Голсуори Джон. Конец главы

   "Куда же мне пойти с Эм в такой ранний час? - подумал сэр Лоренс.
   Зоологический сад не любит она. Галерея Уоллеса надоела мне. К мадам Тюссо! Это ее развеселит. К мадам Тюссо!"
   XXXVII
   В Кондафорде Джин прямо от телефона побежала к свекрови и передала ей слова сэра Лоренса. Кроткое, немного застенчивое лицо леди Черрел стало тревожным и озабоченным.
   - О!
   - Пойти мне сказать генералу?
   - Пожалуйста, дорогая.
   Снова оставшись наедине со своими счетами, леди Черрел задумалась.
   Из всей семьи только она, которой, как и Хьюберту, не довелось лично видеть Дезерта, старалась не поддаваться предубеждению, и совесть у нее была чиста, - она ни разу не возразила дочери открыто. Сейчас она испытывала только беспокойство и сострадание. Чем помочь Динни? И, как всегда бывает в тех случаях, когда нашего ближнего постигает утрата, она смогла придумать только одно - цветы.
   Леди Черрел выскользнула в сад и подошла к клумбам роз, сгруппированным вокруг старых солнечных часов и защищенным сбоку живой изгородью из высоких тисов. Она наполнила корзину лучшими цветами, отнесла их в узкую, монастырского вида спальню Динни и расставила в вазах возле кровати и на подоконнике. Затем, распахнув двери и стрельчатое окно, позвонила горничной, велела убрать комнату и приготовить постель. Потом поправила висевшие на стенах репродукции с флорентийских картин, которые немного перекосились, и сказала:
   - Пыль с рамок я стерла, Энни. Не закрывайте окно и дверь: пусть в комнате хорошо пахнет. Можете вы прибрать ее сейчас же?
   - Да, миледи.
   - Тогда не откладывайте, - я не знаю точно, когда приезжает мисс Динни.
   Леди Черрел вернулась к своим счетам, но не смогла привести их в порядок, сунула в ящик и отправилась к мужу. Тот тоже сидел над счетами и бумагами, и вид у него был подавленный. Она подошла к нему и прижала его голову к себе:
   - Джин тебе сказала, Кон?
   - Это, конечно, единственный выход. Но мне будет больно видеть, как Динни тоскует.
   Они помолчали, потом леди Черрел посоветовала:
   - По-моему, нужно рассказать Динни о наших затруднениях. Это ее хоть немного отвлечет.
   Генерал взъерошил себе волосы:
   - В этом году мне не хватит трехсот фунтов. Двести я выручу за лошадей, остальное покроет лес. Даже не знаю, что тяжелее. По-твоему, Динни что-нибудь придумает?
   - Нет, но это ее обеспокоит и помешает ей так сильно тревожиться изза другого.
   - Понимаю. Ну, тогда расскажи ей сама или попроси Джин. Я не могу. Динни еще решит, что я намерен урезать ее карманные деньги, а она и так получает жалкие гроши. Дайте ей понять, что об этом даже речи нет. Самое лучшее для нее - уехать путешествовать, но на что?
   Этого его жена тоже не знала, и разговор иссяк.
   Весь дом Черрелов, на который надежды, страхи, рождения, смерти и суета повседневных переживаний его обитателей наложили за долгие века отпечаток степенной осторожности, подобающей преклонному возрасту, испытывал в этот день неловкость, и она давала себя знать в каждом слове и жесте не только его хозяев, но даже горничных. Как держаться? Как выказать сочувствие и в то же время не показать его? Как встретить человека так, чтобы он не почувствовал в словах привета намека на ликование? Всеобщее замешательство заразило самое Джин. Сперва она вымыла и вычесала собак, потом настоятельно потребовала дать ей машину, решив встречать все дневные поезда.
   Динни приехала с третьим. Она вышла из вагона с Фошем и сразу же попала в объятия Джин.
   - Хэлло, вот и ты, дорогая! - поздоровалась та. - Новая собака?
   - Да, и чудесная.
   - Много у тебя вещей?
