Страница:
72
написанное устраивает его (см.: там же, с. 392, вариант к с. 377, строки 41-42), при этом приведенный выше текст, соотнесенный с Обломовым, вычеркивается. Или, например, в развернутом определении чувства любви (см.: наст. изд., т. 4, с. 381, строки 1-15) после слов: «оковывает будто сном чувства» – был еще и такой не совсем понятный фрагмент: «…и прививает, как каждая черта чужого постороннего лица, каждое слово, и какая именно черта, какое слово глубоко врезывается в воображение» (там же, с. 393, вариант к с. 381, строка 7). Столь же излишними, вероятно, счел Гончаров размышления Агафьи Матвеевны, пытающейся объяснить самой себе впечатление, «сделанное на ее душу появлением в ее жизни Обломова» (наст. изд., т. 4, с. 382): «„Вот какие есть на свете люди”, – думалось ей, и Илья Ильич стал для нее нормальным человеком, идеалом» (там же, с. 394, вариант к с. 382, строки 1-2). Явно лишними оказались в тексте обращенные к Обломову слова Штольца, когда он старался доказать, что любовь Обломова и Ольги была ошибкой. После оставшихся в основном тексте слов: «Виноват больше всех я, потом она, потом уж ты, и то мало» (наст. изд., т. 4, с. 388) – было такое продолжение: «Вы не любили друг друга или любили только воображением, потом привычкой. Теперь она здорова, весела» (там же, с. 397, вариант к с. 388, строка 44). Лишними оказались и слова Штольца, советующего Обломову «переменить образ жизни», чтобы не нажить «водяную или удар». Утверждая, что у его друга «с надеждами на будущность кончено», он тем не менее продолжает: «Учиться, читать, разработывать русские источники, служить – словом, двинуть, положить силы и всю волю в жизнь – на это тебя не станет» (там же, вариант к с. 390, строка 10).
Некоторые длинноты, и не только в диалогах, обратили на себя внимание слушателей рукописи почти законченного романа.1 Два чтения «Обломова» состоялись в Париже 19(31) августа и 20 августа (1 сентября) 1857 г. в присутствии Тургенева, Фета и Боткина. В окончательном тексте одной из сцен романа после парижских чтений оказалось трижды использованным тургеневское выражение «голубая ночь» (см.: наст. изд., т. 4, с. 423, 462,
73
463, а также: наст. изд., т. 5, с. 410, вариант к с. 423, строки 28-33). Гончаров вспоминал по этому поводу в «Необыкновенной истории»: «…когда я читал ему последние главы „Обломова” и дошел до того места, где Штольц в Швейцарии, после объяснения с Ольгой, назвал ее своей невестой и ушел, Тургенев был тронут ее „сном наяву” и ее мысленным монологом: „Я – его невеста!” и т. д. Тургенев нашел, что у меня вставлено было несколько лишних подробностей, тогда как ей (выразился он) снится какая-то голубая ночь… „Это очень хорошее выражение «голубая ночь», – сказал я. – Могу я употребить его – вы позволяете?” – „Конечно”, – с усмешкой отвечал он».
Примерами же излишне длинных диалогов могут служить два рукописных фрагмента (будущая глава II части четвертой). Первый из них следует после жалобы Обломова на жизнь, которая «трогает», не дает «покоя»: «Привяжешься к чему-нибудь, увидишь рай и только почувствуешь благо бытия – тут же рядом начнется мука, за каждую радость платишь втридорога слезами; не любишь никого, свободен – мука и в стоячей жизни – скука до слез. Жизнь – терзанье! Устанешь и хочется склонить голову и заснуть, хоть навсегда!
– Зачем же ты выдумал, что жизнь – покой? А ты думай, что она – движенье, тогда мука, покой, труд – будут мелькать, как дни и ночи, и не заметишь. Отчего же я не устаю? Мне, напротив, всё больше хочется жить: одно опасение тревожит меня, что жизнь коротка. Ах, если б прожить лет двести, триста! – заключил он (Штольц. – Ред.), – сколько бы можно было узнать, переделать дела! А то мало, коротка!» (наст. изд., т. 5, с. 398-399, вариант к с. 391, строки 20-26). В печатном тексте от слов Обломова сохранилась одна строка, а длинный и назидательный ответ Штольца был полностью переписан и, вероятно, не только из-за дважды употребленного им слова «коротка», но и из-за упоминания самого себя в качестве образца для подражания.
