Голсуори Джон. Конец главы

   - Многие всю жизнь трудятся тяжело, а получают мало.
   - Да, ты права.
   - А почему они так поступают?
   - Динни, мне порой кажется, что ты в конце концов станешь богомолкой, если, конечно, не выйдешь замуж.
   - "Иди в монастырь - и поскорее".
   - Серьезно, дорогая, мне хочется, чтобы в тебе было побольше от Евы. По-моему, тебе пора уже быть матерью.
   - С удовольствием, если врачи найдут способ становиться ею без всего, что этому предшествует.
   - Ты зря убиваешь годы, дорогая. Стоит тебе пальцем шевельнуть, и старина Дорнфорд у твоих ног. Неужели он тебе не нравится?
   - Он самый приятный мужчина из всех, виденных мною за последнее время.
   - "Бесстрастно молвила она и повернулась к двери". Поцелуй меня.
   - Дорогая, - сказала Динни, - я уверена, что все образуется. Молиться я за тебя не стану, хотя ты и подозреваешь меня в склонности к такому занятию, но буду надеяться, что и твой корабль придет в гавань.
   XIV
   Второй экскурс Крума в историю Англии был первым для трех остальных участников устроенного Дорнфордом обеда, причем по странному стечению обстоятельств, которому он, видимо, и сам способствовал, молодой человек достал такие билеты в Друри Лейн, что сидеть пришлось по двое: Тони с Клер - в середине десятого ряда, Дорнфорду с Динни - в ложе против третьего.
   - О чем вы задумались, мисс Черрел?
   - О том, насколько изменились лица англичан по сравнению с тысяча девятисотым годом.
   - Все дело в прическе. Лица на картинах, которым лет сто - полтораста, куда больше похожи на наши.
   - Конечно, свисающие усы и шиньоны маскируют выражение лица.
   Но разве лица людей начала века что-нибудь выражали?
   - Вы, надеюсь, не думаете, что во времена Виктории в людях было меньше характерного, чем теперь?
   - Возможно, даже больше, но они его прятали. У них даже в одежде было столько лишнего: фраки, рубашки со стоячими воротничками, не галстуки, а целые шейные платки, турнюры, ботинки на пуговках.
   - Ноги у них были невыразительные, зато шеи - очень.
   - Согласна, но только насчет женских. А посмотрите на их меблировку: кисти, бахрома, салфеточки, канделябры, колоссальные буфеты. Они играли в прятки со своим "я", мистер Дорнфорд.
   - Но оно все-таки то и дело выглядывало, как маленький принц
   Эдуард из-под стола матери, когда он разделся под ним за обедом в Уиндзоре.
   - Это был самый примечательный его поступок за всю жизнь.
   - Не скажите. Его царствование - вторая Реставрация, только в более умеренной форме. При нем словно открылись шлюзы...
   - Он уехал наконец. Клер?
   - Да, благополучно уехал. Посмотрите на Дорнфорда. Он окончательно влюбился в Динни. Мне хочется, чтобы она ответила ему взаимностью.
   - А почему бы ей не ответить?
   - Милый юноша, у Динни было большое горе. Оно до сих пор не забылось.
   - Вот из кого получится замечательная свояченица!
   - А вы хотите, чтобы она стала ею для вас?
   - Господи, конечно! Еще бы не хотеть!
   - Нравится вам Дорнфорд?
   - Очень приятный человек и совсем не сухарь.
   - Будь он врачом, он, наверно, замечательно ухаживал бы за больными. Кстати, он католик.
   - Это не повредило ему на выборах?
   - Могло бы повредить, не окажись его конкурент атеистом, так что вышло одно на одно.
   - Политика - страшно глупое занятие.
   - А все-таки интересное.
   - Раз Дорнфорд сумел шаг за шагом пробиться в адвокатуру, значит, он человек с головой.
   - И с какой еще! Уверяю вас, он любую трудность встретит так же спокойно, как держится сегодня. Ужасно люблю его.
   - Вот как!
   - Тони, у меня и в мыслях не было вас дразнить.
   - Мы с вами все равно что на пароходе: сидим бок о бок, а ближе все равно не становимся. Пойдемте курить.
