Страница:
себя один. Ей запретили ходить и хлопотать по хозяйству - ей это и вправду
трудно, - так что она должна уйти. А работу подходящую она себе найдет, у
нее тетя белошвейка.
Священник, до глубины души тронутый всем, что она из-за него перенесла,
воскликнул:
- Нет, Софи, больная у вас нога или здоровая - я все равно вас не
отпущу. Вы должны остаться со мной навсегда!
Он подошел ближе, и вдруг - Софи потом никогда не могла объяснить, как
это случилось, - она вдруг почувствовала на щеке прикосновение его губ. И он
тут же попросил ее стать его женой. Чувство, которое Софи испытывала к
пастору, не было, пожалуй, любовью - это было почтение, граничившее с
благоговением. Даже если бы ей очень хотелось уйти из этого дома, вряд ли
она решилась бы в чем-либо отказать человеку, воля которого была для нее
священна; поэтому она без дальних размышлений согласилась выйти за него
замуж.
В одно прекрасное утро, когда, по обыкновению, открыли двери церкви,
чтобы проветрить помещение, и щебечущие птицы впорхнули внутрь и расселись
под потолком, здесь у алтаря свершилась брачная церемония, о которой никто в
округе не был заранее оповещен. В одну дверь вошли пастор и священник из
соседнего прихода, в другую - Софи в сопровождении двух необходимых
свидетелей, - и спустя некоторое время из церкви вышли только что
повенчанные муж и жена.
Мистер Твайкотт отлично сознавал, что, хотя репутация Софи была
безупречна, этим шагом он погубил себя в глазах общества; поэтому он
предпринял соответствующие меры. Он обменялся приходом со знакомым пастором
с южной окраины Лондона, и, как только представилась к тому возможность,
новобрачные переехали из утонувшего в зелени, уютного деревенского домика с
садом в тесный пыльный дом на длинной прямой улице, променяв чудесный
перезвон колоколов на самый отвратительный лязг одинокого колокола, какой
когда-либо терзал человеческое ухо. И все это ради Софи. Здесь никто не знал
о ее прошлом; семейная их жизнь не вызывала такого любопытства, как то было
бы в маленьком деревенском приходе.
Жена из Софи получилась очаровательная, лучше и пожелать нельзя, но как
супруга человека, имеющего определенное положение в обществе, она имела
немало недостатков. Она легко усваивала все, что касалось домашнего уюта и
манер, но этого природного чутья оказалось недостаточно для приобретения
того, что называется культурой. Уже более четырнадцати лет она была замужем,
и муж потратил немало усилий на ее образование, но частенько вместо "их",
она говорила "ихний", и этим не снискала уважения у тех немногих знакомых,
которых приобрела. Более всего ее печалило сознание, что единственный сын,
на образование которого они не жалели средств, теперь уже настолько вырос,
что стал замечать ее промахи; & он не только их замечал, но еще и
раздражался при этом.
Так жила она в городе, часами выкладывала свою пышную прическу, и
постепенно ее когда-то яркий румянец побледнел. Нога после несчастного
случая так и не поправилась, и она вынуждена была почти совсем отказаться от
прогулок. Муж со временем полюбил Лондон - ему нравилось, что здесь живется
свободно и никто не вникает в чужие семейные дела; но он был на двадцать лет
старше Софи и недавно тяжело заболел. В этот день, однако, он как будто
чувствовал себя лучше, и она решилась вместе с сыном Рэндольфом пойти
послушать музыку.
* * *
Но вот мы видим ее снова, на этот раз в печальном одеянии вдовы.
Мистер Твайкотт так и не выздоровел и теперь лежал на переполненном
кладбище южной окраины столицы среди покойников, из которых никто при жизни
не только не был знаком с мистером Твайкоттом, но и фамилии-то его никогда
не слыхал. Сын исполнил свой долг, проводив отца до могилы, и снова вернулся
в школу.
Пока происходили эти перемены, все обращались с Софи, как с ребенком,
каким она и была, если не по возрасту, то по натуре. По завещанию мужа она
могла распоряжаться только скромным годовым доходом, оставленным ей лично.
Все остальное он, опасаясь, что Софи по ее неопытности могут обмануть,
поручил опекунам. Сыну был обеспечен полный курс школы, затем поступление в
Оксфордский университет, по окончании которого его ждал священнический сан;
и самой Софи оставалось только есть да пить, чем-то заполнять свой досуг,
завивать и укладывать свои каштановые локоны и следить за тем, чтобы все в
доме было в готовности к приезду сына на каникулы.
Муж, предвидя, что скончается на много лет раньше Софи, незадолго до
смерти купил на ее имя небольшой особнячок на той же длинной прямой улице,
где находилась и церковь с пасторским домиком. В этом особняке она и
обосновалась теперь и часто подолгу сидела у окна, глядя на крошечный
кусочек газона перед домом и дальше, через решетку палисадника, на никогда
не затихающую улицу; или, высунувшись из окна второго этажа, устремляла взор
вдоль строя закопченных деревьев и грязно-серых фасадов, от которых в
пыльном воздухе эхом отдавался шум, столь обычный для главной улицы
городского предместья.
Между тем сын со своей школьной ученостью, безупречно правильной речью
и высокомерием, усвоенным в аристократическом интернате, мало-помалу
утрачивал то широкое сочувствие всему миру, простирающееся даже на солнце и
луну, с которым он, подобно всем детям, родился и которое мать его, сама
дитя природы, так в нем любила; теперь его внимание привлекал лишь узкий
круг из нескольких тысяч богатых и титулованных особ - капля в море прочих
людей, ни в коей мере его не интересовавших. Он все больше и больше
отдалялся от матери. Нет ничего удивительного в том, что Софи, которая жила
в предместье, где селились лишь мелкие торговцы и клерки, и разговаривала
только с двумя своими служанками, вскоре после смерти мужа утратила даже и
тот светский лоск, который она при нем усвоила, и теперь сын видел в ней
только деревенскую женщину, за чьи ошибки и происхождение ему как
Джентльмену суждено было мучительно краснеть. Он был еще недостаточно
взрослым, - а может быть, тут и годы бы не помогли, - чтобы понять, как
бесконечно малы эти пороки по сравнению с нежностью, переполнявшей ее сердце
и остававшейся не излитой до той поры, пока сын не станет способным принять
этот драгоценный дар или пока не найдется для этого какой-нибудь другой
человек. Если бы Рэндольф жил дома, с ней, она бы целиком отдала это чувство
ему; но сейчас он, по-видимому, так мало в нем нуждался - и оно оставалось
затаенным в глубине ее сердца.
