Страница:
Старший брат, покраснев от гнева, встал и зашагал вниз по лестнице. Младший
так и просидел за столом до тех пор, пока брат не вернулся.
- Роза его видела?
- Нет.
- А другие?
- Нет.
- Куда ты его увел?
- В сарай. Пришлось силой - не хотел идти, а теперь свалился и спит.
Вот тебе и вся причина его отлучки. Так я и думал! Значит, жернова у
мельника Кенча не отшлифованы, маховик на лесопилке не работает, да сколько
еще людей победнее ждут, когда он удосужится починить им колеса!
- А мы корпим над этим! Зачем? Какой смысл? - сказал младший, резким
движением захлопнув лексикон Доннегана. - Ах! Если бы нам удалось получить
материнские девятьсот фунтов, чего бы мы только не сделали на такие деньги!
- Как она точно подсчитала нужную сумму! По четыреста пятьдесят фунтов
каждому. И я не сомневаюсь, что, расходуя их бережливо, мы своего бы
достигли.
Потеря этих девятисот фунтов не давала им покоя, как саднящая рана. Это
были те деньги, которые их мать скопила с величайшим трудом, добавляя к
неожиданно полученному наследству каждый пенни, что попадал ей в руки, и
отказывая себе решительно во всем. На эти сбережения она думала осуществить
свою заветную мечту - послать сыновей, Джошуа и Корнелиуса, в университет,
где, как ей было доподлинно известно, четырехсот - четырехсот пятидесяти
фунтов им хватило бы каждому на все время учения, ибо что касается
бережливости, то тут за них можно было не беспокоиться. Но она умерла года
за два до этого, положив последние силы на достижение своей цели; деньги
достались их отцу и почти все ушли у него между пальцев. С исчезновением
денег рухнули и возможности и надежды сыновей на университетский диплом.
- Такое меня зло берет, просто думать об этом не могу, - сказал старший
брат, Джошуа. - Трудимся мы, трудимся одни, без всякого руководства, а что
нам это даст? Самое большее - место учителя в церковноприходской школе, или
кончим духовную семинарию и станем захудалыми священниками без прихода.
Старший брат говорил со злобой, в глазах младшего была только грусть.
- Проповедовать слово божие можно и без полного облачения, - вяло
сказал он, лишь бы подбодрить и себя и брата.
- Проповедовать слово божие можно, - ответил Джошуа, чуть заметно
скривив губы, - а достичь высокого сана - нельзя.
- Ну что ж, наберемся терпения и будем зубрить дальше. Джошуа
промолчал, и они снова угрюмо склонились над
книгами.
Виновник всей этой беды, слесарь Холборо, который похрапывал сейчас в
сарае, был, несмотря на некоторую свою безалаберность, преуспевающим
механиком, пока пристрастие к неумеренному употреблению спиртных напитков не
овладело им полностью, что весьма пагубно отразилось на его делах. Чем
дальше, тем мельники все чаше и чаще обращались с заказами к другим
слесарям, и работа у Холборо велась уже в одну смену, тогда как раньше ее
хватало на две. Чем дальше, тем ему все труднее и труднее стало
расплачиваться с рабочими в конце недели, и хотя теперь их осталось всего
два-три человека, они сплошь и рядом сидели сложа руки.
Солнце опустилось еще ниже и скрылось совсем, крики деревенских
мальчишек стихли, спальню, в которой братья сидели над книгами, окутала
темнота, и за окнами ее все дышало покоем. Никто и не подозревал, какие
честолюбивые мечты кипели в груди двоих юношей за тихими, увитыми плющом
стенами этого дома.
Через несколько месяцев братья уехали из родной деревни и поступили в
учительскую семинарию, но до отъезда они успели определить свою младшую
сестру Розу в школу на модном курорте, постаравшись выбрать какую получше,
насколько позволили это их средства.
По дороге от станции к одному провинциальному городку шел человек в
семинарской одежде. Человек этот неотрывно читал на ходу книгу, лишь изредка
поднимая глаза, чтобы не столкнуться со встречными и проверить, не сбился ли
он с пути. Те, кто помнил двоих братьев из дома деревенского слесаря, узнали
бы в этом бродячем книгочее старшего из них, Джошуа Холборо,
Раньше лицо Джошуа выражало лишь юношескую силу, теперь в нем
чувствовался ум зрелого человека. Характер легко читался в его чертах. По
ним нетрудно было угадать, что он все больше и больше печется о своем
будущем, что он непрестанно "склоняет ухо свое к поступи дня грядущего",
вряд ли внемля чему-либо другому. Неуемное его честолюбие обуздывалось
волей; замыслов было много, но не все они созревали; он не позволял мечтам
уводить его слишком далеко, чтобы не отвлекаться от ближайших целей.
Пока что все складывалось благоприятно. Вскоре после того как ему
удалось получить место школьного учителя, он добился доступа к епископу
епархии, далекой от его родных мест, и епископ, угадав в нем богатые
задатки, взял его под свое покровительство. Теперь он учился на втором курсе
духовной семинарии в городе с кафедральным собором и в недалеком будущем
ждал рукоположения в священники.
Он вошел в город, свернул на боковую улицу, потом во двор и, только
ступив под каменную арку ворот, отвел глаза от книги. По арке бежала
полукругом надпись: "Церковноприходская школа" - а столбы были так стерты,
как могут стереть камень только бока и спины мальчишек да океанские валы.
Через минуту-другую до его слуха донесся монотонный гул ребяческих голосов.
Корнелиус, учительствовавший здесь, положил указку, с помощью которой
он привлекал внимание учеников к мысам Европы, и шагнул ему навстречу.
- Это его брат Джош, - шепнул один из старшеклассников. - Он будет
священником, а сейчас учится в семинарии.
- Корни тоже пойдет в священники, когда накопит денег, - сказал другой
мальчик.
Поздоровавшись с братом, которого он не видел несколько месяцев,
Корнелиус стал объяснять ему свой метод преподавания географии.
Но старшего Холборо это не интересовало.
- А сам ты занимаешься? - спросил он. - Книги, что я посылал, пришли?
Книги были получены, и Корнелиус стал рассказывать о своих занятиях.
- Непременно работай по утрам. Когда ты встаешь? Младший ответил:
- В половине шестого.
- Летом мог бы и раньше - в половине пятого. Синтаксическим разбором и
переводом лучше всего заниматься с самого утра. Не знаю почему, но когда
меня клонит ко сну даже над какой-нибудь легкой книжкой, делать подстрочник
я все-таки могу - в этой работе, видимо, есть что-то механическое. Нет,
Корнелиус, отставать нельзя. Если ты решил уйти из школы к рождеству, тебе
придется много поработать.
- Да, придется.
