Голсуори Джон. Конец главы

   - Вся родня твоей матери училась в Хэрроу, - убеждала Флер. - Уинчестер кажется мне слишком педантичным и сухим. И потом, те, кто учился там, никогда не достигают известности. Если бы ты не кончил Уинчестер, ты давно бы уже стал любимцем газет.
   - Тебе хочется, чтобы Кит стал известным?
   - Да, но, разумеется, с хорошей стороны, как твой дядя Хилери. Знаешь, Майкл, Барт - чудесный, но я предпочитаю Черрелов твоей родне с отцовской стороны.
   - Мне казалось, что Черрелы чересчур прямолинейны и чересчур служаки, - возразил Майкл.
   - Согласна, но у них есть характер и держатся они как джентльмены.
   - По-моему, ты хочешь отдать Кита в Хэрроу просто потому, что там все разыгрывают из себя лордов, - усмехнулся Майкл.
   Флер выпрямилась:
   - Да, хочу. Я выбрала бы Итон, если бы это не было слишком уж откровенно. К тому же я не терплю светло-голубого.
   - Ладно, - согласился Майкл. - Я все равно за свою школу, а выбор за тобой. Во всяком случае, школа, которая создала дядю Эдриена, меня устраивает.
   - Никакая школа не могла создать дядю Эдриена, дорогой, - поправила Флер. - Он древен, как палеолит. Самая древняя кровь в жилах Кита - это кровь Черрелов, а я, как выразился бы Джек Масхем, намерена разводить именно такую породу. Кстати, помнишь, на свадьбе Клер он приглашал нас посетить его конский завод в Ройстоне. Я не прочь прокатиться. Джек образцовый экземпляр денди-спортсмена: божественные ботинки и неподражаемое умение владеть лицевыми мускулами.
   Майкл кивнул:
   - Джек словно вышел из рук не в меру усердного чеканщика: изображение стало таким рельефным, что под ним не видно самой монеты.
   - Заблуждаешься, дорогой: на обратной стороне достаточно металла.
   - Он - "настоящий саиб", - подтвердил Майкл. - Никак не могу решить, что это - почетное прозвище или бранная кличка. Черрелы - лучшие представители людей такого типа: с ними можно церемониться меньше, чем с Джеком. Но даже вблизи них я всегда чувствую, что "в небе и в земле сокрыто больше, чем снится их мудрости".
   - Не всем дано божественное разумение.
   Майкл пристально взглянул на жену, подавил желание сделать колкий намек и подхватил:
   - Вот я, например, никак не могу уразуметь, где тот предел, за которым нет места пониманию и терпимости.
   - В таких вещах вы уступаете нам, женщинам. Мы полагаемся на свои нервы и просто ждем, когда этот предел обозначится сам по себе. Бедняжки мужчины так не умеют. К счастью, в тебе много женского, Майкл. Поцелуй меня. Осторожней! Кокер всегда входит внезапно. Значит, решили: Кит поступает в Хэрроу.
   - Если до тех пор Хэрроу еще не закроется.
   - Не говори глупостей. Даже созвездия менее незыблемы, чем закрытые школы. Вспомни, как они процветали в прошлую войну.
   - В следующую это уже не повторится.
   - Значит, ее не должно быть.
   - Пока существуют "настоящие саибы", войны не избежать.
   - Не кажется ли тебе, мой дорогой, что наша верность союзным обязательствам и прочее была самой обыкновенной маскировкой? Мы попросту испугались превосходства Германии.
   Майкл взъерошил себе волосы:
   - Во всяком случае, я верно сказал, что в небе и в земле сокрыто больше, чем снится мудрости "настоящего саиба". Да и ситуации там бывают такие, до которых он не дорос.
   Флер зевнула.
   - Нам необходим новый обеденный сервиз, Майкл.
