Страница:
чего никак не ожидала о них услышать. Оказывается, они были далеко не так
веселы, как можно было бы предположить по их пестрым мундирам, наоборот, все
в их полку были охвачены глубочайшим унынием, все так страдали от тоски по
родине, что часто становились даже не способны к службе.
Тяжелее всего приходилось молодым солдатам, только недавно к нам
прибывшим. Они ненавидели Англию и английский уклад жизни, совершенно не
интересовались королем Георгом и его островным королевством и мечтали только
поскорее выбраться из нашей страны и никогда больше ее не видеть. Телом они
были здесь, но душою и сердцем - на любимой родине, о которой они - люди
храбрые и во многом настоящие стоики - не могли говорить без слез. Маттеус
Тина особенно жестоко страдал от тоски по родине, - мечтательный, от природы
склонный к задумчивости, он тем острее ощущал всю горечь изгнания, что
оставил дома одинокую старушку мать, которую некому было без него утешить.
Растроганная всем этим и живо заинтересованная его историей, Филлис,
хотя и не погнушалась знакомством с простым солдатом, однако (во всяком
случае, по ее собственным словам) довольно долго не позволяла ему преступить
границы простой дружбы, - все время, пока считала, что ей предстоит стать
женой другого; хотя вполне возможно, что она отдала Маттеусу свое сердце еще
задолго до того, как успела это осознать. Садовая ограда сама по себе
препятствовала какой бы то ни было близости, а он никогда не отваживался
зайти в сад или хотя бы попросить на то ее позволения, так что беседовали
они всегда на открытом месте, разделенные каменной стеною.
Но вскоре через одного знакомого в доме Филлис были получены новые
известия о мистере Хамфри Гоулде, ее на редкость холодном и терпеливом
женихе. Джентльмен этот говорил кому-то в Бате, что считает свой уговор с
мисс Филлис Гроув далеко еще не окончательным и что, ввиду своего
вынужденного отсутствия, вызванного болезнью отца, который до сих пор не в
состоянии заняться делами, он полагает, что следует пока воздержаться от
определенных обязательств с обеих сторон. Он не ручается, говорил он, что не
направит своего внимания в какую-либо иную сторону.
Это известие, хотя и основанное только на слухах и, стало быть, полного
доверия не заслуживавшее, как нельзя лучше вязалось с тем обстоятельством,
что письма от жениха приходили редко и отнюдь не отличались теплотой, так
что Филлис ни на минуту не усомнилась в его достоверности; и с этого времени
она полагала себя свободной подарить свое сердце тому, кому пожелает. Иного
взгляда держался ее отец: он без дальних слов объявил, что все это ложь и
клевета. Он с детства знает семейство Гоулдов; есть одна пословица, лучше
всего выражающая их взгляд на женитьбу: "Не люби меня горячо, да люби меня
долго". Хамфри человек честный и ему никогда в голову не придет так
легкомысленно отнестись к своей помолвке.
- Ты знай себе жди и не волнуйся, - сказал он дочери. - Увидишь, в свое
время все уладится.
Услышав это, Филлис подумала было, что ее отец состоит с мистером
Гоулдом в переписке, и сердце у нее сжалось, ибо, несмотря на свои
первоначальные намерения, она с большим облегчением встретила известие о
том, что ее помолвка кончилась ничем. Но потом она поняла, что отец и не
думал писать Хамфри Гоулду, он не мог обращаться с таким вопросом к ее
жениху, так как это означало бы, что он ставит под сомнение честь
означенного джентльмена.
- Ты просто ищешь повода для того, чтобы поощрять легкомысленные
ухаживания какого-нибудь из этих иностранных молодчиков, - резко сказал ей
отец, в последнее время обращавшийся с ней особенно сердито. - Я все вижу,
хоть и не все говорю. Не вздумай и шагу ступить за ворота без моего
позволения. Если хочешь поглядеть лагерь, я как-нибудь в воскресенье сам
тебя туда поведу.
Филлис согласна была покоряться отцу в поступках, но она считала, что в
своих чувствах она теперь вольна. Она уже больше не боролась со своим
увлечением, хотя ей никогда и в голову не приходило рассматривать немецкого
гусара как поклонника с серьезными намерениями, каким мог бы для нее стать
англичанин. Молодой солдат-иностранец был в ее глазах каким-то идеальным
существом, не имеющим ничего общего с обыкновенными земными жителями; он
сошел к ней неведомо откуда и скоро снова исчезнет неведомо куда. Он был для
нее только чудной мечтой - не больше.
Они встречались теперь каждый день, большей частью в сумерках - в
короткий промежуток между заходом солнца и той минутой, когда звук горна
призовет его в палатку. Быть может, она и сама держалась теперь свободнее, а
уж гусар-то - во всяком случае; с каждым днем он становился все нежнее, да и
она, прощаясь с ним теперь после этих кратких бесед, протягивала ему каждый
раз со стены руку, которую он с чувством пожимал. Однажды он так долго не
выпускал ее пальцев, что она воскликнула:
- Осторожнее! Забор у нас белый, и с поля все видно! В тот вечер он
долго медлил, не решаясь расстаться с нею, и в конце концов едва успел
вовремя добежать через луг до лагеря. А в другой раз случилось так, что он
напрасно ждал ее в обычный час на их обычном месте свидания, - она не
пришла. Огорчение его было несказанно велико; он стоял как окаменелый,
уставившись в стену невидящим взглядом. Пропел горн, прозвучала барабанная
дробь - он даже не пошевелился.
А ее задержали какие-то случайные дела. Когда же она все-таки пришла и
увидела его, она очень встревожилась, потому что час был поздний, и она, так
же как и он, слышала звуки, возвещавшие лагерный отбой. Она стала умолять
его, чтоб он, не медля, шел назад.
- Нет, - хмуро отозвался он. - Я не могу сейчас уйти, как только вы
пришли, - я целый день мечтал об этой минуте.
- Но ведь вас могут разжаловать за опоздание.
- Пусть. Я бы уже давно покинул этот свет, когда б не два человека -
моя возлюбленная здесь и моя матушка в Саарбрюккене. Я ненавижу армию. Одна
минута, проведенная с вами, значит для меня больше, чем любое повышение в
чине.
И он остался, и они разговаривали; и он рассказывал ей о своем родном
городе и вспоминал разные забавные случаи из своего детства, а она вся
трепетала при мысли о том, чем он рискует, задерживаясь здесь. И только
когда она, не желая больше ничего слушать, простилась с ним, спрыгнула со
стены и ушла, вернулся он к себе в лагерь.
