Голсуори Джон. Конец главы

   - Вы встретили его в парке?
   - Да.
   - В каком?
   - В Грин-парке.
   - Худой, смуглый?
   - Да. Ты его тоже знаешь?
   - Почему "тоже". Кит? Разве тетя Динни его знает?
   - По-моему, да. Она сказала: "Ох!" - и положила руку вот сюда. А потом посмотрела ему вслед и села на траву. Я обмахивал ее шарфом. Я люблю тетю Динни. У нее есть муж?
   - Нет.
   Когда Кит ушел. Флер обдумала положение. Динни догадается, что малыш все рассказал. Поэтому она решила только послать наверх нюхательную соль и справиться о состоянии девушки.
   Та велела передать: "К обеду буду в порядке".
   Однако перед обедом пришло второе сообщение: она еще чувствует слабость, хочет лечь и как следует выспаться.
   Таким образом. Флер и Майкл обедали вдвоем.
   - Разумеется, это был Уилфрид.
   Майкл кивнул:
   - Как я хочу, чтобы он наконец убрался! Вся эта история - сплошная пытка. Помнишь то место у Тургенева, где Литвинов смотрит, как дымок поезда вьется над полями?
   - Нет, а что?
   - Все, чем Динни жила, рассеялось, как дым.
   - Да, - уронила Флер, не разжимая губ. - Но огонь скоро отгорит.
   - А что останется?
   - То же, что и было.
   Майкл пристально посмотрел на спутницу жизни. Она подцепила вилкой кусочек рыбы и сосредоточенно рассматривала его. Потом с легкой застывшей улыбкой поднесла ко рту и начала жевать так, словно пережевывала Старые воспоминания. То же, что и было! Да, она такая же прелестная, как была, разве что чуточку полнее, - пышные формы опять входят в моду. Майкл отвел глаза: ему до сих пор становится не по себе, как только он подумает о том, что произошло четыре года назад и о чем он знал так мало, догадывался так ясно и не говорил ничего. Дым! Неужели всякая человеческая страсть перегорает и синей пеленой стелется над полями, на мгновение заслоняя солнце, всходы и деревья, а затем тает в воздухе, и день попрежнему беспощадно ясен? Неужели все остается, как было? Не совсем! Нет дыма без огня, а где прошел огонь, там что-то должно измениться. Наверно, и облик Динни, которую он знает с детства, тоже изменится - станет суровее, резче, точенее, утратит свежесть? Майкл объявил:
   - К девяти мне нужно обратно в палату, - выступает министр финансов. Почему его полагается слушать, не знаю, но так нужно.
   - Почему нужно кого-нибудь слушать - всегда загадка. Видел ты в палате оратора, которому удалось бы кого-нибудь в чем-нибудь убедить?
   - Нет, - ответил Майкл с кривой улыбкой. - Но человек живет надеждой. Мы отсиживаем там целые дни, обсуждаем разные благотворные меры, затем голосуем и добиваемся тех же результатов, какие получили бы после двух первых речей. И так тянется уже столетия!
   - Ребячество! - вставила Флер. - Кит думает, что у Динни будет корь. И еще он спросил, есть ли у нее муж... Кокер, кофе, пожалуйста. Мистер Монт должен уходить.