   X
   После обеда Майкл вышел из дома, не сказав, куда идет. После смерти тестя, когда он понял, что произошло у Флер с Джоном Форсайтом, его отношения с женой остались прежними, но с существенной, хотя с виду еле заметной, разницей: теперь Майкл был у себя дома не сконфуженным просителем, а человеком, свободным в своих поступках. Между ним и Флер не было сказано ни слова о том, что произошло уже почти четыре года тому назад, и никаких новых сомнений на ее счет у него не возникало. С неверностью было покончено навсегда. Майкл внешне остался таким же, как прежде, но внутренне освободился, и Флер это знала. Предостережение отца насчет истории с Уилфридом было излишним, - Майкл и так ничего бы не сказал жене: он верил в ее способность сохранить тайну, но сердцем чувствовал, что в деле такого свойства она не сможет оказать ему реальной поддержки.
   Он шел пешком и размышлял: "Уилфрид влюблен. Следовательно, к десяти он должен быть уже дома, если только у него не начался приступ поэтической горячки. Однако даже в этом случае невозможно писать стихи на улице или в клубе, где сама обстановка преграждает путь потоку вдохновения". Майкл пересек Пэл-Мэл, пробрался сквозь лабиринт узких улочек, заселенных свободными от брачных уз представителями сильного пола, и вышел на Пикадилли, притихшую перед бурей театрального разъезда. Оттуда по боковой улице, где обосновались ангелы-хранители мужской половины человечества - портные, букмекеры, ростовщики, свернул на Корк-стрит. Было ровно десять, когда он остановился перед памятным ему домом. Напротив помещалась картинная галерея, где он впервые встретил Флер. Майкл с минуту постоял, - от наплыва минувших переживаний у него закружилась голова. В течение трех лет, пока нелепое увлечение Уилфрида его женой не разрушило их дружбу, он оставался его верным Ахатом. "Мы были прямо как Давид с Ионафаном", - подумал Майкл, подымаясь по лестнице, и былые чувства захлестнули его.
   При виде Майкла аскетическое лицо оруженосца Стэка смягчилось.
   - Мистер Монт? Рад видеть вас, сэр.
   - Как поживаете, Стэк?
   - Старею, конечно, а в остальном, благодарю вас, держусь. Мистер Дезерт дома.
   Майкл снял шляпу и вошел.
   Уилфрид, лежавший на диване в темном халате, приподнялся и сел:
   - Хэлло!"
   - Здравствуй, Уилфрид.
   - Стэк, вина!
   - Поздравляю, дружище!
   - Знаешь, я ведь впервые встретил ее у тебя на свадьбе.
   - Без малого десять лет назад. Ты похищаешь лучший цветок в нашем семейном саду, Уилфрид. Мы все влюблены в Динни.
   - Не хочу говорить о ней, - тут слова бессильны.
   - Привез новые стихи, старина?
   - Да. Сборник завтра пойдет в печать. Издатель тот же. Помнишь мою первую книжку?
   - Еще бы! Мой единственный успех.
   - Эта лучше. В ней есть одна настоящая вещь.
   Стэк возвратился с подносом.
   - Хозяйничай сам, Майкл.
   Майкл налил себе рюмку бренди, лишь слегка разбавив его. Затем сел и закурил.
   - Когда женитесь?
   - Брак зарегистрируем как можно скорее.
   - А дальше куда?
   - Динни хочет показать мне Англию. Поездим, пока погода солнечная.
   - Собираешься назад в Сирию? Дезерт заерзал на подушках:
   - Не знаю. Может быть, позднее. Динни решит.
   Майкл уставился себе под ноги, - рядом с ними на персидский ковер упал пепел сигареты.
   - Старина... - вымолвил он.
   - Да?
   - Знаешь ты птичку по имени Телфорд Юл?
   - Фамилию слышал. Бульварный писака.
   - Он недавно вернулся из Аравии и Судана и привез с собою сплетню.
   Майкл не поднял глаз, но почувствовал, что Уилфрид выпрямился, хотя и не встал с дивана.
   - Она касается тебя. История странная и прискорбная. Он считает, что тебя нужно поставить в известность.
   - Ну? У Майкла вырвался невольный вздох.
   - Буду краток. Бедуины говорят, что ты принял ислам под пистолетом. Ему рассказали это в Аравии, затем вторично в Ливийской пустыне. Сообщили все: имя шейха, название местности в Дарфуре, фамилию англичанина.