Когда они увиделись в следующий раз, он был уже без нашивок, украшавших
прежде его рукав. За опоздание его разжаловали в рядовые; и так как Филлис
считала себя причиной этого, огорчение ее было особенно велико. Но теперь их
роли переменились, наступил его черед утешать ее.
- Не грустите, meine Liebliche, - сказал он. - Что бы ни случилось, у
меня от всего есть лекарство. Во-первых, даже если предположить, что я верну
себе нашивки, разве ваш отец позволит вам выйти замуж за капрала Йоркского
гусарского полка?
Она вся зарделась. Столь практический вопрос не приходил ей прежде в
голову - Маттеус Тина представлялся ей таким неземным существом. Но долго
раздумывать в поисках ответа ей было незачем.
- Нет, отец не позволит этого, никогда не позволит, - мужественно
призналась она. - Об этом нечего и думать. Друг мой, прошу вас: забудьте
меня. Боюсь, что я гублю ваше будущее, вашу карьеру.
- Вовсе нет, - возразил он. - Только вы и придаете мне силы выносить
это жалкое существование в чужой стране. Если бы еще здесь была моя родина и
моя матушка была со мной, я мог бы чувствовать себя счастливым и в
теперешнем моем положении и старался бы стать хорошим солдатом. Но это не
так. И потому выслушайте меня внимательно. Мой план таков. Вы уедете вместе
со мной ко мне на родину и станете моей женой, и мы заживем все вместе -
матушка, вы и я. Я не из Ганновера, - вы это знаете, - хотя и завербовался в
армию, как ганноверец, моя родина - Саар, она не воюет с Францией, так что
стоит мне только туда попасть, и я свободен.
- Но как же попасть туда? - спросила Филлис. Его предложение изумило,
но вовсе не оскорбило ее. Жизнь в отцовском доме с каждым днем становилась
все печальней и мучительней; родительская любовь, казалось, совсем иссякла в
сердце ее отца. В деревне она всегда была чужой, непохожей на других,
простых и веселых девушек, а за последнее время Маттеус Тина сумел заразить
ее своей страстной тоской по далекой родине, матери и отчему дому.
- Но как, как? - повторяла она, не получая ответа. - Разве вы сможете
откупиться?
- Ах нет, - сказал он. - Это в наши дни совершенно невозможно. Но я
попал сюда против своей воли; так почему бы мне попросту не убежать? Именно
сейчас настал подходящий момент, потому что на днях мы снимаемся с лагеря, и
я вас, может быть, никогда уже больше не увижу. Вот мой план: как-нибудь
вечером на будущей неделе - нужно только, чтобы погода была тихая, - мы с
вами встретимся в условленный час на дороге в двух милях отсюда. Ничего
неприличного для вас в этом не будет, так как убежим мы не вдвоем, а втроем
- я приведу с собой преданного мне друга, эльзасца Христофа, он недавно
зачислен в наш полк и согласился принять участие в побеге. Видите вон ту
бухту? Мы с Христофом заранее обойдем все лодки, стоящие там на причале, и
присмотрим себе подходящую, а затем подымемся к вам. У Христофа есть карта
Ла-Манша, мы все вместе вернемся в бухту и в полночь, перерубив палку, уйдем
на веслах, огибая мыс, а на следующее утро мы уже на французском берегу,
где-нибудь возле Шербура. Остальное проще простого, - я скопил довольно
денег для путешествия по суше и знаю, где достать гражданское платье. Я
напишу матушке, и она встретит нас на пути домой.
В ответ на ее расспросы он добавлял все новые и новые подробности, так
что у Филлис не осталось сомнений в выполнимости его плана. Но грандиозность
затеи пугала девушку, и она так бы, наверное, и не отважилась принять
участие в этом отчаянном предприятии, если бы в тот же вечер, едва только
она вошла в дом, отец не завел с ней такого многозначительного разговора:
- Ну, как насчет Йоркских гусар? - спросил он.
- Пока еще они стоят здесь, но на днях как будто собираются сняться с
лагеря, - отвечала она.
- Не увиливай, пожалуйста, своих поступков ты все равно не скроешь! Ты
все время встречалась с одним из этих молодчиков, люди видели, как ты гуляла
с ним. Эти иностранцы - дикари, они не многим лучше французов! Я решил - не
перебивай меня, я еще не кончил - я решил, что, покуда они не ушли, ты здесь
больше ни одного дня не останешься. Поедешь к тетке.
Напрасно она уверяла отца, что никогда в жизни не гуляла ни с одним
солдатом и ни с одним мужчиной на свете, кроме него самого. Да и возражала
она не очень горячо, потому что хотя отец и ошибался на этот раз в
подробностях, но по существу был недалек от истины.
Дом тетки, сестры отца, всегда был для Филлис настоящей тюрьмой. Она
как раз недавно у нее гостила, и память о царившем там мраке была еще свежа,
поэтому, когда отец велел ей идти наверх и укладывать вещи, ее охватило
отчаяние. Впоследствии, рассказывая об этих тревожных днях, она никогда не
пыталась найти оправдание своим поступкам, как ни колебалась она вначале, но
в тот вечер, оставшись одна, она твердо решилась присоединиться к своему
возлюбленному и его другу и бежать вместе с ними в ту страну, которая в ее
воображении была расцвечена самыми привлекательными красками. Она говорила
мне, что одно помогло ей преодолеть собственную нерешительность: несомненная
чистота и честность намерений Маттеуса Тины. Он обнаружил столько целомудрия
и доброты, он всегда обходился с Филлис с таким почтением, для нее
совершенно непривычным, что в доверии к нему она почерпнула мужество для
предстоящего опасного путешествия.
На следующей неделе, в один из теплых тихих вечеров, должен был
состояться побег. Было условлено, что Тина встретит Филлис на дороге, в том
месте, где от нее ответвляется проселок, ведущий в деревню. Христоф должен
был еще раньше спуститься в бухту, сесть в лодку, обойти на веслах мыс Нот,
или Сторожевой, как именовался он в те дни, и встретить их по другую сторону
мыса, куда они должны были добраться пешком, - сначала по мосту через бухту,
а потом поднявшись на Сторожевой холм и спустившись по другому его склону.
Лишь только отец поднялся к себе в спальню, Филлис тут же вышла за
порог с узелком в руках и пустилась бегом по проселку. Час был не ранний, на
деревенской улице не было ни души, и она добралась до перекрестка никем не
замеченная. Здесь она стала в темном углу между изгородями, откуда ей был бы
виден всякий, кто подойдет по главной дороге.