Жизнь ее была невыносимо однообразна: прогулок пешком она совершать не
могла, кататься по городу, да и вообще разъезжать - не любила. Так, без
всяких перемен, прошло почти два года, а она все сидела у окна и смотрела на
пыльную улицу и вспоминала деревню, где она родилась и куда ей так хотелось
вернуться, пусть даже ей пришлось бы - ах, какое это было бы счастье! -
работать в поле простой поденщицей.
Мало бывая на воздухе, Софи плохо спала и часто ночью или ранним утром
вставала поглядеть на пустынную в это время дорогу, вдоль которой
выстроились фонари, точно караульные в ожидании торжественного шествия. И
действительно, каждую ночь перед рассветом здесь двигалось некое шествие -
возы, нагруженные овощами, направлялись на Ковент-Гарденский рынок. В этот
безмолвный сумеречный час они проползали мимо, воз за возом, а на возах -
зеленые бастионы из капусты, которые покачивались, словно вот-вот упадут, но
никогда не падали, крепостные стены из корзин с бобами и горохом, пирамиды
белоснежной репы, паланкины с разной мелкой овощью - все это проползало
мимо, влекомое дряхлыми лошадьми, ночными работниками, которые между
приступами гулкого кашля, казалось, терпеливо размышляли, отчего это им
суждено трудиться в сей мирный час, когда все живое давно отдыхает. Она
любила, когда уныние и расшалившиеся нервы гнали прочь сон, завернувшись в
плед, с сочувствием глядеть на лошадей, наблюдать, как, проплывая мимо
фонаря, вспыхивает живыми красками свежая зелень, как потные бока животных
блестят и дымятся после долгих миль пути.
Какое-то особое очарование таилось для нее в этих проезжающих по
городским улицам деревенских повозках и в их возницах тоже деревенского
вида, - жизнь их, казалось ей, совсем не похожа на ту суету, которая царила
на улице в дневные часы. Однажды под утро она заметила, что какой-то человек
на возу с картофелем пристально разглядывает дома на улице, и ей почудилось
в нем что-то знакомое. Она решила подстеречь его снова. Старомодный фургон с
желтым передком узнать было нетрудно, и на третью ночь она опять его
увидела. Да, она не ошиблась, это был Сэм Гобсон, который много лет назад
был садовником в Геймэде и чуть было не стал тогда ее мужем.
Случалось и раньше, что она вспоминала о нем и спрашивала себя, не была
бы жизнь с ним в деревенском домике более счастливым уделом, чем та, которую
она избрала. Но тогда она думала о нем без особой нежности, а теперь, когда
она изнывала от скуки, его появление, как это и понятно, пробудило в ней
живейший интерес. Она легла в постель и задумалась. Эти огородники обычно
прибывают в город в час или в два ночи, а когда же они возвращаются? Ей
смутно помнилось, что пустые возы, совсем неприметные днем среди уличной
сутолоки, проезжают здесь что-то около полудня.
Был еще только апрель, но в то утро она тотчас после завтрака велела
поднять раму и уселась у окна, освещенная бледным весенним солнцем. Она
делала вид, что шьет, а сама не сводила глаз с улицы. Наконец между десятью
и одиннадцатью она увидела долгожданный фургон, порожняком возвращавшийся
домой. Но на этот раз Сэм сидел на козлах, погруженный в раздумье, и не
озирался по сторонам.
- Сэм! - крикнула она.
Сэм вздрогнул, обернулся - и лицо его озарилось радостью. Он подозвал
какого-то мальчугана подержать лошадь, соскочил с повозки и подбежал к окну.
- Мне трудно ходить, Сэм, а то бы я сошла, - сказала она. - Ты знал,
что я тут живу?
- Да, миссис Твайкотт, я знал, что вы живете где-то поблизости. Я часто
тут кругом поглядывал, думал, увижу вас.
Он вкратце рассказал ей, как вышло, что он очутился здесь. Садовничать
в деревне около Олдбрикэма он бросил уже давно; теперь он служит управляющим
у фермера в пригороде к югу от Лондона, и в его обязанности входит раза
два-три в неделю доставлять фургон с овощами на Ковент-Гарденский рынок. Она
с любопытством спросила, почему он переехал именно в эту часть Лондона, и он
сказал, что год или два назад прочел в олдбрикэмской газете о кончине их
бывшего геймэдского викария, который был потом настоятелем церкви в южном
предместье Лондона; мысль, что Софи живет здесь, засела у него в голове, и
он все кружил по этим местам, пока наконец не устроился к своему фермеру.
Они поговорили о родной деревушке в милом их сердцу Северном Уэссексе,
о местах, где в детстве любили играть. Она старалась не забывать, что теперь
она дама из общества и не должна слишком откровенничать с Сэмом. Но долго
выдержать она не смогла, голос ее задрожал, глаза наполнились слезами.
- Вам, видно, не очень-то весело живется, миссис Твайкотт? - сказал он.
- Откуда же быть веселью! Я только в позапрошлом году похоронила мужа.
- Я знаю. Но я не про то. Вам не хочется вернуться в наши родные места?
- Мое место здесь, на всю жизнь. Это мой дом. Но я понимаю... - И вдруг
Софи перестала сдерживаться. - Да! Хочется! Господи, я так тоскую по родным
местам, нашим родным местам! Ах, Сэм, поселиться бы там, и никуда бы не
уезжать - и там бы и умереть! - Она опомнилась. - Что это на меня вдруг
нашло? У меня ведь есть сын, чудесный мальчик. Он сейчас в школе.
- Где-нибудь по соседству, да? Я видал несколько школ на этой улице.
- Что ты! В такой грязной дыре! Нет, он в закрытой школе, это одна из
лучших в Англии.
- А-а! Ну конечно! Я и забыл, что вы уже столько лет важная дама.
- Нет, я не стала важной дамой, - сказала она, - и никогда не стану. Но
мой сын - настоящий джентльмен, и мне... из-за этого... так трудно!
* * *
Знакомство, возобновленное столь необычным путем, продолжалось. Часто
ночью или перед полуднем она выглядывала из окна, чтобы перекинуться
словечком с Сэмом. Но он всякий раз останавливался лишь ненадолго, и ей так
было досадно, что она не может хоть немного проводить единственного своего
старого друга и поболтать с ним. Однажды ночью в начале июня, когда после
нескольких дней отсутствия она опять появилась на своем посту у окна, он
вошел в калитку и тихо сказал:
- Ведь вам бы полезно побыть на чистом воздухе, правда? У меня сегодня
только полфургона. Почему бы вам не прокатиться со мной до Ковент-Гардена? Я
на капусте постелил мешок, сидеть вам будет удобно. А потом вернетесь домой
в кебе, никто и знать ничего не будет.