   Когда Майкл поцеловал ее и удалился, Флер поднялась в детские. У Кэтрин сон на редкость здоровый. На нее приятно смотреть - хорошенькая девочка. Волосы будут, наверно, как у матери, а цвет глаз так колеблется между серым и карим, что обещает стать зеленым. Она подложила ручонку под голову и дышит легко, как цветок. Флер кивнула няне и открыла дверь второй детской. Будить Кита опасно. Он потребует бисквитов и, вероятно, молока, захочет поговорить и попросит ему почитать. Дверь скрипит, но он не проснулся. Его светлая решительная головка откинута на подушку, изпод которой выглядывает дуло пистолета. На улице жарко, он сбросил одеяло, и ночник освещает его раскрывшуюся до колен фигурку в голубой пижаме. Кожа у него смуглая и здоровая, подбородок форсайтовский. Флер подошла вплотную к кроватке. Кит очарователен, когда он засыпает с таким решительным видом, словно приказал уняться своему возбужденному воображению. Флер осторожно, кончиками пальцев, приподняла простыню, подтянула ее и прикрыла сына; затем постояла, упираясь руками в бедра и приподняв одну бровь. У Кита сейчас - самая лучшая пора, и она продлится еще года два, пока он не пойдет в школу. Вопросы пола его еще не волнуют. Все к нему добры; вся жизнь для него - как приключение из книжек. Книжки! Старые книжки Майкла, ее собственные и те немногие, написанные со времени ее детства, какие можно давать ребенку. Замечательный возраст у Кита! Флер быстро окинула взглядом еле освещенную комнату. Его ружье и меч лежат рядом на стуле в полной боевой готовности. Проповедуем разоружение и вооружаем детей до зубов! Остальные игрушки, большей частью заводные, - в классной комнате. Нет, на подоконнике стоит лодка, которую он пускал с Динни; паруса все еще подняты; в углу на подушке лежит серебристая собака, давно заметившая Флер, но слишком ленивая, чтобы встать. Шерсть у нее на хвосте приподнялась; хвост виляет, приветствуя гостью. И, боясь, что пес нарушит этот упоительный покой, Флер послала им обоим воздушный поцелуй и прокралась обратно к двери. Снова кивнула няне, посмотрела на ресницы Кэтрин и вышла. Потом на цыпочках спустилась по лестнице до следующего этажа, где находилась комната, расположенная над ее спальней и отведенная Динни. Не будет ли бестактностью, если она заглянет к девушке и спросит, не нужно ли ей чего-нибудь? Флер подошла к двери. Только половина десятого! Динни еще не могла заснуть. Вероятно, совсем не заснет. Страшно даже подумать, как она лежит одна, безмолвная и несчастная! Может быть, разговор принесет ей облегчение, отвлечет ее? Флер подняла руку, собираясь постучать, и внезапно услышала приглушенный, но исключавший всякие сомнения звук - судорожное всхлипывание человека, который плачет в подушку. Флер словно окаменела. В последний раз она слышала этот звук четыре года назад, когда он вырывался у нее самой. Воспоминание было таким острым, что ей чуть не стало дурно от этого страшного и священного звука. Она ни за что на свете не войдет к Динни! Флер заткнула уши, отпрянула от двери, бросилась вниз и включила радио, чтобы защититься от этого обжигающего звука. Передавали второй акт "Чио-Чио-сано. Флер выключила приемник и снова села за бюро. Быстро набросала нечто вроде формулы: "Буду счастлива, если и т, д... Вы увидите настоящих очаровательных индийских леди и т, д... Флер Монт". Еще одно письмо, еще и еще, а в ушах стоит рыдающий звук! Как душно сегодня! Флер отдернула занавески и распахнула окно: пусть воздух входит свободно. Опасная штука жизнь, - вечно таит в себе угрозу и непрерывно причиняет мелкие огорчения. Если кидаешься вперед и хватаешь ее руками за горло, она отступит, но затем все равно подло ударит исподтишка. Половина одиннадцатого! О чем они так долго тараторят у себя в парламенте? Опять какойнибудь грошовый налог? Флер закрыла окно, задернула занавески, заклеила письма и, собираясь уходить, в последний раз оглядела комнату. И вдруг пришло воспоминание - лицо Уилфрида за окном в тот вечер, когда он бежал от нее на Восток. Что, если сейчас он снова там, если второй раз за свою нелепую жизнь он, как бестелесный призрак, стоит за этим окном и хочет войти но уже не к ней, а к Динни? Флер погасила свет, ощупью нашла дорогу, осторожно раздвинула занавески и выглянула. Ничего - одни последние медлительные лучи гаснущего дня. Флер раздраженно опустила занавески и поднялась наверх в спальню. Встала перед трюмо, на мгновение прислушалась, потом старалась уже не слушать. Такова жизнь! Человек пытается заткнуть уши и закрыть глаза на все, что причиняет боль, - если, конечно, удается. Можно ли его за это винить? Все равно сквозь вату и опущенные веки проникает многое такое, на что не закроешь глаза, перед чем не заткнешь уши. Не успела Флер лечь, как явился Майкл. Она рассказала ему о всхлипываньях; он в свою очередь постоял, прислушиваясь, но сквозь толстый потолок звуки не проходили. Майкл исчез у себя в туалетной, вскоре вернулся оттуда в голубом халате с шитьем на воротнике и манжетах, который ему подарила жена, и начал расхаживать по комнате.