- Надо поскорее получить заручку епископа. Он познакомится с тобой, и
тогда место священника тебе обеспечено, я в этом ни минуты не сомневаюсь.
Наш ректор советует сделать так: ты приедешь к нам, когда у нас начнутся
экзамены в присутствии его преосвященства, и тебе устроят свидание с ним.
Постарайся понравиться ему. Я убедился на собственном опыте, что вся соль в
этом, а не в верности догматам. И быть тебе, Корни, если не священником, то
уж дьяконом-то наверняка.
Младший все молчал, думая о чем-то.
- Роза тебе пишет? - спросил он наконец, - Я сегодня получил от нее
письмо.
- Да. Эта девчонка слишком уж щедра на письма. Тоскует по дому, хотя
Брюссель, наверно, приятный город. Надо, чтобы она получила там как можно
больше пользы для себя. Сначала я думал, что после школы в Сэндберне одного
года в Брюсселе ей хватит, а потом решил - пусть пробудет там еще год, хотя
станет это мне не дешево.
Их суровые лица сразу смягчились, лишь только речь зашла про сестру, о
которой они пеклись более ревностно, чем о самих себе.
- Но откуда ты возьмешь такие деньги, Джошуа?
- Деньги у меня уже есть. - Он оглянулся и, увидев, что двое-трое
школьников стоят близко к ним, отошел в сторону. - Помнишь фермера, у
которого участок был по соседству с нашим? Так вот, он дал мне в долг под
пять процентов.
- А как ты ему выплатишь?
- Буду погашать по частям из своей стипендии. Нет, Корнелиус,
останавливаться на полпути нельзя. С годами Роза станет не скажу красавицей,
но очень привлекательной девушкой. Я это давно предвижу. И если ей не
следует полагаться только на свое хорошенькое личико, то личико вкупе с умом
составят ее счастье, или я сильно ошибаюсь в своих суждениях и оценках. Для
того чтобы занять подобающее ей место в жизни, для того чтобы выйти в люди
вслед за нами, она должна стать образованной, деликатной барышней, вся с
головы до пят. И вот увидишь, так оно и будет. Я скорее заморю себя голодом,
чем возьму ее из этой школы.
Они огляделись по сторонам, присматриваясь к школе, в которой им
довелось встретиться. Корнелиусу вид этой классной комнаты был знаком и
привычен, но Джошуа - человеку черствому и попавшему сюда из другого, не
столь убогого места, она неприятно резнула глаз, напомнив то, что для него
уже отошло в прошлое.
- Я буду очень рад, когда ты наконец выберешься отсюда, - сказал он, -
взойдешь на кафедру и прочтешь свою первую проповедь.
- И добавь уж заодно - когда я получу богатый приход.
- Да... Но нельзя так непочтительно говорить о церкви. Ты еще
убедишься, что для любого деятельного человека церковь - достойное поприще,
на котором можно свершить многое, - с жаром проговорил Джошуа. - Преграждать
путь потокам неверия, по-новому истолковывать старые понятия, букву закона
заменять истинным его толкованием, искать в нем дух божий... - Он задумался,
прозревая свое будущее, стараясь убедить себя, что не тщеславие движет им, а
ревность поборника веры. Он воспринял учение Христа и готов был отстаивать
его до последней капли крови только ради той славы и чести, которая есть
удел воина.
- Если церковь наша гибка и сможет подчиниться духу времени, тогда ей
ничто не грозит, - сказал Корнелиус. - Если же нет... Ты только подумай! На
днях я купил у букиниста "Апологию христианства" Пэйли - самое лучшее
издание, с широкими полями, книга в прекрасной сохранности. И за сколько
купил? Всего за девять пенсов. Судя по такой цене - дела нашей церкви не
блестящи.
- Нет, нет! - чуть ли не в гневе воскликнул старший брат. - Это только
доказывает, что она не нуждается в заступничестве. Люди видят истину без
подспорья со стороны. Кроме того, мы связали свою жизнь с христианской
догмой и должны держаться ее, несмотря ни на что. Я сейчас штудирую "Отцов
церкви" Пьюзи.
- Ты еще будешь епископом, Джошуа!
- Ах! - воскликнул старший брат, с горечью покачав головой. - Все бы
могло быть... все! Но где у меня диплом доктора богословия или диплом
доктора права? Как же можно думать о епископстве без этих привесков?
Архиепископ Тиллотсон был сыном портного из Соурби, но он окончил
Клэр-колледж. Я... мы с тобой оба никогда не удостоимся чести величать
Оксфорд или Кэмбридж нашей alma mater {Мать-кормилица (лат.).}. Боже мой!
Когда я думаю о том, кем мы могли бы стать, какую светлую дорогу преградил
нам этот ничтожный, мерзкий...
- Не надо! Не надо!.. А, да что там! Я сам не меньше тебя думаю об
этом, и чем дальше, тем все чаще и чаще. Ты уже давно получил бы диплом...
может быть, даже звание члена колледжа, и мне недолго бы осталось ждать
степени.
- Довольно, перестань, - сказал старший брат. - Терпение, терпение -
вот что нам нужно.
Они грустно посмотрели в окно, сквозь грязные его стекла, за которыми
виднелось только небо. Мало-помалу мысль о их неотступной беде снова
завладела ими; Корнелиус первый нарушил молчание, прошептав:
- Он был у меня.
Джошуа словно помертвел, и лицо у него стало неподвижное, как застывшая
лава.
- Когда? - отрывисто спросил он.
- На той неделе.
- Как он сюда добрался, в такую даль?
- Приехал поездом просить денег.
- А!
- Сказал, что к тебе тоже поедет.
Судя по ответу Джошуа, он покорился судьбе. Конец их разговора омрачил
ему остаток дня, убив в нем всякую жизнерадостность. К вечеру он собрался
домой, и Корнелиус проводил его до станции. В поезде, на обратном пути в
фаунтоллскую духовную семинарию, Джошуа уже не читал. Неизбывная беда
грязным пятном марала всю его жизнь, и прошлую и будущую. На следующий день
он вместе с другими семинаристами сидел на хорах в соборе, и мысли об этой
беде темнили в его глазах пурпурное сияние, падавшее из витражей на пол
собора.