Сначала она отказалась, потом, трепеща от волнения, поспешно оделась
потеплей и, накинув пальто и вуаль, соскользнула вниз по перилам - она еще
раньше приладилась это делать на случай какой-нибудь крайности. Сэм встретил
ее на пороге - он, как пушинку, поднял ее на руки и пронес через палисадник
к фургону. Ни души не было на ровной прямой улице, только часовые-фонари
шагали в обе стороны, уходя в бесконечную даль и превращаясь в едва заметные
точки. Воздух был свежий-свежий, словно ранним утром в деревне, на небе
сверкали звезды, и только на северо-востоке брезжила светлая полоска. Сэм
бережно усадил Софи на приготовленное для нее место и тронул лошадей.
Они непринужденно болтали, как это бывало в старину, только время от
времени Сэм себя одергивал, когда думал, что становится слишком фамильярным.
Раз или два она неуверенно промолвила, что не следовало бы ей пускаться в
эту поездку.
- Но дома я так одинока, - прибавила она, - а сейчас мне так хорошо.
- Ну, и надо будет опять поехать, миссис Твайкотт. Лучше времени для
прогулки не выберешь.
Светало. На улицах появились деловитые воробьи, город вокруг оживал.
Когда они подъехали к реке, уже совсем рассвело, и на мосту ИМ в глаза
сверкнуло яркое утреннее солнце, вынырнув из-за собора св. Павла, и
протянувшаяся к востоку пустынная река вся блистала. В этот ранний час ни
одного суденышка не виднелось на ее поверхности.
У Ковент-Гардена Сэм усадил Софи в кеб, и они расстались, открыто глядя
друг на друга, как старые друзья. Доехала она без приключений, прихрамывая,
прошла через палисадник и вошла в дом, никем не замеченная, отперев дверь
своим ключом.
Свежий воздух и общество Сэма подействовали на нее благотворно: она
разрумянилась, стала почти красивой. Теперь, кроме сына, у нее было еще
кое-что, ради чего стоило жить. И вместе с тем она не могла отделаться от
какого-то чувства вины: правда, как человек с чистой душой, она знала, что в
этой поездке не было ничего дурного, но, с точки зрения светских
условностей, это был недопустимый поступок.
Все же вскоре она снова уступила искушению поехать с Сэмом, и на этот
раз разговор их был явно нежного характера: Сэм сказал, что хоть в прошлом
она и причинила ему столько горя, он все равно никогда ее не забудет. После
некоторых колебаний он поведал ей о своем плане, который он давно задумал, а
теперь можно бы и за дело взяться, он даже и денег прикопил. Эта работа в
Лондоне ему не по сердцу, его мечта - открыть зеленную лавку в Олдбрикэме,
городке в их родном графстве. А тут и случай подвернулся - хозяева одной
лавки, пожилые люди, хотели уйти на покой.
- За чем же остановка, Сэм? - спросила она, и сердце у нее упало.
- Вот не знаю, как вы, - захотите ли поехать со мной? Наверное, нет -
да вам и нельзя! Столько лет вы были настоящей леди, - как же вам теперь
выходить за такого, как я.
- Да, навряд ли это можно, - согласилась она, сама напуганная подобным
предположением.
- А если бы можно, - продолжал он с чувством, - у вас только и было бы
работы - посидеть в задней комнатке да приглядеть за товаром через
стеклянную переборку, если я куда выйду, - чтобы свой глаз был. И больная
нога не помешала бы... И жили бы вы у меня как благородная, милая Софи, уж
как бы я вас берег! - уговаривал он.
- Сэм, - проговорила она, пожимая его руку, - скажу тебе прямо, будь
дело только во мне, я бы согласилась, даже с радостью, хоть со вторым
замужеством я потеряю все, что у меня есть.
- Ну и что же! Эдак еще лучше - никому не будем обязаны.
- Какой ты добрый, Сэм, милый ты мой. Но тут еще одно. Сын у меня...
Иногда бывает, я загрущу, и мне мерещится, что он и не сын мне вовсе, а
будто бы покойный муж только доверил мне за ним ходить, пока он не вырастет.
Словно у меня и прав на него никаких нет, весь он только отцовский. Он такой
образованный, а я неученая, я вроде и матерью его быть недостойна... Сыну-то
ведь придется все рассказать.
- Ясное дело. - Сэм понял ее мысли, ее тревогу. - И все-таки вы вольны
поступать по-своему, Софи... то есть миссис Твайкотт, - поправился он. -
Ведь из вас двоих он ребенок, а не вы!
- Ах, это не так просто! Если бы можно было, Сэм, я бы согласилась.
Подожди немного, дай мне подумать.
Этого было для него достаточно, и он весело простился с ней. Но она
была в ином настроении. Как заговорить об этом с Рэндольфом? Можно, конечно,
дождаться, пока он поступит в Оксфордский университет, тогда то, что она
выйдет замуж, не повлияет на его судьбу. Но стерпит ли он самую мысль о ее
замужестве? А если нет - хватит ли у нее сил пренебречь его волей?
Близился день, в который обычно каждый год устраивался крикетный матч
между закрытыми школами, и хотя к этому времени Сэм уже уехал в Олдбрикэм,
она все еще ничего не рассказала сыну. В тот день миссис Твайкотт
чувствовала себя бодрее, чем обычно, - она явилась на матч вместе с
Рэндольфом и даже изредка вставала с кресла, чтобы немного пройтись. Ей
пришло в голову, что хорошо было бы заговорить с сыном на трудную тему как
бы невзначай, прогуливаясь в толпе зрителей, когда мальчик, взбудораженный
матчем, будет в веселом настроении и домашние дела сочтет пустяковыми по
сравнению со спортивными победами. И вот эти двое, столь близкие и в то же
время столь далекие друг другу, гуляют под горячим июльским солнцем; и Софи
видит множество мальчиков, на которых, как и на ее сыне, широкие белые
воротники и маленькие шапочки, а вокруг - ряды великолепных экипажей, подле
которых валяются свидетельства обильных закусок - кости, корки от пирогов,
бутылки из-под шампанского, стаканы, тарелки, салфетки, фамильное серебро, а
в экипажах горделиво восседают отцы и матери, и нет среди них ни одной
бедной женщины, подобной ей. Какое это было бы счастье, если бы эти люди не
завладели всеми помыслами Рэндольфа, если бы он не тянулся к ним, не
стремился бы им во всем подражать! Послышались крики - родственники игроков
восторгались удачным ударом - и Рэндольф высоко подпрыгнул, чтобы
рассмотреть, что творится на поле. Софи уже было заготовила нужную фразу, -
но она замерла у нее на устах. Нет, обстановка все-таки неподходящая.