   - Только то, что со мной. Бесполезно искать носильщика, - они вечно заняты с велосипедами.
   - Я снесу.
   - Ни в коем случае. Веди Фоша!
   Оттащив чемодан и саквояж к машине, Динни спросила:
   - Джин, не возражаешь, если я пройдусь полем? Фошу будет полезно, да и в поезде было душно. Я с удовольствием подышу запахом сена.
   - Да, его еще не убрали. А я отвезу вещи и приготовлю чай.
   Динни проводила Джин улыбкой, и всю дорогу до поместья ее невестка вспоминала эту улыбку и вполголоса отводила душу...
   Динни вышла на полевую тропинку и спустила, Фоша с поводка. Он ринулся к живой изгороди, и девушка поняла, как ему не хватало зелени и простора. Деревенская собака! На минуту его деловитая радость отвлекла внимание девушки; затем мучительная и горькая боль вернулась снова. Динни позвала собаку и двинулась дальше. На первом из черрелских лугов сено еще не скопнили, и девушка прилегла на него. Как только она попадет домой, нужно будет следить за каждым словом и взглядом, без конца улыбаться и таиться! Ей отчаянно нужно хоть несколько минут передышки. Динни не плакала, а только приникла к усыпанной сеном земле, и солнце обжигало ей затылок. Она перевернулась на спину и посмотрела на небо. У нее не было никаких мыслей, - все растворилось в тоске об утраченном и невозвратимом. А над нею плыл сонный голос лета - гудение пчел, одуревших от жары и меда. Девушка скрестила руки и сдавила себе грудь, пытаясь заглушить сердечную боль. Если бы умереть здесь, сейчас, в разгар лета, под жужжание насекомых и пение жаворонков! Умереть и больше не испытывать боли! Динни долго лежала не шевелясь; наконец пес подошел к ней и лизнул в щеку. Пристыженная, она встала и стряхнула сено и травинки с платья и чулок.
   Она прошла мимо старого Кысмета, перебралась через узенький, как ниточка, ручей и проникла в давно сбросивший с себя весенние чары сад, где пахло крапивой и старыми деревьями; оттуда, миновав цветник, добралась до каменной террасы. Один цветок магнолии уже распустился, но девушка не посмела понюхать его из боязни, что лимонно-медовый запах разбередит ее рану. Она подошла к балконной двери и заглянула внутрь.
   Ее мать сидела с таким лицом, которое бывало у нее, по выражению
   Динни, "в ожидании отца". Отец ее стоял с таким лицом, которое бывало у него "в ожидании мамы". Джин выглядела так, словно из-за угла вот-вот появится ее детеныш.
   "И этот детеныш - я", - подумала Динни, перешагнула через порог и попросила:
   - Мамочка, можно мне чаю? Вечером, когда все уже пожелали друг другу спокойной ночи, она снова спустилась вниз и вошла в кабинет генерала. Он сидел за письменным столом, держа карандаш и, видимо, обдумывая то, что написал. Девушка подкралась к отцу и прочла через его плечо:
   "Продаются лошади:
   1) Жеребец - гнедой, рост пятнадцать три четверти, десять лет, здоровый, красивый, выносливый, хорошо берет препятствия.
   2) Кобыла - чалая, рост пятнадцать с четвертью, девять лет, послушная, годится под дамское седло, хорошо берет препятствия, отличная резвость.
   Обращаться к владельцу, Кондафорд, Оскфордшир".
   - М-м! - промычал сэр Конуэй и вычеркнул слова "отличная резвость".
   Динни нагнулась и выхватила листок.
   Генерал вздрогнул и повернул голову.
   - Нет! - отчеканила Динни и разорвала объявление.
   - Что ты! Нельзя же так! Я столько над ним просидел.
   - Нет, папа, лошадей продать невозможно. Ты же без них пропадешь!
   - Я должен их продать, Динни.
   - Слышала. Мама мне сказала. Но в этом нет необходимости. Случайно мне досталась куча денег.
   И девушка выложила на письменный стол отца так долго хранимые ею кредитки.