   - Ложись, - окликнула Флер. - Этим ей не поможешь.
   В постели они почти не разговаривали. Майкл заснул первым, Флер лежала с открытыми глазами. Большой Бэн пробил двенадцать. Город еще шумел, но в доме было тихо. Время от времени легкий треск, словно распрямляются доски, которые целый день попирались ногами; легкое посапыванье Майкла; лепет ее собственных мыслей, - больше ничего. В комнате наверху - молчание. Флер стала обдумывать, куда поехать на летние каникулы. Майкл предлагает в Шотландию или Корнуэл; она же предпочитает хоть на месяц, но на Ривьеру. Хорошо возвращаться смуглой, - она еще ни разу как следует не загорала. Детей они не возьмут, - на мадемуазель и няню можно положиться. Что это? Где-то закрылась дверь. Скрипнули ступеньки. Нет, она не ошиблась. Флер толкнула Майкла.
   - Что?
   - Слушай.
   Снова слабый скрип.
   - Сначала заскрипело наверху, - шепнула Флер. - Пойди. Нужно посмотреть.
   Майкл вскочил, надел халат и домашние туфли, приоткрыл дверь и выглянул. На площадке никого, но внизу в холле кто-то ходит. Он осторожно спустился с лестницы.
   У входной двери смутно виднелась фигура. Майкл тихо спросил:
   - Динни, ты?
   - Я.
   Майкл двинулся вперед. Фигурка отошла от двери, и Майкл натолкнулся на девушку, когда та уже опустилась на вешалку - саркофаг". Он различил поднятую руку, которой она придерживала шарф, окутывавший ей лицо и голову.
   - Тебе чего-нибудь дать?
   - Нет. Я вышла подышать воздухом.
   Майкл подавил желание зажечь свет. Он шагнул вперед и в темноте погладил девушку по руке.
   - Я не думала, что вы услышите. Прости, - извинилась она.
   Решиться и заговорить о ее горе? Возненавидит она его за это или будет благодарна?
   - Делай как хочешь, родная, лишь бы тебе стало легче, - сказал он.
   - Эта была глупость. Я пойду наверх.
   Майкл обвил ее рукой и почувствовал, что она совершенно одета. Потом напряжение, в котором находилась Динни, ослабело, и она прижалась к Майклу, все еще придерживая рукой шарф, скрывавший ее лицо и голову. Он стал осторожно покачиваться, словно стараясь убаюкать ее. Динни поникла, голова ее опустилась ему на плечо. Майкл перестал покачиваться, почти перестал дышать. Он простоит так, сколько будет нужно. Пусть она отдохнет!
   XXXV
   Когда Уилфрид оставил кабинет Эдриена в музее, он не знал, ни куда, ни зачем идет, и двигался, как человек, погруженный в один из тех снов, которые, повторяясь снова и снова, кончаются только с пробуждением. Он вышел по Кингз-уэй к набережной, очутился у Вестминстерского моста, поднялся на него и остановился, облокотясь на парапет. Прыжок - и он свободен! Был отлив - воды Англии уходили в море, радуясь тому, что не вернутся. Уйти! Уйти от всего, что напоминает ему о нем самом. Избавиться от вечного копания в себе, от вечного самоистязания! Покончить с проклятой слезливой нерешительностью, с хнычущим беспокойством о том, как бы не сделать ей слишком больно! Она поплачет и переживет. Чувствительность уже подвела его однажды. Хватит! Видит бог, хватит!
   Уилфрид долго стоял на мосту, перегнувшись через парапет, глядя на светлые воды и проходящие мимо суда. То и дело какой-нибудь кокни останавливался рядом с ним в полной уверенности, что он видит что-то страшно интересное! Он и видел! Он видел свою судьбу, видел, как, навсегда уходя в неизвестность, он снимается с якоря и, подобно Летучему голландцу, мчится по дальним океанам к дальним концам земли. Больше не нужно ни бравады, ни унижений, ни мольбы, ни притворства. Он поплывет под своим собственным флагом, не приспуская его.
