Гарди Томас. Рассказы

Немного погодя она попросила:
- Расскажи мне обо всем подробней.
- Видишь ли, мальчики умеют водить судно не хуже иного шкипера, честное
слово. Нигде в Северном море нет таких труднопроходимых мест, как у песчаных
отмелей возле нашей гавани, а они с детства здесь плавают. И на них во всем
можно положиться. Они такие спокойные и надежные, что я не променял бы их на
шестерых вдвое старше.
- А в море очень опасно? Да и о войне, кажется, поговаривают? -
спросила она с тревогой.
- Ну конечно, без риска не обходится. А все-таки... Мысль о море крепла
и разрасталась, сокрушая и угнетая материнское сердце. Но Эмми слишком уж
заважничала, - как это снести! Джоанна не могла удержаться от постоянных
попреков мужу за их сравнительную бедность. Когда сыновьям рассказали о
задуманном предприятии, они, такие же покладистые, как и отец, выразили
полную готовность пуститься в плавание; правда, оба они, как и отец, не
слишком любили море, но, ближе узнав все подробности плана, искренне
воодушевились. Теперь все зависело от решения матери. Она долго его
оттягивала, но в конце концов дала согласие: юноши поедут с отцом. Шэдрак
очень этому обрадовался. До сих пор господь хранил его, и Шэдрак всегда
возносил ему благодарения. Бог и впредь не оставит тех, кто ему предан.
В это предприятие Джолифы вложили все деньги, какие у них были. Даже
запасы товара для лавки были сведены к самому малому - лишь бы Джоанне
прожить до приезда мужа с сыновьями, - продержаться этот "ньюфаундлендский
срок". Она представить себе не могла, как вынесет томительное одиночество, -
ведь в прошлый раз сыновья оставались с нею. Но она собрала все свои силы
для предстоящего испытания.
Судно нагрузили сапогами и башмаками, готовым платьем, рыболовными
снастями, маслом, сыром, канатами, парусиной и другими товарами; а обратно
оно должно было привезти нефть, меха, шкуры, рыбу, клюкву - все, что
подвернется. Кроме Ньюфаундленда, предполагалось по дороге заходить и в
другие порты, что тоже сулило немалую прибыль.

III

Бриг ушел в море в понедельник весенним утром; но Джоанна не
присутствовала при его отплытии. Джолиф понимал, что ей будет слишком тяжело
на это смотреть, тем более что она же сама была всему причиной. Поэтому он
сказал ей накануне, что они отплывают завтра около полудня, - и Джоанна,
проснувшись в пять часов утра и услышав суету на лестнице, не сошла тотчас
вниз, а продолжала лежать в постели, собираясь с силами для предстоящего
расставания; она думала, что они уйдут из дома около девяти, - так ведь было
в прошлый раз, когда ее муж отправился в плавание. А когда она наконец
спустилась вниз, то обнаружила только несколько слов, нацарапанных мелом на
покатой крыше конторки; но ни мужа, ни сыновей уже не было. В торопливо
написанных строчках Шэдрак сообщал ей, что они ушли, не прощаясь, чтобы
избавить ее от тягостных проводов, а сыновья приписали пониже: "До свиданья,
мама!"
Она кинулась на набережную, оглядела всю гавань, все море до самого
горизонта, но только и увидела, что мачты и надутые паруса брига "Джоанна",
- человеческих фигур уже нельзя было различить.
- Сама, сама их послала! - в исступлении вскричала она, заливаясь
слезами.
Дома сердце у нее чуть не разорвалось при виде этого "До свиданья",
написанного мелом. Но когда она опять вышла в лавку и посмотрела через,
дорогу на дом Эмили, ее исхудалое лицо озарилось торжеством: теперь,
думалось ей, недалек уже день, когда она стряхнет с себя иго раболепства.
Надо отдать справедливость Эмили Лестер, - ее мнимая надменность была
лишь плодом воображения Джоанны. Конечно, жена купца жила и одевалась лучше,
чем Джоанна - и этого Эмили скрыть не могла, - но при встречах со своей
бывшей подругой, теперь очень редких, она всеми силами старалась не дать ей
почувствовать разницу в их положении.
Прошло первое лето; Джоанна кое-как поддерживала свое существование
торговлей в лавке, где мало что оставалось, кроме прилавка да витрины.
Сказать по правде, Эмили была ее единственным крупным покупателем, и
ласковая готовность миссис Лестер закупать все без разбора, не обращая
внимания на качество, горько уязвляла Джоанну, потому что в этом
чувствовалась снисходительность покровительницы, почти благодетельницы.