   И снова Майкл, не поднимая глаз, почувствовал, что взгляд Уилфрида устремлен на собеседника и что лоб его покрылся испариной.
   - Ну?
   - Он хочет, чтобы ты об этом знал, и поэтому сегодня днем в клубе все рассказал моему отцу, а Барт передал мне. Я обещал поговорить с тобой. Прости.
   Наступило молчание. Майкл поднял глаза. Какое необычайное, прекрасное, измученное, неотразимое лицо!
   - Прощать не за что. Это правда.
   - Старина, дорогой!..
   Эти слова вырвались у Майкла непроизвольно, но других за ними не последовало.
   Дезерт встал, подошел к шкафу и вынул оттуда рукопись:
   - На, читай! В течение двадцати минут, которые заняло у Майкла чтение поэмы, в комнате не раздалось ни звука, кроме шелеста переворачиваемых страниц. Наконец Майкл отложил рукопись:
   - Потрясающе!
   - Да, но ты никогда бы так не поступил.
   - Понятия не имею, как бы я поступил!
   - Нет, имеешь. Ты никогда бы не позволил рефлексии или черт знает еще чему подавить твое первое побуждение, как это сделал я. Моим первым побуждением было крикнуть: "Стреляй и будь проклят!" Жалею, что тогда промолчал и теперь сижу здесь! Удивительнее всего то, что я не дрогнул бы, если бы он пригрозил мне пыткой, хотя, конечно, предпочитаю ей смерть.
   - Пытка - жестокая штука.
   - Фанатики не жестоки. Я послал бы его ко всем чертям, но ему в самом деле не хотелось стрелять. Он умолял меня - стоял с пистолетом и умолял меня не вынуждать его выстрелить. Его брат - мой друг. Странная вещь фанатизм! Он стоял, держал палец на спуске и упрашивал меня. Чертовски гуманно! Он, видишь ли, был связан обетом. А когда я согласился, он радовался так, что я в жизни ничего подобного не видел.
   - В поэме про это нет ни слова, - вставил Майкл.
   - Чувство жалости к палачу еще не может служить оправданием.
   Я не горжусь им, тем более что оно спасло мне жизнь. Кроме того, не уверен, сыграло ли оно решающую роль. Религия - пустой звук, когда ты неверующий. Если уж умирать, так за что-нибудь стоящее.
   - А ты не думаешь, что тебя оправдают, если ты все будешь отрицать? спросил подавленный Майкл.
   - Ничего я не буду отрицать. Если это выплывет наружу, я за это отвечу.
   - Динни в курсе?
   - Да. Она прочла поэму. Я не собирался ей говорить, да вот пришлось.
   Она держалась так, как никто бы не сумел, - изумительно!
   - Ясно. Я считаю, что тебе следует отрицать все - хотя бы ради
   Динни.
   - Нет, я просто обязан отказаться от нее.
   - Это уж решать не тебе одному, Уилфрид. Если Динни любит, так беззаветно...
   - Я тоже.
   Удрученный безвыходностью положения, Майкл встал и налил себе еще бренди.
   - Правильно! - одобрил Дезерт, следя за ним глазами. - Представь минуту, что это стало достоянием прессы! И Дезерт расхохотался.
   - Но ведь Юл оба раза слышал эту историю только в пустыне, - сказал Майкл с внезапной надеждой.
   - Что сегодня сказано в пустыне, завтра разнесется по базарам. Нет, рассчитывать не на что. Мне не отвертеться.
   Майкл положил ему руку на плечо:
   - В любом случае можешь располагать мною. Мое мнение такое: кто смел, тот и преуспел. Но я, конечно, предвижу, что тебе придется вытерпеть.
   - Мне приклеят ярлык "трус", а с ним хорошего не жди. И правильно приклеят.
