвина. Было ясное, ветреное
утро, ему только что сказали, что корабль идет со скоростью ста с лишним
миль в сутки. И тут стало известно, что одна несчастная молодая женщина на
нижней палубе заболела лихорадкой и лежит в бреду. Весть эта сильно
встревожила пассажиров, потому что санитарные условия на корабле оставляли
желать лучшего. А вскоре судовой лекарь объявил, что она умерла. Вслед за
этим Элвин узнал, что хоронить ее будут без задержки, опасаясь заразы. И вот
теперь перед глазами его возникла картина похоронного обряда, в котором он и
сам играл не последнюю роль. На корабле не было своего священника, поэтому
капитан пришел к нему с просьбой отслужить заупокойную службу. Он
согласился; и вечером, когда прямо перед ним опускался за горизонт красный
шар солнца, он читал среди стоявших в молчании пассажиров и матросов:
"Посему предаем тело ее водной пучине, да обратится в тлен, в чаянии
воскресения, когда отдаст море мертвых, бывших в нем".
Капитан сообщил ему также адреса судовой экономки и других лиц,
служивших в то время на "Славе Запада". Элвин посетил их одного за другим.
Повторные описания платья умершей, цвета ее волос и других примет погасили
последнюю искру надежды на возможную ошибку.
Теперь наконец прояснился весь ход событий. В тот злополучный вечер,
когда он покинул Эммелину, запретив ей следовать за собой, так как это было
бы грехом, она, очевидно, ослушалась. В темноте она украдкой пошла за ним
следом, как несчастная собачонка, которая не отстает, хоть ее и гонят. Она
ничего не могла захватить с собой, кроме того, что было у нее тогда в руках;
и так, почти ничего при себе не имея, и пустилась в путь. В намерения ее,
несомненно, входило открыть ему свое присутствие на корабле, как только она
найдет в себе для этого достаточно мужества.
Так развернулась перед внутренним взором Элвина десятилетней давности
глава его романа. То, что неимущей пассажиркой была юная герцогиня
Гемптонширская, никогда не стало достоянием гласности. Хиллу незачем было
дольше оставаться в Англии, и вскоре он покинул ее берега, теперь уже
навеки. Перед отъездом он поведал свою повесть одному другу детства - деду
человека, который только что рассказал ее вам.
1884
Перевод В. Маянц
Глядящему на нее сзади ее каштановые волосы представлялись какой-то
загадкой, чудом. Под черной касторовой шляпой с плюмажем из черных перьев
длинные локоны, перевитые и переплетенные, точно прутья корзины, являли
собой пример искусства изощренного, хотя, быть может, и не согласного со
строгим вкусом. Подобные волны и кольца следовало бы, создав однажды,
оставлять в неприкосновенности на целый год или хотя бы на месяц; и оттого,
что это творение существовало всего один день - на ночь его разрушали, -
было жаль затраченного времени и труда.
А ей, бедняжке, приходилось все это делать собственными руками - у нее
не было горничной. Да и вообще, в смысле внешнего блеска ей нечем было
похвастаться, кроме этой нарядной прически. Отсюда столь беспредельное
терпение.
Молодая женщина была калекой, хотя по ее внешности об этом можно было и
не догадаться, - она сидела в кресле на колесах, которое выкатили вперед
поближе к эстраде на зеленой лужайке, где в этот теплый июньский день шел
концерт. Дело происходило в небольшом парке или частном саду, каких немало
на окраинах Лондона; местное благотворительное общество давало концерт,
чтобы собрать средства на какое-то из своих начинаний. Огромный Лондон - это
тысяча обособленных миров, живущих каждый своей жизнью, и, хотя за пределами
ближайших кварталов ни цели концерта, ни исполнители, ни этот парк никому не
были известны, на лужайке собралось порядочно публики, слушавшей с интересом
и вполне обо всем осведомленной.