   - Публика возвращается. Приготовьтесь объяснить мне, в чем мораль второго акта. В первом я не усмотрела никакой.
   - Подождите!
   - Как это жутко! - глубоко вздохнула Динни. - Я еще не забыла гибель "Титаника". Ужасно, что мир устроен так расточительно!
   - Вы правы.
   - Расточается все: и людские жизни, и любовь.
   - Вы против такой расточительности?
   - Да.
   - А вам не очень неприятно об этом говорить?
   - Нет.
   - Не думаю, что ваша сестра расточит себя напрасно. Она слишком любит жизнь.
   - Да, но она взята в клещи.
   - Она из них выскользнет.
   - Мне нестерпимо думать, что ее жизнь может пойти прахом. Нет ли в законе какой-нибудь лазейки, мистер Дорнфорд? Я хочу сказать - нельзя ли развестись без огласки?
   - Если муж даст повод, ее почти не будет.
   - Не даст. Он человек мстительный.
   - Понятно. Боюсь, что тогда остается одно - ждать. Такие конфликты со временем разрешаются сами по себе. Конечно, предполагается, что мы, католики, отрицаем развод. Но когда чувствуешь, что для него есть основания...
   - Клер только двадцать четыре. Она не может всю жизнь оставаться одна.
   - А вы намерены оставаться?
   - Я - другое дело.
   - Да, вы не похожи на сестру, но если и вы расточите свою жизнь, будет еще хуже. Настолько же хуже, насколько обидней терять погожий день зимой, чем летом.
   - Занавес поднимается...
   - Странно! - призналась Клер. - Глядя на них, я все время думала, что их любви хватило бы ненадолго. Они жгли ее с двух концов, как свечку.
   - Боже мой, будь мы с вами на этом пароходе...
   - Вы очень молоды. Тони.
   - Я старше вас на два года.
   - И все равно моложе на десять.
   - Клер, вы вправду не верите, что можно любить долго?
   - Если вы имеете в виду страсть, - не верю. Вслед за ней, как правило, сразу же наступает конец. Конечно, для парочки с "Титаника" он наступил рановато. И какой - холодная бездна! Бр-р!
   - Я подам пальто.
   - Не скажу, чтобы я была в таком уж восторге от пьесы, Тони. Она выворачивает человека наизнанку, а я не испытываю ни малейшего желания выворачиваться.
   - Мне тоже пьеса куда больше понравилась в первый раз.
   - Весьма признательна!
   - Она и задевает тебя и проходит мимо. Самое лучшее в ней то, что относится к войне.
   - После этого спектакля мне что-то расхотелось жить.
   - Он слишком сатиричен.
   - Герои словно издеваются над собой. Удручающее зрелище, - слишком похоже на нас самих.
   - Зря мы не пошли в кино. Там я хоть подержал бы вас за руку.
   - Дорнфорд смотрит на Динни так, словно она мадонна будущего, а он хочет сделать из нее мадонну прошлого.
   - Верно.
   - Лицо у него в самом деле приятное. Интересно, понравилась ли ему та часть пьесы, которая посвящена войне? Внимание, занавес! Началось.
   Динни сидела, закрыв глаза, чувствуя на щеках горячую влагу.
   - Никогда бы она так не сделала, - хрипло сказала она. - Не стала бы ни размахивать флагом, ни кричать ура. Никогда в жизни! С толпой, может быть, смешалась бы, но так - никогда.
   - Конечно, нет. Это просто сценический эффект. Жаль, потому что в целом акт превосходный. Очень удался.
   - А эти несчастные нарумяненные девчонки с их песенкой! Вы заметили чем они несчастней, тем больше нарумянены. А как солдаты насвистывают "Типпеоери"! Страшная, должно быть, вещь война!
   - Человек на ней как бы пребывает в исступлении.
   - И подолгу?
   - В известном смысле - всегда. Вы находите это отвратительным?
   - Не берусь судить о чужих переживаниях. Впрочем, брат тоже рассказывал мне кое-что похожее.
