Страница:
- Это правильно, - сказал он с хитрой усмешкой, - да только у меня
ремесло особенное: знаки не на мне остаются, а на тех, кого я обслуживаю.
Никто не сумел разгадать эту загадку, и жена пастуха снова предложила
гостям спеть песню. Начались те же отговорки, что и в первый раз: у одного
нет голоса, другой позабыл первый стих. Незнакомец в сером, к этому времени
порядком уже разгорячившийся от доброго меда, внезапно разрешил затруднение,
объявив, что он готов сам спеть, чтобы расшевелить прочих. Засунув большой
палец левой руки в пройму жилета и помахивая правой, он обратил взор к
пастушьим посохам, развешанным над камином, словно ища там вдохновения, и
начал:
Подобрал я ремесло,
Эй, простые пастухи, -
Видно, так мне повезло.
Я заказчика свяжу, и высоко подтяну,
И отправлю в дальнюю страну!
В комнате стало очень тихо, когда он закончил строфу, и только сидевший
у камина по команде певца: "Припев!" - с увлечением подхватил низким,
звучным басом:
И отправлю в дальнюю страну!
Все остальные, Оливер Джайлс, тесть хозяина Джон Питчер, пономарь,
пятидесятилетний жених и девушки, сидевшие рядком у стены, как-то невесело
примолкли. Пастух задумчиво глядел в землю, а его жена устремила любопытный
и подозрительный взгляд на певца; она никак не могла понять, вспоминает ли
он какую-то старую песню, или тут же сочиняет новую нарочно для этого
случая. Все, казалось, были в недоумении, словно гости на пиру Валтасара,
когда им дано было невнятное знамение; все, кроме сидевшего у камина,
который только невозмутимо проговорил:
- Теперь второй стих, приятель! - и снова взялся за трубку.
Певец сперва основательно промочил себе горло, а затем опять затянул
песню:
Инструмент мой очень прост,
Эй, простые пастухи, -
Инструмент нехитрый у меня,
Столб высокий да веревка, вот и все, и очень ловко
Управляюсь с ними я!
Пастух Феннел тревожно оглянулся. Теперь уж не оставалось сомнения в
том, что незнакомец песней отвечает на его вопрос. Гости вздрогнули,
некоторые даже вскочили со своих мест. Юная невеста пятидесятилетнего жениха
начала было падать в обморок и, пожалуй, довела бы до конца свое намерение,
но, видя, что жених не проявляет довольно расторопности и не спешит ее
подхватить, она, дрожа, опустилась на стул.
- Так вот он кто! - шептались сидевшие поодаль: название ужасной
должности, исправляемой незнакомцем, шепотком пробегало в их ряду. - Затем и
приехал! Это ведь на завтра назначено, в Кэстербриджской тюрьме, за кражу
овцы... Часовщик, что в Шотсфорде жил... Ну да, мы все про него слыхали.
Тимоти Сэммерс его звать... Не было у бедняги работы, видит, дети-то с
голоду пропадают, ну, он пошел на ферму, что у большой дороги, да и унес
овцу... Да, да, среди бела дня, и сам фермер тут был, и жена, и работник, да
не посмели его тронуть... А этот (с кивком на незнакомца, только что
объявившего о своем смертоубийственном ремесле) приехал теперь к нам, потому
что там, где он раньше служил, работы не хватает, а наш, прежний-то, как раз
помер... Наверно, он в том же самом домике будет жить, под тюремной
стеной...
Незнакомец в сером не обратил никакого внимания на все эти высказанные
шепотом догадки; он только подвинул к себе кружку и еще раз промочил горло.
Видя, что никто, кроме соседа у камина, не откликается на его веселость, он
протянул свой стакан этому единственному ценителю, а тот в ответ поднял
свой. Они чокнулись, меж тем как глаза всех находившихся в комнате
неотступно следили за каждым движением певца. Он уже открыл рот, собираясь
запеть, как вдруг опять послышался стук в дверь. Но на этот раз стук был
слабый и нерешительный.
Всех, казалось, охватил испуг; Феннел в смятении посмотрел на дверь, и
ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы, наперекор предостерегающим
взглядам встревоженной хозяйки, в третий раз произнести: "Войдите!"
Дверь тихонько растворилась, и на коврик шагнул третий пришелец. Он
тоже, как и его предшественники, не был никому знаком. Это был небольшой
белобрысый человек в добротном костюме из темного сукна.
- Не скажете ли мне, как пройти в... - начал он, обводя взглядом
комнату и, видимо, стараясь понять, в какого рода компанию он попал; взгляд
его остановился на незнакомце в сером, но тут речь его вдруг прервалась, и
так же внезапно смолкло и перешептывание гостей, потому что певец, столь
поглощенный своим намерением, что едва ли он даже заметил появление нового
лица, в этот самый миг во весь голос затянул следующий стих:
Завтра мой рабочий день,
Эй, простые пастухи, -
Хлопотливый день такой.
Парень утащил овцу и за это взят в тюрьму,
Боже, дай душе его покой!
Незнакомец у камина, размахивая кружкой с таким азартом, что мед
выплескивался в огонь, как и раньше подхватил глубоким басом:
Боже, дай душе его покой!..
Все это время третий незнакомец стоял у порога. Заметив наконец, что он
почему-то молчит и не подходит ближе, гости вгляделись в него с особенным
вниманием. И тут они к изумлению своему увидели, что он перепуган насмерть:
коленки у него дрожали, руки так тряслись, что щеколда, за которую он
держался, громко дребезжала; его побелевшие губы раскрылись, глаза были
прикованы к развеселившемуся блюстителю правосудия, сидевшему посреди
комнаты. Еще миг - и он повернулся и, хлопнув дверью, обратился в бегство.
- Кто бы это мог быть? - спросил пастух.
Но гости, взволнованные своим недавним страшным открытием и сбитые с
толку странным поведением третьего посетителя, только молчали в ответ.
Каждый невольно старался отодвинуться как можно дальше от грозного гостя,
восседавшего посередине, на которого многие готовы были смотреть, как на
самого Князя Тьмы в человеческом образе, и мало-помалу он оказался в широком
кругу, и между ним и другими гостями пролегло пустое пространство:
"...circulus, cujus centrum diabolus" {Круг, посреди коего - дьявол
(лат.).}.
В комнате воцарилась немая тишина, даром что в ней было не меньше
двадцати человек; только и слышно было, как дождь барабанит по ставням, да
шипят капли, изредка скатывающиеся из дымохода в огонь, да попыхивает трубка
в зубах у незнакомца, приютившегося в уголку у камина.
Внезапно тишина нарушилась. Откуда-то издалека, как будто с той
стороны, где был город, донесся глухой пушечный выстрел.