Во втором фрагменте, значительно отличающемся от окончательного текста, Обломов дает подробный наказ Штольцу, за что просить от его имени у Ольги прощения: «…скажи, чтоб простила меня», «если я оставил в ее жизни мрачное пятно»; «если я сделал зло, ей-богу, невольно; себе я повредил еще больше». «Скажи еще, – просит
74
он, – что не напрасно она думала, что была огнем и разумом моей жизни, что я одну ее любил и узнал через нее всю прелесть жизни, что воспоминание о ней так свято мне…» и что если б «я был злодеем, и тогда довольно бы было мне вспомнить о ней, чтоб уж не сделать никогда зла…». В этом же монологе он признается Штольцу: «Когда я вспомню, что за рай отверзался мне, какой ангел летал над моей головой, а потом вдруг оглянусь вокруг, мне бывает так тяжело, Андрей, что я теряюсь». Ответ Штольца немного короче, но он опять-таки назидателен. Он не только передает Обломову сказанное Ольгой: «…она велела сказать, что ты оставил чистую память по себе, что воспоминание того, что она любила в тебе, она перенесет, а может быть, уже и перенесла в другую любовь», но и дает ему совет, хотя знает, что он невыполним: «Живи же ее памятью и – воскресни, ищи более строгой и серьезной цели. Сама жизнь и труд есть цель жизни, а не женщина: в этом вы ошибались оба» (там же, с. 399-400, вариант к с. 392, строки 30-35).
Дальнейший текст (будущая глава IV части четвертой), посвященный нечаянно встреченной Штольцем в Париже Ольге, их полугодовому общению и отъезду в Швейцарию, где произошло объяснение, после которого Ольга приняла предложение Штольца, заметно отличается от печатного текста. Фрагмент, который следует после слов: «…откуда бьет этот ключ счастья…» (наст. изд., т. 4, с. 406) – и состоит из долгих и мучительных размышлений Карла и столь же долгих раздумий Ольги о том, что же такое была ее любовь к Обломову и что она испытывает теперь по отношению к Штольцу, вплоть до заключительных слов: «Я его невеста!» (там же, с. 423) – был иным: в нем не Штольц, а сама Ольга кладет конец «этой ежедневной борьбе»: «В ее чистой, простой и здоровой натуре явления совершались правильно и естественно, и она подошла к решению важного вопроса тою же прямой, не уклоняющейся в сторону дорогой, какой шла, когда над ней разыгрывалось первое, тогда еще незнакомое ей чувство любви к Обломову. Она переживала ее фазисы и шла, зорко наблюдая за всем и не выпуская из рук воли. Тут (в случае со Штольцем. – Ред.) было то же самое, но она шла тверже, еще сознательнее и видела дальше вперед. Она решила вопрос, когда надо было остановиться, когда не было пути вперед. Она была у цели, о которой
75
не догадывалась» (наст. изд., т. 5, с. 231). Вероятно, не только подобные «длинноты», но и то обстоятельство, что Ольга взяла на себя разрешение сложного узла отношений со Штольцем и первой призналась ему в любви (см.: там же, с. 236-237), вызвали недовольство Гончарова созданным им образом героини. Не случайно весь упомянутый фрагмент (см.: там же, с. 231-237) был писателем переписан заново, так же как и другой, представляющий собою бо?льшую часть будущей главы VIII части четвертой печатного текста. Этот второй фрагмент (см.: там же, с. 237-243) начинается иначе уже с первой фразы: «Не приехал Штольц на будущий год в Петербург, не заглянул он даже в Обломовку» (там же, с. 237), в которой раньше побывал «три раза» и где «хозяйничал» и «распоряжался» (там же, с. 71), тогда как в печатном тексте он уже «несколько лет» не приезжал в Петербург и «однажды только заглянул на короткое время в имение Ольги и в Обломовку» (наст. изд., т. 4, с. 446). Всего в нескольких строках описывается в рукописи «домик» Штольцев (наст. изд., т. 5, с. 237), тогда как в печатном тексте их «скромному» дому, или «коттеджу», отведена почти целая страница – с подробным описанием его внутреннего убранства, носившего «печать мысли и личного вкуса хозяев» (наст. изд., т. 4, с. 446). Но зато в рукописи сразу после упоминания о семейном «домике» следовало несколько страниц текста с изложением взглядов Штольца на