   - То, что мы испытывали, не похоже на боевой пыл. Можете мне поверить - я ведь по характеру совсем не солдат. Но что там ни говори, война самое большое событие в жизни человека. Это давно уже стало прописной истиной.
   - Вы и теперь в нее верите?
   - До сих пор верил. Но... Я должен вам сказать, пока есть возможность. Я люблю вас, Динни. Мы ничего не знаем друг о друге, но это неважно. Я полюбил вас, как только встретил, и люблю все сильнее. Я не жду ответа, я только прошу вас помнить об этом и...
   Клер пожала плечами:
   - Неужели люди на самом деле вели себя так в день перемирия? Тони, неужели они...
   - Что?
   - Действительно так себя вели?
   - Не знаю.
   - Где вы были тогда?
   - В Веллингтоне. Только что поступил. Моего отца убили на войне.
   - Моего тоже могли убить. И брата! Но все равно так нельзя. Динни говорит, что мама плакала, когда объявили перемирие.
   - Моя, наверно, тоже.
   - Больше всего мне понравилась сцена между сыном и девушкой. Но в целом пьеса отнимает слишком много нервов. Пойдемте, я хочу курить. Нет, лучше останемся. Здесь того и гляди встретишь знакомых.
   - Черт бы их побрал!
   - Я пришла сюда с вами, и это самое большее, что я могу для вас сделать. Я ведь торжественно обещала целый год блюсти приличия. Ну, не надо огорчаться. Мы будем часто видеться...
   - "Величие, достоинство, мир!" - повторила Динни, вставая. - Помоему, достоинство - это самое важное.
   - Во всяком случае, самое труднодостижимое.
   - Ах, как эта женщина пела в ночном клубе! И небо - все в рекламах! Я страшно благодарна вам, мистер Дорнфорд. Я долго буду помнить сегодняшний спектакль.
   - А то, что я вам сказал?
   - Вы очень добры, но алоэ цветет лишь один раз в столетие.
   - Я умею ждать. Для меня вечер был чудесный.
   - А где же наши?
   - Наверно, ждут нас в вестибюле.
   - Как по-вашему, были когда-нибудь величие, достоинство и мир уделом Англии?
   - Нет.
   - Но ведь "высится где-то зеленый холм вдали от стены городской"!.. Благодарю вас... Я ношу это пальто уже три года.
   - Оно прелестно.
   - По-видимому, теперь почти вся публика отправится в ночные клубы.
   - Процентов пять, не больше.
   - Сейчас мне хочется одного - подышать родным воздухом и долгодолго смотреть на звезды.
   Клер отвернула голову:
   - Нельзя, Тони.
   - Ну, почему?
   - Вы и так провели со мной целый вечер.
   - Разрешите хоть проводить вас.
   - Нельзя, дорогой. Пожмите мне мизинец и возьмите себя в руки.
   - Клер!
   - Смотрите, вон они, как раз перед нами. А теперь исчезайте. Пойдите
   В клуб, выпейте глоток чего-нибудь, и пусть вам ночью снятся лошади. Ну, довольно! И так уж чересчур крепко. Спокойной ночи, милый Тони.
   - О господи! Спокойной ночи!
   XV
   Время принято сравнивать с рекой, но оно отличается от нее, - через его мутный, неиссякаемый и бесконечный, как вселенная, поток нельзя перебраться ни вброд, ни по мосту, и, хотя философы уверяют, что он может течь и вперед и вспять, календарь упорно регистрирует лишь одно направление.
   Поэтому ноябрь сменился декабрем, но на смену декабрю не пришел ноябрь. За исключением нескольких кратких похолодании погода стояла мягкая. Безработица сократилась, пассив торгового баланса возрос; люди гнались сразу за десятью зайцами, но ловили в лучшем случае одного; газеты трепетали от бурь в стаканах воды; большая часть подоходного налога была выплачена, но еще большая - нет; все по-прежнему ломали Себе голову над вопросом, почему пришел конец процветанию; фунт то поднимался, то падал. Короче говоря, время текло, а загадка бытия оставалась неразрешенной.