- Вот так штука! - воскликнул, вскакивая, незнакомец в сером.
- Что это значит?.. - спросило несколько голосов.
- Арестант бежал из тюрьмы, вот что это значит!
Все прислушались. Звук повторился, и снова все испуганно промолчали,
только сидевший у камина спокойно сказал:
- Говорили и мне, что в здешних местах такой обычай: стрелять из пушки,
когда кто-нибудь бежит из тюрьмы, но самому слышать не доводилось.
- Уж не мой ли это сбежал? - пробормотал незнакомец в сером.
- А кто ж, как не он! - невольно воскликнул пастух. - И кого ж мы
сейчас видели, как не его! Коротышка этот, что только что заглянул в дверь и
задрожал как осиновый лист, когда вас увидел и услыхал вашу песню!
- Зубы у него застучали, и дух захватило от страха, - сказал тесть
хозяина.
- И сердце у него ушло в пятки, - сказал Оливер Джайлс.
- И бежать припустился, словно в него выстрелили, - сказал плотник.
- Верно, - медленно проговорил незнакомец, сидевший в углу, как бы
подводя итог, - и зубы у него застучали, и сердце ушло в пятки, и бежать
припустился, словно в него выстрелили.
- Я не заметил, - сказал палач.
- Мы-то все удивлялись, чего он вдруг улепетнул, - дрожащим голосом
воскликнула одна из женщин, - а теперь понятно!..
Выстрелы, глухие и далекие, следовали один за другим через небольшие
промежутки, и подозрения собравшихся перешли в уверенность. Зловещий
незнакомец в сером встал и приосанился.
- Кто тут у вас констебль? - сказал он, не без труда ворочая языком. -
Ежели он тут, выходи.
Пятидесятилетний жених, дрожа, отделился от стены, а невеста его
зарыдала, припав к спинке стула.
- Ты констебль? Присягу принимал?
- Да, сэр.
- Приказываю тебе взять себе в подмогу людей и изловить преступника. Он
где-нибудь тут поблизости, далеко не успел уйти.
- Слушаю, сэр, сейчас... сию минуту... только вот жезл возьму. Сбегаю
домой и принесу, а тогда и двинемся.
- Еще чего, жезл! Пока ты его принесешь, преступника и след простынет.
- А без жезла нельзя; ведь нельзя, а, Уильям? Ну скажите, Джон... и
Чарлз Джэйк... ведь нельзя же?.. Нет, нет, на нем королевская корона
нарисована, желтая с золотом, и лев, и единорог; ежели я жезл подниму и
ударю преступника, значит, это все по закону сделано, значит, мне право на
то дано. А без жезла - как человека арестуешь? Да без жезла у меня и
смелости недостанет; пожалуй, не я его, а он меня сцапает.
- Я сам слуга короля и даю тебе право, - возразил грозный блюститель
правосудия. - Ну-ка, вы все, пошевеливайтесь! Фонари есть?
- Да, да! Есть у вас фонари? Отвечайте! - повторил констебль.
- А мужчины, которые посильней, сюда!
- Да, да! Мужчины, которые посильней, идите сюда, - повторил констебль.
- Дубинки какие-нибудь есть? Колья? Вилы? Тащите все сюда.
- Да, да! Дубинки и вилы - во имя закона! И возьмите их в руки, и
отправляйтесь в погоню, и делайте, как мы велим, потому что мы власть,
поставленная законом!
Повинуясь этим приказаниям, мужчины зашевелились и вскоре приготовились
к погоне. Улики, хотя и косвенные, были достаточно убедительны, и не
понадобилось долго объяснять гостям, что их самих можно будет обвинить в
соучастии, если они не отправятся тотчас ловить злополучного третьего
незнакомца, который, конечно, не мог далеко уйти в темноте и по такой
неровной местности.
У всякого пастуха в доме найдется фонарь, да и не один; все фонари
поспешно зажгли, и, вооружившись кольями, гости выбежали из дому и гурьбой
двинулись по гребню холма в сторону, противоположную той, в которой
находился город; дождь в это время, к счастью, несколько стих.
В светелке наверху вдруг жалобно заплакал младенец, быть может,
разбуженный шумом, а может быть, потревоженный во сне неприятными
воспоминаниями о недавно перенесенном крещении. Эти горестные звуки проникли
сквозь щели в потолке, и женщины, сидевшие у стены, обрадовавшись предлогу,
стали вставать одна за другой и удаляться наверх, чтобы успокоить ребенка;
ибо все совершившееся за последние полчаса, привело их в угнетенное
состояние духа. Таким образом, через две-три минуты комната опустела.
Но ненадолго. Не успел еще замереть звук их шагов, как из-за угла дома,
с той стороны, куда удалились преследователи, показался человек. Он заглянул
в дверь и, видя, что в комнате никого нет, тихонько вошел. Это был
незнакомец, сидевший у камина и затем выбежавший из дому вместе с
остальными. Причина его возвращения вскоре разъяснилась: он протянул руку к
ломтю молочной лепешки, лежавшему на полке неподалеку от того места, где он
раньше сидел; он, видимо, с самого начала хотел захватить ее с собой, да
забыл. Он также налил себе с полстакана меду из большой кружки и, стоя,
принялся жадно есть и пить. Он не успел еще кончить, как в комнату столь же
бесшумно проник другой человек - его приятель в пепельно-сером костюме.
- А, и вы тут? - сказал вошедший, усмехаясь. - А я думал, вы пошли
ловить преступника.
Цель его посещения тоже немедленно обнаружилась, так как, войдя, он
тотчас же стал озираться в поисках соблазнительной кружки с медом.
- А я думал, вы пошли, - ответил другой, с некоторым усилием
проглатывая пережеванную лепешку.
- Ну, видите ли, поразмыслив, я решил, что там и без меня народу много,
- доверительно продолжал первый, - да и погодка не располагает. А потом, что
ж, стеречь преступников - это дело правительства, а не мое.
- И то правда. Я вот тоже решил, что там и без меня народу много.
- Да и неохота мне тут по косогорам бегать да по оврагам ноги себе
ломать!
- И мне неохота, сказать по правде.
- Пастухи-то эти привыкли. Простачки, знаете ли, - им только скажи, они
и рады стараться. Они его и сами поймают и представят мне завтра утром, а
мне чего ж беспокоиться.
- Ну конечно, сами поймают, а нам беспокоиться нечего.
- Что верно, то верно. Мне-то ведь еще до Кэстербриджа пешком идти,
хватит ногам работы. Вам тоже туда?
- Нет, к сожалению. Мне в ту сторону (он мотнул головой куда-то
вправо), и тоже путь неблизкий, хватит ногам работы, пока доберусь до
ночлега.
Они допили мед, оставшийся в кружке, сердечно пожали друг другу руки и
разошлись в разные стороны.