Многие, слушая музыку, разглядывали даму в кресле - ее роскошные волосы
привлекали внимание, тем более что сидела она у всех на виду. Лица ее не
было видно, но описанные уже хитросплетения локонов, изящные ушко и шейка,
тонко очерченная матовая щека наводили на мысль, что женщина, должно быть,
очень хороша собой. Подобные надежды иногда приносят разочарование, - так
случилось и на этот раз: когда дама наконец повернула голову, сидевшие сзади
увидели, что она вовсе не такая красавица, как они предполагали и даже, сами
не зная почему, надеялись.
Прежде всего - недостаток, которого, увы, рано или поздно никому не
избежать! - дама была не столь молода, как им казалось. Впрочем, бесспорно,
лицо ее было привлекательно и вовсе не говорило о болезни. Черты ее можно
было рассмотреть всякий раз, когда она оборачивалась к мальчику лет
двенадцати - тринадцати, стоявшему рядом с ней, чья шапочка и куртка
свидетельствовали о том, что он учится в одной из широко известных
аристократических школ. Стоявшие неподалеку слышали, что он называл ее
мамой.
По окончании концерта, когда публика начала расходиться, многие нарочно
прошли поближе к ней. Почти все оглядывались, стараясь получше рассмотреть
эту женщину, вызывавшую общий интерес, а она неподвижно сидела в кресле,
ожидая, пока освободится для нее дорога. Она как будто ничего не имела
против удовлетворения их любопытства и иногда сама поднимала навстречу
обращенным к ней взглядам свои темные, приветливые, кроткие и чуть печальные
глаза.
Ее вывезли из сада и покатили по улице, и вскоре она и мальчик,
шагавший рядом, исчезли из виду. Проводив их взглядом, некоторые принялись
расспрашивать об этой женщине: им рассказали, что она вторая жена священника
из соседнего прихода, что она хромая и что в прошлом у нее, кажется, была
какая-то история, правда, вполне невинная, ну а все-таки что-то было.
По дороге домой мальчик выразил надежду, что с отцом за их отсутствие
ничего не случилось.
- Сегодня ему вроде получшало, так что, наверное, все в порядке, -
ответила она.
- Не "получшало", мамочка, а "стало лучше", - нетерпеливо и даже
раздраженно поправил питомец знаменитой аристократической школы. - Пора
знать такие вещи.
Мать смиренно приняла это замечание, нисколько не обидевшись, и не
отплатила ему той же монетой, хотя могла бы посоветовать ему вытереть
хорошенько губы, облепленные крошками от пирога, которым он тайком
лакомился, извлекая по кусочку из кармана. Далее миловидная женщина и
мальчик продолжали свой путь молча.
Неправильности речи имели некоторое отношение к истории ее жизни; она
задумалась, и мысли ее, видно, были не из веселых. Она как будто спрашивала
себя, разумно ли она поступила, избрав жизненный путь, приведший ее к такому
положению вещей.
В глухом уголке Северного Уэссекса, миль за сорок от Лондона, в
окрестностях благоденствующего городка Олдбрикэма раскинулась живописная
деревушка с церковью и домиком пастора, - сын ее никогда их не видал, но
ей-то они были Хорошо знакомы. Это была ее родная деревня Геймэд, и именно
здесь произошло событие, перевернувшее всю ее жизнь; ей в ту пору было всего
девятнадцать лет.
Как хорошо помнила она этот первый акт своей маленькой трагикомедии -
тот весенний вечер, когда у священника умерла жена. С тех пор прошло уже
много лет, она стала его второй женой, но в те далекие времена она служила в
его доме простой горничной.
Когда все, что можно было сделать, было сделано, и конец все же
наступил, она, уже в сумерках, собралась пойти к своим родителям, жившим в
той же деревне, и сообщить им печальную новость. Отворив садовую калитку,
она поглядела в ту сторону, где высились огромные деревья, заслоняя бледный
свет закатного неба, и ничуть не удивилась, различив у ограды темную фигуру,
"хотя для приличия лукаво воскликнула:
- Ох, Сэм, до чего ты меня напугал!