Был летний день. В соборной ограде стояла такая тишина, какая бывает на
ее зеленой лужайке в перерыве между воскресными службами, и только
непрестанное грачиное карканье нарушало ее. Джошуа Холборо кончил свою
аскетическую трапезу, вошел в библиотеку и остановился на минуту у большого
окна, выходившего на лужайку. По ней медленно шагал человек в плисовой
куртке и помятой белой шляпе с вытертым ворсом; под руку он вел высокую
цыганку, в ушах у которой болтались длинные медные серьги. Человек этот
насмешливо оглядывал фасад собора, и Холборо по лицу и фигуре узнал в нем
своего отца. Кто была женщина, он не имел ни малейшего понятия. Едва до
сознания Джошуа дошло, какое нашествие ему угрожает, как на тропе, ведущей
от калитки через погост, появился ректор семинарии, которого молодой
семинарист почитал больше, чем самого епископа. Парочка поравнялась с
ректором, и к ужасу Джошуа отец обратился к почтенному священнослужителю с
каким-то вопросом.
О чем у них шла речь, угадать было трудно. Но вот Джошуа, обливаясь
холодным потом, увидел, что отец фамильярно положил руку на плечо ректору;
брезгливое движение и поспешный уход последнего были как нельзя более
выразительны. Женщина все это время молчала, а когда ректор отошел, они
двинулись прямо к семинарской калитке.
Холборо стремглав бросился по коридору и выскочил во двор через боковую
дверь, рассчитывая перехватить их до того, как они подойдут к главному
входу. Он настиг их за кустами лавра.
- Черт побери, а вот и сам Джош! Нечего сказать, почтительный у меня
сынок! Мало того что не подумал прислать отцу табачку по такому случаю, еще
заставляет разыскивать себя за тридевять земель!
- Прежде всего, кто это? - белый как полотно и все же с достоинством
спросил Джошуа Холборо, поведя рукой в сторону пышнотелой женщины с длинными
серьгами.
- Как кто? Моя супруга, а твоя мачеха. Ты разве не знаешь, что я
женился? Она помогла мне однажды добраться домой с рынка, и по дороге мы с
ней столковались, да и ударили по рукам. Правильно я говорю, Селина?
- Истинное слово, все так и было, - жеманясь, прощебетала женщина.
- В каком это заведении ты поселился? - спросил слесарь. -
Исправительный дом, что ли?
Джошуа, покорный судьбе, не вникал в слова отца. Терзаясь внутренне, он
только собрался спросить, не нужно ли им чего - может быть, пообедать - как
отец перебил его, сказав:
- Да я сам хочу пригласить тебя закусить с нами чем бог послал. Мы
остановились в "Петухе и бутылке", а сейчас идем повидаться с ее родней в
Бинегаре, на ярмарке, где они стоят табором. Хорошо ли кормят в "Петухе", я
не знаю, не могу ручаться, но джин у них такой, какого мне давно не
приходилось пить.
- Благодарствую, но я уже позавтракал и, кроме того, вообще не пью, -
сказал Джошуа, догадываясь по винному перегару, которым несло от отца, что
его отзыву о джине можно верить. - У нас здесь порядки строгие, и мне нельзя
показываться сейчас в "Петухе и бутылке".
- Ну, и шут с вами, ваше преподобие. Впрочем, может, вы соизволите
раскошелиться на угощение тем, кому там можно показываться?
- Ни единого пенни не дам, - твердо ответил молодой человек. - Ты и так
довольно выпил.
- Премного вам благодарен. Кстати, кто этот голенастый попик в башмаках
с пряжками, который нам встретился? Он так от нас прыснул, точно испугался,
как бы мы его не отравили.
Джошуа холодно пояснил, что это ректор семинарии, и осведомился с
опаской:
- Ты сказал ему, кого ищешь?
Вопрос этот остался без ответа. Старший Холборо вместе со своей
дородной женой цыганкой - если она действительно была его законная жена -
зашагали по направлению к Хайстрит и вскоре скрылись из виду. Джошуа
вернулся в библиотеку. Несмотря на всю свою выдержку, он проливал горючие
слезы над книгой и был куда более жалок в тот день, чем его незваный гость -
слесарь. Вечером он сел за письмо брату, подробно написал ему о том, что
произошло, о новом позоре, обрушившемся на их голову, - об отцовской
жене-цыганке, а в конце поделился своим планом: раздобыть денег и уговорить
супружескую чету эмигрировать в Канаду. "Это единственный выход, - писал он.
- Наше положение невыносимо. Для преуспевающего художника, скульптора,
музыканта, писателя - для тех, кто повергает общество к своим ногам,
родители-парии, родители - человеческая мразь не препятствие. В иных случаях
это даже придает им романтический ореол. Но священник англиканской церкви с
таким родством! Корнелиус, для нас это гибель! Преуспеть на нашем поприще
можно лишь тогда, когда люди будут знать, что ты, их пастырь, во-первых,
человек из порядочного общества, во-вторых, человек со средствами,
в-третьих, ученый, в-четвертых, хороший проповедник и, пожалуй, только
в-пятых, истинный христианин. Но прежде всего они всей душой своей, всем
сердцем, всей силой разума должны верить, что ты доподлинный джентльмен. Я
примирился бы с тем, что мой отец мелкий ремесленник, и попытал бы счастья,
будь он хоть мало-мальски достойный, порядочный человек. Христианская догма
зиждется на смирении, и с помощью божией я не посчитался бы ни с чем. Но это
бродяжничество, эта позорная связь! Если он не примет моих условий и не
уедет из Англии, это уничтожит нас обоих, а меня вдобавок и убьет. Ведь не
сможем же мы жить, отказавшись от своей высокой цели и низведя нашу любимую
сестру Розу на уровень падчерицы какой-то цыганки!"
В один прекрасный день весь приход Нэрроуберна был охвачен волнением.
Прихожане вышли с утренней службы, и все только и говорили, что о новом
младшем священнике, мистере Холборо, который в то утро впервые совершал
богослужение один, без настоятеля.
Никогда еще молящиеся не испытывали таких чувств, слушая своего
пастыря. Монотонному бормотанью, узаконенному в этой тихой старой церкви
чуть ли не за столетие, видимо, пришел конец. Прихожане, как припев,
повторяли библейский текст: "Господь! О, будь моей опорой!" Здешние
старожилы не помнили, чтобы проповедь когда-нибудь служила единственной
темой для разговоров на всем пути от паперти до церковной калитки, если не
считать, разумеется, пересудов о присутствующих и обмена новостями за
неделю.
Волнующие слова проповедника весь день не шли у прихожан из ума. Но так
как равнодушие к церкви давно уже стало здесь привычным, то все, кто был в
тот день на богослужении, - и юноши, и девушки, и пожилые, и старики,
возвращаясь, словно против воли, к проповеди Холборо, заговаривали о ней как
бы ненароком, да еще с притворным смешком, - до такой степени смущала их
самих новизна этих ощущений.