Началась долгая, тоскливая зима; конторка была повернута к стене, чтобы
сохранить написанные мелом прощальные слова, - Джоанна ни за что не
согласилась бы стереть их; и часто она поглядывала на них сквозь слезы.
Красивые мальчики Эмили приехали домой на рождественские каникулы; шла речь
о том, что они поступят в университет; а Джоанна все жила, словно бы затаив
дыхание, как человек, с головой погруженный в воду. Еще одно лето - и
"ньюфаундлендский срок" окончится. Незадолго до того, как ему истечь, Эмили
зашла к своей бывшей подруге. Она слышала, что Джоанна стала тревожиться:
уже несколько месяцев не было писем от мужа и сыновей. Шелка Эмили так
надменно зашуршали, когда, воспользовавшись не слишком любезным приглашением
Джоанны, она прошла за прилавок, а оттуда в заднюю комнату.
- У тебя во всем удача, а мне ни в чем не везет! - сказала Джоанна.
- Но почему ты так считаешь? - спросила Эмили. - Я слышала, они должны
привезти целое состояние.
- Ах, вернутся ли они сами? Переносить эту неизвестность не по силам
женщине. Ты подумай, все трое - на одном корабле! И уже столько месяцев
никаких вестей!
- Но время еще не прошло. Не надо заранее говорить о несчастье.
- Ничто не вознаградит меня за это мучительное ожидание!
- Так зачем же ты позволила им уехать? Ведь вам жилось неплохо.
- Я их заставила это сделать! - воскликнула Джоанна, вдруг с яростью
обрушиваясь на Эмили. - И скажу тебе почему! Я не могла вынести, что мы
только перебиваемся коекак, а вы живете в богатстве и довольстве. Вот теперь
я тебе все сказала, можешь меня возненавидеть!
- Я никогда не стану ненавидеть тебя, Джоанна.
И впоследствии она доказала, что говорила правду. Кончалась осень, бриг
уже давно должен был вернуться в порт; но не видать было "Джоанны" в
фарватере между отмелями. Теперь уж и правда были основания тревожиться.
Джоанна Джолиф сидела у огня, и каждый порыв ветра отзывался в ней холодной
дрожью. Всегда она боялась моря и чувствовала к нему отвращение. Для нее это
было вероломное, беспокойное, скользкое существо, с торжеством упивающееся
женским горем. "И все-таки, - твердила Джоанна, - они должны, должны
вернуться!"
Шэдрак, вспоминала она, говорил перед отъездом, что, если они останутся
живы и невредимы и предприятие их увенчается успехом, он пойдет в церковь,
как тогда, в первый раз, - и вместе с сыновьями, преклонив колени,
возблагодарит бога за благополучное возвращение. Каждое воскресенье, утром и
днем, она ходила в церковь, садилась на переднюю скамью, поближе к алтарю и
уже не отводила глаз от той ступени, где когда-то, в расцвете молодости,
стоял на коленях Шэдрак. Она точно, до дюйма, помнила то место, которого
касались его колени двадцать лет тому назад, его склоненную фигуру, лежавшую
рядом шляпу. Бог милостив, ее муж опять будет стоять здесь; и оба сына - по
бокам, как он говорил, - вот здесь Джордж, а там Джим. Она так подолгу и так
пристально смотрела на ступень, что уже, словно воочью, стала видеть их там,
- вот они все трое, возвратившись из плаванья, стоят на коленях: две тонких
фигуры, ее мальчики, а между ними более плотная; руки сложены для молитвы, и
головы четко выделяются на белом фоне восточной стены. Мечта превращалась в
галлюцинацию: стоило Джоанне обратить туда утомленный взор - и она уже
видела их.
Правда, пока что их все нет и нет, но господь милосерд, просто ему еще
не угодно облегчить ей душу. Это - во искупление греха, который совершила
она, Джоанна, превратив сыновей и мужа в рабов своего тщеславия. Но есть же
предел искуплению, а ее мукам не было предела, - она была близка к отчаянию.
Давно уже прошел срок, когда должен был вернуться корабль, но он не
вернулся. Джоанне во всем, что она видела или слышала, постоянно чудились
знаки его прибытия. Если, стоя на холме и глядя на простиравшийся внизу
Ла-Манш, она замечала вдруг крошечное пятнышко на юге у самого горизонта,
нарушавшее вечное однообразие водной пустыни, она уже знала - это не что
иное, как площадка грот-мачты на "Джоанне"! А дома, стоило ей заслышать
голоса или какой-нибудь шум с угла возле винного погреба, где Хай-стрит
выходит на набережную, - и она вскакивала с криком: "Они!"