   Генерал поднялся.
   - Ни в коем случае! - запротестовал он. - Это очень благородно с твоей стороны, Динни, но ни в коем случае!
   - Ты не имеешь права отказываться, папа. Позволь и мне сделать чтонибудь для Кондафорда. Мне их девать некуда, а тут как раз три сотни, которые, по словам мамы, тебе и нужны.
   - Как некуда девать? Вздор, дорогая! Их тебе хватит на хорошее длительное путешествие.
   - Не надо мне хорошего длительного путешествия! Я хочу остаться дома и помочь вам обоим.
   Генерал пристально посмотрел ей в лицо.
   - Мне стыдно их брать, - сознался он. - Я сам виноват, что не справился.
   - Папа! Ты же никогда ничего на себя не тратишь!
   - Просто не знаю, как это получается, - там мелочь, здесь мелочь, а глядишь, деньги и разошлись.
   - Мы с тобой во всем разберемся и посмотрим, без чего можно обойтись.
   - Самое ужасное, что в запасе ничего нет и все расходы приходится покрывать только за счет поступлений. Страховка стоит дорого, государственные и местные налоги растут, а доходы падают.
   - Я понимаю, это ужасно. Может быть, нам стоит разводить что-нибудь на продажу?
   - Чтобы начать дело, нужны деньги. Конечно, в Лондоне, Челтенхеме или за границей мы прожили бы безбедно. Вся беда - поместье и прислуга.
   - Бросить Кондафорд? О нет! Кроме того, кому он нужен? Несмотря на твои усилия, мы здесь все равно отстали от века.
   - Конечно, отстали.
   - Мы никому не можем предложить, не краснея, это "уютное гнездышко". Люди не обязаны платить за чужих предков.
   Генерал отвел глаза:
   - Честно скажу. Динни, я устал от бесконечной ответственности. Я терпеть не могу думать о деньгах, подкручивать гайку то здесь, то там и ломать себе голову, удастся ли свести концы с концами. Но ты же сама сказала - продажа исключается. Сдать? А кто снимет? Кондафорд не превратишь в школу для мальчиков, сельский клуб или психиатрическую лечебницу. А на что еще в наше время годится загородный дом? Твой дядя Лайонел единственный из нас, у кого есть деньги. Может быть, он купит его, чтобы проводить здесь конец недели?
   - Нет, папа, нет! Будем держаться за Кондафорд. Я уверена, как-нибудь извернемся. Давай я займусь подкручиванием гаек. А пока что ты должен взять вот это. Начало будет хорошее.
   - Динни, я...
   - Сделай мне удовольствие, дорогой! Генерал притянул дочь к себе.
   - А тут еще эта история с тобой! - шепнул он, целуя ее волосы. - Видит бог, я...
   Девушка замотала головой:
   - Я выйду на минутку. Просто поброжу. На улице так хорошо, тепло...
   Динни накинула на шею шарф и вышла в сад.
   Последние лучи долгого дня уже погасли на горизонте, но было еще тепло, потому что роса не выпала и в воздухе не тянуло ветерком. Ночь стояла тихая, сухая, звездная. Динни сразу же затерялась в ней, хотя все еще различала смутные очертания обвитого ползучими растениями старого дома, где до сих пор светились четыре окна. Девушка встала под вязом, прижалась к нему спиной, отвела руки назад и обхватила ствол. Ночь - ее друг: ночью нет ни глаз, которые видят, ни ушей, которые слышат. Динни, не шевелясь, смотрела во мрак, черпая утешение в несокрушимой крепости того, что возвышалось позади нее. Мимо, касаясь ее лица, пролетали мотыльки. Равнодушная, пышущая жаром, не знающая тревог, деятельная даже во сне природа! Миллионы крохотных созданий забились в норки и уснули, тысячи существ летают и ползают вокруг, мириады травинок и цветов медленно оправляются после знойного дня. Природа! Безжалостная и безразличная даже к тем единственным из ее детей, кем она увенчана и воспета в прекрасных словах! Нити рвутся, сердца разбиваются, горести обрушиваются на ее глупых сынов и дочерей, а Природа не отвечает им не звуком, ни вздохом! Один звук из уст Природы облегчил бы Динни больше, чем сочувствие всех людей, вместе взятых. Ах, если бы как в "Рождении Венеры" ветерок обдувал ее, волны, словно голубки, ластились к ее ногам, а пчелы летали вокруг нее в поисках меда! Если бы хоть на мгновение она могла слиться во тьме с сиянием звезд, запахом земли, верещанием летучей мыши, полетом мотылька, чье крыло задело ее нос!