И вот что любопытно: проповедник новой школы расшевелил не только
непритязательных сельских жителей, привыкших за сорок лет к старику,
пекшемуся о их душах, - не меньшее впечатление произвел Холборо и на тех,
кто занимал помещичью скамью, включая и самого сквайра. Казалось, эти люди
должны были бы знать цену такой вот бьющей на эффект проповеди, должны были
бы отличить истинную суть от блесток красноречия. И все же новый священник
покорил их, как и остальных прихожан.
Здешний сквайр, молодой вдовец мистер Фелмер, был в церкви с матерью,
далеко еще не старой женщиной, которая заняла свое прежнее место в доме,
похоронив невестку, скончавшуюся от родов через год после замужества и
оставившую после себя болезненную, слабенькую девочку. Со дня своей утраты
Фелмер уединился в Нэрроуберне, никуда не выезжал оттуда и, не видя для себя
ничего впереди, потерял всякий интерес к жизни. Он с радостью вернул матери
роль хозяйки в своем опустевшем доме, а сам погрузился в заботы о поместье,
правда, не таком уж большом. Миссис Фелмер была женщина жизнерадостная,
прямодушная; она самолично делала закупки на рынке, самолично раздавала
милостыню бедным, любила скромные садовые цветы и навещала своих подопечных
в деревне даже в проливной дождь. Эти двое - единственные важные персоны в
Нэрроуберне, были захвачены красноречием Джошуа не меньше, чем обитатели
коттеджей.
Нового пастора представили сквайру несколько дней назад, но свидание
было очень кратким, и теперь, заинтересовавшись этим человеком, сквайр и его
мать дождались, когда он выйдет из ризницы, и все втроем пошли к калитке.
Миссис Фелмер в самых теплых выражениях заговорила о проповеди, о том, как
посчастливилось приходу, что к ним приехал такой священник, и спросила,
хорошо ли он устроился в деревне.
Чуть покраснев, Холборо ответил, что он поселился в поместительном доме
у одного фермера, и назвал его имя.
Не скучно ли ему будет там, особенно вечерами, продолжала миссис
Фелмер; они рады видеть его у себя и как можно чаще. Когда он пообедает с
ними? Может быть, сегодня? Ведь ему, наверно, будет тоскливо провести свой
первый воскресный день в одиночестве?
Холборо ответил, что он пришел бы с радостью, но, к сожалению, вынужден
отказаться.
- Я, собственно, не один, - добавил он. - Моя сестра, недавно
вернувшаяся из Брюсселя, опасалась, подобно вам, как бы я не загрустил тут,
и приехала вместе со мной на несколько дней - помочь мне устроиться и вообще
наладить мою жизнь на новом месте. Она не пошла в церковь, потому что очень
устала, и теперь ждет меня дома.
- Так чего же лучше! Приводите и вашу сестру. Я буду очень рада
познакомиться с ней. Жаль, что я раньше не знала! Скажите ей, пожалуйста,
что мы и не подозревали о ее приезде.
Холборо пообещал непременно передать все это сестре, а вот сможет ли
она прийти сегодня, он поручиться не может. На самом же деле все зависело
только от него, так как для Розы воля старшего брата была чуть ли не
законом. Но он не был уверен, найдется ли у сестры подходящий для такого
случая туалет, и решил, что ей нельзя появляться в помещичьем доме в
невыгодном для себя виде, когда впереди, может быть, представится не один
случай сделать это при более благоприятных обстоятельствах.
Он быстро, размашистыми шагами возвращался домой. Вот что принес ему
первый же день на новом месте! Пока все складывалось отлично. Он удостоился
духовного сана, получил хороший приход, который будет почти всецело под его
началом, так как здешний настоятель дряхлый старик. Первая его проповедь
произвела глубокое впечатление на прихожан, а то, что он всего лишь младший
священник, видимо, не будет ему помехой. Более того, уговоры и немалая сумма
денег решили дело: отец со своей цыганкой отбыл в Канаду, откуда им вряд ли
удастся вмешиваться в его жизнь.
Роза выбежала навстречу брату.
- Какая ты нехорошая, что не пошла к службе, - сказал он.
- Да, мне потом самой стало жалко. Но я так не люблю ходить в церковь,
что даже твоей проповедью не соблазнилась. Это, конечно, очень дурно с моей
стороны.
Девушка в светлом батистовом платье, говорившая таким шутливым тоном,
была белокурая, стройная, грациозная, как сильфида, и держалась она с той
кокетливой desinvolture {Непринужденность (фр.).}, которую англичанки
перенимают за границей, а прожив на родине месяц-другой, теряют начисто.
Шутливость была отнюдь не свойственна Джошуа; жизнь казалась ему
слишком сложной вещью, чтобы предаваться легкомыслию. Он коротко, деловито
передал сестре полученное приглашение.
- Так вот, Роза, надо идти, это решено... если у тебя есть что надеть.
Сумеешь что-нибудь освежить в такой спешке? Ты, разумеется, не догадалась
захватить в наше захолустье вечернее платье?
Но Роза недаром жила в Брюсселе - ее нельзя было застать врасплох.
- А вот и догадалась, - сказала она. - Надо всегда быть наготове.
- Молодец! Значит, в семь часов.
Наступил вечер, и в сумерки они отправились в путь, причем Роза,
остерегаясь росы, сунула шелковые туфли под мышку, а подол юбки подоткнула,
так что плащ торчал на ней колом. Джошуа не позволил сестре переобуться в
доме и заставил ее проделать это в саду под деревом, чтобы никто не
догадался, что они шли пешком. Он беспокоился, придавая большое значение
таким мелочам. Роза считала и сборы, и прогулку, и званый обед приятным
времяпрепровождением, и только, а для Джошуа это знаменовало собой серьезный
шаг в жизни.
Какая неожиданная сестра оказалась у младшего священника! Миссис Фелмер
не могла скрыть своего удивления. Она думала увидеть какую-нибудь простушку
и недоверчиво посматривала на свою гостью. Если бы эта юная девица пришла в
церковь вместе с братом, приглашения на обед в Нэрроуберн Хаус вероятнее
всего не последовало бы.
Совсем по-иному вел себя молодой вдовец, ее сын. Мистер Фелмер был
похож на человека, который проснулся, думая, что еще только светает, и вдруг
увидел вокруг яркий солнечный день. Он с трудом удерживался, чтобы не
потянуться и не зевнуть гостям прямо в лицо, так странно казалось ему то,
что предстало его глазам. Когда все сели за стол, он сначала заговорил с
Розой тоном местного вельможи, однако женское обаяние новой знакомой вскоре
усмирило его, и брюссельская прелестница заметила, что хозяин пристально
разглядывает ее губы, руки, стан, словно дивясь искусству творца, создавшего
все это. А потом мистер Фелмер уже не разбирал подробностей, он просто
восхищался своей собеседницей, что было гораздо приятнее для них обоих.