Но это были не они. Каждое воскресенье на ступенях алтаря преклоняли
колени три призрака, а не трое живых людей. Бакалейная лавка как-то сама
собой перестала существовать. От одиночества и горя Джоанна погрузилась в
такую апатию, что совсем перестала пополнять запасы товара, и это разогнало
последних покупателей.
Эмили Лестер всячески пыталась поддержать в нужде несчастную женщину,
но та упорно отвергала ее помощь.
- Я не люблю тебя! Видеть тебя не могу! - хриплым шепотом говорила
Джоанна, когда Эмили приходила к ней.
- Но я же хочу помочь тебе, Джоанна! Облегчить хоть немного твое горе.
- Ты - важная дама, у тебя богатый муж и красивые сыновья! Что тебе
нужно от несчастной старухи, потерявшей все на свете?
- Мне нужно, Джоанна, чтобы ты перешла жить к нам. И не оставалась
больше одна в этом мрачном доме.
- А вдруг они вернутся - а меня нет? Ты хочешь разлучить меня с ними!
Нет, я останусь тут. Я не люблю тебя, и не жди от меня благодарности,
сколько бы добра ты мне ни делала!
Однако пришло время, когда Джоанна, не получая никакого дохода,
оказалась не в состоянии уплатить за наем лавки и дома. Ее стали убеждать,
что нет уже никакой надежды на возвращение Шэдрака с сыновьями, и она скрепя
сердце согласилась жить под кровом Лестеров. Там ей предоставили отдельную
комнату наверху, и она могла уходить и приходить, когда ей вздумается, не
встречаясь ни с кем из семьи. Волосы у нее поседели, глубокие морщины
избороздили лоб, она исхудала и ссутулилась. Но она все еще ждала пропавших,
и, когда случалось ей встретиться на лестнице с Эмили, она угрюмо говорила:
- Знаю, зачем ты перетащила меня сюда! Они вернутся, не найдут меня
дома и с горя, может, опять уйдут. Ты хочешь отомстить мне за то, что я
отняла у тебя Шэдрака!
Эмили Лестер кротко сносила все упреки измученной горем женщины. Она
была уверена - как и все в Хэвенпуле, - что Шэдрак и его сыновья не
вернутся. Уже много лет как судно считали пропавшим. Тем не менее, стоило
Джоанне проснуться ночью от какого-нибудь шума, и она вскакивала с постели,
чтобы при свете мигающей лампы посмотреть на лавку по ту сторону улицы и
убедиться, что это не они.
Была сырая и темная декабрьская ночь. Шесть лет уже прошло после
отплытия брига "Джоанна". Ветер дул с моря и гнал промозглый туман, от
которого казалось, будто тебе по лицу проводят мокрой фланелевой тряпкой.
Джоанна сотворила свою обычную молитву об отсутствующих с таким жаром, с
такой надеждой, какой не знала уже долгие месяцы, и около одиннадцати часов
заснула. Шел уже, должно быть, второй час ночи, как вдруг она, внезапно
пробудившись, вскочила. Ей послышалось - нет, она ясно слышала шаги на улице
и голоса Шэдрака и сыновей у бакалейной лавки, - они просили открыть им
дверь. Джоанна спрыгнула с кровати, что-то накинула на себя, бегом сбежала
по широкой, застланной ковром лестнице; поставив свечу на столик в прихожей,
она сняла дверные засовы и цепочку и вышла на улицу.
Туман, наплывавший от набережной, мешал ей даже на таком близком
расстоянии разглядеть дверь в лавку. Джоанна мигом перебежала через дорогу.
Что это? Никого нет. Несчастная женщина металась босая по улице - нигде ни
души! Она вернулась к лавке и стала что есть силы колотить в дверь - в
прежнюю свою дверь... Их, наверно, пригласили переночевать, чтобы не будить
ее... Прошло несколько минут, прежде чем из окна выглянул молодой человек,
новый хозяин бакалейной лавки, - внизу на мостовой он увидел какой-то жалкий
человеческий остов, едва прикрытый одеждой.
- Приходил кто-нибудь? - донесся до него знакомый голос.
- Ах, это вы, миссис Джолиф! - мягко сказал молодой человек, который
знал, как терзается Джоанна напрасным ожиданием. - Нет, никто не приходил.