Так она простояла, поджидая своего возлюбленного, не больше минуты -
нервы ее были настолько напряжены, что и этот короткий срок показался ей
непереносимо долгим, - как вдруг вместо шагов послышался стук колес почтовой
кареты, спускавшейся под гору. Она понимала, что Тина не покажется до тех
пор, пока дорога не будет совершенно свободна, и с нетерпением ждала, чтобы
карета проехала мимо. Но, поравнявшись с тем местом, где притаилась девушка,
карета сбавила скорость и вместо того, чтобы поехать, как обычно, дальше, в
нескольких шагах от нее остановилась. Один из пассажиров вышел, и она
услышала его голос. Это был Хамфри Гоулд. Следом за ним сошел еще один
человек; потом прямо на траву выгрузили багаж, и карета снова покатила своей
дорогой по направлению к городку на побережье, где была летняя резиденция
короля.
- Где же этот парень с лошадью и повозкой? - обратился ее бывший
поклонник к своему спутнику. - Надеюсь, нам не придется долго ждать? Я велел
ему быть здесь ровно в половине десятого.
- А подарок для нее у вас цел?
- Для Филлис? Да, конечно. Он в этом сундуке. Надеюсь, ей понравится.
- Еще бы. Какой женщине не понравится такой великолепный залог
примирения?
- Ну, знаете ли, она его заслужила. Я все-таки нехорошо обошелся с нею.
Последние два дня она, признаться, не выходит у меня из головы. Ну, да что
там, не будем больше об этом говорить. Не может быть, чтоб она оказалась
такой порочной, как про нее рассказывают. Я совершенно уверен, что девушка с
ее понятиями не станет ввязываться в историю с каким-то
солдатом-ганноверцем. Не верю я этому, и все тут.
Поджидая свой экипаж, собеседники обронили еще несколько слов, которые,
словно во внезапной вспышке, открыли Филлис всю чудовищность ее поведения.
Потом подъехала повозка, и разговор оборвался. Багаж взвалили на повозку,
туда же уселись и сами приезжие, и лошадь двинулась в том направлении,
откуда незадолго перед этим пришла Филлис.
Она теперь так сильно раскаивалась в своем легкомыслии, что чуть было
тут же не последовала за ними; но, спохватившись, поняла, что простая
справедливость по отношению к Маттеусу велит ей дождаться его и честно
объявить, что она передумала, - как ни тяжело ей будет говорить ему это. Она
горько укоряла себя за то, что поверила слухам, будто Хамфри Гоулд считает
помолвку расторгнутой, между тем как в действительности - ведь она только
что сама это слышала - он ни на минуту не усомнился в ее постоянстве. Да,
конечно, сердце ее принадлежит другому человеку. Жизнь без него будет унылой
и безрадостной. Но чем больше она думала, тем меньше у нее в душе оставалось
решимости принять его предложение, - так неопределенны, так неосмотрительны
и опасны были все его планы. Она ведь дала обещание Хамфри Гоулду и только
из-за ложного известия о его неверности сочла, что это обещание не имеет
силы. Внимание, которое он ей выказал, привезя подарки, растрогало ее, да,
она должна сдержать свое слово, и пусть уважение заменит любовь. Она не
может поступить бесчестно. Она останется здесь, выйдет замуж за Хамфри
Гоулда и всю жизнь будет несчастна.
Такими рассуждениями старалась она придать себе твердость духа, - и вот
наконец фигура Маттеуса Тины показалась за изгородью у дороги. Филлис
шагнула ему навстречу, он легко перескочил через изгородь, и... избегнуть
этого было невозможно: он прижал ее к своей груди.
"В первый и последний раз", - смятенно подумала Филлис, когда руки его
обвились вокруг ее стана.
Как она справилась со своей мучительной задачей, это Филлис помнила
потом очень смутно. Она всегда считала, что сумела тогда выполнить принятое
решение только благодаря великодушию своего возлюбленного, который, как
только она, запинаясь, сказала ему, что она передумала, что она не может,
что она боится бежать с ним, воздержался от всяких попыток уговорить ее, как
ни опечален он был ее словами. Позволь он себе настаивать, и она, любившая
его так нежно, конечно, не выдержала бы искушения. Но он не сделал ничего,
чтобы повлиять на ее волю.
Она со своей стороны, опасаясь, как бы с ним не случилось беды, стала
заклинать его остаться. Но это, по его словам, было невозможно.
- Я не могу подвести своего друга, - пояснил он.
Если б речь шла только о нем одном, он бы отказался от своего
намерения. Но там, на берегу, его ждет Христоф с лодкой, компасом и картой,
скоро начнется отлив, матушка уже предупреждена о его приезде, он должен
ехать.
Много драгоценных минут было потеряно, покуда он медлил, не в силах
оторваться от своей возлюбленной, которая так и не изменила принятого
решения, хоть оно и причиняло ей жестокую муку. Наконец они простились, и он
стал спускаться под гору. Но прежде чем замер звук его шагов, она
почувствовала, что непременно должна хотя бы издали увидеть его еще раз. Она
неслышно побежала вслед за ним и остановилась там, откуда ей снова видна
стала его удаляющаяся фигура. Одно мгновение нахлынувшие на нее чувства были
настолько сильны, что она чуть было не бросилась за ним вдогонку, чтобы
связать свою судьбу с его судьбою. Но она не в силах была это сделать. Да и
вряд ли можно было ожидать от Филлис Гроув храбрости, которой в критический
момент недостало Клеопатре Египетской.
Она разглядела еще, как впереди на дороге к нему присоединилась другая
такая же фигура. То был его друг Христоф. Потом оба скрылись из виду и
теперь шагали, должно быть, по направлению к городу, торопясь достичь
гавани, расположенной в четырех милях отсюда. С чувством, близким к
отчаянию, она повернулась и медленно пошла к дому.
Со стороны лагеря донеслась барабанная дробь; но для нее лагерь больше
не существовал. Он теперь был для нее пуст и мертв, точно стан ассирийцев,
над которым пронесся Ангел смерти. Она бесшумно вошла в дом, никем не
замеченная, и легла в постель. Горе, поначалу не дававшее ей уснуть,
затянуло ее под конец в омут тяжелого забытья. Наутро отец встретил ее внизу
у лестницы.
- Мистер Гоулд приехал! - с торжеством сообщил он.
Хамфри остановился в гостинице и уже заходил к ним, справлялся о
Филлис. Он привез ей в подарок очень красивое зеркало в кованой серебряной
оправе, которое отец теперь держал перед нею. Мистер Гоулд обещал не позже
чем через час зайти еще раз и пригласить Филлис на прогулку.