Контраст между тем, о чем расскажет Софи, и этой выставкой роскоши, которой
Рэндольф привык считать себя сродни, может оказаться роковым. И она оставила
разговор до более удобного времени.
Это произошло однажды вечером, когда они вдвоем коротали время в своем
скромном домике на окраине, где вся обстановка была далеко не
аристократической, а, наоборот, самой скромной. Софи спросила наконец сына:
что он скажет, если она вторично выйдет замуж? И тут же постаралась уверить
его, что если это и произойдет, то не скоро, во всяком случае, тогда только,
когда сын уже будет жить отдельно от нее.
Мысль показалась мальчику разумной, и он спросил: значит, она уже
кого-нибудь выбрала? Она помедлила с ответом, и в нем вспыхнуло подозрение.
- Надеюсь, мой будущий отчим настоящий джентльмен? - сказал он.
- Не то чтобы джентльмен, как ты это понимаешь, - робко ответила она. -
Он из таких же, как я была до знакомства с твоим отцом. - И она ему все
рассказала.
На мгновение лицо юноши застыло, потом залилось краской, - он упал
головой на стол и разрыдался.
Мать подошла к нему, она целовала его лицо там, где он не прикрыл его
руками, гладила по спине, точно он снова, как когда-то, был ребенком, и сама
плакала.
Придя в себя после этой вспышки, он тотчас убежал в свою комнату и
заперся там.
Она пыталась завязать с ним переговоры через замочную скважину и, стоя
у двери, поджидала, не ответит ли он. Он долго не отвечал и наконец строгим
голосом сказал:
- Я стыжусь тебя! Ты меня погубишь! Какой-то огородник! Мужлан!
Невежда! Все джентльмены Англии будут презирать меня!
- Не надо, не надо - я, наверное, не права. Я постараюсь пересилить
себя! - горестно восклицала она.
В то же лето, еще до того как Рэндольф уехал в школу, от Сэма пришло
письмо, в котором он извещал Софи об удачном завершении своей покупки. Все
уже оформлено, теперь у него самый большой магазин в городе - с овощным и
фруктовым отделениями, и свой дом он теперь сможет так обставить, что и Софи
жить в нем будет не стыдно. Нельзя ли приехать к ней повидаться?
Она встретилась с ним тайком и попросила еще подождать, сейчас она не
может дать окончательный ответ. Осень тянулась долго; наконец на рождество
сын прибыл домой, и она снова затеяла с ним разговор о Сэме. Но юный
джентльмен остался непреклонен.
Шли месяцы, и ни мать, ни сын не касались этой темы; потом она опять
пробовала заговорить, он и слушать ее не хотел, она умолкала - и все
начиналось сызнова; так прошло долгих четыре или пять лет, а Софи, это
кроткое создание, продолжала убеждать и упрашивать сына. Наконец верный Сэм
уже более решительно потребовал ответа. Вскоре после этого Рэндольф, теперь
уже студент Оксфордского университета, приехал домой на пасху, и Софи вновь
завела с ним разговор о своем замужестве. Вот примет он духовный сан,
говорила мать, заживет своим домом, а она со своей неправильной речью и
своим невежеством будет для него только обузой. Пусть он лучше просто
вычеркнет ее из своей жизни.
Теперь он гневался уже не так по-ребячьи, как раньше, но никакие доводы
не могли сломить его упорство. Однако и Софи на сей раз проявила больше
настойчивости, и сын усомнился - не вздумала бы она сделать по-своему в его
отсутствие. Возмущенно и презрительно высказываясь об ее избраннике, он пока
держал ее в повиновении, но однажды он подвел ее к маленькому кресту над
алтарем, который устроил у себя в спальне, чтобы там молиться в уединении, и
заставил мать опуститься на колени и дать клятву, что без его согласия она
не выйдет замуж за Самуэля Гобсона.
- Это мой долг по отношению к отцу, - заявил он.
Несчастная поклялась, втайне надеясь, что когда Рэндольф примет
духовный сан и будет поглощен своими новыми обязанностями, он смягчится. Но
не тут-то было. И хотя мать могла бы счастливо жить в сельской простоте со
своим верным зеленщиком и никому в мире не было бы от этого хуже, сын
оставался непоколебим: ученость уже успела вытравить в нем человеческие
чувства.
Время шло. Хромота Софи еще усилилась; бедняжка почти никогда не
покидала своего дома на длинной улице южного предместья, и сердце ее сохло
от тоски.
- Почему я не могу сказать Сэму, что согласна, почему? - жалобно
бормотала она, когда никого не было поблизости.
Года четыре спустя в дверях самой большой зеленной лавки в Олдбрикэме
стоял пожилой человек. Это был хозяин лавки, однако сегодня вместо
будничного рабочего костюма он был во всем черном; и витрина лавки была
наполовину прикрыта ставнями. От станции показалась траурная процессия;
миновав его дом, она проследовала через город по дороге к деревне Геймэд.
Сняв шляпу, человек полными слез глазами провожал двигавшиеся мимо экипажи,
а из траурной кареты гладко выбритый молодой человек в одежде священника
бросил на лавочника мрачный взгляд.
1891
Перевод Н. Волжиной
В окно влетали крики деревенских мальчишек вперемешку со взрывами
хохота с порога харчевни, но братья Холборо упорно продолжали свои занятия.
Они сидели в доме мельничного слесаря, в спальной комнате, и самоучкой
разбирались в греческих и латинских текстах. Не гомеровские сказания о
битвах и схватках, не странствия аргонавтов, не трагедия фиванского царя
воспламеняли их воображение и заставляли одолевать науку. Они корпели над
Новым заветом по-гречески, уйдя с головой в сложное, трудное по языку
Послание евреям.
Жаркое летнее солнце, клонясь к западу, коснулось лучами низкого
покатого потолка, и тени от развесистой ивы скользили по стенам, точно по
ним двигались, то и дело перестраиваясь, призрачные войска. За растворенным
окном, пропускавшим в комнату отдаленные звуки, раздался чей-то совсем
близкий голос. Это окликнула их снаружи сестра, миловидная
четырнадцатилетняя девочка.
- Я вижу ваши макушки. И охота вам сидеть взаперти! С уличными
мальчишками вы не водитесь, и это очень хорошо, но со мной-то можно бы
поиграть!
Пускаться в разговоры с такой собеседницей было ниже их достоинства, и
они двумя-тремя словами отделались от нее. Она ушла разочарованная. Вскоре
где-то совсем близко послышались шаги, и один из братьев выпрямился на
стуле.
- Идет, кажется, - негромко проговорил он, глядя в окно.
Из-за угла дома, пошатываясь, вышел человек в светло-коричневой
плисовой куртке и штанах, какие спокон веков носят деревенские мастеровые.