1891

ГРУСТНЫЙ ГУСАР ИЗ НЕМЕЦКОГО ЛЕГИОНА

Перевод И. Бернштейн

I

Все та же холмистая пустошь раскинулась здесь, и ветры веют над
зелеными травами точно так же, как и в те богатые событиями времена. Плуг не
провел тут борозды, и сегодня, как и тогда, земля одета толстым слоем дерна.
Вот здесь был лагерь; и до сих пор еще видны остатки земляного барьера,
через который прыгали полковые лошади, и места, где возвышались некогда
курганы кухонных отбросов. Вечерами, когда я брожу один по этим пустынным
холмам, в шуршании ветра по траве и зарослям чертополоха мне поневоле
слышатся звучавшие здесь когда-то зовы трубы, и сигналы горна, и
побрякиванье уздечек; мерещатся призрачные ряды палаток и войсковых обозов.
Из-за парусиновых стен доносятся гортанные звуки чужой речи и обрывки песен
фатерланда, ибо в ту пору здесь стояли лагерем солдаты Королевского
немецкого легиона.
Это было почти девяносто лет назад. Британская военная форма тех времен
с ее громадными эполетами, несуразной треуголкой, широкими штанами, гетрами,
огромным патронташем, башмаками на пряжках и тому подобными красотами,
показалась бы теперь варварской и нелепой. Понятия людские с тех пор
изменились; нынче каждый день приносит какое-нибудь новшество. Тогда солдат
был воплощением величия, ореол божественности еще окружал в иных странах
королей, и война почиталась делом благородным.
Одинокие помещичьи дома и небольшие деревушки ютятся по лощинам между
этими холмами, и редко когда можно было здесь встретить приезжего, покуда
королю вдруг не вздумалось избрать приморский городок милях в пяти к югу
отсюда для своих ежегодных морских купаний, вследствие чего военные
батальоны тучей осели по окрестностям. Нужно ли добавлять, что отголоски
многих занятных историй, относящихся к тому живописному времени, и по сей
день еще живы в этой местности, доступные уху любопытствующего слушателя?
Некоторые из них я уже пересказывал, большинство забыл; но одну из них я не
пересказывал еще ни разу и уж, во всяком случае, никогда не смогу забыть.
Эту историю рассказала мне сама Филлис. Она была уже тогда старой
женщиной семидесяти пяти лет, а ее слушатель - пятнадцатилетним мальчишкой.
Она строго-настрого велела мне никому не рассказывать подробностей о ее
участии в описываемых событиях, пока она не будет лежать "в сырой земле,
мертвая и всеми забытая". Она прожила после этого еще двенадцать лет, и вот
уже почти двадцать лет, как она умерла. Забвение, которого она в скромности
и смирении для себя чаяла, постигло ее лишь отчасти, и это, увы, обернулось
по отношению к ней несправедливостью, потому что те обрывки ее истории,
какие стали известны в округе еще при жизни Филлис и не позабылись до сих
пор, как раз наиболее неблагоприятны для ее репутации.
Все началось с прибытия Йоркского гусарского полка - одного из тех
иностранных легионов, о которых уже говорилось выше. До этого времени возле
дома ее отца было как в пустыне - по неделям не встретишь живой души.
Послышится ли шуршание юбок, будто гостья переступила порог, - это просто
ветер играет сухим листом; почудится ли, что экипаж подъехал к дому, - это
отец в саду точит серп о камень, чтобы заняться на досуге любимым делом -
подрезанием буксовых кустов на границах своих владений. Если раздастся
глухой стук, будто кто-то сбросил на землю багаж с задка кареты, - это
просто пушка выпалила где-то далеко в море; а высокий мужчина, что стоит в
сумерках у ворот, оказывается тисовым деревцем, искусно подстриженным в виде
пирамиды. Тихо и безлюдно было тогда в сельских местностях, не то что
теперь.
А между тем как раз в эти дни король Георг вместе со всем двором
пребывал на своем излюбленном приморском курорте, не далее как в пяти милях
отсюда.