   Девушка стояла, подняв голову, прильнув всем телом к стволу вяза, пьянея от мглы, тишины и звезд. Почему у нее нет ушей ласки и нюха лисы, чтобы слышать и обонять все, волнующее душу! В ветвях над головой чирикнула птица. Издалека, нарастая, донесся грохот последнего поезда, сменился отчетливым стуком колес и свистом пара, замер, потом возобновился и растаял вдали. Все опять стихло. На том месте, где она стоит, был когда-то ров, засыпанный так давно, что с тех пор здесь успел вырасти огромный вяз. Жизнь деревьев, их долгая борьба с ветром так же медлительна и упорна, как жизнь ее семьи, цепляющейся за этот клочок земли.
   "Не буду думать о нем, не буду думать о нем!" - повторила Динни, как ребенок, который не хочет вспоминать о том, что причинило ему боль. И сразу же в темноте перед нею возникло его лицо - его глаза, его губы. Она повернулась и прижалась лбом к шершавой коре ствола. Но его лицо снова встало между деревом и ею. Она отшатнулась и быстро пошла прочь, бесшумно ступая по траве, невидимая, как призрак. Потом долго-долго ходила по саду, и движение успокоило ее.
   "Что ж, - решила девушка. - Мой час минул. Ничего не поделаешь. Пора домой".
   Она остановилась еще на мгновение, взглянула на звезды - далекие, неисчислимые, яркие и холодные, слабо улыбнулась и подумала. "Какая же из них моя счастливая звезда?"
   ПРИМЕЧАНИЯ
   1. Да будет (Да будет воля аллаха!) (араб.).
   2. Цвета нильской воды (франц.).
   3. По существу (франц.)
   4. Начальные слова латинского изречения: "Quern Deus perdere vult, dementat prius" - "Кого боги хотят погубить, того они сперва лишают разума".
   5. "Любовь свободна. Век кочуя..." (франц.).
   6. Нерешенным (буквально "перед судьей") (лат.).
   7. Большая опера (парижская) (франц.).
   8. Все ветшает, все проходит (франц.).
   9. "Женщина переменчива" (итал.).
   10. По Фаренгейту.
   11. Камбала (франц.).
   Джон Голсуори
   Через реку
   (Конец главы)
   Изд. "Знаменитая книга", 1992 г.
   OCR Палек, 1998 г.
   I
   Клер, которая возвращалась в Англию после полутора лет брака с сэром Джералдом Корвеном из министерства колоний, стояла на верхней палубе пакетбота Восточной линии, поднимавшегося по Темзе, и ждала, когда тот пришвартуется. Было десять утра, октябрь выдался погожий, но Клер, за время путешествия привыкшая к жаре, надела толстое пальто из твида. Лицо ее казалось бледным, даже болезненно желтоватым, но ясные карие глаза были нетерпеливо устремлены на берег, слегка подкрашенные губы полураскрыты, и весь облик дышал обычной, присущей ей жизнерадостностью. Она долго стояла одна, потом услышала возглас:
   - О, вот вы где!
   Из-за шлюпки вышел молодой человек и встал рядом с ней. Не поворачивая головы, Клер уронила:
   - Замечательный день! До чего, наверно, хорошо у нас дома!
   - Я думал, вы хоть на сутки задержитесь в Лондоне. Мы могли бы вместе пообедать, а вечером пошли бы в театр. Неужели нельзя остаться?
   - Милый юноша, меня встречают.
   - Ужасно все-таки, когда что-нибудь приходит к концу.