Преследователи меж тем достигли конца длинного гребня, похожего на
кабаний хребет и господствовавшего над этой частью нагорья. Они не составили
заранее никакого плана действий, а теперь, обнаружив, что зловещего
представителя правосудия больше нет среди них, почувствовали, что без него и
не способны составить такой план. Они начали спускаться с холма в разных
направлениях, и тотчас несколько человек попало в ловушки, которые природа
расставляет для тех, кто решается ночью блуждать по таким гористым местам,
где преобладает известковая порода. Склон холма то и дело через каждые
несколько ярдов обрывался крутыми осыпями, и, попав ногой в щебень,
усеивавший эти спуски, легко было потерять точку опоры, а уж тогда человек
стремглав съезжал под гору, роняя фонарь, и фонарь тоже неудержимо катился
вниз, до самого подножия, и лежал там на боку, тускло светясь, пока не
прогорала его роговая стенка.
Когда все наконец сошлись вместе, пастух, знавший окрестность лучше
других, стал во главе отряда и повел его в обход этих предательских спусков.
Фонари только слепили глаза тем, кто их нес, и скорей могли послужить
предостережением беглецу, чем помочь преследователям в их поисках; поэтому
их потушили и, соблюдая молчание и более разумный порядок, углубились в
лощину. Это был сырой овраг, густо заросший травой и дроком, - как раз
подходящее место для того, чтобы в нем укрыться от людских глаз; но
преследователи тщетно обшарили его весь и наконец поднялись на
противоположный склон. Здесь они опять разделились, а немного погодя опять
сошлись, чтобы рассказать друг другу о своих успехах. Они встретились возле
высокого ясеня, единственного дерева, росшего в этой части нагорья; должно
быть, лет пятьдесят тому назад какая-нибудь птица, пролетая, обронила здесь
семечко. И тут нежданно-негаданно их взорам предстал тот, кого они искали;
сбоку от ствола и сам неподвижный, как ствол, стоял человек, и фигура его
ясно вычерчивалась на фоне неба. Преследователи застыли на месте, глядя на
него во все глаза.
- Кошелек или жизнь! - грозно скомандовал констебль, обращаясь к
неподвижной фигуре.
- Что ты, что ты, - зашептал Джон Питчер. - Это не мы должны говорить.
Это разбойникам полагается, таким, как он, а мы ведь на стороне закона.
- Ах ты господи, - нетерпеливо воскликнул констебль. - Должен же я
что-нибудь сказать! Кабы тебе приходилось за все отвечать, как мне, так,
может, и ты бы сказал не то, что полагается! Подсудимый, сдавайся во имя
отца и сына... тьфу! - во имя короля!
Человек, стоявший под деревом, казалось, только сейчас их заметил и, не
давая им повода проявить свою отвагу, неторопливо направился к ним. Это и
вправду был тот, кого они искали, - коротышка, третий незнакомец, но теперь
в нем не замечалось прежнего волнения.
- Это вы меня? - спросил он. - Мне послышалось, что вы меня зовете.
- Тебя, тебя, - отвечал констебль. - Иди-ка сюда и немедленно садись
под арест. Арестую тебя по обвинению в том, что ты самовольно ушел из
кэстербриджской тюрьмы, вместо того чтобы сидеть тихо и благородно и
дожидаться, пока тебя повесят. Соседи, исполняйте свой долг, задержите
преступника!
Услышав, в чем его обвиняют, беглец даже как будто обрадовался и, не
говоря больше ни слова, с необыкновенной готовностью отдал себя во власть
своих преследователей, а те, сжимая в руках колья, окружили его со всех
сторон и повели к дому пастуха.
Было уже одиннадцать часов, когда они добрались до места. Из
распахнутой двери падал свет, в доме слышались голоса; видимо, за время их
отсутствия произошли еще какие-то события. Войдя, они увидели, что в комнате
находятся два тюремщика из кэстербриджской тюрьмы и местный судья, живший в
ближнем городе графства; стало быть, весть о побеге успела разнестись по
всей округе.
- Джентльмены, - сказал констебль, - я привел преступника. Мы задержали
его, рискуя жизнью, но каждый должен исполнять свой долг! Вот он, под
конвоем этих дюжих парней, которые оказали мне посильную помощь, хотя и мало
чего смыслят в делах правосудия. Эй вы, введите арестованного! - И третьего
незнакомца подвели к свету.
- Это кто такой? - спросил один из тюремщиков.
- Бежавший преступник, - сказал констебль.
- И совсем не он, - сказал другой тюремщик, и первый подтвердил его
слова.
- Да как же не он? - изумился констебль. - А почему ж он так
перепугался, когда увидел это самое поющее орудие закона, что тут сидело? -
И он рассказал о странном поведении незнакомца в ту минуту, когда он вошел в
дом и застал палача за исполнением песни.
- Не понимаю, - хладнокровно ответил тюремщик. - Одно только могу
сказать: это не тот, который был приговорен к казни. Он даже и не похож ни
капли; тот худой, с темными глазами и волосами и недурен собой, а голос у
него такой низкий и звучный, что если хоть раз его услыхал, так на всю жизнь
запомнишь.
- Ах, батюшки, да ведь это тот, что сидел в углу, у камина!
- Что там такое? - спросил судья, подходя к ним; до этого он
разговаривал с пастухом в другом конце комнаты, расспрашивая его о
подробностях. - Значит, вы его все-таки не поймали?
- Видите ли, сэр, - сказал констебль, - это и есть тот самый, кого мы
искали, а все ж таки он не тот, кого мы искали; потому что этот вот, кого мы
искали, это не тот, кто нам нужен - уж не знаю, понятно ли вам, сэр, я ведь
говорю попросту, - а нужен нам тот, что сидел в углу у камина.
- Ну, напутали! - сказал судья. - Концов не найдешь! Ступайте-ка
скорей, ловите того, другого.
Теперь впервые заговорил арестованный. Упоминание о незнакомце,
сидевшем у камина, по-видимому, взволновало его больше, чем все, что
происходило до сих пор.
- Сэр, - сказал он, выступая вперед и обращаясь к судье, - не ломайте
голову над тем, кто я такой. Теперь уж я могу все рассказать. Сам я ни в чем
не провинился; все мое преступление в том, что осужденный - мой родной брат.