Одиноко жила девушка, но еще более одинок был ее отец. Если ее жизнь
протекала как бы в сумерках, то он жил в глубокой тьме. Но ему тьма была по
сердцу, а ее эти сумерки угнетали. Доктор Гроув имел некогда врачебную
практику, но из-за его склонности к уединенным размышлениям над
метафизическими проблемами она постепенно сократилась до того, что перестала
окупать даже связанные с нею расходы, вследствие чего он с ней разделался,
снял в этом затерянном уголке за ничтожную плату тесный и ветхий дом - не то
помещичий, не то крестьянский, и стал жить здесь на небольшой доход,
которого в городе им бы, конечно, не хватило. Большую часть времени он
проводил у себя в саду и год от года становился все раздражительнее, по мере
того как в нем укреплялось сознание, что он зря растратил жизнь в погоне за
иллюзиями. Он все реже и реже виделся с людьми. Филлис выросла такая робкая,
что, если во время ее коротких прогулок по окрестностям ей случалось
повстречать незнакомого человека, она смущалась под его взором и краснела по
самые плечи.
И все-таки даже здесь достоинства Филлис были замечены, и
нежданный-негаданный поклонник просил у отца ее руки.
Король, как упоминалось выше, пребывал в соседнем городке, где он
расположился в Глостерском летнем замке; и его присутствие привлекло в
городок все местное дворянство. Среди этой праздной публики многие - так по
крайней мере они сами утверждали - имели связи и знакомства при дворе, в их
числе был некий Хамфри Гоулд, человек холостой, не слишком юный, но и не
старый, не то чтобы красавец, но и не урод. Чересчур степенный для роли
"жеребчика" (как называли тогда неженатых кутил), он представлял собой тип
светского человека более умеренного толка. Сей тридцатилетний холостяк попал
как-то к ним в деревню, увидел Филлис и познакомился с ее отцом с целью быть
ей представленным; она сумела чем-то настолько воспламенить его сердце, что
визиты стали почти каждодневными, и в конце концов он сделал ей предложение.
Поскольку он принадлежал к одной из уважаемых местных фамилий, все
считали, что Филлис, повергнув его к своим стопам, одержала, для девушки в
ее стесненных обстоятельствах, блестящую победу. Как у нее это получилось,
она и сама толком не знала. В те времена неравные браки рассматривались
скорее как нарушение законов природы, чем как простое отступление от
общепринятого, - к чему сводятся более современные взгляды; и потому, когда
на мещаночку Филлис пал выбор такого благородного джентльмена, это было все
равно, как если б ей предстояло быть заживо взятой на небо; хотя человек, не
очень разбирающийся в этих тонкостях, не нашел бы, пожалуй, особой разницы в
положении жениха и невесты, ибо названный Гоулд был гол как сокол.
Именно на это финансовое обстоятельство он ссылался - быть может, в
полном соответствии с истиной, - отодвигая срок их бракосочетания, так что,
когда с наступлением холодов король на всю зиму удалился из тех мест, мистер
Хамфри Гоулд также отбыл в город Бат, пообещав возвратиться к Филлис через
недельку-другую. Пришла зима, миновал назначенный срок, но Гоулд все еще
откладывал свой приезд, так как ему не с кем было, по его словам, оставить
дома престарелого отца. Филлис, по-прежнему проводившая дни в одиночестве,
ни о чем не тревожилась. Человек, невестой которого она считалась, был для
нее желанным мужем по многим соображениям; отец ее очень одобрял помолвку;
однако такое невнимание со стороны жениха если и не причиняло Филлис боли,
то, во всяком случае, задевало ее самолюбие. Любви в истинном смысле этого
слова она, по ее собственному признанию, к нему никогда не испытывала, но
глубоко его уважала, восхищалась систематичностью и упорством, с каким он
добивался своего, и ценила его осведомленность обо всем, что делали, делают
или собираются делать при дворе; к тому же ей не чуждо было чувство гордости
из-за того, что он остановил свой выбор именно на ней, хотя мог бы направить
поиски в гораздо более высокие сферы.
Но он все не возвращался, а весна между тем вступила в свои права.
Письма от него приходили регулярно, но тон их был весьма сдержанный; так
можно ли удивляться, если девушка, оказавшаяся в столь неопределенном
положении и не испытывавшая особо горячих чувств к жениху, впала под конец в
уныние? Весна вскоре сменилась летом, а с летом в их места снова прибыл
король, но Хамфри Гоулд по-прежнему не появлялся. Все это время считалось,
что их помолвка, поддерживаемая письмами, остается в силе.
И вот тут-то жизнь местных жителей вдруг озарилась золотым сиянием, и
радостное волнение охватило юные души. Это сияние исходило от вышепомянутых
Йоркских гусар.