   - Чушь! Уилфрид, не обратив внимания на этот возглас, продолжал:
   - При мысли, что придется погибнуть ради жеста, ради того, во что я не верю, все мое существо взбунтовалось. Легенды, суеверия - ненавижу этот хлам. Я готов пожертвовать жизнью, только бы нанести им смертельный удар. Если бы меня заставили мучить животных, вешать человека, насиловать женщину, я бы, конечно, скорее умер, чем уступил. Но какого черта умирать только для того, чтобы доставить удовольствие тем, кого я презираю за то, что они исповедуют устаревшие вероучения, которые принесли миру больше горя, чем любой из смертных. Скажи, какого черта?
   Эта страстная вспышка напугала Майкла. Расстроенный и мрачный, он пробормотал:
   - Религия - символ!..
   - Символ? Не сомневайся, я сумею постоять за любое стоящее дело - за честность, человечность, мужество. Как-никак я прошел войну. Но почему я должен стоять за то, что считаю насквозь прогнившим?
   - Мы обязаны это скрыть! - взорвался Майкл. - Мне нестерпимо думать, как куча болванов будет воротить нос при виде тебя.
   Уилфрид пожал плечами:
   - Поверь, я сам от себя его ворочу. Никогда не подавляй свое первое побуждение, Майкл.
   - Что же ты собираешься делать?
   - Не все ли равно? Будь что будет. Так или иначе, меня не поймут, а если даже поймут, никто не станет на мою сторону. Да и зачем? Я ведь в разладе с самим собой.
   - По-моему, в наши дни найдется немало таких, кто поддержит тебя.
   - Да, таких, с которыми стоять рядом и то противно. Нет, я - отверженный.
   - А Динни?
   - С ней я все улажу.
   Майкл взялся за шляпу:
   - Если я могу быть полезен, рассчитывай на меня. Спокойной ночи, старина,
   - Благодарю. Спокойной ночи!
   Прежде чем Майкл вновь обрел способность рассуждать, он уже был на улице. Уилфрид попал в ловушку! Он до того ослеплен своим бунтарским презрением к условностям и почитателям их, что разучился здраво смотреть на вещи, - это ясно. Но нельзя безнаказанно зачеркивать ту или иную черту в едином образе Англичанина, - кто изменит в одном, того и в другом сочтут изменником. Разве те, кто не знает Уилфрида близко, поймут это нелепое чувство сострадания к своему же палачу? Горькая и трагичная история. Ему без суда и разбора публично приклеят ярлык труса.
   "Конечно, - думал Майкл, - у него найдутся защитники: всякие там маньяки-эгоцентристы или красные, но от этого ему будет только хуже. Нет ничего отвратительнее, чем поддержка со стороны людей, которых ты не понимаешь и которые не понимают тебя. И какой прок от такой поддержки для Динни, еще более далекой от них, чем Уилфрид? Все это..."
   Предаваясь этим невеселым размышлениям, Майкл пересек Бондстрит и через Хэй-хилл вышел на Беркли-сквер. Если он не повидает отца до возвращения домой, ему не уснуть.
   На Маунт-стрит его родители принимали из рук Блора белый глинтвейн особого изготовления - средство, гарантирующее сон.
   - Кэтрин? - спросила леди Монт. - Корь?
   - Нет, мама, мне нужно поговорить с отцом.
   - Насчет это'о молодо'о человека... который переменил рели'ию? Мне все'да было при нем не по себе: он не боялся грозы, и вообще.
   Майкл вытаращил глаза от удивления:
   - Да, об Уилфриде.
   - Эм, абсолютная тайна! - предупредил сэр Лоренс. - Ну, Майкл?
   - Все правда. Он не хочет и не станет отрицать. Динни об этой истории знает.
   - Что за история? - спросила леди Монт.
   - Арабы-фанатики под страхом смерти принудили его стать ренегатом.
   - Какая нелепость!
   "Боже мой, почему бы всем не встать на такую же точку зрения?" мелькнуло в голове у Майкла.
   - Итак, по-твоему, я должен предупредить Юла, что опровержения не последует? - мрачно произнес сэр Лоренс.
   Майкл кивнул,
   - Но ведь дело на этом не остановится, мой мальчик.
   - Знаю. Он ничего не хочет слушать.