Сегодня после обеда я вышел из Шотсфорда, где я живу, с тем, чтобы пешком
дойти до кэстербриджской тюрьмы и попрощаться с братом. Ночь застала меня в
пути, и я зашел в этот дом - передохнуть и расспросить о дороге. Только я
отворил дверь и вдруг вижу: прямо напротив сидит мой брат, про которого я
думал, что он сейчас в тюрьме, в камере осужденных. Он сидел вот тут, возле
камина, а рядышком, загораживая ему дорогу, так что он и выбежать бы не
смог, если б понадобилось, сидел палач, тот самый, что должен его казнить, и
еще песню пел про казнь, даже и не догадываясь, кто сидит с ним рядом, а
брат ему подтягивал, чтобы не вызывать подозрений. Брат посмотрел на меня с
таким отчаянием, словно хотел сказать: "Не выдавай меня, моя жизнь от этого
зависит". А я так растерялся, что едва на ногах устоял, а потом, уж совсем
ничего не соображая, повернулся и бросился бежать.
По тону и по манере говорившего видно было, что он не лжет, и рассказ
его произвел большое впечатление на присутствующих.
- А где теперь ваш брат, вы знаете? - спросил судья.
- Нет, не знаю. Я его и в глаза не видал после того, как захлопнул за
собой дверь.
- Это и я могу засвидетельствовать, - сказал констебль. - Потому что
тут уж мы стали им поперек дороги.
- А где ваш брат мог бы скрыться? Чем он занимается?
- Он часовщик, сэр.
- А сказал, что колесник. Ишь мошенник! - вставил констебль.
- В часах-то ведь тоже есть колесики, - заметил Феннел, - он, видно,
про них думал. Мне и то показалось, что руки у него больно белы для
колесника.
- Во всяком случае, я не вижу оснований задерживать этого беднягу, -
сказал судья. - Совершенно ясно, что нам нужен не он.
И третьего незнакомца тотчас же отпустили; но он не стал от этого
веселей, ибо не во власти судьи или констебля было рассеять терзавшую его
тревогу, так как она касалась не его самого, а другого человека, чья жизнь
была ему дороже, чем его собственная. Когда брат осужденного ушел наконец
своей дорогой, выяснилось, что время уж очень позднее; продолжать поиски
ночью казалось бессмысленным, и решено было отложить их до утра.
Наутро подняли на ноги всю округу, и поиски возобновились еще с большим
рвением, по крайней мере по внешности. Но все находили кару слишком жестокой
и не соответствующей поступку, и многие из местных жителей втайне
сочувствовали беглецу. Кроме того, изумительное самообладание и смелость,
выказанные им при таких необычайных обстоятельствах на вечеринке у пастуха,
когда он чокался и бражничал с самим палачом, вызывали всеобщее восхищение.
Поэтому позволительно думать, что те, кто с таким очевидным старанием
обыскивали леса, поля и тропы, проявляли гораздо меньше усердия, когда
доходило до осмотра их собственных хлевов и сеновалов. Поговаривали, что
порой кое-кому случалось видеть таинственную фигуру где-нибудь на
заброшенной тропе, подальше от больших дорог; но когда направляли поиски в
заподозренную местность, там уж никого не находили. День шел за днем и
неделя за неделей, а вестей о беглеце все не было.
Короче говоря, незнакомца с низким голосом, который сидел в уголку
возле камина на вечеринке у пастуха, так и не поймали. Кто говорил, что он
уехал за море, а кто - что он и не думал уезжать, а скрылся в дебрях
многолюдного города. Как бы то ни было, господину в пепельно-сером костюме
не пришлось выполнить в кэстербриджской тюрьме ту работу, ради которой он
приехал; да и нигде в другом месте ему не довелось повстречаться на деловой
почве с веселым собутыльником, с которым он так приятно провел часок в
одиноком доме на склоне холма.
Давно уж заросли зеленой травой могилы пастуха Феннела и его бережливой
супруги; и гости, пировавшие на крестинах, почти все уже последовали за
своими гостеприимными хозяевами; а малютка, в чью честь они тогда собрались,
успела стать матерью семейства и женщиной преклонных лет. Но история о том,
как однажды вечером три незнакомца один за другим пришли в дом пастуха и обо
всем, что при этом случилось, до сих пор хорошо памятна всем жителям
нагорья, на котором расположен Верхний Краустэйрс.
1883
Перевод М. Абкиной
ПОКИНУТАЯ
На молочной ферме было восемьдесят коров, и все доильщики, постоянные и
временные, работали сейчас на скотном дворе. Хотя было еще только начало
апреля, коровы перешли уже целиком на подножный корм в заливных лугах и
доились очень обильно.
Время близилось к шести часам, и почти все эти крупные, нескладные
рыжие животные были уже выдоены; теперь женщинам можно было и поболтать
немного.
- Говорят, завтра он наконец привезет домой свою молодую жену. Они
сегодня уже в Энглбери.
Голос как будто выходил из брюха неподвижно стоявшей коровы с кличкой
"Вишенка", но говорила это доильщица, чье лицо было скрыто за широким
коровьим боком.
- А кто-нибудь уже видел ее? - спросила другая.
- Нет. Но, говорят, она премиленькая девчонка, смазливая и румяная. -
Доильщица повернула голову так, чтобы коровий хвост не мешал ей видеть
дальний угол скотного двора, где несколько в стороне от других доила худая,
уже поблекшая женщина лет тридцати.
- Она намного моложе его, - подхватила вторая, бросив пытливый взгляд в
том же направлении.
- А как по-твоему, сколько ему лет?
- Да лет тридцать будет, я думаю.
- Как бы не так! Почитай, все сорок, - вмешался работавший поблизости
пожилой скотник в длинном белом фартуке, широком, как халат. В этом фартуке
и подвязанной под подбородком широкополой шляпе его можно было принять за
женщину. - Хорошо помню, он родился, когда наша большая плотина еще только
строилась. Я тогда парнишкой был, и мне за работу платили меньше, чем
взрослым.
Разгорелся спор, и журчание струй молока стало уже то и дело
прерываться, но тут из-под брюха соседней коровы кто-то громко и властно
прокричал:
- Эй, вы там, чего расшумелись? Что нам за дело до того, сколько лет
фермеру Лоджу и какая у него жена! Сколько бы лет ни было ему или ей, а я
должен платить ему аренду - девять фунтов в год за каждую корову! Живее
работайте, не то до темноты не управимся. Вишь, небо уже красное, вечер на
носу!
Это говорил сам хозяин, арендатор молочной фермы, на которой работали
все доильщицы и доилыцики.
Разговор о женитьбе фермера Лоджа прекратился, и только работница,
начавшая его, шепнула соседке:
- Роде-то, должно быть, нелегко!
Она говорила о худой женщине, которая доила в стороне.
- Э, что там! - возразила ее собеседница. - Вот уж сколько лет, как он
ее бросил, никогда и словом с нею не перемолвится.
Кончив доить, женщины вымыли ведра и развесили их на стойке,
представлявшей собой просто очищенный от коры и воткнутый в землю дубовый
сук, похожий на громадный ветвистый олений рог. Затем большинство разошлись
по домам. К Роде Брук, худой женщине, за все время не проронившей ни слова,
ремесло особенное: знаки не на мне остаются, а на тех, кого я обслуживаю.