   В Кондафорде забыли о проекте пекарни. Каждое пенни, которое удавалось отложить, вкладывалось в кур, кабанов и картофель. Сэр Лоренс И Майкл так увлеклись планом трех "К", что их вера в него заразила и Динни. Она с генералом целыми днями готовилась к встрече золотого века, который воспоследует, как только план трех "К" будет принят. Юстейс Дорнфорд обещал поддержать его в палате. Были подобраны цифры, имевшие целью доказать, что через десять лет Британия сможет экономить на импорте до ста миллионов ежегодно за счет постепенного сокращения ввоза трех вышеупомянутых пищепродуктов, причем это не повлечет за собой удорожания жизни. При условии принятия кое-каких организационных мер, отказа британцев от некоторых привычек и увеличения производства отрубей успех не вызывает сомнений. А пока что генерал призанял денег под свой страховой полис и уплатил налоги.
   Новый член парламента, который объезжал свой избирательный округ, встретил рождество в Кондафорде и говорил там исключительно о свиноводстве, так как инстинкт подсказывал ему, что это сейчас вернейший путь к сердцу Динни. Клер также провела рождество дома. Никто не спрашивал ее, на что она тратит время, свободное от секретарских обязанностей. Об этом можно было только догадываться. Джерри Корвен писем не слал, но из газет было известно, что он вернулся на Цейлон. В дни, отделяющие рождество от Нового года, жилая часть старого дома переполнилась до отказа: приехали Хилери с женой и дочерью Моникой, Эдриен и Диана с Шейлой и Роналдом, которые оправились после кори. Семейство Черрелов давно уже не собиралось в таком полном составе. В канун Нового года к завтраку прибыли даже сэр Лайонел и леди Элисон. Все были убеждены, что при таком подавляющем консервативном большинстве 1932 год станет важной вехой в истории страны.
   Динни сбилась с ног. Теперь она была меньше поглощена воспоминаниями о прошлом, хотя ничем не обнаруживала этого. Она в такой мере являлась душой и жизненным центром собравшегося общества, что никто не додумался задать себе вопрос, есть ли у нее своя собственная жизнь. Дорнфорд внимательно присматривался к ней. Что скрывается за этим неустанным и радостным самопожертвованием? Его любопытство зашло так далеко, что он решился расспросить Эдриена, которого, как представлялось Дорнфорду, она любила больше остальных родственников.
   - На вашей племяннице держится весь дом, мистер Черрел.
   - Вы правы. Динни - чудо.
   - Она думает когда-нибудь о себе?
   Эдриен украдкой взглянул на собеседника. Темные волосы, симпатичное лицо - немного смуглое, худощавое, кареглазое, пожалуй, слишком чуткое для юриста и политика. Однако едва лишь речь заходила о Динни, Эдриен настораживался, как овчарка; поэтому и сейчас он ответил сдержанно:
   - По-моему, да, но лишь столько, сколько нужно, - немного.
   - Иногда мне кажется, будто она пережила что-то очень тяжелое.
   Эдриен пожал плечами:
   - Ей двадцать семь.
   - Вы необычайно меня обяжете, рассказав - что. Поверьте, это не праздное любопытство. Я... я люблю Динни и страшно боюсь причинить ей боль, разбередив по неведению ее рану.
   Эдриен сделал такую глубокую затяжку, что в трубке засипело.
   - Если ваши намерения серьезны...
   - Безусловно.
   - Что ж, постараюсь уберечь ее от нескольких тяжелых минут. Так вот, в позапрошлом году она очень сильно любила одного человека, но все кончилось трагически.
   - Его смертью?
   - Нет. Я не могу входить в подробности, но этот человек совершил нечто такое, что поставило его, так сказать, вне общества. По крайней мере он сам так думал. Не желая впутывать Динни в историю, он расторг помолвку и уехал на Дальний Восток. Разрыв был окончательным. Динни об этом не вспоминает, но, боюсь, никогда не забудет.
   - Понятно. Я глубоко вам благодарен. Вы оказали мне огромную услугу.
   - Сожалею, если огорчил вас, - ответил Эдриен, - но, по-моему, самое лучшее - вовремя открыть человеку глаза.
   - Бесспорно.