В те дни красивые зеркала были редкостью в деревенских домах, не то что
теперь. Такой подарок не мог не пленить Филлис. Она посмотрелась в зеркало,
увидела, какой у нее потухший взгляд, и постаралась придать ему живость. Она
была в том подавленном состоянии, когда женщина продолжает машинально
двигаться по пути, который, как она считает, для нее предначертан. Мистер
Хамфри, оказывается, все это время на свой, сдержанный, лад оставался верным
старому уговору; значит, и ей надо делать то же, ни единым словом не
обмолвившись о собственной ошибке. Она надела капор и накидку, и когда в
назначенный час он подошел к их дому, она уже поджидала его на пороге.
Филлис поблагодарила его за чудесный подарок, но после этого говорил
уже только один Хамфри. Он пересказал ей все последние новости придворной
жизни - тема, на которую она с готовностью откликнулась, радуясь тому, что
откладываются всякие личные разговоры. И его сдержанный тон постепенно
успокоил ее смятенное сердце и встревоженный ум. Не будь ее собственное горе
так велико, она бы, конечно, заметила его замешательство. Но вот он замолчал
и, решившись, заговорил уже о другом.
- Я рад, что вам понравился мой скромный подарок, - сказал он. - По
правде говоря, я надеялся с его помощью умилостивить вас, так как хочу
обратиться к вам с просьбой. Помогите мне выбраться из большого затруднения!
Филлис и представить себе не могла, чтобы этот независимый мужчина,
которым она во многих отношениях восхищалась, мог испытывать какие-то
затруднения.
- Филлис, я не медля открою вам свою тайну, ибо у меня в самом деле
есть ужасная тайна, которую я должен вам поведать прежде, чем просить у вас
совета. Дело в том, что я женат; да, я по секрету от всех женился на одной
прелестной девушке; если б вы были с нею знакомы - а я надеюсь, что вы
непременно познакомитесь, - вы бы сами не пожалели слов ей в похвалу. Но она
не совсем отвечает тем требованиям, какие выдвигает мой отец - вы знаете эти
отцовские понятия, - и мне пришлось скрыть это от него. Он, несомненно,
поднимет страшный шум, но мне кажется, что с вашей помощью я сумел бы в
конце концов его успокоить. Если б только вы согласились оказать мне
дружескую услугу и подтвердить моему отцу, когда я ему во всем признаюсь,
что вы все равно никогда не стали бы моей женой или что-нибудь, знаете, в
таком же роде, - это, поверьте, очень помогло бы мне уладить дело. Мне
страшно важно склонить его на свою сторону и не впасть в немилость.
Что отвечала ему на это Филлис, какие давала ему советы, она и сама не
помнила. Но это неожиданное открытие принесло ей огромное облегчение. В
ответ ей так хотелось рассказать ему собственную печальную историю; и будь
на месте Хамфри женщина, Филлис тотчас же излила бы ей свое горе. Но ему она
не решилась открыться; к тому же у нее были веские основания хранить все в
тайне, хотя бы до тех пор, пока ее возлюбленный и его товарищ не окажутся в
безопасности.
Вернувшись домой, она уселась в укромном уголке и, уже почти
раскаиваясь в том, что отказалась от побега, долго грезила о Маттеусе Тине,
вспоминая каждую их встречу, от первой и до самой последней. У себя на
родине среди своих соотечественниц он, наверное, скоро забудет ее, забудет
даже, как ее звали.
Печаль ее была так велика, что она несколько дней даже не выходила из
дому. Но вот наступило одно утро, когда сквозь густую пелену тумана едва
проглядывала зеленовато-серая заря да смутно проступали очертания палаток и
ряды лошадей у коновязей. Дым от походных кухонь тяжело стлался по земле.
Единственным местом на английской земле, куда еще тянуло Филлис, был
дальний угол сада, где она прежде так часто взбиралась на ограду, чтобы
поговорить с Маттеусом Тиной, и сюда направилась она в то промозглое утро,
несмотря на сырость и туман. Каждая травинка стояла, унизанная тяжелыми
шариками влаги, слизняки и улитки повыползли на грядки. Со стороны лагеря
доносились привычные глухие звуки, а на дороге слышны были торопливые шаги
фермеров, спешивших в город, потому что предстоял базарный день. Она
заметила, что благодаря своим частым посещениям успела вытоптать всю траву в
этом углу сада и что на стене в тех местах, куда она обычно ставила ногу,
карабкаясь вверх, прилипли комочки земли. Она приходила сюда по большей
части в сумерки и даже не подозревала, что следы ее будут так отчетливо
видны при свете дня. Вероятно, именно они и открыли отцу ее секрет.
Так она стояла в печальном раздумье, как вдруг ей почудилось, будто к
знакомым лагерным звукам примешалось что-то новое. Как ни безразлично было
ей теперь все, что происходит в лагере, она все же взобралась по своим
привычным каменным ступенькам на ограду. Сначала зрелище, представившееся
ей, вызвало в ней тревогу и недоумение; но вдруг она замерла, вцепившись
пальцами в стену, и с окаменевшим лицом стояла, глядя прямо перед собой
широко открытыми от ужаса глазами.
Посреди лагеря на зеленом поле длинными рядами выстроился весь
гусарский полк, а перед фронтом на земле стояли два пустых гроба.
Непривычные звуки, привлекшие ее внимание, исходили от приближавшейся
процессии. Впереди шел полковой оркестр, играя похоронный марш, за ним на
похоронных дрогах ехали под стражей двое солдат этого же полка в
сопровождении двух священников. А позади теснилась толпа привлеченных
любопытством крестьян. Траурная процессия прошествовала вдоль всего фронта,
возвратилась на середину и остановилась возле гробов; обоим приговоренным
завязали глаза, они опустились на колени, каждый у своего гроба, и наступила
короткая пауза - они молились.
Двадцать четыре солдата стрелкового взвода стояли напротив, держа
карабины наготове. Командир на коне высоко поднял обнаженную саблю, взмахнул
ею в воздухе, опустил к ноге - и грянул залп. Оба несчастных упали, один
ничком на гроб, другой - навзничь.
Одновременно с залпом из сада доктора Гроува раздался пронзительный
вопль, и что-то свалилось внутрь с ограды. Но в то время никто из
собравшихся на поле не обратил на это внимания. Двое расстрелянных были
Маттеус Тина и его друг Христоф. Стоявшие в карауле солдаты поспешили
уложить их тела в гробы, но полковник англичанин подскакал к ним и громким
голосом приказал:
- Выбросить их на землю - в назидание остальным!