любовь, на холостую жизнь и особенно на женитьбу «…как на гроб – не любви, этот пошлый приговор пошлых мужей, с пошлыми, отжившими сердцами, мужей, презирающих будто бы любовь, потому что чаша эта пронеслась мимо их, не коснувшись их уст, потому что они святое пламя ее потратили на сожжение нечистых жертв, среди душевных оргий ‹…›. Штольц считал женитьбу гробом – не любви, а своего общественного, гражданского труда, дела и существования, – он понимал, что любовь в лице Ольги помешает ему ездить в Сибирь, копать золото, посылать грузы пшеницы за границу, участвовать в компаниях, даже служить казне так, как он понимал службу» (наст. изд., т. 5, с. 237-239). Изложение это изобиловало сентенциями вроде: «„Любовь – скоропреходящий цветок”, – говорят, платя урочную дань ей, и потом топчут в грязь, потому что нет у них почвы, где бы цветок мог приняться глубоко, пустить корни и вырасти в такое
76
дерево, которое бы осенило ветвями всю жизнь» (там же, с. 238). Долгая холостая жизнь Штольца объяснялась в рукописи еще и его «немецкой половиной», благодаря которой «…он верил и в любовь и считал брак делом величайшей важности. Он всегда задумывался над вопросом о том, как вдруг река его деятельности остановит свое течение, как из неутомимого туриста, чиновника, купца он обратится в мужа, в домоседа, в угодника желаний, может быть, капризов жены?». И хотя он «много ценил» Ольгу и отличал ее «от прочих», видя в ней «залоги прекрасного будущего», но «этим и ограничивалось его исключительное внимание к ней» (там же, с. 239-240).
В рукописи нет большей части текста, посвященного «довоспитанию»1 Ольги до состояния, в котором Штольц застал ее за границей. Здесь фигурирует Ольга-жена, которая не забывала «летучих уроков» Штольца и которая «бессознательно проникалась его духом, его взглядом и оттого так легко управилась с первым опытом, с первой любовью, в которую многие женщины неразумно и неосторожно кладут всю жизнь» (там же, с. 240). Другим было в рукописи описание «строгой системы» дальнейшего воспитания Ольги Штольцем: «Она любила детей по природе и по сознанию, как долг. Но просидев долгие часы у колыбели и отходя, она искала усталым взглядом Карла, и потом взгляд этот блуждал вокруг и искал – не кого-нибудь, а еще чего-нибудь. Карл караулил этот взгляд и обращал его от детского долга на другой какой-нибудь уже готовый долг жизни, бравший столько же часов, созданный или по крайней мере открытый им. Задумывалась она над явлением, он вручал ей ключ, томила ли ее глухая грусть, он дорывался до дна и подводил ее к источнику и потом возводил и то и другое в идею и правило. То, что он прежде кидал ей беспорядочно, теперь приводилось в строгую систему…» (там же, с. 242-243).
Иным был и допечатный текст, посвященный «трудной роли» Штольца-мужа, который понимал, что Ольга «не снесла бы никакого понижения хоть на один градус достоинства его качеств» (см.: там же, с. 424, вариант
77
к с. 464, строки 36-37; ср.: наст. изд., т. 4, с. 464): «Каково же всю жизнь быть или казаться выше всех своих собратий, мужчин, в глазах ее, заслонять их собою, ни в чем и никогда не уступать никому и ни на минуту не сойти с своего пьедестала! Штольцу это было легче, нежели другому, но трудно было сохранить в этой трудной роли простоту и естественность, не драпироваться в костюм всесветного умника, не рисоваться никогда. С другой, может быть, и нужно тайком прибегнуть к такому способу, но с Ольгой нельзя; и заметь она это однажды, кредит его подорван без возврата» (наст. изд., т. 5, с. 422-423, вариант б. к с. 463, строка 44).
Вообще же весь рукописный текст будущей главы VIII части четвертой вплоть до того места, где Штольц вслух произносит имя друга («- Бедный Илья! – сказал однажды Андрей вслух, вспомнив прошлое» – наст. изд., т. 4, с. 465), а Ольга при этом имени отложила работу и глубоко задумалась, отличался той же чрезмерной описательностью, которой изобиловали страницы рукописи части первой романа. Именно поэтому текст фрагментарно подвергся значительной стилистической правке.