Никто не сумел разгадать эту загадку, и жена пастуха снова предложила
гостям спеть песню. Начались те же отговорки, что и в первый раз: у одного
нет голоса, другой позабыл первый стих. Незнакомец в сером, к этому времени
порядком уже разгорячившийся от доброго меда, внезапно разрешил затруднение,
объявив, что он готов сам спеть, чтобы расшевелить прочих. Засунув большой
палец левой руки в пройму жилета и помахивая правой, он обратил взор к
пастушьим посохам, развешанным над камином, словно ища там вдохновения, и
начал:
Подобрал я ремесло,
Эй, простые пастухи, -
Видно, так мне повезло.
Я заказчика свяжу, и высоко подтяну,
И отправлю в дальнюю страну!
В комнате стало очень тихо, когда он закончил строфу, и только сидевший
у камина по команде певца: "Припев!" - с увлечением подхватил низким,
звучным басом:
И отправлю в дальнюю страну!
Все остальные, Оливер Джайлс, тесть хозяина Джон Питчер, пономарь,
пятидесятилетний жених и девушки, сидевшие рядком у стены, как-то невесело
примолкли. Пастух задумчиво глядел в землю, а его жена устремила любопытный
и подозрительный взгляд на певца; она никак не могла понять, вспоминает ли
он какую-то старую песню, или тут же сочиняет новую нарочно для этого
случая. Все, казалось, были в недоумении, словно гости на пиру Валтасара,
когда им дано было невнятное знамение; все, кроме сидевшего у камина,
который только невозмутимо проговорил:
- Теперь второй стих, приятель! - и снова взялся за трубку.
Певец сперва основательно промочил себе горло, а затем опять затянул
песню:
Инструмент мой очень прост,
Эй, простые пастухи, -
Инструмент нехитрый у меня,
Столб высокий да веревка, вот и все, и очень ловко
Управляюсь с ними я!
Пастух Феннел тревожно оглянулся. Теперь уж не оставалось сомнения в
том, что незнакомец песней отвечает на его вопрос. Гости вздрогнули,
некоторые даже вскочили со своих мест. Юная невеста пятидесятилетнего жениха
начала было падать в обморок и, пожалуй, довела бы до конца свое намерение,
но, видя, что жених не проявляет довольно расторопности и не спешит ее
подхватить, она, дрожа, опустилась на стул.
- Так вот он кто! - шептались сидевшие поодаль: название ужасной
должности, исправляемой незнакомцем, шепотком пробегало в их ряду. - Затем и
приехал! Это ведь на завтра назначено, в Кэстербриджской тюрьме, за кражу
овцы... Часовщик, что в Шотсфорде жил... Ну да, мы все про него слыхали.
Тимоти Сэммерс его звать... Не было у бедняги работы, видит, дети-то с
голоду пропадают, ну, он пошел на ферму, что у большой дороги, да и унес
овцу... Да, да, среди бела дня, и сам фермер тут был, и жена, и работник, да
не посмели его тронуть... А этот (с кивком на незнакомца, только что
объявившего о своем смертоубийственном ремесле) приехал теперь к нам, потому
что там, где он раньше служил, работы не хватает, а наш, прежний-то, как раз
помер... Наверно, он в том же самом домике будет жить, под тюремной
стеной...
Незнакомец в сером не обратил никакого внимания на все эти высказанные
шепотом догадки; он только подвинул к себе кружку и еще раз промочил горло.
Видя, что никто, кроме соседа у камина, не откликается на его веселость, он
протянул свой стакан этому единственному ценителю, а тот в ответ поднял
свой. Они чокнулись, меж тем как глаза всех находившихся в комнате
неотступно следили за каждым движением певца. Он уже открыл рот, собираясь
запеть, как вдруг опять послышался стук в дверь. Но на этот раз стук был
слабый и нерешительный.
Всех, казалось, охватил испуг; Феннел в смятении посмотрел на дверь, и
ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы, наперекор предостерегающим
взглядам встревоженной хозяйки, в третий раз произнести: "Войдите!"
Дверь тихонько растворилась, и на коврик шагнул третий пришелец. Он
тоже, как и его предшественники, не был никому знаком. Это был небольшой
белобрысый человек в добротном костюме из темного сукна.
- Не скажете ли мне, как пройти в... - начал он, обводя взглядом
комнату и, видимо, стараясь понять, в какого рода компанию он попал; взгляд
его остановился на незнакомце в сером, но тут речь его вдруг прервалась, и
так же внезапно смолкло и перешептывание гостей, потому что певец, столь
поглощенный своим намерением, что едва ли он даже заметил появление нового
лица, в этот самый миг во весь голос затянул следующий стих:
Завтра мой рабочий день,
Эй, простые пастухи, -
Хлопотливый день такой.
Парень утащил овцу и за это взят в тюрьму,
Боже, дай душе его покой!
Незнакомец у камина, размахивая кружкой с таким азартом, что мед
выплескивался в огонь, как и раньше подхватил глубоким басом:
Боже, дай душе его покой!..
Все это время третий незнакомец стоял у порога. Заметив наконец, что он
почему-то молчит и не подходит ближе, гости вгляделись в него с особенным
вниманием. И тут они к изумлению своему увидели, что он перепуган насмерть:
коленки у него дрожали, руки так тряслись, что щеколда, за которую он
держался, громко дребезжала; его побелевшие губы раскрылись, глаза были
прикованы к развеселившемуся блюстителю правосудия, сидевшему посреди
комнаты. Еще миг - и он повернулся и, хлопнув дверью, обратился в бегство.
- Кто бы это мог быть? - спросил пастух.
Но гости, взволнованные своим недавним страшным открытием и сбитые с
толку странным поведением третьего посетителя, только молчали в ответ.
Каждый невольно старался отодвинуться как можно дальше от грозного гостя,
восседавшего посередине, на которого многие готовы были смотреть, как на
самого Князя Тьмы в человеческом образе, и мало-помалу он оказался в широком
кругу, и между ним и другими гостями пролегло пустое пространство:
"...circulus, cujus centrum diabolus" {Круг, посреди коего - дьявол
(лат.).}.
В комнате воцарилась немая тишина, даром что в ней было не меньше
двадцати человек; только и слышно было, как дождь барабанит по ставням, да
шипят капли, изредка скатывающиеся из дымохода в огонь, да попыхивает трубка
в зубах у незнакомца, приютившегося в уголку у камина.
Внезапно тишина нарушилась. Откуда-то издалека, как будто с той
стороны, где был город, донесся глухой пушечный выстрел.
- Вот так штука! - воскликнул, вскакивая, незнакомец в сером.