   - Говорят, посмотришь вот так в воду, а потом возьмешь да прыгнешь, донесся чей-то голос.
   Уилфрид вздрогнул и отошел. Боже, до чего чувствительным и неуравновешенным может стать человек! Он спустился с моста, обогнул Уайтхолл, добрался до Сент-Джеймс-парка, прошел берегом пруда до гераней и боль ших каменных статуй, затем свернул в Грин-парк и растянулся на теплой траве. Он провел там, наверное, около часа, лежа на спине, прикрыв глаза и с благодарным чувством впитывая в себя лучи солнца. Когда он встал, у него закружилась голова; он постоял несколько минут, пришел в равновесие и направился к Хайд-парк Корнер. Сделал несколько шагов, остановился и круто повернул направо. Навстречу, по обочине дорожки, шла молодая женщина с мальчуганом. Динни! Он увидел, как она охнула и схватилась рукой за сердце. А он повернулся и ушел. Жестоко, бесчеловечно, зато бесповоротно! Такое же ощущение испытывает, вероятно, человек, всадив в ближнего нож. Жестоко, бесчеловечно, зато бесповоротно! Конец колебаниям! Теперь остается только одно - как можно скорее уехать! Уилфрид повернул к дому и помчался как одержимый, растянув губы в улыбке и напоминая лицом человека, сидящего в зубоврачебном кресле. Он сбил с ног единственную женщину, на которой ему стоило жениться, единственную, к которой он испытывал то, что достойно называться любовью. Что ж! Лучше вот так разом сбить ее с ног, чем медленно убивать совместной жизнью! Он - Исав, Измаил, он не создан для дочери Израиля. Мальчик рассыльный остановился я посмотрел ему вслед, - Уилфрид двигался си скоростью, показавшейся пареньку несколько необычной. Он пересек Пикадилли, не обращая внимания на машины, и нырнул в узкую горловину Бонд-стрит. Внезапно ему в голову пришла мысль, что он уже никогда не увидит шляп в витринах Скотта. Магазин только что закрылся, но за окнами рядами стояли шляпы - сверхмодные мужские, тропические, дамские, модернизованные образцы трильби и хомбургов, или как там их еще называют. Уилфрид постоял, двинулся дальше, обогнул источающее ароматы заведение Эткинсона и вошел в свой подъезд. Здесь ему пришлось посидеть на лестнице, прежде чем он нашел в себе силы подняться: прилив энергии - результат нервной встряски в момент встречи с Динни - уже сменился полным изнеможением. Не успел он преодолеть первые ступеньки, как на площадке появился Стэк с собакой. Фош рванулся к Уилфриду и встал на задние лапы, пытаясь дотянуться до его лица. Он потрепал собаку за уши. Бедняга, опять остается без хозяина!
   - Стэк, завтра на рассвете я уезжаю. В Сиам. Вероятно, больше не вернусь.
   - Совсем, сэр?
   - Совсем.
   - Не возьмете ли меня с собой, сэр? Уилфрид положил руку слуге на плечо:
   - Очень великодушно с вашей стороны, Стэк, но там вы затоскуете,
   - Прошу прощенья, сэр, но сейчас вам не стоило бы путешествовать одному.
   - Может быть, но я все-таки поеду.
   Стэк взглянул Уилфриду в лицо. Взгляд был серьезный и напряженный, словно слуга хотел навсегда запечатлеть это лицо в своем сердце.
   - Я долго служил у вас, сэр.
   - Знаю, Стэк. Другой не стал бы гак ко мне относиться. Я сделал распоряжение в завещании на тот случай, если со мной что-нибудь случится. Надеюсь, вы останетесь у меня и присмотрите, чтобы квартира была в порядке, если мой отец захочет ею воспользоваться?
   - Останусь хоть сторожить квартиру, раз уж нельзя поехать с вами.
   А вы твердо решили, сэр?
   Уилфрид кивнул:
   - Твердо, Стэк. Что делать с Фошем?
   Стэк помялся и выпалил:
   - Мне кажется, я должен рассказать вам, сэр... Когда мисс Черрел была здесь в последний раз... в тот вечер, когда вы ушли в Чингфорд... Она сказала, что, если вы уедете, она с радостью возьмет собаку. А Фош ее любит, сэр.