II

Нынешнее поколение имеет, надо полагать, лишь весьма смутное понятие о
Йоркских гусарах, столь знаменитых девяносто лет тому назад. Это был один из
полков Королевского немецкого легиона; впоследствии они как-то выродились,
но тогда их блестящие мундиры, великолепные лошади, а главным образом их
заграничный вид и усы (в те дни украшение редкостное) всюду привлекали к ним
толпы почитателей и почитательниц. Вместе с остальными полками гусары
расположились лагерем по окрестным холмам и лугам, - потому что соседний
город сделался на все лето резиденцией короля.
Их лагерь был разбит на возвышенном месте, откуда открывался широкий
вид - вперед на остров Портлэнд, к востоку до мыса Св. Альдхельма и к западу
чуть не до самого Старта.
Филлис, хотя и не просто деревенская девушка, была, однако, не меньше
всех прочих взволнована этим нашествием военных. Дом ее отца стоял несколько
в стороне, в конце деревенской улицы, на пригорке, так что он приходился
почти вровень с верхушкой колокольни, находившейся в низменной части
прихода. Прямо за их садом начиналась поросшая травою широкая пустошь,
которую пересекала тропинка, проходившая у них под самым забором. Филлис еще
со времен своего детства сохранила привычку забираться иногда на ограду и
сидеть там на самом верху, - это не трудно было сделать, так как ограды в
этой местности кладут из камней всухую, не скрепляя раствором, и между
камней всегда найдется углубление для маленькой ножки.
Однажды она сидела так на садовой стене, уныло глядя вдаль, как вдруг
внимание ее привлекла одинокая фигура, приближавшаяся по тропинке. Это был
один из прославленных немецких гусар. Он шел, глядя в землю, как человек,
который бежит общества других людей. Он бы, наверное, и голову опустил, не
только глаза, если б не жесткий стоячий воротник. Когда он приблизился, она
разглядела, что лицо его выражает глубокую печаль. Он не замечал ее и молча
шагал по тропинке, пока не очутился под самой стеной.
Филлис была немало удивлена, видя этого бравого солдата в таком унынии,
ибо по ее представлению о военных и о Йоркских гусарах в особенности
(составленному исключительно понаслышке, так как ей ни разу не приходилось
разговаривать с военным), жизнь у них была такая же веселая и яркая, как их
мундиры.
В это мгновение гусар взглянул вверх и заметил ее. В своем белом платье
с глубоким вырезом и белой муслиновой косыночкой, прикрывающей шею и плечи,
вся залитая яркими лучами летнего солнца, она не могла не поразить его
взгляда. Он слегка покраснел от неожиданности, но, даже не сбившись с ноги,
прошел мимо.
Весь день лицо иностранца стояло у Филлис перед глазами, такое оно было
необычайное, такое красивое, а глаза такие голубые, такие печальные и
рассеянные. И вполне естественно, что на следующий день в тот же самый час
она уже опять сидела на ограде, поджидая, покуда он снова покажется на
тропинке. На этот раз он шел, читая на ходу письмо, и когда заметил ее, то
поступил так, как будто ожидал или, во всяком случае, надеялся ее увидеть.
Он замедлил шаги, улыбнулся и учтиво приветствовал ее. Кончилось тем, что
они обменялись несколькими словами. Она спросила, что он читает, и он с
готовностью ответил, что перечитывает письма матери из Германии; он получает
их нечасто, объяснил он, и утешается тем, что по многу раз перечитывает
старые. Этим и ограничился их первый разговор; но за ним последовали другие.
Филлис рассказывала, что он говорил по-английски довольно плохо, но она
его понимала, так что препятствием для их знакомства это служить не могло.
Когда же речь заходила о чем-нибудь сложном и деликатном, что он не в силах
был выразить теми английскими словами, какие были в его распоряжении - о
каких-нибудь тонкостях, о чувствах, - на помощь языку, надо думать,
приходили глаза, а позднее на помощь глазам приходили губы. Короче говоря,
знакомство это, ненароком завязавшееся и с ее стороны довольно неосторожное,
углублялось и крепло. Подобно Дездемоне, она пожалела его, и он поведал ей
свою историю.
Звали его Маттеус Тина, и родиной его был Саарбрюккен, где в то время
все еще жила его мать. Ему было двадцать два года, но он уже получил чин
капрала, хотя пробыл в армии совсем недолго. Филлис всегда говорила, что в
английских полках среди рядовых нельзя было встретить таких хорошо
воспитанных и образованных молодых людей, какими бывали порой эти
солдаты-иностранцы, манерами и внешностью скорее походившие на наших
офицеров.
Постепенно от своего нового друга Филлис узнала о Йоркских гусарах то,