   - Порой гораздо ужаснее, когда что-нибудь начинается.
   Он пристально посмотрел на нее и неожиданно спросил:
   - Вы понимаете. Клер, что я вас люблю?
   Она кивнула:
   - Да.
   - А вы меня не любите?
   - Я - человек без предрассудков.
   - Почему... почему вы не можете загореться хоть на минуту!
   - Тони, я же почтенная замужняя дама...
   - Которая возвращается в Англию...
   - Из-за цейлонского климата.
   Он стукнул носком ботинка о борт:
   - В самое-то лучшее время года? Я молчал, но я прекрасно знаю, что ваш... что Корвен...
   Клер приподняла брови, он оборвал фразу, и оба стали смотреть на берег, все больше поглощавший их внимание.
   Двое молодых людей, которые провели почти три недели на борту одного парохода, знают друг друга гораздо хуже, чем предполагают. Ничем не заполненные дни, когда останавливается все, кроме машин, воды, плещущей за бортом, и солнца, катящегося по небу, необычайно быстро сближают живущих бок о бок людей и вносят в их отношения своеобразную ленивую теплоту. Они понимают, что становятся предметом пересудов, но не обращают на это внимания: все равно с парохода не сойдешь, а заняться больше нечем. Они постоянно танцуют вдвоем, и покачивание корабля, пусть даже почти незаметное, благоприятствует дальнейшему сближению. Дней через десять они начинают жить общей жизнью, еще более устойчивой, чем брак, если не считать того, что на ночь они все-таки расстаются.
   А затем судно неожиданно останавливается; они останавливаются вместе с ним, и у них - иногда у одного, а часто и у обоих - рождается ощущение, что они слишком поздно разобрались в своих чувствах. Тогда они приходят в возбуждение, лихорадочное, но не лишенное приятности, потому что наступил конец бездействию, и становятся похожими на сухопутных животных, которые побывали в море, а теперь возвращаются в родную стихию.
   Первой заговорила Клер:
   - Вы так и не объяснили, почему вас зовут Тони, хотя на самом деле А ваше имя Джеймс.
   - Потому что потому. Клер, неужели с вами нельзя говорить серьезно? Поймите, времени мало: проклятый пароход того и гляди причалит. Мне просто нестерпимо думать, что я больше не буду видеть вас каждый - день!
   Клер быстро взглянула на него и снова уставилась на берег. "Какое тонкое лицо!" - отметила она про себя. Лицо у Тони в самом деле было тонкое, удлиненное, смуглое, решительное, но смягченное добродушием; глаза темно-серые и, пожалуй, слишком искренние; фигура стройная и подвижная.
   Молодой человек завладел пуговицей ее пальто:
   - Вы ни словом не обмолвились о себе, но я все равно знаю, что вы несчастливы.
   - Не люблю, когда люди распространяются о личных делах.
   Он всунул ей в руку визитную карточку:
   - Возьмите. Вы всегда найдете меня через этот клуб.
   Клер прочла:
   Мистер Джеймс Бернард Крум.
   "Кофейня".
   Сент-Джеймс-стрит.
   - По-моему, ужасно старомодный клуб.
   - Да. Но неплох даже сейчас. Отец записал меня туда, как только я родился.
   - В нем состоит муж моей тетки сэр Лоренс Монт. Он высокий, тонкий, лицо подергивается. Самая безошибочная примета - черепаховый монокль.
   - Постараюсь его найти.
   - Чем вы намерены заняться в Англии?
   - Поисками работы. Здесь, по-видимому, это удел многих.
   - Какой работы?
   - Любой. Не согласен быть только школьным учителем и коммивояжером.
   - А что другое можно найти в наше время!
   - Ничего. Перспективы безрадостные. Больше всего меня устроило бы место управляющего поместьем или что-нибудь по части лошадей.
   - Поместья и лошади доживают свой век.
   - Я знаком с несколькими владельцами скаковых конюшен. Впрочем, наверно, кончу шофером. А где обоснуетесь вы?