   Лицо Уилфрида превратилось в маску.
   - Ведите его гулять, - приказал он и поднялся по лестнице.
   В нем снова все всколыхнулось. Убийство совершено! Труп раскаянием не воскресишь. Конечно, если ей хочется взять собаку, пусть берет. Но почему женщины держатся за воспоминания, когда нужно только одно - забыть? Он сел за письменный стол и написал:
   "Я уезжаю. Так лучше. Фоша доставят к тебе вместе с письмом. Если хочешь взять его, он твой. Я должен быть один. Прости, если можешь, и забудь меня.
   Уилфрид".
   Он написал адрес и, не вставая, медленным взглядом обвел комнату.
   После его возвращения сюда не прошло и трех месяцев, а ему кажется, что он прожил целую жизнь. Вот там, у камина, стояла Динни после визита ее отца. Здесь, на диване, она сидела, глядя на него. Динни здесь, Динни там!
   Ее улыбка, глаза, волосы! Динни и воспоминания о палатке кочевникабедуина, боровшиеся за него, Уилфрида, и попеременно бравшие верх! Почему он с самого начала не предвидел, каков будет конец? Он должен был знать себя.
   Дезерт взял листок бумаги и написал:
   "Дорогой отец,
   Англия мне пришлась не по душе, и завтра я уезжаю в Снам. Время от времени буду извещать свой банк о перемене адреса. Стэк, как и раньше, присмотрит за квартирой, так что она будет в порядке, когда бы Вам ни понадобилась. Надеюсь, что Вы побережете себя. Постараюсь присылать Вам иногда монеты для коллекции. До свиданья.
   Преданный Вам
   Уилфрид".
   Отец прочтет и скажет: "Боже мой, какая поспешность! Странный мальчик!" А больше никто ничего не подумает и не скажет, кроме...
   Уилфрид взял еще один листок и написал в банк, затем, окончательно разбитый, лег на диван.
   Пусть вещи уложит Стэк, - у него самого больше нет сил. К счастью, он позаботился привести в порядок паспорт - удивительный документ, делающий человека независимым от себе подобных, пропуск, открывающий ту дорогу к одиночеству, какой тебе хочется идти. В комнате было тихо: в этот предобеденный час, когда движение на время затихает, с улицы не доносилось никакого шума. Лекарство, которое он принимал после приступа малярии, содержало опиум, и Уилфрид постепенно впадал в дремотное состояние. Он глубоко вздохнул, нервное напряжение ослабло. В его полуодурманенном мозгу оживали запахи - запахи верблюжьего помета, жарящихся зерен кофе, кошм, пряностей, людных базаров, пустыни с ее режущим безжизненным воздухом, зловонных испарений в приречных деревушках; ожили и звуки - причитания нищих, надсадный кашель верблюдов, плач шакала, зов муэдзина, топот ослиных копыт, перестук молотков в руках у чеканщиков серебра, скрип и стоны колодезного журавля. Перед его полузакрытыми глазами поплыли видения, давно знакомые и желанные картины Востока. Теперь это будет другой Восток - еще более далекий и удивительный!.. И Дезерт погрузился в настоящий сон.
   XXVI
   Увидев, как Уилфрид отвернулся от нее в Грин-парке, Динни поняла, что все кончено навсегда. Его опустошенное лицо взволновало ее до глубины души. Она примирится с чем угодно, лишь бы это вновь сделало его счастливым! С того вечера у него на квартире, когда он убежал от нее, Динни готовила себя к самому худшему, втайне не веря больше в возможность другого исхода. После кратких минут, проведенных ею с Майклом в темном холле, она немного поспала и утром выпила кофе у себя в комнате. Около десяти утра ей доложили, что ее спрашивает какой-то человек с собакой.
   Девушка торопливо закончила туалет, надела шляпу и спустилась в холл. К ней может прийти только Стэк.
   Слуга стоял у "саркофага", держа на поводке Фоша. Его лицо, понятливое, как всегда, было прорезано морщинами и бледно, как будто он не спал целую ночь.
   Он протянул девушке конверт:
   - Мистер Дезерт велел вам передать.
   Динни открыла дверь в гостиную:
   - Входите, пожалуйста, Стэк. Давайте посидим.