- Что это значит?.. - спросило несколько голосов.
- Арестант бежал из тюрьмы, вот что это значит!
Все прислушались. Звук повторился, и снова все испуганно промолчали,
только сидевший у камина спокойно сказал:
- Говорили и мне, что в здешних местах такой обычай: стрелять из пушки,
когда кто-нибудь бежит из тюрьмы, но самому слышать не доводилось.
- Уж не мой ли это сбежал? - пробормотал незнакомец в сером.
- А кто ж, как не он! - невольно воскликнул пастух. - И кого ж мы
сейчас видели, как не его! Коротышка этот, что только что заглянул в дверь и
задрожал как осиновый лист, когда вас увидел и услыхал вашу песню!
- Зубы у него застучали, и дух захватило от страха, - сказал тесть
хозяина.
- И сердце у него ушло в пятки, - сказал Оливер Джайлс.
- И бежать припустился, словно в него выстрелили, - сказал плотник.
- Верно, - медленно проговорил незнакомец, сидевший в углу, как бы
подводя итог, - и зубы у него застучали, и сердце ушло в пятки, и бежать
припустился, словно в него выстрелили.
- Я не заметил, - сказал палач.
- Мы-то все удивлялись, чего он вдруг улепетнул, - дрожащим голосом
воскликнула одна из женщин, - а теперь понятно!..
Выстрелы, глухие и далекие, следовали один за другим через небольшие
промежутки, и подозрения собравшихся перешли в уверенность. Зловещий
незнакомец в сером встал и приосанился.
- Кто тут у вас констебль? - сказал он, не без труда ворочая языком. -
Ежели он тут, выходи.
Пятидесятилетний жених, дрожа, отделился от стены, а невеста его
зарыдала, припав к спинке стула.
- Ты констебль? Присягу принимал?
- Да, сэр.
- Приказываю тебе взять себе в подмогу людей и изловить преступника. Он
где-нибудь тут поблизости, далеко не успел уйти.
- Слушаю, сэр, сейчас... сию минуту... только вот жезл возьму. Сбегаю
домой и принесу, а тогда и двинемся.
- Еще чего, жезл! Пока ты его принесешь, преступника и след простынет.
- А без жезла нельзя; ведь нельзя, а, Уильям? Ну скажите, Джон... и
Чарлз Джэйк... ведь нельзя же?.. Нет, нет, на нем королевская корона
нарисована, желтая с золотом, и лев, и единорог; ежели я жезл подниму и
ударю преступника, значит, это все по закону сделано, значит, мне право на
то дано. А без жезла - как человека арестуешь? Да без жезла у меня и
смелости недостанет; пожалуй, не я его, а он меня сцапает.
- Я сам слуга короля и даю тебе право, - возразил грозный блюститель
правосудия. - Ну-ка, вы все, пошевеливайтесь! Фонари есть?
- Да, да! Есть у вас фонари? Отвечайте! - повторил констебль.
- А мужчины, которые посильней, сюда!
- Да, да! Мужчины, которые посильней, идите сюда, - повторил констебль.
- Дубинки какие-нибудь есть? Колья? Вилы? Тащите все сюда.
- Да, да! Дубинки и вилы - во имя закона! И возьмите их в руки, и
отправляйтесь в погоню, и делайте, как мы велим, потому что мы власть,
поставленная законом!
Повинуясь этим приказаниям, мужчины зашевелились и вскоре приготовились
к погоне. Улики, хотя и косвенные, были достаточно убедительны, и не
понадобилось долго объяснять гостям, что их самих можно будет обвинить в
соучастии, если они не отправятся тотчас ловить злополучного третьего
незнакомца, который, конечно, не мог далеко уйти в темноте и по такой
неровной местности.
У всякого пастуха в доме найдется фонарь, да и не один; все фонари
поспешно зажгли, и, вооружившись кольями, гости выбежали из дому и гурьбой
двинулись по гребню холма в сторону, противоположную той, в которой
находился город; дождь в это время, к счастью, несколько стих.
В светелке наверху вдруг жалобно заплакал младенец, быть может,
разбуженный шумом, а может быть, потревоженный во сне неприятными
воспоминаниями о недавно перенесенном крещении. Эти горестные звуки проникли
сквозь щели в потолке, и женщины, сидевшие у стены, обрадовавшись предлогу,
стали вставать одна за другой и удаляться наверх, чтобы успокоить ребенка;
ибо все совершившееся за последние полчаса, привело их в угнетенное
состояние духа. Таким образом, через две-три минуты комната опустела.
Но ненадолго. Не успел еще замереть звук их шагов, как из-за угла дома,
с той стороны, куда удалились преследователи, показался человек. Он заглянул
в дверь и, видя, что в комнате никого нет, тихонько вошел. Это был
незнакомец, сидевший у камина и затем выбежавший из дому вместе с
остальными. Причина его возвращения вскоре разъяснилась: он протянул руку к
ломтю молочной лепешки, лежавшему на полке неподалеку от того места, где он
раньше сидел; он, видимо, с самого начала хотел захватить ее с собой, да
забыл. Он также налил себе с полстакана меду из большой кружки и, стоя,
принялся жадно есть и пить. Он не успел еще кончить, как в комнату столь же
бесшумно проник другой человек - его приятель в пепельно-сером костюме.
- А, и вы тут? - сказал вошедший, усмехаясь. - А я думал, вы пошли
ловить преступника.
Цель его посещения тоже немедленно обнаружилась, так как, войдя, он
тотчас же стал озираться в поисках соблазнительной кружки с медом.
- А я думал, вы пошли, - ответил другой, с некоторым усилием
проглатывая пережеванную лепешку.
- Ну, видите ли, поразмыслив, я решил, что там и без меня народу много,
- доверительно продолжал первый, - да и погодка не располагает. А потом, что
ж, стеречь преступников - это дело правительства, а не мое.
- И то правда. Я вот тоже решил, что там и без меня народу много.
- Да и неохота мне тут по косогорам бегать да по оврагам ноги себе
ломать!
- И мне неохота, сказать по правде.
- Пастухи-то эти привыкли. Простачки, знаете ли, - им только скажи, они
и рады стараться. Они его и сами поймают и представят мне завтра утром, а
мне чего ж беспокоиться.
- Ну конечно, сами поймают, а нам беспокоиться нечего.
- Что верно, то верно. Мне-то ведь еще до Кэстербриджа пешком идти,
хватит ногам работы. Вам тоже туда?
- Нет, к сожалению. Мне в ту сторону (он мотнул головой куда-то
вправо), и тоже путь неблизкий, хватит ногам работы, пока доберусь до
ночлега.
Они допили мед, оставшийся в кружке, сердечно пожали друг другу руки и
разошлись в разные стороны.