   Посасывая трубку, Эдриен искоса поглядывал на молчаливого собеседника. На задумчивом лице Дорнфорда читались не растерянность и боль, а скорее глубокая озабоченность будущим. "Он ближе всех к идеалу мужа, которого я желал бы ей, - чуткого, уравновешенного, удачливого, - размышлял Эдриен. - Но жизнь чертовски сложная штука!"
   - Она очень непохожа на свою сестру, - произнес он наконец вслух.
   Дорнфорд улыбнулся:
   - Она - смесь прошлого и современности.
   - Однако Клер тоже очень милая девушка.
   - О да, у нее масса достоинств.
   - Они обе с характером. Как Клер справляется с работой?
   - Превосходно: быстро схватывает, память отличная, большое savoirfaire [9].
   - Жаль, что она сейчас в таком положении. Я не знаю, почему разладилась ее семейная жизнь, но сомневаюсь, чтобы ее можно было наладить.
   - Я никогда не встречался с Корвеном.
   - С ним приятно встречаться, пока к нему не присмотришься, - в нем есть что-то жестокое.
   - Динни утверждает, что он мстителен.
   - Похоже, что так. Скверное свойство, особенно когда встает вопрос о разводе. Но надеюсь, до него не дойдет, - грязное это дело, да и страдает чаще всего невинный. Не помню, чтобы у нас в семье кто-нибудь разводился.
   - У нас тоже, но мы ведь католики.
   - Не считаете ли вы, исходя из вашей судебной практики, что нравственный уровень англичан понижается?
   - Нет. Скорей даже повышается.
   - Оно и понятно: мораль стала менее строгой.
   - Нет, просто люди стали откровеннее, - это не одно и то же.
   - Во всяком случае вы, адвокаты и судьи, - исключительно нравственные люди, - заметил Эдриен.
   - Вот как? Откуда вы это знаете?
   - Из газет.
   Дорнфорд рассмеялся.
   - Ну что ж, - сказал Эдриен, поднимаясь, - сыграем партию на бильярде?..
   В понедельник, встретив Новый год, гости разъехались. Часа в четыре Динни ушла к себе, прилегла на кровать и заснула. Тусклый день угасал, сумерки постепенно заполняли комнату. Девушке снилось, что, она стоит на берегу реки. Уилфрид держит ее за руку, показывает на противоположный берег и говорит: "Еще одну реку, переплывем еще одну реку!" Рука об руку они спускаются с берега, входят в воду, и Динни разом погружается во мрак. Она больше не чувствует руки Уилфрида и в ужасе кричит. Дно ускользает у нее из-под ног, течение подхватывает ее, она тщательно пытается найти руками точку опоры, а голос Уилфрида раздается все дальше и дальше от нее: "Еще одну реку, еще одну реку..." - и наконец замирает, как вздох. Динни проснулась в холодном поту. За окном нависало темное небо, верхушка вяза задевала за звезды. Ни звука, ни запаха, ни проблеска. Девушка лежала не шевелясь и стараясь дышать поглубже, чтобы справиться с испугом. Давно она не ощущала Уилфрида так близко, не испытывала такого мучительного чувства утраты.
   Она поднялась, умылась холодной водой и встала у окна, всматриваясь в звездную тьму и все еще дрожа от пережитой во сне боли. "Еще одну реку!.."
   В дверь постучали.
   - Кто там?
   - Мисс Динни, пришли от старой миссис Парди. Говорят, она помирает. Доктор уже там, но...
   - Бетти? Мама знает?
   - Да, мисс, она сейчас туда идет.
   - Нет, пойду я сама. Не пускайте ее, Энни.
   - Слушаю, мисс. У старушки последний приступ. Сиделка велела передать, что сделать ничего нельзя. Зажечь свет, мисс?
   - Да, включите.
   Слава богу, наконец-то хоть электричество удалось провести!
   - Налейте в эту фляжку бренди и поставьте в холле мои резиновые ботики. Я буду внизу через две минуты.