   - Гроза, - неожиданно объявила леди Монт.
   - Совершенно верно, мама. Он написал об этом поэму, и превосходную.
   Завтра он посылает издателю новый сборник, в который включил и ее. Папа, заставьте Юла i - Джека Масхема по крайней мере молчать. Им-то, в конце концов, какое дело?
   Сэр Лоренс пожал худыми плечами, которые, несмотря на груз семидесяти двух лет, только-только начинали выдавать возраст баронета.
   - Все сводится к двум совершенно различным вопросам, Майкл. Первый как обуздать клубные сплетни. Второй касается Динни и ее родных. Ты говоришь, что Динни знает; но ее родные, за исключением нас, не знают. Она не сказала нам; значит, им тоже не скажет. Это не очень красиво. Это даже не умно, - уточнил сэр Лоренс, не ожидая возражений, - так как все равно рано или поздно обнаружится и они никогда не простят Дезерту, что он женился, не сказав им правду. Я и сам бы не простил, - дело слишком серьезное.
   - О'орчительное! - изрекла леди Монт. - Посоветуйтесь с Эдриеном.
   - Лучше с Хилери, - возразил сэр Лоренс.
   - Папа, во втором вопросе решающее слово, по-моему, за Динни, - вмешался Майкл. - Ей надо сообщить, что кое-какие слухи уже просочились. Тогда она или Уилфрид сами расскажут ее родным.
   - Если бы только Динни позволила ему оставить ее! Не может же Дезерт настаивать на браке, когда в воздухе носятся такие слухи!
   - Не думаю, что Динни оставит е'о, - заметила леди Монт. - Она слишком дол'о выбирала. Мечта всей юности!
   - Уилфрид сказал, что считает себя обязанным оставить ее. Ах, черт побери!
   - Вернемся к первому вопросу, Майкл. Я, конечно, могу попытаться, но сомневаюсь, что из этого будет толк, особенно если выйдет его поэма. Что она собой представляет? Оправдание?
   - Скорей объяснение.
   - Горькое и бунтарское, как его прежние стихи? Майкл утвердительно кивнул.
   - Из сострадания они, пожалуй, еще промолчали бы, но с такой позицией ни за что не примирятся. Я знаю Джека Масхема. Бравада современного скепсиса для него ненавистней чумы.
   - Не стоит гадать, что будет, но, по-моему, мы все обязаны оттягивать развязку как можно дольше.
   - Уповайте на отшельника, - изрекла леди Монт. - Спокойной ночи, мой мальчик. Я иду к себе. Присмотрите за собакой, - ее еще не выводили.
   - Ладно. Сделаю, что могу, - обещал сэр Лоренс.
   Майкл получил материнский поцелуй, пожал руку отцу и удалился.
   Он шел домой, а на сердце у него было тяжело и тревожно: на карте стояла судьба двух горячо любимых им людей, и он не видел выхода, который не был бы сопряжен со страданиями для обоих. К тому же у него не выходила из головы навязчивая мысль: "Как бы я вел себя в положении Уилфрида?" И чем дальше он шел, тем больше крепло в нем убеждение, что ни один человек не может сказать, как он поступил бы на месте другого. Так, ветреной и не лишенной красоты ночью Майкл добрался до Саутсквер и вошел в дом.
   XI
   Уилфрид сидел у себя в кабинете. Перед ним лежали два письма: одно он только что написал Динни, другое только что получил от нее. Он смотрел на моментальные снимки и пытался рассуждать трезво, а так как после вчерашнего визита Майкла он только и делал, что пытался рассуждать трезво, это ему никак не удавалось. Почему он выбрал именно эти критические дни для того, чтобы по-настоящему влюбиться, почему именно теперь осознал, что нашел того единственного человека, с которым мыслима постоянная совместная жизнь? Он никогда не думал о браке, никогда не предполагал, что может испытывать к женщине иное чувство, кроме мимолетного желания, угасавшего, как только оно бывало удовлетворено. Даже в кульминационный момент своего увлечения Флер он не верил, что оно будет долгим. К женщинам он вообще относился с тем же глубоким скептицизмом, что и к религии, патриотизму и прочим общепризнанно английским добродетелям. Он считал, что прикрыт скептицизмом, как кольчугой, но в ней оказалось слабое звено, и он получил роковой удар. С горькой усмешкой он обнаружил, что чувство беспредельного одиночества, испытанное им во время того дарфурского случая, породило в нем непроизвольную тягу к духовному общению, которой так же непроизвольно воспользовалась Динни. То, что должно было их разобщить, на самом деле сблизило их.