Преследователи меж тем достигли конца длинного гребня, похожего на
кабаний хребет и господствовавшего над этой частью нагорья. Они не составили
заранее никакого плана действий, а теперь, обнаружив, что зловещего
представителя правосудия больше нет среди них, почувствовали, что без него и
не способны составить такой план. Они начали спускаться с холма в разных
направлениях, и тотчас несколько человек попало в ловушки, которые природа
расставляет для тех, кто решается ночью блуждать по таким гористым местам,
где преобладает известковая порода. Склон холма то и дело через каждые
несколько ярдов обрывался крутыми осыпями, и, попав ногой в щебень,
усеивавший эти спуски, легко было потерять точку опоры, а уж тогда человек
стремглав съезжал под гору, роняя фонарь, и фонарь тоже неудержимо катился
вниз, до самого подножия, и лежал там на боку, тускло светясь, пока не
прогорала его роговая стенка.
Когда все наконец сошлись вместе, пастух, знавший окрестность лучше
других, стал во главе отряда и повел его в обход этих предательских спусков.
Фонари только слепили глаза тем, кто их нес, и скорей могли послужить
предостережением беглецу, чем помочь преследователям в их поисках; поэтому
их потушили и, соблюдая молчание и более разумный порядок, углубились в
лощину. Это был сырой овраг, густо заросший травой и дроком, - как раз
подходящее место для того, чтобы в нем укрыться от людских глаз; но
преследователи тщетно обшарили его весь и наконец поднялись на
противоположный склон. Здесь они опять разделились, а немного погодя опять
сошлись, чтобы рассказать друг другу о своих успехах. Они встретились возле
высокого ясеня, единственного дерева, росшего в этой части нагорья; должно
быть, лет пятьдесят тому назад какая-нибудь птица, пролетая, обронила здесь
семечко. И тут нежданно-негаданно их взорам предстал тот, кого они искали;
сбоку от ствола и сам неподвижный, как ствол, стоял человек, и фигура его
ясно вычерчивалась на фоне неба. Преследователи застыли на месте, глядя на
него во все глаза.
- Кошелек или жизнь! - грозно скомандовал констебль, обращаясь к
неподвижной фигуре.
- Что ты, что ты, - зашептал Джон Питчер. - Это не мы должны говорить.
Это разбойникам полагается, таким, как он, а мы ведь на стороне закона.
- Ах ты господи, - нетерпеливо воскликнул констебль. - Должен же я
что-нибудь сказать! Кабы тебе приходилось за все отвечать, как мне, так,
может, и ты бы сказал не то, что полагается! Подсудимый, сдавайся во имя
отца и сына... тьфу! - во имя короля!
Человек, стоявший под деревом, казалось, только сейчас их заметил и, не
давая им повода проявить свою отвагу, неторопливо направился к ним. Это и
вправду был тот, кого они искали, - коротышка, третий незнакомец, но теперь
в нем не замечалось прежнего волнения.
- Это вы меня? - спросил он. - Мне послышалось, что вы меня зовете.
- Тебя, тебя, - отвечал констебль. - Иди-ка сюда и немедленно садись
под арест. Арестую тебя по обвинению в том, что ты самовольно ушел из
кэстербриджской тюрьмы, вместо того чтобы сидеть тихо и благородно и
дожидаться, пока тебя повесят. Соседи, исполняйте свой долг, задержите
преступника!
Услышав, в чем его обвиняют, беглец даже как будто обрадовался и, не
говоря больше ни слова, с необыкновенной готовностью отдал себя во власть
своих преследователей, а те, сжимая в руках колья, окружили его со всех
сторон и повели к дому пастуха.
Было уже одиннадцать часов, когда они добрались до места. Из
распахнутой двери падал свет, в доме слышались голоса; видимо, за время их
отсутствия произошли еще какие-то события. Войдя, они увидели, что в комнате
находятся два тюремщика из кэстербриджской тюрьмы и местный судья, живший в
ближнем городе графства; стало быть, весть о побеге успела разнестись по
всей округе.
- Джентльмены, - сказал констебль, - я привел преступника. Мы задержали
его, рискуя жизнью, но каждый должен исполнять свой долг! Вот он, под
конвоем этих дюжих парней, которые оказали мне посильную помощь, хотя и мало
чего смыслят в делах правосудия. Эй вы, введите арестованного! - И третьего
незнакомца подвели к свету.
- Это кто такой? - спросил один из тюремщиков.
- Бежавший преступник, - сказал констебль.
- И совсем не он, - сказал другой тюремщик, и первый подтвердил его
слова.
- Да как же не он? - изумился констебль. - А почему ж он так
перепугался, когда увидел это самое поющее орудие закона, что тут сидело? -
И он рассказал о странном поведении незнакомца в ту минуту, когда он вошел в
дом и застал палача за исполнением песни.
- Не понимаю, - хладнокровно ответил тюремщик. - Одно только могу
сказать: это не тот, который был приговорен к казни. Он даже и не похож ни
капли; тот худой, с темными глазами и волосами и недурен собой, а голос у
него такой низкий и звучный, что если хоть раз его услыхал, так на всю жизнь
запомнишь.
- Ах, батюшки, да ведь это тот, что сидел в углу, у камина!
- Что там такое? - спросил судья, подходя к ним; до этого он
разговаривал с пастухом в другом конце комнаты, расспрашивая его о
подробностях. - Значит, вы его все-таки не поймали?
- Видите ли, сэр, - сказал констебль, - это и есть тот самый, кого мы
искали, а все ж таки он не тот, кого мы искали; потому что этот вот, кого мы
искали, это не тот, кто нам нужен - уж не знаю, понятно ли вам, сэр, я ведь
говорю попросту, - а нужен нам тот, что сидел в углу у камина.
- Ну, напутали! - сказал судья. - Концов не найдешь! Ступайте-ка
скорей, ловите того, другого.
Теперь впервые заговорил арестованный. Упоминание о незнакомце,
сидевшем у камина, по-видимому, взволновало его больше, чем все, что
происходило до сих пор.
- Сэр, - сказал он, выступая вперед и обращаясь к судье, - не ломайте
голову над тем, кто я такой. Теперь уж я могу все рассказать. Сам я ни в чем
не провинился; все мое преступление в том, что осужденный - мой родной брат.