трудно, - так что она должна уйти. А работу подходящую она себе найдет, у
нее тетя белошвейка.
Священник, до глубины души тронутый всем, что она из-за него перенесла,
воскликнул:
- Нет, Софи, больная у вас нога или здоровая - я все равно вас не
отпущу. Вы должны остаться со мной навсегда!
Он подошел ближе, и вдруг - Софи потом никогда не могла объяснить, как
это случилось, - она вдруг почувствовала на щеке прикосновение его губ. И он
тут же попросил ее стать его женой. Чувство, которое Софи испытывала к
пастору, не было, пожалуй, любовью - это было почтение, граничившее с
благоговением. Даже если бы ей очень хотелось уйти из этого дома, вряд ли
она решилась бы в чем-либо отказать человеку, воля которого была для нее
священна; поэтому она без дальних размышлений согласилась выйти за него
замуж.
В одно прекрасное утро, когда, по обыкновению, открыли двери церкви,
чтобы проветрить помещение, и щебечущие птицы впорхнули внутрь и расселись
под потолком, здесь у алтаря свершилась брачная церемония, о которой никто в
округе не был заранее оповещен. В одну дверь вошли пастор и священник из
соседнего прихода, в другую - Софи в сопровождении двух необходимых
свидетелей, - и спустя некоторое время из церкви вышли только что
повенчанные муж и жена.
Мистер Твайкотт отлично сознавал, что, хотя репутация Софи была
безупречна, этим шагом он погубил себя в глазах общества; поэтому он
предпринял соответствующие меры. Он обменялся приходом со знакомым пастором
с южной окраины Лондона, и, как только представилась к тому возможность,
новобрачные переехали из утонувшего в зелени, уютного деревенского домика с
садом в тесный пыльный дом на длинной прямой улице, променяв чудесный
перезвон колоколов на самый отвратительный лязг одинокого колокола, какой
когда-либо терзал человеческое ухо. И все это ради Софи. Здесь никто не знал
о ее прошлом; семейная их жизнь не вызывала такого любопытства, как то было
бы в маленьком деревенском приходе.
Жена из Софи получилась очаровательная, лучше и пожелать нельзя, но как
супруга человека, имеющего определенное положение в обществе, она имела
немало недостатков. Она легко усваивала все, что касалось домашнего уюта и
манер, но этого природного чутья оказалось недостаточно для приобретения
того, что называется культурой. Уже более четырнадцати лет она была замужем,
и муж потратил немало усилий на ее образование, но частенько вместо "их",
она говорила "ихний", и этим не снискала уважения у тех немногих знакомых,
которых приобрела. Более всего ее печалило сознание, что единственный сын,
на образование которого они не жалели средств, теперь уже настолько вырос,
что стал замечать ее промахи; & он не только их замечал, но еще и
раздражался при этом.
Так жила она в городе, часами выкладывала свою пышную прическу, и
постепенно ее когда-то яркий румянец побледнел. Нога после несчастного
случая так и не поправилась, и она вынуждена была почти совсем отказаться от
прогулок. Муж со временем полюбил Лондон - ему нравилось, что здесь живется
свободно и никто не вникает в чужие семейные дела; но он был на двадцать лет
старше Софи и недавно тяжело заболел. В этот день, однако, он как будто
чувствовал себя лучше, и она решилась вместе с сыном Рэндольфом пойти
послушать музыку.
* * *
Но вот мы видим ее снова, на этот раз в печальном одеянии вдовы.
Мистер Твайкотт так и не выздоровел и теперь лежал на переполненном
кладбище южной окраины столицы среди покойников, из которых никто при жизни
не только не был знаком с мистером Твайкоттом, но и фамилии-то его никогда
не слыхал. Сын исполнил свой долг, проводив отца до могилы, и снова вернулся
в школу.
Пока происходили эти перемены, все обращались с Софи, как с ребенком,
каким она и была, если не по возрасту, то по натуре. По завещанию мужа она
могла распоряжаться только скромным годовым доходом, оставленным ей лично.
Все остальное он, опасаясь, что Софи по ее неопытности могут обмануть,
поручил опекунам. Сыну был обеспечен полный курс школы, затем поступление в
Оксфордский университет, по окончании которого его ждал священнический сан;
и самой Софи оставалось только есть да пить, чем-то заполнять свой досуг,
завивать и укладывать свои каштановые локоны и следить за тем, чтобы все в
доме было в готовности к приезду сына на каникулы.
Муж, предвидя, что скончается на много лет раньше Софи, незадолго до
смерти купил на ее имя небольшой особнячок на той же длинной прямой улице,
где находилась и церковь с пасторским домиком. В этом особняке она и
обосновалась теперь и часто подолгу сидела у окна, глядя на крошечный
кусочек газона перед домом и дальше, через решетку палисадника, на никогда
не затихающую улицу; или, высунувшись из окна второго этажа, устремляла взор
вдоль строя закопченных деревьев и грязно-серых фасадов, от которых в
пыльном воздухе эхом отдавался шум, столь обычный для главной улицы
городского предместья.
Между тем сын со своей школьной ученостью, безупречно правильной речью
и высокомерием, усвоенным в аристократическом интернате, мало-помалу
утрачивал то широкое сочувствие всему миру, простирающееся даже на солнце и
луну, с которым он, подобно всем детям, родился и которое мать его, сама
дитя природы, так в нем любила; теперь его внимание привлекал лишь узкий
круг из нескольких тысяч богатых и титулованных особ - капля в море прочих
людей, ни в коей мере его не интересовавших. Он все больше и больше
отдалялся от матери. Нет ничего удивительного в том, что Софи, которая жила
в предместье, где селились лишь мелкие торговцы и клерки, и разговаривала
только с двумя своими служанками, вскоре после смерти мужа утратила даже и
тот светский лоск, который она при нем усвоила, и теперь сын видел в ней
только деревенскую женщину, за чьи ошибки и происхождение ему как
Джентльмену суждено было мучительно краснеть. Он был еще недостаточно
взрослым, - а может быть, тут и годы бы не помогли, - чтобы понять, как
бесконечно малы эти пороки по сравнению с нежностью, переполнявшей ее сердце
и остававшейся не излитой до той поры, пока сын не станет способным принять
этот драгоценный дар или пока не найдется для этого какой-нибудь другой
человек. Если бы Рэндольф жил дома, с ней, она бы целиком отдала это чувство
ему; но сейчас он, по-видимому, так мало в нем нуждался - и оно оставалось
затаенным в глубине ее сердца.