   Он сел и выпустил из рук поводок. Собака подошла к Динни и положила морду ей на колени. Динни прочла записку.
   - Мистер Дезерт пишет, что я могу взять. Фоша.
   Стэк уставился на свои ботинки:
   - Его уже нет, мисс. Он уехал утренним поездом через Париж на
   Марсель.
   Девушка увидела капли влаги в складках щек Стэка. Он громко засопел и сердито провел рукой по лицу:
   - Я прожил с ним четырнадцать лет, мисс. Такое даром не проходит.
   Он сказал, что не вернется.
   - Куда он уехал?
   - В Сиам.
   - Дальняя дорога! - улыбнулась Динни. - Главное - чтобы он снова был счастлив.
   - Вот именно, мисс. Может, вам интересно послушать, как кормить собаку? В девять утра давайте ей галету, между шестью и семью вечера - овсяную похлебку с кусочком говядины или баранины. Больше ничего не надо... Фош - хороший, спокойный пес. Дома ведет себя как настоящий джентльмен. Если захотите, он может спать у вас в комнате.
   - Вы остаетесь на прежнем месте, Стэк?
   - Да, мисс. Квартира-то ведь их светлости. Я всегда говорил вам, мисс, что мистер Дезерт - человек стремительный, но в этот раз он, по-моему, долго думал. Не было ему в Англии счастья.
   - Я тоже уверена, что он все хорошо обдумал. Могу я быть чем-нибудь вам полезна, Стэк?
   Слуга покачал головой, глаза его остановились на лице девушки, и она поняла, что он хочет, но не решается высказать ей свое сочувствие.
   Девушка встала:
   - Я, пожалуй, пойду прогуляюсь с Фошем. Пусть привыкает ко мне.
   - Правильно, мисс. Я всегда держу его на поводке, спускаю только в парках. Если понадобится что-нибудь спросить насчет него, номер телефона у вас есть.
   Динни протянула руку:
   - Ну, до свиданья, Стэк. Желаю вам всего наилучшего.
   - Того же и вам, мисс.
   В глазах слуги светилось нечто большее, чем понятливость; рукопожатие его было судорожно крепким. Пока он не ушел и дверь не закрылась, Динни продолжала улыбаться; затем опустилась на кушетку и закрыла глаза руками. Собака, проводившая Стэка до дверей, поскулила и вернулась к девушке. Та открыла глаза, взяла лежавшую у нее на коленях записку Уилфрида и порвала ее.
   - Ну, Фош, что будем делать? Пойдем погуляем? - предложила Динни.
   Хвост завилял. Собака опять тихонько заскулила.
   - Тогда пошли, милый.
   Динни чувствовала, что держится она твердо, но какая-то пружинка внутри лопнула. Ведя собаку на поводке, она направилась к вокзалу Виктория и остановилась возле памятника. Здесь все по-старому, только листва вокруг него стала гуще. Человек и лошадь - далекие, отрешенные, сдержанные! Искусно сделано! Девушка долго стояла перед группой, подняв вверх исхудалое, осунувшееся лицо с сухими глазами, а пес терпеливо сидел рядом с ней.
   Потом Динни вздрогнула, повернулась и быстро повела его к парку. Погуляла там немного, отправилась на Маунт-стрит и осведомилась, дома ли сэр Лоренс. Он сидел у себя в кабинете.
   - Какая симпатичная собака, дорогая! Твоя? - спросил он.
   - Да. Дядя Лоренс, можно вас попросить об одной вещи?
   - Разумеется.
   - Уилфрид уехал. С утренним поездом. Он не вернется. Будьте так, добры, предупредите моих, и Майкла, и тетю Эм, и Эдриена, что я не желаю больше разговоров об этом.
   Сэр Лоренс наклонил голову, взял руку племянницы и поднес к губам.
   - Я хотел тебе кое-что показать, Динни.