   После ухода Майкла он не спал до рассвета, снова и снова обдумывая положение и неизменно приходя к первоначальному выводу: когда точки над "и" будут поставлены, его непременно объявят трусом. Но даже это не имело бы для него значения, если бы не Динни. Что ему общество и его мнение? Что ему Англия и англичане? Предположим, они пользуются престижем. Но с большим ли основанием, чем любой другой народ? Война показала, что все страны, равно как их обитатели, более или менее похожи друг на друга и одинаково способны на героизм и низость, выдержку и глупости. Война показала, что в любой стране толпа узколоба, не умеет мыслить здраво и чаще всего заслуживает только презрения. По природе своей он был бродягой, и если бы даже Англия и Ближний Восток оказались для него закрыты, мир все равно был широк, солнце светило во многих краях, звезды продолжали двигаться по орбитам, книги сохраняли свой интерес, женщины - красоту, цветы - благоухание, табак - крепость, музыка - власть над душой, кофе - аромат, лошади, собаки и птицы оставались теми же милыми сердцу созданиями, а мысль и чувство повсеместно нуждались в том, чтобы их облекали в ритмическую форму. Если бы не Динни, он мог бы свернуть свою палатку, уехать, и пусть досужие языки болтают ему вдогонку! А теперь он не может! Или все-таки может? Разве долг чести не обязывает его к этому? Вправе ли он обременить ее супругом, на которого будут показывать пальцем? Если бы она возбуждала в нем только вожделение, все было бы гораздо проще, - они утолили бы страсть и расстались, не причинив друг другу горя. Но он испытывал к ней совершенно иное чувство. Она была для него живительным источником, отысканным в песках, благовонным цветком, встреченным среди иссохших кустарников пустыни. Она вселяла в него то благоговейное томление, которое вызывают в нас некоторые мелодии или картины, дарила ему ту же щемящую радость, которую приносит нам запах свежескошенного сена. Она проливала прохладу в его темную, иссушенную ветром и зноем душу. Неужели он должен отказаться от нее из-за этой проклятой истории?
   Когда Уилфрид проснулся, борьба противоречивых чувств возобновилась. Все утро он писал Динни и уже почти закончил письмо, когда прибыло ее первое любовное послание. И теперь он сидел, поглядывая на обе лежавшие перед ним пачки листков.
   "Такого посылать нельзя, - внезапно решил он. - Все время об одном и том же, а слова пустые. Мерзость!" Он разорвал то, что было написано им, и в третий раз перечитал ее письмо. Затем подумал: "Ехать туда немыслимо. Бог, король и прочее - вот чем дышат эти люди. Немыслимо! ",
   Он схватил листок бумаги и написал:
   "Корк-стрит. Суббота.
   Бесконечно благодарен за письмо. Приезжай в понедельник к завтраку. Нужно поговорить.
   Уилфрид".
   Отослав Стэка с запиской на почту, он почувствовал себя спокойнее.
   Динни получила его в понедельник утром и ощутила еще большее облегчение. Последние два дня она старательно избегала каких бы то ни было разговоров об Уилфриде и проводила время, выслушивая рассказы Хьюберта и Джин об их жизни в Судане, гуляя и осматривая деревья вместе с отцом, переписывая налоговую декларацию и посещая с родителями церковь. Никто ни словом не упомянул о ее помолвке, что было очень характерно для семьи, члены которой, связанные глубокой взаимной преданностью, привыкли бережно относиться к переживаниям близкого человека. Это обстоятельство делало всеобщее молчание еще более многозначительным.