Жизнь ее была невыносимо однообразна: прогулок пешком она совершать не
могла, кататься по городу, да и вообще разъезжать - не любила. Так, без
всяких перемен, прошло почти два года, а она все сидела у окна и смотрела на
пыльную улицу и вспоминала деревню, где она родилась и куда ей так хотелось
вернуться, пусть даже ей пришлось бы - ах, какое это было бы счастье! -
работать в поле простой поденщицей.
Мало бывая на воздухе, Софи плохо спала и часто ночью или ранним утром
вставала поглядеть на пустынную в это время дорогу, вдоль которой
выстроились фонари, точно караульные в ожидании торжественного шествия. И
действительно, каждую ночь перед рассветом здесь двигалось некое шествие -
возы, нагруженные овощами, направлялись на Ковент-Гарденский рынок. В этот
безмолвный сумеречный час они проползали мимо, воз за возом, а на возах -
зеленые бастионы из капусты, которые покачивались, словно вот-вот упадут, но
никогда не падали, крепостные стены из корзин с бобами и горохом, пирамиды
белоснежной репы, паланкины с разной мелкой овощью - все это проползало
мимо, влекомое дряхлыми лошадьми, ночными работниками, которые между
приступами гулкого кашля, казалось, терпеливо размышляли, отчего это им
суждено трудиться в сей мирный час, когда все живое давно отдыхает. Она
любила, когда уныние и расшалившиеся нервы гнали прочь сон, завернувшись в
плед, с сочувствием глядеть на лошадей, наблюдать, как, проплывая мимо
фонаря, вспыхивает живыми красками свежая зелень, как потные бока животных
блестят и дымятся после долгих миль пути.
Какое-то особое очарование таилось для нее в этих проезжающих по
городским улицам деревенских повозках и в их возницах тоже деревенского
вида, - жизнь их, казалось ей, совсем не похожа на ту суету, которая царила
на улице в дневные часы. Однажды под утро она заметила, что какой-то человек
на возу с картофелем пристально разглядывает дома на улице, и ей почудилось
в нем что-то знакомое. Она решила подстеречь его снова. Старомодный фургон с
желтым передком узнать было нетрудно, и на третью ночь она опять его
увидела. Да, она не ошиблась, это был Сэм Гобсон, который много лет назад
был садовником в Геймэде и чуть было не стал тогда ее мужем.
Случалось и раньше, что она вспоминала о нем и спрашивала себя, не была
бы жизнь с ним в деревенском домике более счастливым уделом, чем та, которую
она избрала. Но тогда она думала о нем без особой нежности, а теперь, когда
она изнывала от скуки, его появление, как это и понятно, пробудило в ней
живейший интерес. Она легла в постель и задумалась. Эти огородники обычно
прибывают в город в час или в два ночи, а когда же они возвращаются? Ей
смутно помнилось, что пустые возы, совсем неприметные днем среди уличной
сутолоки, проезжают здесь что-то около полудня.
Был еще только апрель, но в то утро она тотчас после завтрака велела
поднять раму и уселась у окна, освещенная бледным весенним солнцем. Она
делала вид, что шьет, а сама не сводила глаз с улицы. Наконец между десятью
и одиннадцатью она увидела долгожданный фургон, порожняком возвращавшийся
домой. Но на этот раз Сэм сидел на козлах, погруженный в раздумье, и не
озирался по сторонам.
- Сэм! - крикнула она.
Сэм вздрогнул, обернулся - и лицо его озарилось радостью. Он подозвал
какого-то мальчугана подержать лошадь, соскочил с повозки и подбежал к окну.
- Мне трудно ходить, Сэм, а то бы я сошла, - сказала она. - Ты знал,
что я тут живу?
- Да, миссис Твайкотт, я знал, что вы живете где-то поблизости. Я часто
тут кругом поглядывал, думал, увижу вас.
Он вкратце рассказал ей, как вышло, что он очутился здесь. Садовничать
в деревне около Олдбрикэма он бросил уже давно; теперь он служит управляющим
у фермера в пригороде к югу от Лондона, и в его обязанности входит раза
два-три в неделю доставлять фургон с овощами на Ковент-Гарденский рынок. Она
с любопытством спросила, почему он переехал именно в эту часть Лондона, и он
сказал, что год или два назад прочел в олдбрикэмской газете о кончине их
бывшего геймэдского викария, который был потом настоятелем церкви в южном
предместье Лондона; мысль, что Софи живет здесь, засела у него в голове, и
он все кружил по этим местам, пока наконец не устроился к своему фермеру.
Они поговорили о родной деревушке в милом их сердцу Северном Уэссексе,
о местах, где в детстве любили играть. Она старалась не забывать, что теперь
она дама из общества и не должна слишком откровенничать с Сэмом. Но долго
выдержать она не смогла, голос ее задрожал, глаза наполнились слезами.
- Вам, видно, не очень-то весело живется, миссис Твайкотт? - сказал он.
- Откуда же быть веселью! Я только в позапрошлом году похоронила мужа.
- Я знаю. Но я не про то. Вам не хочется вернуться в наши родные места?
- Мое место здесь, на всю жизнь. Это мой дом. Но я понимаю... - И вдруг
Софи перестала сдерживаться. - Да! Хочется! Господи, я так тоскую по родным
местам, нашим родным местам! Ах, Сэм, поселиться бы там, и никуда бы не
уезжать - и там бы и умереть! - Она опомнилась. - Что это на меня вдруг
нашло? У меня ведь есть сын, чудесный мальчик. Он сейчас в школе.
- Где-нибудь по соседству, да? Я видал несколько школ на этой улице.
- Что ты! В такой грязной дыре! Нет, он в закрытой школе, это одна из
лучших в Англии.
- А-а! Ну конечно! Я и забыл, что вы уже столько лет важная дама.
- Нет, я не стала важной дамой, - сказала она, - и никогда не стану. Но
мой сын - настоящий джентльмен, и мне... из-за этого... так трудно!
* * *
Знакомство, возобновленное столь необычным путем, продолжалось. Часто
ночью или перед полуднем она выглядывала из окна, чтобы перекинуться
словечком с Сэмом. Но он всякий раз останавливался лишь ненадолго, и ей так
было досадно, что она не может хоть немного проводить единственного своего
старого друга и поболтать с ним. Однажды ночью в начале июня, когда после
нескольких дней отсутствия она опять появилась на своем посту у окна, он
вошел в калитку и тихо сказал:
- Ведь вам бы полезно побыть на чистом воздухе, правда? У меня сегодня
только полфургона. Почему бы вам не прокатиться со мной до Ковент-Гардена? Я
на капусте постелил мешок, сидеть вам будет удобно. А потом вернетесь домой
в кебе, никто и знать ничего не будет.