Характерно, что рукописный текст (так же как впоследствии текст печатных изданий), касающийся Агафьи Матвеевны Пшеницыной (будущие главы I, III, VI и VII части третьей, будущие главы I, V, X I и X части четвертой), оставался с начала до конца почти нетронутым (небольшая правка в нем носит сугубо стилистический характер – см., например: наст. изд., т. 5, с. 344, варианты к с. 296, строки 21, 39-40; с. 349, вариант к с. 305, строка 38; с. 364, вариант к с. 336, строка 7; с. 393, варианты с с. 380, строки 15, 39, 44; с. 395, вариант к с. 385, строка 20).
Работа Гончарова над окончанием романа отражена в письме от 15(27) августа 1857 г. к неустановленному лицу (возможно, И. С. Тургеневу), которому писатель сообщал, что ему осталось «закончить две последние сцены: прощание Обломова с приятелем навсегда и заключение, небольшую сцену, в которой досказывается, что сталось со всеми героями романа». Здесь же говорилось, что уже обе «сцены набросаны и могли бы быть кончены в три-четыре присеста». В течение месяца первая из упоминаемых сцен, скорее всего, была дописана (ею завершалась будущая глава IX части четвертой), и оставалось только
78
Заключение.1 Обе «сцены» в рукописи мало отличаются от окончательного текста. При подготовке к печати в них были внесены лишь некоторые исправления (например, вместо первой фразы: «Прошло лет семь» – стало: «Прошло лет пять» – там же, с. 437, вариант к с. 484, строка 33; «ветки вербы» над могилой Обломова превратились в «ветви сирени», а «безмятежно» пахнущая крапива стала «полынью» – там же, вариант к с. 485, строки 21-23) и отдельные дополнения (вроде опять мелькающей рано утром мимо решетчатого забора фигуры «братца» (там же, вариант к с. 485, строки 14-18) или обстоятельств предсмертной болезни Ильи Ильича (там же, с. 437-438, вариант к с. 485, строки 31-40)). Почти нетронутой осталась будущая глава XI: на полях появились две небольшие вставки – одна в рассказе Захара о его попытке «извозчиком ездить», другая в диалоге Штольца и литератора (там же, с. 442, варианты к с. 492, строки 11-21, и к с. 493, строки 13-15).
2
8 октября 1857 г. Гончаров возвратился из-за границы с недописанной последней главой. Тем не менее он считал роман законченным, хотя и «необработанным». Еще в дрезденском письме к Ю. Д. Ефремовой от 11(23) сентября 1857 г. писатель признавался, что «Обломов» «холоден, вял и сильно отзывается задачей». «Может быть, – говорится здесь далее, – если б я имел полгода свободы для выработки, так мог бы еще сделать получше, а теперь придется скомкать как-нибудь…». Несмотря на то что у него еще не было договоренности о печатании романа в определенный срок в конкретном журнале, в этих словах не было преувеличения: все расширяющийся круг цензорских обязанностей,2 подготовка первого отдельного
79
издания «Фрегата „Паллада”»,1 обстоятельства, связанные с предложением преподавать наследнику престола русский язык и словесность (см.: Летопись. С. 79-80, 87), и, наконец, волнения по поводу выбора журнала для публикации романа – все это действительно оставляло мало времени для «выработки» его текста.
На роман Гончарова продолжал рассчитывать Дружинин;2 о характере их соглашения в письме Гончарова к Е. Ф. Коршу от 25 ноября 1857 г. говорится следующее: «…у нас с ним ‹Дружининым› еще не окончательно решено, то есть если здешняя ценсура, которая, как вам известно, слишком осторожна, что-нибудь предложит значительно исключить или изменить, то я предложу роман „Русскому вестнику” или же, в случае непринятия им на прежних условиях, напечатаю отдельно в Москве же». Упоминание «Русского вестника» в этом письме связано не только с прежним предложением Каткова,3 но и, возможно, с встречей Гончарова с В. П. Безобразовым, которого редактор журнала в письме от 17 октября 1857 г. просил посоветовать писателю вернуться к переговорам о продаже ему «Обломова».4 Ответ Гончарова на предложение Каткова не известен; скорее всего, он был отрицательным.
В начале 1858 г. попытался приобрести роман для задуманного им журнала «Русское слово» Г. А. Кушелев-Безбородко. Ближайший его помощник, Я. П. Полонский, в письме от 25 января 1858 г. из Рима к Е. А. или М. Ф. Штакеншнейдер просил передать Гончарову (через А. А. Григорьева) предложение Кушелева продать ему «Обломова» за 7000 руб. серебром и прибавлял: «Это он делает по моему внушению; я уверил его, что роман Гончарова способен дать журналу лишних 500 подписчиков. ‹…› Я очень бы желал, чтоб это состоялось, – начать журнал капитальным произведением и приятно, и полезно» (РЛ. 1969. № 1. С. 165). Очевидно, Гончаров первоначально на это предложение отвечал положительно и даже назвал свою цену за роман, но вскоре изменил решение.