Он больше молчал; она охотно болтала. Фелмеры, перед которыми
так и просидел за столом до тех пор, пока брат не вернулся.
- Роза его видела?
- Нет.
- А другие?
- Нет.
- Куда ты его увел?
- В сарай. Пришлось силой - не хотел идти, а теперь свалился и спит.
Вот тебе и вся причина его отлучки. Так я и думал! Значит, жернова у
мельника Кенча не отшлифованы, маховик на лесопилке не работает, да сколько
еще людей победнее ждут, когда он удосужится починить им колеса!
- А мы корпим над этим! Зачем? Какой смысл? - сказал младший, резким
движением захлопнув лексикон Доннегана. - Ах! Если бы нам удалось получить
материнские девятьсот фунтов, чего бы мы только не сделали на такие деньги!
- Как она точно подсчитала нужную сумму! По четыреста пятьдесят фунтов
каждому. И я не сомневаюсь, что, расходуя их бережливо, мы своего бы
достигли.
Потеря этих девятисот фунтов не давала им покоя, как саднящая рана. Это
были те деньги, которые их мать скопила с величайшим трудом, добавляя к
неожиданно полученному наследству каждый пенни, что попадал ей в руки, и
отказывая себе решительно во всем. На эти сбережения она думала осуществить
свою заветную мечту - послать сыновей, Джошуа и Корнелиуса, в университет,
где, как ей было доподлинно известно, четырехсот - четырехсот пятидесяти
фунтов им хватило бы каждому на все время учения, ибо что касается
бережливости, то тут за них можно было не беспокоиться. Но она умерла года
за два до этого, положив последние силы на достижение своей цели; деньги
достались их отцу и почти все ушли у него между пальцев. С исчезновением
денег рухнули и возможности и надежды сыновей на университетский диплом.
- Такое меня зло берет, просто думать об этом не могу, - сказал старший
брат, Джошуа. - Трудимся мы, трудимся одни, без всякого руководства, а что
нам это даст? Самое большее - место учителя в церковноприходской школе, или
кончим духовную семинарию и станем захудалыми священниками без прихода.
Старший брат говорил со злобой, в глазах младшего была только грусть.
- Проповедовать слово божие можно и без полного облачения, - вяло
сказал он, лишь бы подбодрить и себя и брата.
- Проповедовать слово божие можно, - ответил Джошуа, чуть заметно
скривив губы, - а достичь высокого сана - нельзя.
- Ну что ж, наберемся терпения и будем зубрить дальше. Джошуа
промолчал, и они снова угрюмо склонились над
книгами.
Виновник всей этой беды, слесарь Холборо, который похрапывал сейчас в
сарае, был, несмотря на некоторую свою безалаберность, преуспевающим
механиком, пока пристрастие к неумеренному употреблению спиртных напитков не
овладело им полностью, что весьма пагубно отразилось на его делах. Чем
дальше, тем мельники все чаше и чаще обращались с заказами к другим
слесарям, и работа у Холборо велась уже в одну смену, тогда как раньше ее
хватало на две. Чем дальше, тем ему все труднее и труднее стало
расплачиваться с рабочими в конце недели, и хотя теперь их осталось всего
два-три человека, они сплошь и рядом сидели сложа руки.
Солнце опустилось еще ниже и скрылось совсем, крики деревенских
мальчишек стихли, спальню, в которой братья сидели над книгами, окутала
темнота, и за окнами ее все дышало покоем. Никто и не подозревал, какие
честолюбивые мечты кипели в груди двоих юношей за тихими, увитыми плющом
стенами этого дома.
Через несколько месяцев братья уехали из родной деревни и поступили в
учительскую семинарию, но до отъезда они успели определить свою младшую
сестру Розу в школу на модном курорте, постаравшись выбрать какую получше,
насколько позволили это их средства.
По дороге от станции к одному провинциальному городку шел человек в
семинарской одежде. Человек этот неотрывно читал на ходу книгу, лишь изредка
поднимая глаза, чтобы не столкнуться со встречными и проверить, не сбился ли
он с пути. Те, кто помнил двоих братьев из дома деревенского слесаря, узнали
бы в этом бродячем книгочее старшего из них, Джошуа Холборо,
Раньше лицо Джошуа выражало лишь юношескую силу, теперь в нем
чувствовался ум зрелого человека. Характер легко читался в его чертах. По
ним нетрудно было угадать, что он все больше и больше печется о своем
будущем, что он непрестанно "склоняет ухо свое к поступи дня грядущего",
вряд ли внемля чему-либо другому. Неуемное его честолюбие обуздывалось
волей; замыслов было много, но не все они созревали; он не позволял мечтам
уводить его слишком далеко, чтобы не отвлекаться от ближайших целей.
Пока что все складывалось благоприятно. Вскоре после того как ему
удалось получить место школьного учителя, он добился доступа к епископу
епархии, далекой от его родных мест, и епископ, угадав в нем богатые
задатки, взял его под свое покровительство. Теперь он учился на втором курсе
духовной семинарии в городе с кафедральным собором и в недалеком будущем
ждал рукоположения в священники.
Он вошел в город, свернул на боковую улицу, потом во двор и, только
ступив под каменную арку ворот, отвел глаза от книги. По арке бежала
полукругом надпись: "Церковноприходская школа" - а столбы были так стерты,
как могут стереть камень только бока и спины мальчишек да океанские валы.
Через минуту-другую до его слуха донесся монотонный гул ребяческих голосов.
Корнелиус, учительствовавший здесь, положил указку, с помощью которой
он привлекал внимание учеников к мысам Европы, и шагнул ему навстречу.
- Это его брат Джош, - шепнул один из старшеклассников. - Он будет
священником, а сейчас учится в семинарии.
- Корни тоже пойдет в священники, когда накопит денег, - сказал другой
мальчик.
Поздоровавшись с братом, которого он не видел несколько месяцев,
Корнелиус стал объяснять ему свой метод преподавания географии.
Но старшего Холборо это не интересовало.
- А сам ты занимаешься? - спросил он. - Книги, что я посылал, пришли?
Книги были получены, и Корнелиус стал рассказывать о своих занятиях.
- Непременно работай по утрам. Когда ты встаешь? Младший ответил:
- В половине шестого.
- Летом мог бы и раньше - в половине пятого. Синтаксическим разбором и
переводом лучше всего заниматься с самого утра. Не знаю почему, но когда
меня клонит ко сну даже над какой-нибудь легкой книжкой, делать подстрочник
я все-таки могу - в этой работе, видимо, есть что-то механическое. Нет,
Корнелиус, отставать нельзя. Если ты решил уйти из школы к рождеству, тебе
придется много поработать.
- Да, придется.