Сначала она отказалась, потом, трепеща от волнения, поспешно оделась
потеплей и, накинув пальто и вуаль, соскользнула вниз по перилам - она еще
раньше приладилась это делать на случай какой-нибудь крайности. Сэм встретил
ее на пороге - он, как пушинку, поднял ее на руки и пронес через палисадник
к фургону. Ни души не было на ровной прямой улице, только часовые-фонари
шагали в обе стороны, уходя в бесконечную даль и превращаясь в едва заметные
точки. Воздух был свежий-свежий, словно ранним утром в деревне, на небе
сверкали звезды, и только на северо-востоке брезжила светлая полоска. Сэм
бережно усадил Софи на приготовленное для нее место и тронул лошадей.
Они непринужденно болтали, как это бывало в старину, только время от
времени Сэм себя одергивал, когда думал, что становится слишком фамильярным.
Раз или два она неуверенно промолвила, что не следовало бы ей пускаться в
эту поездку.
- Но дома я так одинока, - прибавила она, - а сейчас мне так хорошо.
- Ну, и надо будет опять поехать, миссис Твайкотт. Лучше времени для
прогулки не выберешь.
Светало. На улицах появились деловитые воробьи, город вокруг оживал.
Когда они подъехали к реке, уже совсем рассвело, и на мосту ИМ в глаза
сверкнуло яркое утреннее солнце, вынырнув из-за собора св. Павла, и
протянувшаяся к востоку пустынная река вся блистала. В этот ранний час ни
одного суденышка не виднелось на ее поверхности.
У Ковент-Гардена Сэм усадил Софи в кеб, и они расстались, открыто глядя
друг на друга, как старые друзья. Доехала она без приключений, прихрамывая,
прошла через палисадник и вошла в дом, никем не замеченная, отперев дверь
своим ключом.
Свежий воздух и общество Сэма подействовали на нее благотворно: она
разрумянилась, стала почти красивой. Теперь, кроме сына, у нее было еще
кое-что, ради чего стоило жить. И вместе с тем она не могла отделаться от
какого-то чувства вины: правда, как человек с чистой душой, она знала, что в
этой поездке не было ничего дурного, но, с точки зрения светских
условностей, это был недопустимый поступок.
Все же вскоре она снова уступила искушению поехать с Сэмом, и на этот
раз разговор их был явно нежного характера: Сэм сказал, что хоть в прошлом
она и причинила ему столько горя, он все равно никогда ее не забудет. После
некоторых колебаний он поведал ей о своем плане, который он давно задумал, а
теперь можно бы и за дело взяться, он даже и денег прикопил. Эта работа в
Лондоне ему не по сердцу, его мечта - открыть зеленную лавку в Олдбрикэме,
городке в их родном графстве. А тут и случай подвернулся - хозяева одной
лавки, пожилые люди, хотели уйти на покой.
- За чем же остановка, Сэм? - спросила она, и сердце у нее упало.
- Вот не знаю, как вы, - захотите ли поехать со мной? Наверное, нет -
да вам и нельзя! Столько лет вы были настоящей леди, - как же вам теперь
выходить за такого, как я.
- Да, навряд ли это можно, - согласилась она, сама напуганная подобным
предположением.
- А если бы можно, - продолжал он с чувством, - у вас только и было бы
работы - посидеть в задней комнатке да приглядеть за товаром через
стеклянную переборку, если я куда выйду, - чтобы свой глаз был. И больная
нога не помешала бы... И жили бы вы у меня как благородная, милая Софи, уж
как бы я вас берег! - уговаривал он.
- Сэм, - проговорила она, пожимая его руку, - скажу тебе прямо, будь
дело только во мне, я бы согласилась, даже с радостью, хоть со вторым
замужеством я потеряю все, что у меня есть.
- Ну и что же! Эдак еще лучше - никому не будем обязаны.
- Какой ты добрый, Сэм, милый ты мой. Но тут еще одно. Сын у меня...
Иногда бывает, я загрущу, и мне мерещится, что он и не сын мне вовсе, а
будто бы покойный муж только доверил мне за ним ходить, пока он не вырастет.
Словно у меня и прав на него никаких нет, весь он только отцовский. Он такой
образованный, а я неученая, я вроде и матерью его быть недостойна... Сыну-то
ведь придется все рассказать.
- Ясное дело. - Сэм понял ее мысли, ее тревогу. - И все-таки вы вольны
поступать по-своему, Софи... то есть миссис Твайкотт, - поправился он. -
Ведь из вас двоих он ребенок, а не вы!
- Ах, это не так просто! Если бы можно было, Сэм, я бы согласилась.
Подожди немного, дай мне подумать.
Этого было для него достаточно, и он весело простился с ней. Но она
была в ином настроении. Как заговорить об этом с Рэндольфом? Можно, конечно,
дождаться, пока он поступит в Оксфордский университет, тогда то, что она
выйдет замуж, не повлияет на его судьбу. Но стерпит ли он самую мысль о ее
замужестве? А если нет - хватит ли у нее сил пренебречь его волей?
Близился день, в который обычно каждый год устраивался крикетный матч
между закрытыми школами, и хотя к этому времени Сэм уже уехал в Олдбрикэм,
она все еще ничего не рассказала сыну. В тот день миссис Твайкотт
чувствовала себя бодрее, чем обычно, - она явилась на матч вместе с
Рэндольфом и даже изредка вставала с кресла, чтобы немного пройтись. Ей
пришло в голову, что хорошо было бы заговорить с сыном на трудную тему как
бы невзначай, прогуливаясь в толпе зрителей, когда мальчик, взбудораженный
матчем, будет в веселом настроении и домашние дела сочтет пустяковыми по
сравнению со спортивными победами. И вот эти двое, столь близкие и в то же
время столь далекие друг другу, гуляют под горячим июльским солнцем; и Софи
видит множество мальчиков, на которых, как и на ее сыне, широкие белые
воротники и маленькие шапочки, а вокруг - ряды великолепных экипажей, подле
которых валяются свидетельства обильных закусок - кости, корки от пирогов,
бутылки из-под шампанского, стаканы, тарелки, салфетки, фамильное серебро, а
в экипажах горделиво восседают отцы и матери, и нет среди них ни одной
бедной женщины, подобной ей. Какое это было бы счастье, если бы эти люди не
завладели всеми помыслами Рэндольфа, если бы он не тянулся к ним, не
стремился бы им во всем подражать! Послышались крики - родственники игроков
восторгались удачным ударом - и Рэндольф высоко подпрыгнул, чтобы
рассмотреть, что творится на поле. Софи уже было заготовила нужную фразу, -
но она замерла у нее на устах. Нет, обстановка все-таки неподходящая.