Гробы поставили стоймя, и мертвецы упали лицом в траву. Затем полк
веселы, как можно было бы предположить по их пестрым мундирам, наоборот, все
в их полку были охвачены глубочайшим унынием, все так страдали от тоски по
родине, что часто становились даже не способны к службе.
Тяжелее всего приходилось молодым солдатам, только недавно к нам
прибывшим. Они ненавидели Англию и английский уклад жизни, совершенно не
интересовались королем Георгом и его островным королевством и мечтали только
поскорее выбраться из нашей страны и никогда больше ее не видеть. Телом они
были здесь, но душою и сердцем - на любимой родине, о которой они - люди
храбрые и во многом настоящие стоики - не могли говорить без слез. Маттеус
Тина особенно жестоко страдал от тоски по родине, - мечтательный, от природы
склонный к задумчивости, он тем острее ощущал всю горечь изгнания, что
оставил дома одинокую старушку мать, которую некому было без него утешить.
Растроганная всем этим и живо заинтересованная его историей, Филлис,
хотя и не погнушалась знакомством с простым солдатом, однако (во всяком
случае, по ее собственным словам) довольно долго не позволяла ему преступить
границы простой дружбы, - все время, пока считала, что ей предстоит стать
женой другого; хотя вполне возможно, что она отдала Маттеусу свое сердце еще
задолго до того, как успела это осознать. Садовая ограда сама по себе
препятствовала какой бы то ни было близости, а он никогда не отваживался
зайти в сад или хотя бы попросить на то ее позволения, так что беседовали
они всегда на открытом месте, разделенные каменной стеною.
Но вскоре через одного знакомого в доме Филлис были получены новые
известия о мистере Хамфри Гоулде, ее на редкость холодном и терпеливом
женихе. Джентльмен этот говорил кому-то в Бате, что считает свой уговор с
мисс Филлис Гроув далеко еще не окончательным и что, ввиду своего
вынужденного отсутствия, вызванного болезнью отца, который до сих пор не в
состоянии заняться делами, он полагает, что следует пока воздержаться от
определенных обязательств с обеих сторон. Он не ручается, говорил он, что не
направит своего внимания в какую-либо иную сторону.
Это известие, хотя и основанное только на слухах и, стало быть, полного
доверия не заслуживавшее, как нельзя лучше вязалось с тем обстоятельством,
что письма от жениха приходили редко и отнюдь не отличались теплотой, так
что Филлис ни на минуту не усомнилась в его достоверности; и с этого времени
она полагала себя свободной подарить свое сердце тому, кому пожелает. Иного
взгляда держался ее отец: он без дальних слов объявил, что все это ложь и
клевета. Он с детства знает семейство Гоулдов; есть одна пословица, лучше
всего выражающая их взгляд на женитьбу: "Не люби меня горячо, да люби меня
долго". Хамфри человек честный и ему никогда в голову не придет так
легкомысленно отнестись к своей помолвке.
- Ты знай себе жди и не волнуйся, - сказал он дочери. - Увидишь, в свое
время все уладится.
Услышав это, Филлис подумала было, что ее отец состоит с мистером
Гоулдом в переписке, и сердце у нее сжалось, ибо, несмотря на свои
первоначальные намерения, она с большим облегчением встретила известие о
том, что ее помолвка кончилась ничем. Но потом она поняла, что отец и не
думал писать Хамфри Гоулду, он не мог обращаться с таким вопросом к ее
жениху, так как это означало бы, что он ставит под сомнение честь
означенного джентльмена.
- Ты просто ищешь повода для того, чтобы поощрять легкомысленные
ухаживания какого-нибудь из этих иностранных молодчиков, - резко сказал ей
отец, в последнее время обращавшийся с ней особенно сердито. - Я все вижу,
хоть и не все говорю. Не вздумай и шагу ступить за ворота без моего
позволения. Если хочешь поглядеть лагерь, я как-нибудь в воскресенье сам
тебя туда поведу.
Филлис согласна была покоряться отцу в поступках, но она считала, что в
своих чувствах она теперь вольна. Она уже больше не боролась со своим
увлечением, хотя ей никогда и в голову не приходило рассматривать немецкого
гусара как поклонника с серьезными намерениями, каким мог бы для нее стать
англичанин. Молодой солдат-иностранец был в ее глазах каким-то идеальным
существом, не имеющим ничего общего с обыкновенными земными жителями; он
сошел к ней неведомо откуда и скоро снова исчезнет неведомо куда. Он был для
нее только чудной мечтой - не больше.
Они встречались теперь каждый день, большей частью в сумерках - в
короткий промежуток между заходом солнца и той минутой, когда звук горна
призовет его в палатку. Быть может, она и сама держалась теперь свободнее, а
уж гусар-то - во всяком случае; с каждым днем он становился все нежнее, да и
она, прощаясь с ним теперь после этих кратких бесед, протягивала ему каждый
раз со стены руку, которую он с чувством пожимал. Однажды он так долго не
выпускал ее пальцев, что она воскликнула:
- Осторожнее! Забор у нас белый, и с поля все видно! В тот вечер он
долго медлил, не решаясь расстаться с нею, и в конце концов едва успел
вовремя добежать через луг до лагеря. А в другой раз случилось так, что он
напрасно ждал ее в обычный час на их обычном месте свидания, - она не
пришла. Огорчение его было несказанно велико; он стоял как окаменелый,
уставившись в стену невидящим взглядом. Пропел горн, прозвучала барабанная
дробь - он даже не пошевелился.
А ее задержали какие-то случайные дела. Когда же она все-таки пришла и
увидела его, она очень встревожилась, потому что час был поздний, и она, так
же как и он, слышала звуки, возвещавшие лагерный отбой. Она стала умолять
его, чтоб он, не медля, шел назад.
- Нет, - хмуро отозвался он. - Я не могу сейчас уйти, как только вы
пришли, - я целый день мечтал об этой минуте.
- Но ведь вас могут разжаловать за опоздание.
- Пусть. Я бы уже давно покинул этот свет, когда б не два человека -
моя возлюбленная здесь и моя матушка в Саарбрюккене. Я ненавижу армию. Одна
минута, проведенная с вами, значит для меня больше, чем любое повышение в
чине.
И он остался, и они разговаривали; и он рассказывал ей о своем родном
городе и вспоминал разные забавные случаи из своего детства, а она вся
трепетала при мысли о том, чем он рискует, задерживаясь здесь. И только
когда она, не желая больше ничего слушать, простилась с ним, спрыгнула со
стены и ушла, вернулся он к себе в лагерь.