   - У родных. Во всяком случае на первых порах. Если вы, пожив с неделю на родине, все еще не забудете меня, мой адрес - Кондафорд, Оксфордшир.
   - Зачем я вас встретил! - вырвалось у неожиданно помрачневшего молодого человека.
   - Весьма признательна!
   - Оставьте, вы отлично знаете, что я имею в виду. О господи, уже бросают якорь! А вот и катер. Клер, послушайте...
   - Сэр?
   - Неужели то, что было, ничего не значит для вас?
   Клер бросила на него долгий взгляд, потом ответила:
   - Нет, пока значит. Что будет дальше - трудно сказать. Во всяком случае благодарю за то, что вы помогли мне скоротать три долгие недели.
   Молодой человек молчал, как умеют молчать только те, чьи чувства слишком бурно ищут выхода...
   Начало и конец любого задуманного человеком предприятия - постройка дома, работа над романом, снос моста и, уж подавно, высадка с парохода всегда сопровождаются беспорядком. Клер, все еще экспортируемая молодым Крумом, сошла с катера среди обычной в таких случаях суматохи и тут же попала в объятия сестры.
   - Динни! Как мило с твоей стороны, что ты не побоялась этой толкотни! Моя сестра Динни Черрел - Тони Крум. Больше меня незачем опекать, Тони. Ступайте, займитесь своими вещами.
   - Я приехала на автомобиле Флер, - предупредила Динни. - А где твой багаж?
   - Его отправят прямо в Кондафорд.
   - Тогда можно ехать.
   Молодой человек проводил их до машины, с наигранной, но никого не обманувшей бодростью произнес: "До свиданья!" - и автомобиль отъехал от пристани.
   Сестры сидели рядом, опустив сплетенные руки на ковровую обивку сиденья, и не могли наглядеться друг на друга.
   - Ну, родная, - заговорила наконец Динни, - как хорошо, что ты снова здесь! Я правильно прочитала между строк?
   - Да. Я не вернусь к нему, Динни.
   - Никогда?
   - Никогда.
   - Бедняжка моя!
   - Не хочу входить в подробности, но жить с ним стало невыносима
   Клер помолчала, потом резко вздернула подбородок и добавила:
   - Совершенно невыносимо!
   - Ты уехала с его согласия?
   Клер покачала головой:
   - Нет, сбежала. Он был в отъезде. Я дала ему телеграмму, а из Суэца написала.
   Наступила новая пауза. Затем Динни пожала сестре руку и призналась:
   - Я всегда боялась этого.
   - Хуже всего, что я без гроша. Не заняться ли мне шляпами, Динни? Как ты полагаешь?
   - Отечественной фабрикации? По-моему, не стоит.
   - Или, может быть, разведением собак - ну, например, бультерьеров? Что скажешь?
   - Пока ничего. Надо подумать.
   - Как дела в Кондафорде?
   - Идут потихоньку. Джин уехала к Хьюберту, но малыш с нами. На днях ему стукнет год. Катберт Конуэй Черрел. Должно быть, будем звать его Кат. Чудный мальчишка!
   - Слава богу, я хоть ребенком не связана. Во всем есть своя хорошая сторона.
   Черты Клер стали суровыми, как у лиц на монетах.
   - Он тебе написал?
   - Нет, но напишет, когда поймет, что это всерьез.
   - Другая женщина?
   Клер пожала плечами.
   Динни снова стиснула руку сестры.
   - Я не намерена разглагольствовать о своих личных делах, Динни.
   - А он не явится сюда?
   - Не знаю. Даже если приедет, постараюсь избежать встречи с ним.
   - Но это невозможно, дорогая.
   - Не беспокойся, - что-нибудь придумаю. А как ты сама? - спросила Клер, окидывая сестру критическим взглядом. - Ты стала еще больше похожа на женщин Боттичелли.
   - Специализируюсь на урезывании расходов. Кроме того, занялась пчеловодством.
   - Это прибыльно?
   - На первых порах нет. Но на тонне меда можно заработать до семидесяти фунтов.
   - А сколько вы собрали в этом году?