Контраст между тем, о чем расскажет Софи, и этой выставкой роскоши, которой
Рэндольф привык считать себя сродни, может оказаться роковым. И она оставила
разговор до более удобного времени.
Это произошло однажды вечером, когда они вдвоем коротали время в своем
скромном домике на окраине, где вся обстановка была далеко не
аристократической, а, наоборот, самой скромной. Софи спросила наконец сына:
что он скажет, если она вторично выйдет замуж? И тут же постаралась уверить
его, что если это и произойдет, то не скоро, во всяком случае, тогда только,
когда сын уже будет жить отдельно от нее.
Мысль показалась мальчику разумной, и он спросил: значит, она уже
кого-нибудь выбрала? Она помедлила с ответом, и в нем вспыхнуло подозрение.
- Надеюсь, мой будущий отчим настоящий джентльмен? - сказал он.
- Не то чтобы джентльмен, как ты это понимаешь, - робко ответила она. -
Он из таких же, как я была до знакомства с твоим отцом. - И она ему все
рассказала.
На мгновение лицо юноши застыло, потом залилось краской, - он упал
головой на стол и разрыдался.
Мать подошла к нему, она целовала его лицо там, где он не прикрыл его
руками, гладила по спине, точно он снова, как когда-то, был ребенком, и сама
плакала.
Придя в себя после этой вспышки, он тотчас убежал в свою комнату и
заперся там.
Она пыталась завязать с ним переговоры через замочную скважину и, стоя
у двери, поджидала, не ответит ли он. Он долго не отвечал и наконец строгим
голосом сказал:
- Я стыжусь тебя! Ты меня погубишь! Какой-то огородник! Мужлан!
Невежда! Все джентльмены Англии будут презирать меня!
- Не надо, не надо - я, наверное, не права. Я постараюсь пересилить
себя! - горестно восклицала она.
В то же лето, еще до того как Рэндольф уехал в школу, от Сэма пришло
письмо, в котором он извещал Софи об удачном завершении своей покупки. Все
уже оформлено, теперь у него самый большой магазин в городе - с овощным и
фруктовым отделениями, и свой дом он теперь сможет так обставить, что и Софи
жить в нем будет не стыдно. Нельзя ли приехать к ней повидаться?
Она встретилась с ним тайком и попросила еще подождать, сейчас она не
может дать окончательный ответ. Осень тянулась долго; наконец на рождество
сын прибыл домой, и она снова затеяла с ним разговор о Сэме. Но юный
джентльмен остался непреклонен.
Шли месяцы, и ни мать, ни сын не касались этой темы; потом она опять
пробовала заговорить, он и слушать ее не хотел, она умолкала - и все
начиналось сызнова; так прошло долгих четыре или пять лет, а Софи, это
кроткое создание, продолжала убеждать и упрашивать сына. Наконец верный Сэм
уже более решительно потребовал ответа. Вскоре после этого Рэндольф, теперь
уже студент Оксфордского университета, приехал домой на пасху, и Софи вновь
завела с ним разговор о своем замужестве. Вот примет он духовный сан,
говорила мать, заживет своим домом, а она со своей неправильной речью и
своим невежеством будет для него только обузой. Пусть он лучше просто
вычеркнет ее из своей жизни.
Теперь он гневался уже не так по-ребячьи, как раньше, но никакие доводы
не могли сломить его упорство. Однако и Софи на сей раз проявила больше
настойчивости, и сын усомнился - не вздумала бы она сделать по-своему в его
отсутствие. Возмущенно и презрительно высказываясь об ее избраннике, он пока
держал ее в повиновении, но однажды он подвел ее к маленькому кресту над
алтарем, который устроил у себя в спальне, чтобы там молиться в уединении, и
заставил мать опуститься на колени и дать клятву, что без его согласия она
не выйдет замуж за Самуэля Гобсона.
- Это мой долг по отношению к отцу, - заявил он.
Несчастная поклялась, втайне надеясь, что когда Рэндольф примет
духовный сан и будет поглощен своими новыми обязанностями, он смягчится. Но
не тут-то было. И хотя мать могла бы счастливо жить в сельской простоте со
своим верным зеленщиком и никому в мире не было бы от этого хуже, сын
оставался непоколебим: ученость уже успела вытравить в нем человеческие
чувства.
Время шло. Хромота Софи еще усилилась; бедняжка почти никогда не
покидала своего дома на длинной улице южного предместья, и сердце ее сохло
от тоски.
- Почему я не могу сказать Сэму, что согласна, почему? - жалобно
бормотала она, когда никого не было поблизости.
Года четыре спустя в дверях самой большой зеленной лавки в Олдбрикэме
стоял пожилой человек. Это был хозяин лавки, однако сегодня вместо
будничного рабочего костюма он был во всем черном; и витрина лавки была
наполовину прикрыта ставнями. От станции показалась траурная процессия;
миновав его дом, она проследовала через город по дороге к деревне Геймэд.
Сняв шляпу, человек полными слез глазами провожал двигавшиеся мимо экипажи,
а из траурной кареты гладко выбритый молодой человек в одежде священника
бросил на лавочника мрачный взгляд.
1891
Перевод Н. Волжиной
В окно влетали крики деревенских мальчишек вперемешку со взрывами
хохота с порога харчевни, но братья Холборо упорно продолжали свои занятия.
Они сидели в доме мельничного слесаря, в спальной комнате, и самоучкой
разбирались в греческих и латинских текстах. Не гомеровские сказания о
битвах и схватках, не странствия аргонавтов, не трагедия фиванского царя
воспламеняли их воображение и заставляли одолевать науку. Они корпели над
Новым заветом по-гречески, уйдя с головой в сложное, трудное по языку
Послание евреям.
Жаркое летнее солнце, клонясь к западу, коснулось лучами низкого
покатого потолка, и тени от развесистой ивы скользили по стенам, точно по
ним двигались, то и дело перестраиваясь, призрачные войска. За растворенным
окном, пропускавшим в комнату отдаленные звуки, раздался чей-то совсем
близкий голос. Это окликнула их снаружи сестра, миловидная
четырнадцатилетняя девочка.
- Я вижу ваши макушки. И охота вам сидеть взаперти! С уличными
мальчишками вы не водитесь, и это очень хорошо, но со мной-то можно бы
поиграть!
Пускаться в разговоры с такой собеседницей было ниже их достоинства, и
они двумя-тремя словами отделались от нее. Она ушла разочарованная. Вскоре
где-то совсем близко послышались шаги, и один из братьев выпрямился на
стуле.
- Идет, кажется, - негромко проговорил он, глядя в окно.
Из-за угла дома, пошатываясь, вышел человек в светло-коричневой
плисовой куртке и штанах, какие спокон веков носят деревенские мастеровые.