Когда они увиделись в следующий раз, он был уже без нашивок, украшавших
прежде его рукав. За опоздание его разжаловали в рядовые; и так как Филлис
считала себя причиной этого, огорчение ее было особенно велико. Но теперь их
роли переменились, наступил его черед утешать ее.
- Не грустите, meine Liebliche, - сказал он. - Что бы ни случилось, у
меня от всего есть лекарство. Во-первых, даже если предположить, что я верну
себе нашивки, разве ваш отец позволит вам выйти замуж за капрала Йоркского
гусарского полка?
Она вся зарделась. Столь практический вопрос не приходил ей прежде в
голову - Маттеус Тина представлялся ей таким неземным существом. Но долго
раздумывать в поисках ответа ей было незачем.
- Нет, отец не позволит этого, никогда не позволит, - мужественно
призналась она. - Об этом нечего и думать. Друг мой, прошу вас: забудьте
меня. Боюсь, что я гублю ваше будущее, вашу карьеру.
- Вовсе нет, - возразил он. - Только вы и придаете мне силы выносить
это жалкое существование в чужой стране. Если бы еще здесь была моя родина и
моя матушка была со мной, я мог бы чувствовать себя счастливым и в
теперешнем моем положении и старался бы стать хорошим солдатом. Но это не
так. И потому выслушайте меня внимательно. Мой план таков. Вы уедете вместе
со мной ко мне на родину и станете моей женой, и мы заживем все вместе -
матушка, вы и я. Я не из Ганновера, - вы это знаете, - хотя и завербовался в
армию, как ганноверец, моя родина - Саар, она не воюет с Францией, так что
стоит мне только туда попасть, и я свободен.
- Но как же попасть туда? - спросила Филлис. Его предложение изумило,
но вовсе не оскорбило ее. Жизнь в отцовском доме с каждым днем становилась
все печальней и мучительней; родительская любовь, казалось, совсем иссякла в
сердце ее отца. В деревне она всегда была чужой, непохожей на других,
простых и веселых девушек, а за последнее время Маттеус Тина сумел заразить
ее своей страстной тоской по далекой родине, матери и отчему дому.
- Но как, как? - повторяла она, не получая ответа. - Разве вы сможете
откупиться?
- Ах нет, - сказал он. - Это в наши дни совершенно невозможно. Но я
попал сюда против своей воли; так почему бы мне попросту не убежать? Именно
сейчас настал подходящий момент, потому что на днях мы снимаемся с лагеря, и
я вас, может быть, никогда уже больше не увижу. Вот мой план: как-нибудь
вечером на будущей неделе - нужно только, чтобы погода была тихая, - мы с
вами встретимся в условленный час на дороге в двух милях отсюда. Ничего
неприличного для вас в этом не будет, так как убежим мы не вдвоем, а втроем
- я приведу с собой преданного мне друга, эльзасца Христофа, он недавно
зачислен в наш полк и согласился принять участие в побеге. Видите вон ту
бухту? Мы с Христофом заранее обойдем все лодки, стоящие там на причале, и
присмотрим себе подходящую, а затем подымемся к вам. У Христофа есть карта
Ла-Манша, мы все вместе вернемся в бухту и в полночь, перерубив палку, уйдем
на веслах, огибая мыс, а на следующее утро мы уже на французском берегу,
где-нибудь возле Шербура. Остальное проще простого, - я скопил довольно
денег для путешествия по суше и знаю, где достать гражданское платье. Я
напишу матушке, и она встретит нас на пути домой.
В ответ на ее расспросы он добавлял все новые и новые подробности, так
что у Филлис не осталось сомнений в выполнимости его плана. Но грандиозность
затеи пугала девушку, и она так бы, наверное, и не отважилась принять
участие в этом отчаянном предприятии, если бы в тот же вечер, едва только
она вошла в дом, отец не завел с ней такого многозначительного разговора:
- Ну, как насчет Йоркских гусар? - спросил он.
- Пока еще они стоят здесь, но на днях как будто собираются сняться с
лагеря, - отвечала она.
- Не увиливай, пожалуйста, своих поступков ты все равно не скроешь! Ты
все время встречалась с одним из этих молодчиков, люди видели, как ты гуляла
с ним. Эти иностранцы - дикари, они не многим лучше французов! Я решил - не
перебивай меня, я еще не кончил - я решил, что, покуда они не ушли, ты здесь
больше ни одного дня не останешься. Поедешь к тетке.
Напрасно она уверяла отца, что никогда в жизни не гуляла ни с одним
солдатом и ни с одним мужчиной на свете, кроме него самого. Да и возражала
она не очень горячо, потому что хотя отец и ошибался на этот раз в
подробностях, но по существу был недалек от истины.
Дом тетки, сестры отца, всегда был для Филлис настоящей тюрьмой. Она
как раз недавно у нее гостила, и память о царившем там мраке была еще свежа,
поэтому, когда отец велел ей идти наверх и укладывать вещи, ее охватило
отчаяние. Впоследствии, рассказывая об этих тревожных днях, она никогда не
пыталась найти оправдание своим поступкам, как ни колебалась она вначале, но
в тот вечер, оставшись одна, она твердо решилась присоединиться к своему
возлюбленному и его другу и бежать вместе с ними в ту страну, которая в ее
воображении была расцвечена самыми привлекательными красками. Она говорила
мне, что одно помогло ей преодолеть собственную нерешительность: несомненная
чистота и честность намерений Маттеуса Тины. Он обнаружил столько целомудрия
и доброты, он всегда обходился с Филлис с таким почтением, для нее
совершенно непривычным, что в доверии к нему она почерпнула мужество для
предстоящего опасного путешествия.
На следующей неделе, в один из теплых тихих вечеров, должен был
состояться побег. Было условлено, что Тина встретит Филлис на дороге, в том
месте, где от нее ответвляется проселок, ведущий в деревню. Христоф должен
был еще раньше спуститься в бухту, сесть в лодку, обойти на веслах мыс Нот,
или Сторожевой, как именовался он в те дни, и встретить их по другую сторону
мыса, куда они должны были добраться пешком, - сначала по мосту через бухту,
а потом поднявшись на Сторожевой холм и спустившись по другому его склону.
Лишь только отец поднялся к себе в спальню, Филлис тут же вышла за
порог с узелком в руках и пустилась бегом по проселку. Час был не ранний, на
деревенской улице не было ни души, и она добралась до перекрестка никем не
замеченная. Здесь она стала в темном углу между изгородями, откуда ей был бы
виден всякий, кто подойдет по главной дороге.