- Надо поскорее получить заручку епископа. Он познакомится с тобой, и
тогда место священника тебе обеспечено, я в этом ни минуты не сомневаюсь.
Наш ректор советует сделать так: ты приедешь к нам, когда у нас начнутся
экзамены в присутствии его преосвященства, и тебе устроят свидание с ним.
Постарайся понравиться ему. Я убедился на собственном опыте, что вся соль в
этом, а не в верности догматам. И быть тебе, Корни, если не священником, то
уж дьяконом-то наверняка.
Младший все молчал, думая о чем-то.
- Роза тебе пишет? - спросил он наконец, - Я сегодня получил от нее
письмо.
- Да. Эта девчонка слишком уж щедра на письма. Тоскует по дому, хотя
Брюссель, наверно, приятный город. Надо, чтобы она получила там как можно
больше пользы для себя. Сначала я думал, что после школы в Сэндберне одного
года в Брюсселе ей хватит, а потом решил - пусть пробудет там еще год, хотя
станет это мне не дешево.
Их суровые лица сразу смягчились, лишь только речь зашла про сестру, о
которой они пеклись более ревностно, чем о самих себе.
- Но откуда ты возьмешь такие деньги, Джошуа?
- Деньги у меня уже есть. - Он оглянулся и, увидев, что двое-трое
школьников стоят близко к ним, отошел в сторону. - Помнишь фермера, у
которого участок был по соседству с нашим? Так вот, он дал мне в долг под
пять процентов.
- А как ты ему выплатишь?
- Буду погашать по частям из своей стипендии. Нет, Корнелиус,
останавливаться на полпути нельзя. С годами Роза станет не скажу красавицей,
но очень привлекательной девушкой. Я это давно предвижу. И если ей не
следует полагаться только на свое хорошенькое личико, то личико вкупе с умом
составят ее счастье, или я сильно ошибаюсь в своих суждениях и оценках. Для
того чтобы занять подобающее ей место в жизни, для того чтобы выйти в люди
вслед за нами, она должна стать образованной, деликатной барышней, вся с
головы до пят. И вот увидишь, так оно и будет. Я скорее заморю себя голодом,
чем возьму ее из этой школы.
Они огляделись по сторонам, присматриваясь к школе, в которой им
довелось встретиться. Корнелиусу вид этой классной комнаты был знаком и
привычен, но Джошуа - человеку черствому и попавшему сюда из другого, не
столь убогого места, она неприятно резнула глаз, напомнив то, что для него
уже отошло в прошлое.
- Я буду очень рад, когда ты наконец выберешься отсюда, - сказал он, -
взойдешь на кафедру и прочтешь свою первую проповедь.
- И добавь уж заодно - когда я получу богатый приход.
- Да... Но нельзя так непочтительно говорить о церкви. Ты еще
убедишься, что для любого деятельного человека церковь - достойное поприще,
на котором можно свершить многое, - с жаром проговорил Джошуа. - Преграждать
путь потокам неверия, по-новому истолковывать старые понятия, букву закона
заменять истинным его толкованием, искать в нем дух божий... - Он задумался,
прозревая свое будущее, стараясь убедить себя, что не тщеславие движет им, а
ревность поборника веры. Он воспринял учение Христа и готов был отстаивать
его до последней капли крови только ради той славы и чести, которая есть
удел воина.
- Если церковь наша гибка и сможет подчиниться духу времени, тогда ей
ничто не грозит, - сказал Корнелиус. - Если же нет... Ты только подумай! На
днях я купил у букиниста "Апологию христианства" Пэйли - самое лучшее
издание, с широкими полями, книга в прекрасной сохранности. И за сколько
купил? Всего за девять пенсов. Судя по такой цене - дела нашей церкви не
блестящи.
- Нет, нет! - чуть ли не в гневе воскликнул старший брат. - Это только
доказывает, что она не нуждается в заступничестве. Люди видят истину без
подспорья со стороны. Кроме того, мы связали свою жизнь с христианской
догмой и должны держаться ее, несмотря ни на что. Я сейчас штудирую "Отцов
церкви" Пьюзи.
- Ты еще будешь епископом, Джошуа!
- Ах! - воскликнул старший брат, с горечью покачав головой. - Все бы
могло быть... все! Но где у меня диплом доктора богословия или диплом
доктора права? Как же можно думать о епископстве без этих привесков?
Архиепископ Тиллотсон был сыном портного из Соурби, но он окончил
Клэр-колледж. Я... мы с тобой оба никогда не удостоимся чести величать
Оксфорд или Кэмбридж нашей alma mater {Мать-кормилица (лат.).}. Боже мой!
Когда я думаю о том, кем мы могли бы стать, какую светлую дорогу преградил
нам этот ничтожный, мерзкий...
- Не надо! Не надо!.. А, да что там! Я сам не меньше тебя думаю об
этом, и чем дальше, тем все чаще и чаще. Ты уже давно получил бы диплом...
может быть, даже звание члена колледжа, и мне недолго бы осталось ждать
степени.
- Довольно, перестань, - сказал старший брат. - Терпение, терпение -
вот что нам нужно.
Они грустно посмотрели в окно, сквозь грязные его стекла, за которыми
виднелось только небо. Мало-помалу мысль о их неотступной беде снова
завладела ими; Корнелиус первый нарушил молчание, прошептав:
- Он был у меня.
Джошуа словно помертвел, и лицо у него стало неподвижное, как застывшая
лава.
- Когда? - отрывисто спросил он.
- На той неделе.
- Как он сюда добрался, в такую даль?
- Приехал поездом просить денег.
- А!
- Сказал, что к тебе тоже поедет.
Судя по ответу Джошуа, он покорился судьбе. Конец их разговора омрачил
ему остаток дня, убив в нем всякую жизнерадостность. К вечеру он собрался
домой, и Корнелиус проводил его до станции. В поезде, на обратном пути в
фаунтоллскую духовную семинарию, Джошуа уже не читал. Неизбывная беда
грязным пятном марала всю его жизнь, и прошлую и будущую. На следующий день
он вместе с другими семинаристами сидел на хорах в соборе, и мысли об этой
беде темнили в его глазах пурпурное сияние, падавшее из витражей на пол
собора.
Был летний день. В соборной ограде стояла такая тишина, какая бывает на
ее зеленой лужайке в перерыве между воскресными службами, и только
непрестанное грачиное карканье нарушало ее. Джошуа Холборо кончил свою
аскетическую трапезу, вошел в библиотеку и остановился на минуту у большого
окна, выходившего на лужайку. По ней медленно шагал человек в плисовой
куртке и помятой белой шляпе с вытертым ворсом; под руку он вел высокую
цыганку, в ушах у которой болтались длинные медные серьги. Человек этот
насмешливо оглядывал фасад собора, и Холборо по лицу и фигуре узнал в нем
своего отца. Кто была женщина, он не имел ни малейшего понятия. Едва до
сознания Джошуа дошло, какое нашествие ему угрожает, как на тропе, ведущей
от калитки через погост, появился ректор семинарии, которого молодой
семинарист почитал больше, чем самого епископа. Парочка поравнялась с
ректором, и к ужасу Джошуа отец обратился к почтенному священнослужителю с
каким-то вопросом.