   Прочтя записку Уилфрида, Динни беспощадно сказала себе: "Любовные письма пишутся по-другому", - и объяснила матери:
   - Уилфрид стесняется приехать, мама. Я должна съездить к нему и поговорить. Если смогу, привезу его. Если нет, устрою так, чтобы ты увиделась с ним на Маунт-стрит. Он долго жил один. Встречи с людьми стоят ему слишком большого напряжения.
   Леди Черрел только вздохнула в ответ, но для Динни этот вздох был выразительнее всяких слов. Она взяла руку матери и попросила:
   - Мамочка, милая, ну будь повеселее. Я же счастлива. Разве это так мало значит для тебя?
   - Это могло бы значить бесконечно много, Динни.
   Динни не ответила, - она хорошо поняла, что подразумевалось под словами "могло бы".
   Девушка пошла на станцию, к полудню приехала в Лондон и через Хайдпарк направилась на Корк-стрит. День был погожий, весна, неся с собою сирень, тюльпаны, нежно-зеленую листву платанов, пение птиц и свежесть травы, окончательно вступала в свои права. Облик Динни гармонировал с окружающим ее всеобщим расцветом, но девушку терзали мрачные предчувствия. Она не сумела бы объяснить, почему у нее так тяжело на душе, в то время как она идет к своему возлюбленному, чтобы позавтракать с ним наедине. В этот час в огромном городе нашлось бы немного людей, которым открывалась бы столь радужная перспектива, но Динни не обманывала себя. Она знала: все идет плохо. Она приехала раньше времени и зашла на Маунт-стрит, чтобы привести себя в порядок. Блор сообщил, что сэра Лоренса нет, но леди Монт дома. Динни велела передать, что, возможно, будет к чаю.
   На углу Бэрлингтон-стрит, где на нее, как всегда, пахнуло чем-то вкусным, Динни ощутила то особое чувство, которое появляется по временам у каждого человека и многим внушает веру в переселение душ: ей показалось, что она уже существовала прежде.
   "Это означает одно, - я что-то позабыла. Так и есть! Здесь же надо свернуть", - подумала она, и сердце ее усиленно забилось.
   Динни чуть не задохнулась, когда Стэк открыл ей дверь. "Завтрак будет через пять минут, мисс". Черные глаза Стэка, слегка выкаченные, но тем не менее вдумчивые, крупный нос и благожелательно искривленные губы придавали ему такой вид, словно он выслушивал исповедь девушки, хотя исповедоваться ей пока что было не в чем. Он распахнул дверь в гостиную, закрыл ее за Динни, и она очутилась в объятиях Уилфрида. Этот долгий и радостный миг, равного которому она никогда не испытывала, разом рассеял все мрачные предчувствия. Он был таким долгим, что ей стало немножко не по себе: а вдруг Уилфрид не успеет вовремя разомкнуть руки? Она нежно шепнула:
   - Милый, если верить Стэку, завтрак был готов еще минуту назад.
   - Стэк не лишен такта.
   Удар, неожиданный, как гром среди ясного неба, обрушился на девушку лишь после завтрака, когда они остались одни.
   - Все раскрылось, Динни.
   Что? Что раскрылось? Неужели? Девушка подавила порыв отчаяния.
   - Каким образом?
   - Эту историю привез сюда человек по имени Телфорд Юл. О ней ходят слухи у разных племен. Сейчас она, видимо, уже обсуждается на базарах, завтра будет обсуждаться в лондонских клубах, а еще через несколько недель меня начнут сторониться. Тут уже ничем не поможешь.
   Динни молча поднялась, прижала голову Уилфрида к своему плечу, затем села рядом с ним на диван.
   - Боюсь, ты не до конца отдаешь себе отчет... - мягко начал он.
   - В том, что это меняет дело? Да, не отдаю. Это могло его изменить, когда ты сам рассказал мне обо всем. Но не изменило. Теперь и подавно не изменит.
   - Я не имею права жениться на тебе!
   - Оставь книжное геройство, Уилфрид! Зачем связывать себя мыслью о несчастье, которое еще не произошло?