80
22 июля 1858 г. он писал А. В. Дружинину: Кушелев «предложил мне 10 тысяч руб. за роман, чтоб я позволил его напечатать у него в журнале и отдельно для раздачи подписчикам следующего года. Но я, конечно, от этого уклонился: что за журнал будет, как он пойдет и проч. До сих пор всё это довольно карикатурно…». В этом же письме он ставил Дружинина в известность, что А. А. Краевский предложил напечатать «Обломова» «в журнале и отдельно за ту же сумму, т. е. за 10 т‹ысяч›», замечая при этом: «Я ему еще слова не давал, – ссылаясь на наши с Вами переговоры ‹…› и сказал, что обо всем этом извещу Вас и тогда уже приступлю к решению этого давно всем и мне самому наскучившего дела». Вероятно, Дружинин не возражал против сделки Гончарова с Краевским, вскоре ставшей известной и другим заинтересованным сторонам. Так, Некрасов, сообщая в конце сентября 1858 г. эту новость Тургеневу («…роман этот продан за адскую сумму 7-мь т‹ысяч› от Краевского за помещение в журнале и 3 за отдельное издание – всего 10-ть!») и выражая надежду получить для «Современника» «Дворянское гнездо» («…назначение цены будет зависеть от тебя»), прибавлял: «Сказать между нами – это была одна из главных причин, почему я не гнался за этим романом…».1
6 октября 1858 г. соглашение с Краевским было оформлено окончательно (см.: Летопись. С. 86). В начале декабря часть первая «Обломова» должна была поступить в типографию. Сообщая эту новость брату в Симбирск, Гончаров писал ему 20 ноября 1858 г.: «Ты, верно, читал объявление об издании „Отеч‹ественных› записок” в будущем году: там сказано, что и мой роман будет напечатан там же». В упоминаемом объявлении роману Гончарова отводилось особое место. Здесь говорилось: «…в будущем году мы дадим большой роман г-на Гончарова, который публика ждет давно с нетерпением, потому что прочла прекрасный, хотя и небольшой, отрывок из первой его части „Сон Обломова”. Этот роман, вполне оконченный, приобретен уже редакцией и печатание его в „Отечественных записках” 1859 года начнется с первой книжки. Надеемся, что два такие произведения, как роман г-на Писемского («Тысяча душ». – Ред.) и Гончарова,
81
напечатанные в нашем журнале, составят два капитальные приобретения нашей словесности 1858 и 1859 годов» (ОЗ. 1858. № 12. С. 4).
Итак, для «выработки» текста романа и для изготовления беловой или наборной рукописи оставалось меньше двух месяцев, из которых последний выдался особенно напряженным из-за занятости по цензуре. 5 ноября 1858 г. Гончаров писал об этом И. И. Льховскому: «Теперь последний месяц я пользуюсь свободой: в декабре начнут носить корректуры новых журналов (их множество)1 и, сверх того, корректуру 1-й части „Обломова”». Представление о характере работы над предшествующими первопечатному тексту рукописями может дать опубликованный в «Атенее» у Е. Ф. Корша за год до выхода романа в «Отечественных записках» отрывок из его части третьей (см.: наст. изд., т. 4, с. 295-301, строки 10-40). «Если бы Вы не захотели отрывка, а непременно что-н‹и›б‹удь› целое или если он покажется Вам слаб, возвратите его Майкову,2 – писал Гончаров Коршу 25 ноября 1857 г. и продолжал: – Пожалуйста, не церемоньтесь, если не понравится: я не обижусь, потому что отрывок, отдельно взятый, может показаться ничтожным, а в целом пройдет незаметно. Если же Вы его примете, то прошу не помещать ни в первом, ни во втором, ни даже в третьем номере, чтоб он не кидался очень в глаза». «Отрывок» представлял собою описание первой поездки Обломова на Выборгскую сторону с целью отказаться от навязанной ему Тарантьевым квартиры. Текст обрывался в середине абзаца, чтобы избежать упоминания имени Ольги, связывавшего отрывок «с целым»3 (см.: там же, с. 301, строка 40). Выбор именно этого фрагмента не случаен: помимо того, что он действительно выглядит законченным эпизодом,4 листы черновой рукописи с его текстом почти не
82
содержат исправлений, за исключением нескольких вычеркнутых фраз или слов и шести не очень значительных добавлений, вписанных на полях. Все это было учтено при изготовлении беловой рукописи,1 посланной в Москву. В тексте «Атенея» сохранился ряд мест, совпадающих с черновой рукописью и измененных позднее в «Отечественных записках». Так, например, слова «в грязном сарафане» (ЧА, Ат) были исправлены в «Отечественных записках» («в сарафане») и в таком виде вошли во все последующие издания (см.: наст. изд., т. 5, с. 344 и 475, вариант к с. 295, строка 34). Исправлению подверглись также слова«прыганье» (стало: «скаканье» – там же, с. 344 и 476, вариант к с.296, строка 8), «лет тридцать с небольшим» (стало: «лет тридцать» – там же, с. 344 и 475, вариант к с. 296, строка 39), «по осьмому году» (стало: «по восьмому году» – там же, с. 345 и 476, вариант к с. 298, строка 9) и др.