   Девушка натянула свитер и меховую шапочку, схватила свою кротовую шубку и побежала вниз, лишь на секунду задержавшись у двери в гостиную матери - сказать, что уходит. В холле она надела ботики, взяла наполненную фляжку и вышла. Ночь была непроглядная, но для января сравнительно теплая. Дорога обледенела, и, так как Динни не захватила с собой фонарь, у нее ушло на полмили чуть ли не четверть часа. Перед коттеджем стояла машина доктора с включенными фарами. Динни толкнула дверь и вошла в дом. Горела свеча, в камельке теплился огонек, но в уютной комнате, где обычно бывало людно, не осталось никого, кроме щегла в просторной клетке. Девушка распахнула тонкую дощатую дверь, ведущую на лестницу, и поднялась наверх. Осторожно приоткрыла жиденькую верхнюю дверь и заглянула в комнату. Прямо напротив, на подоконнике, горела лампа, вырывая из мрака часть низкой комнатки и просевшего потолка. В ногах двуспальной кровати стоял доктор и шепотом разговаривал с сиделкой. В углу у окна Динни разглядела съежившегося на стуле старичка - мужа умирающей. Руки его лежали на коленях; морщинистые, темно-красные, как вишня, щеки подергивались. Старая хозяйка коттеджа полулежала на старой кровати, лицо у нее было восковое, и Динни казалось, что морщины на нем разгладились. С губ ее слетало слабое прерывистое дыхание. Веки были опущены только до половины, но глаза уже ничего не видели.
   Врач подошел к двери.
   - Наркоз, - сказал он. - Думаю, что не придет в сознание. Что ж, так ей, бедняжке, легче! Если очнется, сестра повторит впрыскивание. Единственное, что нам остается, - это облегчить ей конец.
   - Я побуду здесь, - сказала Динни.
   Доктор взял ее за руку:
   - Не убивайтесь, дорогая. Смерть будет легкая.
   - Бедный старый Бенджи! - прошептала Динни.
   Доктор пожал ей руку и спустился по лестнице.
   Динни вошла в комнату, неплотно притворив за собой дверь, - воздух был тяжелый.
   - Сестра, если вам нужно отлучиться, я посижу.
   Сиделка кивнула. В опрятном синем платье и чепце она выглядела бы совсем бесстрастной, если бы не нахмуренное лицо. Они постояли бок о бок, глядя на восковые черты старушки.
   - Теперь мало таких, - неожиданно прошептала сиделка. - Ну, я пойду, захвачу кое-что необходимое и вернусь через полчаса. Присядьте, мисс Черрел, не утомляйтесь зря.
   Когда она удалилась, Динни подошла к старичку, сидевшему в углу:
   - Бенджи!
   Он качал круглой головкой, потирая лежавшие на коленях руки. У Динни не повернулся язык сказать ему ободряющие слова. Она погладила его по плечу, вернулась к постели и придвинула к ней единственный жесткий деревянный стул. Потом села, молча следя за губами старой Бетти, с которых слетало слабое прерывистое дыхание. Девушке казалось, что вместе со старушкой умирает дух минувшего века. В деревне, вероятно, были другие люди того же возраста, что старая Бетти, но они сильно отличались от нее: у них не было ее здравого смысла и бережливой любви к порядку; начитанности в библии и преданности господам; гордости тем, что в восемьдесят три года у нее еще свежа память и целы зубы, с которыми ей давно уж полагалось бы расстаться, и особой манеры обращаться с мужем так, будто он не старик, а непослушный ребенок. Бедный старый Бенджи! Он, конечно, никогда не был жене ровней, но как он теперь останется один - трудно себе представить. Видимо, найдет пристанище у одной из внучек. В то доброе старое время, когда шиллинг стоил столько же, сколько теперь стоят три, чета Парди произвела на свет семерых детей, и деревня кишела их потомством. Но уживутся ли внуки с этим маленьким старичком, вечным спорщиком, ворчуном и любителем пропустить стаканчик? Найдет ли он себе место у их более современных очагов? Что ж, уголок для него, конечно, подыщут. Здесь ему в одиночку не прожить. Два пособия по старости для двух стариков и одно для одного - это разные вещи.