О чем у них шла речь, угадать было трудно. Но вот Джошуа, обливаясь
холодным потом, увидел, что отец фамильярно положил руку на плечо ректору;
брезгливое движение и поспешный уход последнего были как нельзя более
выразительны. Женщина все это время молчала, а когда ректор отошел, они
двинулись прямо к семинарской калитке.
Холборо стремглав бросился по коридору и выскочил во двор через боковую
дверь, рассчитывая перехватить их до того, как они подойдут к главному
входу. Он настиг их за кустами лавра.
- Черт побери, а вот и сам Джош! Нечего сказать, почтительный у меня
сынок! Мало того что не подумал прислать отцу табачку по такому случаю, еще
заставляет разыскивать себя за тридевять земель!
- Прежде всего, кто это? - белый как полотно и все же с достоинством
спросил Джошуа Холборо, поведя рукой в сторону пышнотелой женщины с длинными
серьгами.
- Как кто? Моя супруга, а твоя мачеха. Ты разве не знаешь, что я
женился? Она помогла мне однажды добраться домой с рынка, и по дороге мы с
ней столковались, да и ударили по рукам. Правильно я говорю, Селина?
- Истинное слово, все так и было, - жеманясь, прощебетала женщина.
- В каком это заведении ты поселился? - спросил слесарь. -
Исправительный дом, что ли?
Джошуа, покорный судьбе, не вникал в слова отца. Терзаясь внутренне, он
только собрался спросить, не нужно ли им чего - может быть, пообедать - как
отец перебил его, сказав:
- Да я сам хочу пригласить тебя закусить с нами чем бог послал. Мы
остановились в "Петухе и бутылке", а сейчас идем повидаться с ее родней в
Бинегаре, на ярмарке, где они стоят табором. Хорошо ли кормят в "Петухе", я
не знаю, не могу ручаться, но джин у них такой, какого мне давно не
приходилось пить.
- Благодарствую, но я уже позавтракал и, кроме того, вообще не пью, -
сказал Джошуа, догадываясь по винному перегару, которым несло от отца, что
его отзыву о джине можно верить. - У нас здесь порядки строгие, и мне нельзя
показываться сейчас в "Петухе и бутылке".
- Ну, и шут с вами, ваше преподобие. Впрочем, может, вы соизволите
раскошелиться на угощение тем, кому там можно показываться?
- Ни единого пенни не дам, - твердо ответил молодой человек. - Ты и так
довольно выпил.
- Премного вам благодарен. Кстати, кто этот голенастый попик в башмаках
с пряжками, который нам встретился? Он так от нас прыснул, точно испугался,
как бы мы его не отравили.
Джошуа холодно пояснил, что это ректор семинарии, и осведомился с
опаской:
- Ты сказал ему, кого ищешь?
Вопрос этот остался без ответа. Старший Холборо вместе со своей
дородной женой цыганкой - если она действительно была его законная жена -
зашагали по направлению к Хайстрит и вскоре скрылись из виду. Джошуа
вернулся в библиотеку. Несмотря на всю свою выдержку, он проливал горючие
слезы над книгой и был куда более жалок в тот день, чем его незваный гость -
слесарь. Вечером он сел за письмо брату, подробно написал ему о том, что
произошло, о новом позоре, обрушившемся на их голову, - об отцовской
жене-цыганке, а в конце поделился своим планом: раздобыть денег и уговорить
супружескую чету эмигрировать в Канаду. "Это единственный выход, - писал он.
- Наше положение невыносимо. Для преуспевающего художника, скульптора,
музыканта, писателя - для тех, кто повергает общество к своим ногам,
родители-парии, родители - человеческая мразь не препятствие. В иных случаях
это даже придает им романтический ореол. Но священник англиканской церкви с
таким родством! Корнелиус, для нас это гибель! Преуспеть на нашем поприще
можно лишь тогда, когда люди будут знать, что ты, их пастырь, во-первых,
человек из порядочного общества, во-вторых, человек со средствами,
в-третьих, ученый, в-четвертых, хороший проповедник и, пожалуй, только
в-пятых, истинный христианин. Но прежде всего они всей душой своей, всем
сердцем, всей силой разума должны верить, что ты доподлинный джентльмен. Я
примирился бы с тем, что мой отец мелкий ремесленник, и попытал бы счастья,
будь он хоть мало-мальски достойный, порядочный человек. Христианская догма
зиждется на смирении, и с помощью божией я не посчитался бы ни с чем. Но это
бродяжничество, эта позорная связь! Если он не примет моих условий и не
уедет из Англии, это уничтожит нас обоих, а меня вдобавок и убьет. Ведь не
сможем же мы жить, отказавшись от своей высокой цели и низведя нашу любимую
сестру Розу на уровень падчерицы какой-то цыганки!"
В один прекрасный день весь приход Нэрроуберна был охвачен волнением.
Прихожане вышли с утренней службы, и все только и говорили, что о новом
младшем священнике, мистере Холборо, который в то утро впервые совершал
богослужение один, без настоятеля.
Никогда еще молящиеся не испытывали таких чувств, слушая своего
пастыря. Монотонному бормотанью, узаконенному в этой тихой старой церкви
чуть ли не за столетие, видимо, пришел конец. Прихожане, как припев,
повторяли библейский текст: "Господь! О, будь моей опорой!" Здешние
старожилы не помнили, чтобы проповедь когда-нибудь служила единственной
темой для разговоров на всем пути от паперти до церковной калитки, если не
считать, разумеется, пересудов о присутствующих и обмена новостями за
неделю.
Волнующие слова проповедника весь день не шли у прихожан из ума. Но так
как равнодушие к церкви давно уже стало здесь привычным, то все, кто был в
тот день на богослужении, - и юноши, и девушки, и пожилые, и старики,
возвращаясь, словно против воли, к проповеди Холборо, заговаривали о ней как
бы ненароком, да еще с притворным смешком, - до такой степени смущала их
самих новизна этих ощущений.
И вот что любопытно: проповедник новой школы расшевелил не только
непритязательных сельских жителей, привыкших за сорок лет к старику,
пекшемуся о их душах, - не меньшее впечатление произвел Холборо и на тех,
кто занимал помещичью скамью, включая и самого сквайра. Казалось, эти люди
должны были бы знать цену такой вот бьющей на эффект проповеди, должны были
бы отличить истинную суть от блесток красноречия. И все же новый священник
покорил их, как и остальных прихожан.