Сегодня после обеда я вышел из Шотсфорда, где я живу, с тем, чтобы пешком
дойти до кэстербриджской тюрьмы и попрощаться с братом. Ночь застала меня в
пути, и я зашел в этот дом - передохнуть и расспросить о дороге. Только я
отворил дверь и вдруг вижу: прямо напротив сидит мой брат, про которого я
думал, что он сейчас в тюрьме, в камере осужденных. Он сидел вот тут, возле
камина, а рядышком, загораживая ему дорогу, так что он и выбежать бы не
смог, если б понадобилось, сидел палач, тот самый, что должен его казнить, и
еще песню пел про казнь, даже и не догадываясь, кто сидит с ним рядом, а
брат ему подтягивал, чтобы не вызывать подозрений. Брат посмотрел на меня с
таким отчаянием, словно хотел сказать: "Не выдавай меня, моя жизнь от этого
зависит". А я так растерялся, что едва на ногах устоял, а потом, уж совсем
ничего не соображая, повернулся и бросился бежать.
По тону и по манере говорившего видно было, что он не лжет, и рассказ
его произвел большое впечатление на присутствующих.
- А где теперь ваш брат, вы знаете? - спросил судья.
- Нет, не знаю. Я его и в глаза не видал после того, как захлопнул за
собой дверь.
- Это и я могу засвидетельствовать, - сказал констебль. - Потому что
тут уж мы стали им поперек дороги.
- А где ваш брат мог бы скрыться? Чем он занимается?
- Он часовщик, сэр.
- А сказал, что колесник. Ишь мошенник! - вставил констебль.
- В часах-то ведь тоже есть колесики, - заметил Феннел, - он, видно,
про них думал. Мне и то показалось, что руки у него больно белы для
колесника.
- Во всяком случае, я не вижу оснований задерживать этого беднягу, -
сказал судья. - Совершенно ясно, что нам нужен не он.
И третьего незнакомца тотчас же отпустили; но он не стал от этого
веселей, ибо не во власти судьи или констебля было рассеять терзавшую его
тревогу, так как она касалась не его самого, а другого человека, чья жизнь
была ему дороже, чем его собственная. Когда брат осужденного ушел наконец
своей дорогой, выяснилось, что время уж очень позднее; продолжать поиски
ночью казалось бессмысленным, и решено было отложить их до утра.
Наутро подняли на ноги всю округу, и поиски возобновились еще с большим
рвением, по крайней мере по внешности. Но все находили кару слишком жестокой
и не соответствующей поступку, и многие из местных жителей втайне
сочувствовали беглецу. Кроме того, изумительное самообладание и смелость,
выказанные им при таких необычайных обстоятельствах на вечеринке у пастуха,
когда он чокался и бражничал с самим палачом, вызывали всеобщее восхищение.
Поэтому позволительно думать, что те, кто с таким очевидным старанием
обыскивали леса, поля и тропы, проявляли гораздо меньше усердия, когда
доходило до осмотра их собственных хлевов и сеновалов. Поговаривали, что
порой кое-кому случалось видеть таинственную фигуру где-нибудь на
заброшенной тропе, подальше от больших дорог; но когда направляли поиски в
заподозренную местность, там уж никого не находили. День шел за днем и
неделя за неделей, а вестей о беглеце все не было.
Короче говоря, незнакомца с низким голосом, который сидел в уголку
возле камина на вечеринке у пастуха, так и не поймали. Кто говорил, что он
уехал за море, а кто - что он и не думал уезжать, а скрылся в дебрях
многолюдного города. Как бы то ни было, господину в пепельно-сером костюме
не пришлось выполнить в кэстербриджской тюрьме ту работу, ради которой он
приехал; да и нигде в другом месте ему не довелось повстречаться на деловой
почве с веселым собутыльником, с которым он так приятно провел часок в
одиноком доме на склоне холма.
Давно уж заросли зеленой травой могилы пастуха Феннела и его бережливой
супруги; и гости, пировавшие на крестинах, почти все уже последовали за
своими гостеприимными хозяевами; а малютка, в чью честь они тогда собрались,
успела стать матерью семейства и женщиной преклонных лет. Но история о том,
как однажды вечером три незнакомца один за другим пришли в дом пастуха и обо
всем, что при этом случилось, до сих пор хорошо памятна всем жителям
нагорья, на котором расположен Верхний Краустэйрс.
1883
Перевод М. Абкиной
ПОКИНУТАЯ
На молочной ферме было восемьдесят коров, и все доильщики, постоянные и
временные, работали сейчас на скотном дворе. Хотя было еще только начало
апреля, коровы перешли уже целиком на подножный корм в заливных лугах и
доились очень обильно.
Время близилось к шести часам, и почти все эти крупные, нескладные
рыжие животные были уже выдоены; теперь женщинам можно было и поболтать
немного.
- Говорят, завтра он наконец привезет домой свою молодую жену. Они
сегодня уже в Энглбери.
Голос как будто выходил из брюха неподвижно стоявшей коровы с кличкой
"Вишенка", но говорила это доильщица, чье лицо было скрыто за широким
коровьим боком.
- А кто-нибудь уже видел ее? - спросила другая.
- Нет. Но, говорят, она премиленькая девчонка, смазливая и румяная. -
Доильщица повернула голову так, чтобы коровий хвост не мешал ей видеть
дальний угол скотного двора, где несколько в стороне от других доила худая,
уже поблекшая женщина лет тридцати.
- Она намного моложе его, - подхватила вторая, бросив пытливый взгляд в
том же направлении.
- А как по-твоему, сколько ему лет?
- Да лет тридцать будет, я думаю.
- Как бы не так! Почитай, все сорок, - вмешался работавший поблизости
пожилой скотник в длинном белом фартуке, широком, как халат. В этом фартуке
и подвязанной под подбородком широкополой шляпе его можно было принять за
женщину. - Хорошо помню, он родился, когда наша большая плотина еще только
строилась. Я тогда парнишкой был, и мне за работу платили меньше, чем
взрослым.
Разгорелся спор, и журчание струй молока стало уже то и дело
прерываться, но тут из-под брюха соседней коровы кто-то громко и властно
прокричал:
- Эй, вы там, чего расшумелись? Что нам за дело до того, сколько лет
фермеру Лоджу и какая у него жена! Сколько бы лет ни было ему или ей, а я
должен платить ему аренду - девять фунтов в год за каждую корову! Живее
работайте, не то до темноты не управимся. Вишь, небо уже красное, вечер на
носу!
Это говорил сам хозяин, арендатор молочной фермы, на которой работали
все доильщицы и доилыцики.
Разговор о женитьбе фермера Лоджа прекратился, и только работница,
начавшая его, шепнула соседке:
- Роде-то, должно быть, нелегко!
Она говорила о худой женщине, которая доила в стороне.
- Э, что там! - возразила ее собеседница. - Вот уж сколько лет, как он
ее бросил, никогда и словом с нею не перемолвится.
Кончив доить, женщины вымыли ведра и развесили их на стойке,
представлявшей собой просто очищенный от коры и воткнутый в землю дубовый
сук, похожий на громадный ветвистый олений рог. Затем большинство разошлись
по домам. К Роде Брук, худой женщине, за все время не проронившей ни слова,