   Баронет взял со стола небольшую статуэтку Вольтера:
   - Я купил ее по случаю позавчера. До, чего восхитительный старый циник! Француз в роли циника куда приятней всех остальных. Почему - загадка, хотя и ясно, что цинизм терпим лишь в комбинации с изяществом и остроумием. Без них он просто невоспитанность. Циник англичанин - это человек, который всем недоволен. Циник немец - нечто вроде вепря. Циник скандинав - чума. Американец циником не бывает, - он слишком суетлив. У русского чересчур непостоянный для циника склад ума. По-моему, подлинный циник возможен, помимо Франции, также в Австрии и в Северном Китае. Видимо, тут все зависит от географической широты.
   Динни улыбнулась:
   - Кланяйтесь, пожалуйста, тете Эм. Я сегодня еду домой.
   - Благослови тебя бог, дорогая. Приезжай сюда или в Липпингхолл, когда захочешь; мы любим, когда ты у нас, - ответил сэр Лоренс и поцеловал племянницу в лоб.
   Когда она ушла, он сначала позвонил по телефону, потом разыскал жену:
   - Эм, только что заходила бедняжка Динни. Она похожа на улыбающийся призрак. Все кончено. Дезерт уехал сегодня утром. Она не желает больше об этом говорить. Запомнила, Эм?
   Леди Монт, которая ставила цветы в китайский кувшин, выронила их и обернулась:
   - О боже мой! Поцелуй меня, Лоренс.
   С минуту они постояли обнявшись. Бедная Эм! Сердце у нее мягкое, как масло! Леди Монт, уткнувшись в плечо мужа, сказала:
   - У тебя воротник весь в волосах. Вечно ты причесываешься после то'о, как наденешь пиджак! Повернись, я сниму.
   Сэр Лоренс повернулся.
   - Я позвонил Майклу, Эдриену и в Кондафорд. Запомни, Эм, все должно выглядеть так, как будто ничего не было!
   - Конечно, запомню. Зачем она приходила?
   Сэр Лоренс пожал плечами.
   - У нее новая собака - черный спаниель.
   - Спаниели очень преданные, но быстро жиреют. Да! Что тебе ответили по телефону?
   - Только "О!", "Понимаю" и "Разумеется".
   - Лоренс, мне хочется плакать. Возвращайся поскорее и поведи меня куда-нибудь.
   Сэр Лоренс потрепал жену по плечу и быстро вышел. Он тоже был в несколько необычном состоянии. Возвратись в кабинет, он сел и задумался. Бегство Дезерта - единственное реальное решение вопроса. Он понимал Уилфрида яснее и глубже, чем все остальные, кого затронули события. Видимо, в этом парне действительно есть крупица чистого золота, которую он, повинуясь своей натуре, изо всех сил пытается скрыть. Но связать с ним жизнь?.. Ни за что на свете! Он трус? Конечно, нет. Эта история совсем не так проста, как предполагают Джек Масхем и настоящие саибы, наивно считающие, что белое не есть черное и наоборот. О нет! Молодой Дезерт попал в переплет при исключительных обстоятельствах. Учитывая его строптивость, бунтарство, гуманизм, неверие в бога и дружбу с арабами, сравнивать его с любым другим англичанином, который мог бы оказаться на его месте, - это все равно что сравнивать сыр с мелом. Но как бы то ни было, связывать с ним жизнь нельзя. Бедняжка Динни дешево отделалась. Какие шутки играет с людьми судьба! Почему выбор Динни пал именно на Дезерта? Чем объяснить его? Только любовью. А любовь не подчиняется законам - даже законам здравого смысла. Какая-то часть души Динни потянулась к такой же, родственной ей части его души, пренебрегая всем, что в той было ей чуждого и не считаясь с внешними препятствиями. Может быть, Динни уже никогда не представится возможность еще раз "угодить в самую точку", как сказал бы Джек Масхем. Но, ей-богу, брак даже в наши дни не минутная забава, а дело целой жизни. Он требует всего счастья, всей заботы, которую два человека могут дать друг другу. А что мог бы дать Дезерт? Немного, у него беспокойный характер, он в разладе с самим собой и к тому же поэт. Кроме того, он горд - горд той внутренней самоуничижающей гордостью, от которой мужчине никогда не отделаться. Незаконная связь, одно из тех неустойчивых содружеств, на какие отваживаются современные молодые люди? Они не для Динни, - это почувствовал даже Дезерт. Физическое немыслимо для нее без духовного. Что ж, в мире стало одной долгой сердечной мукой больше! Бедная Динни!