Так она простояла, поджидая своего возлюбленного, не больше минуты -
нервы ее были настолько напряжены, что и этот короткий срок показался ей
непереносимо долгим, - как вдруг вместо шагов послышался стук колес почтовой
кареты, спускавшейся под гору. Она понимала, что Тина не покажется до тех
пор, пока дорога не будет совершенно свободна, и с нетерпением ждала, чтобы
карета проехала мимо. Но, поравнявшись с тем местом, где притаилась девушка,
карета сбавила скорость и вместо того, чтобы поехать, как обычно, дальше, в
нескольких шагах от нее остановилась. Один из пассажиров вышел, и она
услышала его голос. Это был Хамфри Гоулд. Следом за ним сошел еще один
человек; потом прямо на траву выгрузили багаж, и карета снова покатила своей
дорогой по направлению к городку на побережье, где была летняя резиденция
короля.
- Где же этот парень с лошадью и повозкой? - обратился ее бывший
поклонник к своему спутнику. - Надеюсь, нам не придется долго ждать? Я велел
ему быть здесь ровно в половине десятого.
- А подарок для нее у вас цел?
- Для Филлис? Да, конечно. Он в этом сундуке. Надеюсь, ей понравится.
- Еще бы. Какой женщине не понравится такой великолепный залог
примирения?
- Ну, знаете ли, она его заслужила. Я все-таки нехорошо обошелся с нею.
Последние два дня она, признаться, не выходит у меня из головы. Ну, да что
там, не будем больше об этом говорить. Не может быть, чтоб она оказалась
такой порочной, как про нее рассказывают. Я совершенно уверен, что девушка с
ее понятиями не станет ввязываться в историю с каким-то
солдатом-ганноверцем. Не верю я этому, и все тут.
Поджидая свой экипаж, собеседники обронили еще несколько слов, которые,
словно во внезапной вспышке, открыли Филлис всю чудовищность ее поведения.
Потом подъехала повозка, и разговор оборвался. Багаж взвалили на повозку,
туда же уселись и сами приезжие, и лошадь двинулась в том направлении,
откуда незадолго перед этим пришла Филлис.
Она теперь так сильно раскаивалась в своем легкомыслии, что чуть было
тут же не последовала за ними; но, спохватившись, поняла, что простая
справедливость по отношению к Маттеусу велит ей дождаться его и честно
объявить, что она передумала, - как ни тяжело ей будет говорить ему это. Она
горько укоряла себя за то, что поверила слухам, будто Хамфри Гоулд считает
помолвку расторгнутой, между тем как в действительности - ведь она только
что сама это слышала - он ни на минуту не усомнился в ее постоянстве. Да,
конечно, сердце ее принадлежит другому человеку. Жизнь без него будет унылой
и безрадостной. Но чем больше она думала, тем меньше у нее в душе оставалось
решимости принять его предложение, - так неопределенны, так неосмотрительны
и опасны были все его планы. Она ведь дала обещание Хамфри Гоулду и только
из-за ложного известия о его неверности сочла, что это обещание не имеет
силы. Внимание, которое он ей выказал, привезя подарки, растрогало ее, да,
она должна сдержать свое слово, и пусть уважение заменит любовь. Она не
может поступить бесчестно. Она останется здесь, выйдет замуж за Хамфри
Гоулда и всю жизнь будет несчастна.
Такими рассуждениями старалась она придать себе твердость духа, - и вот
наконец фигура Маттеуса Тины показалась за изгородью у дороги. Филлис
шагнула ему навстречу, он легко перескочил через изгородь, и... избегнуть
этого было невозможно: он прижал ее к своей груди.
"В первый и последний раз", - смятенно подумала Филлис, когда руки его
обвились вокруг ее стана.
Как она справилась со своей мучительной задачей, это Филлис помнила
потом очень смутно. Она всегда считала, что сумела тогда выполнить принятое
решение только благодаря великодушию своего возлюбленного, который, как
только она, запинаясь, сказала ему, что она передумала, что она не может,
что она боится бежать с ним, воздержался от всяких попыток уговорить ее, как
ни опечален он был ее словами. Позволь он себе настаивать, и она, любившая
его так нежно, конечно, не выдержала бы искушения. Но он не сделал ничего,
чтобы повлиять на ее волю.
Она со своей стороны, опасаясь, как бы с ним не случилось беды, стала
заклинать его остаться. Но это, по его словам, было невозможно.
- Я не могу подвести своего друга, - пояснил он.
Если б речь шла только о нем одном, он бы отказался от своего
намерения. Но там, на берегу, его ждет Христоф с лодкой, компасом и картой,
скоро начнется отлив, матушка уже предупреждена о его приезде, он должен
ехать.
Много драгоценных минут было потеряно, покуда он медлил, не в силах
оторваться от своей возлюбленной, которая так и не изменила принятого
решения, хоть оно и причиняло ей жестокую муку. Наконец они простились, и он
стал спускаться под гору. Но прежде чем замер звук его шагов, она
почувствовала, что непременно должна хотя бы издали увидеть его еще раз. Она
неслышно побежала вслед за ним и остановилась там, откуда ей снова видна
стала его удаляющаяся фигура. Одно мгновение нахлынувшие на нее чувства были
настолько сильны, что она чуть было не бросилась за ним вдогонку, чтобы
связать свою судьбу с его судьбою. Но она не в силах была это сделать. Да и
вряд ли можно было ожидать от Филлис Гроув храбрости, которой в критический
момент недостало Клеопатре Египетской.
Она разглядела еще, как впереди на дороге к нему присоединилась другая
такая же фигура. То был его друг Христоф. Потом оба скрылись из виду и
теперь шагали, должно быть, по направлению к городу, торопясь достичь
гавани, расположенной в четырех милях отсюда. С чувством, близким к
отчаянию, она повернулась и медленно пошла к дому.
Со стороны лагеря донеслась барабанная дробь; но для нее лагерь больше
не существовал. Он теперь был для нее пуст и мертв, точно стан ассирийцев,
над которым пронесся Ангел смерти. Она бесшумно вошла в дом, никем не
замеченная, и легла в постель. Горе, поначалу не дававшее ей уснуть,
затянуло ее под конец в омут тяжелого забытья. Наутро отец встретил ее внизу
у лестницы.
- Мистер Гоулд приехал! - с торжеством сообщил он.
Хамфри остановился в гостинице и уже заходил к ним, справлялся о
Филлис. Он привез ей в подарок очень красивое зеркало в кованой серебряной
оправе, которое отец теперь держал перед нею. Мистер Гоулд обещал не позже
чем через час зайти еще раз и пригласить Филлис на прогулку.