   "Ах, почему у меня нет денег!" - подумала девушка. Щегол ему теперь, разумеется, не нужен. Она возьмет его с собой, поместит в старой теплице, а клетку выбросит: она будет кормить Голди, пока он снова не приучится летать, а потом выпустит его на волю.
   Старичок, прочищая глотку, кашлянул в своем темном уголке. Динни, спохватившись, наклонилась над кроватью: она так глубоко задумалась, что не заметила, как ослабело дыхание старушки. Бескровные губы Бетти поджались, морщинистые веки почти совсем закрыли незрячие глаза. С постели не доносилось ни звука. Девушка посидела несколько минут, не шевелясь, глядя на умирающую и прислушиваясь; затем встала, подошла к кровати сбоку и склонилась над ней.
   Мертва? Словно в ответ веки Бетти дрогнули, на губах мелькнула почти неуловимая улыбка, и разом, как задутое ветром пламя, жизнь покинула тело. Динни задержала дыхание. Она впервые присутствовала при кончине человека. Ее глаза, прикованные к восковому лицу старушки, увидели, как на нем появилось выражение отрешенности, как оно преисполнилось того незыблемого достоинства, которое отличает смерть от жизни. Девушка пальцем расправила покойнице веки.
   Смерть! Пусть спокойная, пусть безболезненная, и все-таки смерть! Древнее всеутоляющее средство, общий жребий! Под этим низким просевшим потолком, на этой кровати, в которой больше полувека подряд Бетти проводила ночи, только что отошла маленькая старушка с большою душой. У нее не было того, что принято называть знатностью, положением, богатством, властью. Жизнь ее не осложнялась ни образованием, ни погоней за модой. Она рожала, нянчила, кормила и обмывала детей, шила, готовила, убирала, ела скудно, за всю жизнь ни разу никуда не съездила, много мучилась, не знала ни довольства, ни избытка, но держала голову высоко, шла прямой дорогой, взгляд ее был спокоен, а сердце приветливо. Если уж она не большой человек, значит, больших людей не бывает.
   Динни стояла, опустив голову, до глубины души потрясенная этими мыслями. Старый Бенджи в своем темном уголке снова прочистил себе глотку. Динни опомнилась и, слегка дрожа, подошла к нему:
   - Пойдите к ней, Бенджи. Она уснула.
   Она взяла старика под руку и помогла ему встать, так как колени у него одеревенели. Даже выпрямившись, этот иссохший человечек был девушке почти по плечо. Поддерживая Бенджи, Динни помогла ему пересечь комнату.
   Они стояли бок о бок и смотрели на покойницу, лоб и щеки которой постепенно приобретали странную красоту смерти. Лицо старичка стало малиновым; он надулся, как ребенок, потерявший игрушку, и сердито проскрипел:
   - Э, да она не спит. Она померла. Она уже больше словечка не скажет. Посмотрите-ка сами! Нет больше матери... А сиделка где? Кто ей разрешал уходить?
   - Тс-с, Бенджи!
   - Да она же померла. Что мне-то теперь делать?
   Он повернул к Динни свое сморщенное, как печеное яблоко, личико, и на нее повеяло запахом горя, немытого тела, табака и лежалой картошки.
   - Не могу я тут оставаться, раз с матерью такое, - проворчал он. - Не годится так!
   - И не надо! Пойдите вниз, выкурите трубку и скажите сиделке, когда та вернется.
   - Что еще ей говорить? Я ей скажу - зачем ушла. О господи, господи!
   Обняв старика рукой за плечо, Динни проводила его до лестницы и подождала, пока он, спотыкаясь, хватаясь за стену и охая, не спустился вниз. Затем вернулась к постели. Разгладившееся лицо покойницы неотразимо притягивало к себе девушку. С каждой минутой оно все более облагораживалось. Печать лет и страданий постепенно стиралась с него, оно выглядело почти торжествующим и в этот краткий промежуток между жизненной мукой и смертным тлением раскрывало истинный облик усопшей. "Чистое золото!" - вот какие слова нужно высечь на ее скромном надгробии. Где бы она ни была теперь, - пусть даже нигде, - неважно: она выполнила свой долг. Прощай, Бетти!