Здешний сквайр, молодой вдовец мистер Фелмер, был в церкви с матерью,
далеко еще не старой женщиной, которая заняла свое прежнее место в доме,
похоронив невестку, скончавшуюся от родов через год после замужества и
оставившую после себя болезненную, слабенькую девочку. Со дня своей утраты
Фелмер уединился в Нэрроуберне, никуда не выезжал оттуда и, не видя для себя
ничего впереди, потерял всякий интерес к жизни. Он с радостью вернул матери
роль хозяйки в своем опустевшем доме, а сам погрузился в заботы о поместье,
правда, не таком уж большом. Миссис Фелмер была женщина жизнерадостная,
прямодушная; она самолично делала закупки на рынке, самолично раздавала
милостыню бедным, любила скромные садовые цветы и навещала своих подопечных
в деревне даже в проливной дождь. Эти двое - единственные важные персоны в
Нэрроуберне, были захвачены красноречием Джошуа не меньше, чем обитатели
коттеджей.
Нового пастора представили сквайру несколько дней назад, но свидание
было очень кратким, и теперь, заинтересовавшись этим человеком, сквайр и его
мать дождались, когда он выйдет из ризницы, и все втроем пошли к калитке.
Миссис Фелмер в самых теплых выражениях заговорила о проповеди, о том, как
посчастливилось приходу, что к ним приехал такой священник, и спросила,
хорошо ли он устроился в деревне.
Чуть покраснев, Холборо ответил, что он поселился в поместительном доме
у одного фермера, и назвал его имя.
Не скучно ли ему будет там, особенно вечерами, продолжала миссис
Фелмер; они рады видеть его у себя и как можно чаще. Когда он пообедает с
ними? Может быть, сегодня? Ведь ему, наверно, будет тоскливо провести свой
первый воскресный день в одиночестве?
Холборо ответил, что он пришел бы с радостью, но, к сожалению, вынужден
отказаться.
- Я, собственно, не один, - добавил он. - Моя сестра, недавно
вернувшаяся из Брюсселя, опасалась, подобно вам, как бы я не загрустил тут,
и приехала вместе со мной на несколько дней - помочь мне устроиться и вообще
наладить мою жизнь на новом месте. Она не пошла в церковь, потому что очень
устала, и теперь ждет меня дома.
- Так чего же лучше! Приводите и вашу сестру. Я буду очень рада
познакомиться с ней. Жаль, что я раньше не знала! Скажите ей, пожалуйста,
что мы и не подозревали о ее приезде.
Холборо пообещал непременно передать все это сестре, а вот сможет ли
она прийти сегодня, он поручиться не может. На самом же деле все зависело
только от него, так как для Розы воля старшего брата была чуть ли не
законом. Но он не был уверен, найдется ли у сестры подходящий для такого
случая туалет, и решил, что ей нельзя появляться в помещичьем доме в
невыгодном для себя виде, когда впереди, может быть, представится не один
случай сделать это при более благоприятных обстоятельствах.
Он быстро, размашистыми шагами возвращался домой. Вот что принес ему
первый же день на новом месте! Пока все складывалось отлично. Он удостоился
духовного сана, получил хороший приход, который будет почти всецело под его
началом, так как здешний настоятель дряхлый старик. Первая его проповедь
произвела глубокое впечатление на прихожан, а то, что он всего лишь младший
священник, видимо, не будет ему помехой. Более того, уговоры и немалая сумма
денег решили дело: отец со своей цыганкой отбыл в Канаду, откуда им вряд ли
удастся вмешиваться в его жизнь.
Роза выбежала навстречу брату.
- Какая ты нехорошая, что не пошла к службе, - сказал он.
- Да, мне потом самой стало жалко. Но я так не люблю ходить в церковь,
что даже твоей проповедью не соблазнилась. Это, конечно, очень дурно с моей
стороны.
Девушка в светлом батистовом платье, говорившая таким шутливым тоном,
была белокурая, стройная, грациозная, как сильфида, и держалась она с той
кокетливой desinvolture {Непринужденность (фр.).}, которую англичанки
перенимают за границей, а прожив на родине месяц-другой, теряют начисто.
Шутливость была отнюдь не свойственна Джошуа; жизнь казалась ему
слишком сложной вещью, чтобы предаваться легкомыслию. Он коротко, деловито
передал сестре полученное приглашение.
- Так вот, Роза, надо идти, это решено... если у тебя есть что надеть.
Сумеешь что-нибудь освежить в такой спешке? Ты, разумеется, не догадалась
захватить в наше захолустье вечернее платье?
Но Роза недаром жила в Брюсселе - ее нельзя было застать врасплох.
- А вот и догадалась, - сказала она. - Надо всегда быть наготове.
- Молодец! Значит, в семь часов.
Наступил вечер, и в сумерки они отправились в путь, причем Роза,
остерегаясь росы, сунула шелковые туфли под мышку, а подол юбки подоткнула,
так что плащ торчал на ней колом. Джошуа не позволил сестре переобуться в
доме и заставил ее проделать это в саду под деревом, чтобы никто не
догадался, что они шли пешком. Он беспокоился, придавая большое значение
таким мелочам. Роза считала и сборы, и прогулку, и званый обед приятным
времяпрепровождением, и только, а для Джошуа это знаменовало собой серьезный
шаг в жизни.
Какая неожиданная сестра оказалась у младшего священника! Миссис Фелмер
не могла скрыть своего удивления. Она думала увидеть какую-нибудь простушку
и недоверчиво посматривала на свою гостью. Если бы эта юная девица пришла в
церковь вместе с братом, приглашения на обед в Нэрроуберн Хаус вероятнее
всего не последовало бы.
Совсем по-иному вел себя молодой вдовец, ее сын. Мистер Фелмер был
похож на человека, который проснулся, думая, что еще только светает, и вдруг
увидел вокруг яркий солнечный день. Он с трудом удерживался, чтобы не
потянуться и не зевнуть гостям прямо в лицо, так странно казалось ему то,
что предстало его глазам. Когда все сели за стол, он сначала заговорил с
Розой тоном местного вельможи, однако женское обаяние новой знакомой вскоре
усмирило его, и брюссельская прелестница заметила, что хозяин пристально
разглядывает ее губы, руки, стан, словно дивясь искусству творца, создавшего
все это. А потом мистер Фелмер уже не разбирал подробностей, он просто
восхищался своей собеседницей, что было гораздо приятнее для них обоих.
Он больше молчал; она охотно болтала. Фелмеры, перед которыми