   - Центнера два.
   - Лошади уцелели?
   - Да, покамест их удалось сохранить. Я задумала устроить в Кондафорде пекарню, проект у меня уже есть. Хлеб обходится нам вдвое дороже того, что мы выручаем за пшеницу, а мы можем сами молоть, печь и снабжать им всю округу. Пустить старую мельницу недорого, помещение для пекарни найдется. Чтобы начать дело, требуется фунтов триста. Поэтому мы решили свести часть леса.
   - Местные торговцы лопнут со злости.
   - Вероятно.
   - А это действительно может дать прибыль?
   - Средний урожай составляет тонну с акра - смотри "Уайтейкер".
   Если прибавить к сбору с наших тридцати акров столько же канадской пшеницы, чтобы хлеб получался по-настоящему белый, у нас все равно остается восемьсот пятьдесят фунтов стерлингов. Вычтем отсюда стоимость помола и выпечки - скажем, фунтов пятьсот. На них можно выпекать сто шестьдесят двухфунтовых хлебов в день, или пятьдесят шесть тысяч в год. Для сбыта нужны восемьдесят постоянных покупателей, то есть примерно столько, сколько у нас в деревне хозяйств. А хлебом мы их снабдим самым лучшим и белым.
   - Триста пятьдесят годового дохода! - изумилась Клер. - Я просто поражена.
   - Я тоже, - отозвалась Динни. - Конечно, опыт, - вернее, чутье, так как опыта у меня нет, - подсказывает мне, что цифру предполагаемого дохода всегда следует уменьшать вдвое. Но даже половина позволит нам свести концы с концами; а потом мы постепенно расширим дело и сумеем распахать все наши луга.
   - Но это только план. Поддержит ли вас деревня? - усомнилась
   Клер.
   - По-моему, да. Я зондировала почву.
   - Значит, вам потребуется управляющий?
   - Да, но такой, кто не боится начинать с малого. Конечно, если дело наладится, он не прогадает.
   - Я просто поражена, - повторила Клер и сдвинула брови.
   - Кто этот молодой человек? - внезапно спросила Динни.
   - А, Тони Крум? Он служил на чайной плантации, но владельцы закрыли предприятие, - ответила Клер, выдержав взгляд сестры.
   - Приятный человек?
   - Да, очень славный. Кстати говоря, нуждается в работе.
   - Кроме него, в ней нуждается еще три миллиона англичан.
   - Считая и меня.
   - В нашей стране жизнь сейчас не из легких, дорогая...
   - Кажется, как раз когда я плыла Красным морем, мы отказались от золотого стандарта или от чего-то еще. А что такое золотой стандарт?
   - Такая штука, отмены которой требуют, пока она существует, и введения которой требуют, когда она отменена.
   - Понятно.
   - Беда, очевидно, в том, что наш вывоз, фрахтовая прибыль и проценты с заграничных вложений перестали покрывать наш ввоз, так что мы теперь живем не по средствам. По мнению Майкла, это легко было предвидеть, но мы тешились надеждой, что все как-нибудь образуется. А оно не образовалось. Отсюда - национальное правительство и новые выборы.
   - Способно ли оно что-то предпринять, если продержится?
   - Майкл считает, что да, но он ведь неисправимый оптимист. Дядя Лоренс утверждает, что можно покончить с паникой, прекратить отлив денег из страны, вернуть фунту устойчивость и пресечь спекуляцию. Но это осуществимо лишь путем всеобщей и радикальной реконструкции, а на нее уйдет лет двадцать, в течение которых мы будем все больше беднеть. Правительство ведь не может заставить нас полюбить работу больше игры, восстать против чудовищных налогов и предпочесть будущее настоящему. И потом - дядя Лоренс говорит, что было бы ошибкой думать, будто люди согласятся всегда работать так, как работали во время войны, чтобы спасти страну. Тогда мы были единым народом, дравшимся против внешнего врага; теперь у нас два народа, каждый из которых видит в другом внутреннего врага и придерживается прямо противоположных взглядов на то, откуда ждать спасения.