Это был ее знакомый, молодой садовник. Она подробно рассказала ему о
последних событиях, и оба они примолкли, охваченные тем возвышенным,
спокойно-философским настроением, которое всегда является, когда несчастье
постигает кого-то рядом, но не самого философа. Однако на этот раз
случившееся имело и прямое отношение к ним.
- А ты как - и теперь будешь служить у пастора? - спросил он.
Об этом она еще не думала.
- Не знаю, - сказала она. - Наверное, все останется по-прежнему.
Они шли рядом по дороге к дому ее матери. Потом рука его обвилась
вокруг ее талии. Она тихонько высвободилась, но он опять ее обнял, и на этот
раз она не сопротивлялась.
- Вот что, Софи, милая, неизвестно еще, оставят тебя или дадут расчет,
а тебе, может, захочется иметь свой уголок, так ты знай, вот скоро я
устроюсь попрочней, - и мы сможем зажить своим домком!
- Ишь ты какой скорый! Да я еще ни разочку не сказала, что ты мне
нравишься. Это ты за мной бегаешь!
- Что же, разве я не имею права попытать счастья, как другие? - Они уже
подошли к дому ее родителей, и он хотел поцеловать ее на прощанье.
- Нет, Сэм, не смей! - воскликнула она, прикрыв ему губы ладонью. - Уж
сегодня-то мог бы вести себя поприличней. - И она убежала, так и не позволив
себя поцеловать и не пригласив его зайти.
Овдовевшему пастору было в то время лет под сорок; он происходил из
хорошей семьи; детей у него не было. В своем маленьком приходе он и раньше
вел довольно замкнутый образ жизни, отчасти потому, что владельцы соседних
поместий бывали здесь только наездами; теперь же тяжелая утрата укрепила в
нем привычку к уединению. Он еще реже появлялся на людях, еще меньше
принимал участие в той сутолоке и суете, которые в нашем мире называют
прогрессом. Долгое время после смерти жены все в доме шло по-прежнему:
служанка, кухарка, садовник и горничная делали, что им надлежало, или не
делали - смотря по настроению, пастора это не заботило. Но однажды кто-то
удивился, зачем одинокому человеку столько слуг. Справедливость этой мысли
поразила его, и он решил несколько сократить свое хозяйство. Однако Софи,
горничная, опередила его, заявив как-то вечером, что хочет взять расчет.
- Почему? - спросил священник.
- Сэм Гобсон за меня сватается, сэр.
- Вот как, - и что же, вам хочется замуж?
- Нет, не очень. Но надо же иметь свой угол. А то мы слыхали, что
кому-то из нас придется уйти.
Через два дня она сказала:
- Если вы не против, сэр, я пока обожду брать расчет. Мы с Сэмом
поссорились.
Он поглядел на нее. Прежде он особенно к ней не присматривался, хотя
часто замечал ее тихое присутствие в комнате. Какая она нежная, и движения
мягкие, как у котенка! С другими слугами ему как-то не приходилось общаться,
только с ней. Что же будет, если она уйдет?
Ушла не Софи, а другая служанка, и жизнь опять потекла по прежнему
руслу.
Однажды пастор, мистер Твайкотт, захворал, и Софи пришлось носить ему
наверх еду; и вот как-то раз, только дверь за ней притворилась - он услыхал
шум на лестнице. Она оступилась, упала вместе с подносом и сильно подвернула
ногу, так что не могла на нее ступить. Позвали деревенского врача; священник
вскоре оправился, но Софи долго еще была прикована к постели; ей сказали,
что никогда уже она не сможет много ходить или подолгу быть на ногах. Едва
почувствовав себя лучше, она пошла поговорить с пастором, когда он был у