В те дни красивые зеркала были редкостью в деревенских домах, не то что
теперь. Такой подарок не мог не пленить Филлис. Она посмотрелась в зеркало,
увидела, какой у нее потухший взгляд, и постаралась придать ему живость. Она
была в том подавленном состоянии, когда женщина продолжает машинально
двигаться по пути, который, как она считает, для нее предначертан. Мистер
Хамфри, оказывается, все это время на свой, сдержанный, лад оставался верным
старому уговору; значит, и ей надо делать то же, ни единым словом не
обмолвившись о собственной ошибке. Она надела капор и накидку, и когда в
назначенный час он подошел к их дому, она уже поджидала его на пороге.
Филлис поблагодарила его за чудесный подарок, но после этого говорил
уже только один Хамфри. Он пересказал ей все последние новости придворной
жизни - тема, на которую она с готовностью откликнулась, радуясь тому, что
откладываются всякие личные разговоры. И его сдержанный тон постепенно
успокоил ее смятенное сердце и встревоженный ум. Не будь ее собственное горе
так велико, она бы, конечно, заметила его замешательство. Но вот он замолчал
и, решившись, заговорил уже о другом.
- Я рад, что вам понравился мой скромный подарок, - сказал он. - По
правде говоря, я надеялся с его помощью умилостивить вас, так как хочу
обратиться к вам с просьбой. Помогите мне выбраться из большого затруднения!
Филлис и представить себе не могла, чтобы этот независимый мужчина,
которым она во многих отношениях восхищалась, мог испытывать какие-то
затруднения.
- Филлис, я не медля открою вам свою тайну, ибо у меня в самом деле
есть ужасная тайна, которую я должен вам поведать прежде, чем просить у вас
совета. Дело в том, что я женат; да, я по секрету от всех женился на одной
прелестной девушке; если б вы были с нею знакомы - а я надеюсь, что вы
непременно познакомитесь, - вы бы сами не пожалели слов ей в похвалу. Но она
не совсем отвечает тем требованиям, какие выдвигает мой отец - вы знаете эти
отцовские понятия, - и мне пришлось скрыть это от него. Он, несомненно,
поднимет страшный шум, но мне кажется, что с вашей помощью я сумел бы в
конце концов его успокоить. Если б только вы согласились оказать мне
дружескую услугу и подтвердить моему отцу, когда я ему во всем признаюсь,
что вы все равно никогда не стали бы моей женой или что-нибудь, знаете, в
таком же роде, - это, поверьте, очень помогло бы мне уладить дело. Мне
страшно важно склонить его на свою сторону и не впасть в немилость.
Что отвечала ему на это Филлис, какие давала ему советы, она и сама не
помнила. Но это неожиданное открытие принесло ей огромное облегчение. В
ответ ей так хотелось рассказать ему собственную печальную историю; и будь
на месте Хамфри женщина, Филлис тотчас же излила бы ей свое горе. Но ему она
не решилась открыться; к тому же у нее были веские основания хранить все в
тайне, хотя бы до тех пор, пока ее возлюбленный и его товарищ не окажутся в
безопасности.
Вернувшись домой, она уселась в укромном уголке и, уже почти
раскаиваясь в том, что отказалась от побега, долго грезила о Маттеусе Тине,
вспоминая каждую их встречу, от первой и до самой последней. У себя на
родине среди своих соотечественниц он, наверное, скоро забудет ее, забудет
даже, как ее звали.
Печаль ее была так велика, что она несколько дней даже не выходила из
дому. Но вот наступило одно утро, когда сквозь густую пелену тумана едва
проглядывала зеленовато-серая заря да смутно проступали очертания палаток и
ряды лошадей у коновязей. Дым от походных кухонь тяжело стлался по земле.
Единственным местом на английской земле, куда еще тянуло Филлис, был
дальний угол сада, где она прежде так часто взбиралась на ограду, чтобы
поговорить с Маттеусом Тиной, и сюда направилась она в то промозглое утро,
несмотря на сырость и туман. Каждая травинка стояла, унизанная тяжелыми
шариками влаги, слизняки и улитки повыползли на грядки. Со стороны лагеря
доносились привычные глухие звуки, а на дороге слышны были торопливые шаги
фермеров, спешивших в город, потому что предстоял базарный день. Она
заметила, что благодаря своим частым посещениям успела вытоптать всю траву в
этом углу сада и что на стене в тех местах, куда она обычно ставила ногу,
карабкаясь вверх, прилипли комочки земли. Она приходила сюда по большей
части в сумерки и даже не подозревала, что следы ее будут так отчетливо
видны при свете дня. Вероятно, именно они и открыли отцу ее секрет.
Так она стояла в печальном раздумье, как вдруг ей почудилось, будто к
знакомым лагерным звукам примешалось что-то новое. Как ни безразлично было
ей теперь все, что происходит в лагере, она все же взобралась по своим
привычным каменным ступенькам на ограду. Сначала зрелище, представившееся
ей, вызвало в ней тревогу и недоумение; но вдруг она замерла, вцепившись
пальцами в стену, и с окаменевшим лицом стояла, глядя прямо перед собой
широко открытыми от ужаса глазами.
Посреди лагеря на зеленом поле длинными рядами выстроился весь
гусарский полк, а перед фронтом на земле стояли два пустых гроба.
Непривычные звуки, привлекшие ее внимание, исходили от приближавшейся
процессии. Впереди шел полковой оркестр, играя похоронный марш, за ним на
похоронных дрогах ехали под стражей двое солдат этого же полка в
сопровождении двух священников. А позади теснилась толпа привлеченных
любопытством крестьян. Траурная процессия прошествовала вдоль всего фронта,
возвратилась на середину и остановилась возле гробов; обоим приговоренным
завязали глаза, они опустились на колени, каждый у своего гроба, и наступила
короткая пауза - они молились.
Двадцать четыре солдата стрелкового взвода стояли напротив, держа
карабины наготове. Командир на коне высоко поднял обнаженную саблю, взмахнул
ею в воздухе, опустил к ноге - и грянул залп. Оба несчастных упали, один
ничком на гроб, другой - навзничь.
Одновременно с залпом из сада доктора Гроува раздался пронзительный
вопль, и что-то свалилось внутрь с ограды. Но в то время никто из
собравшихся на поле не обратил на это внимания. Двое расстрелянных были
Маттеус Тина и его друг Христоф. Стоявшие в карауле солдаты поспешили
уложить их тела в гробы, но полковник англичанин подскакал к ним и громким
голосом приказал:
- Выбросить их на землю - в назидание остальным!
Гробы поставили стоймя, и мертвецы упали лицом в траву. Затем полк