В гораздо меньшем количестве случаев текст для «Атенея» при переписывании с рукописи (или в корректуре) был изменен, в основном в мелочах. Так, слова из рукописи «белую и румяную» были исправлены на «белую и довольно полную» и потом перешли (без союза «и») в текст «Отечественных записок» (там же, с. 344 и 475, вариант к с. 296, строка 21); «с беспокойством» изменилось на «с соболезнованием» (там же, с. 346 и 476, вариант к с. 300, строка 18); слова «в резинковых калошах» были исправлены на «в резинных калошах» (там же, с. 347 и 477, вариант к с. 301, строки 32-33); после слов «и затруднялся выйти» появилось пояснение, вероятно позднее показавшееся Гончарову излишним: «некуда было ступить» (там же, с. 475, вариант к с. 295, строки 29-30); вместо «высунулась из двери» стало «высунулась было из двери» (там же, с. 476, вариант к с. 297, строка 40); после слов «надо бы вернуться» появилось дополнение «да черт с ним» (там же, с. 477, вариант к с. 301, строки 38-39).
Правка этого фрагмента, но уже в гораздо большем объеме, была продолжена в тексте «Отечественных записок» и в отдельных случаях в тексте 1862 г.
83
14 января 1859 г. вышел в свет № 1 «Отечественных записок» с частью первой романа;1 29 января Гончаров отдает в печать часть вторую, сразу же поступившую в набор (см. письмо к В. П. Боткину от 30 января 1859 г.),2 и, го-товясь к сдаче третьей (на этом этапе последней), узнает (очевидно, в редакции или типографии журнала), что она не поместится в книжке журнала. В том же письме Боткину говорится: «Неожиданно выходит вместо трех четыре части, несмотря на убористый шрифт „Отечественных записок”». Укороченная часть третья поступает в журнал в конце февраля, а вновь образовавшаяся четвертая – в конце марта. 20 апреля3 с выходом в свет № 4 журнала печатание романа завершилось.
Это был первый и в то же время важнейший этап в истории становления текста «Обломова». Именно в журнальном тексте, а также в предшествующих ему отдельных поздних набросках на полях рукописи,4 в несохранившейся беловой рукописи и в корректурах5 окончательно сложилась «архитектоника» романа, то самое «сведе?ние всей массы лиц и сцен в стройное целое» («Необыкновенная история»), которое стало возможным
84
только к началу ноября 1858 г. – после завершения новой редакции части первой. О том, что эта редакция появилась незадолго до сдачи рукописи в журнал, свидетельствует сам Гончаров. В упоминавшемся выше письме к И. И. Льховскому от 5 ноября 1858 г. он сообщал, что лишь «недавно перечитал» часть первую1 и что его привела в особенный ужас ее «первая половина», т. е. начальные две главы (главы I-VII печатного текста; текст их см.: наст. изд., т. 5, с. 5-134). Причина, по которой назывались именно эти главы, состояла в том, что они (как и следующие три) были написаны в соответствии с первоначальным замыслом романа, центральный персонаж которого обладал почти уродливой внешностью и целым рядом малосимпатичных, даже отталкивающих черт характера, причем окружение его изображалось в том же психологическом и стилистическом ключе. Все это входило в противоречие с содержанием написанных за границей очередных частей романа, явившихся воплощением изменившегося замысла.
И Гончаров, оставив нетронутой лишь первую фразу старого текста, создает новый портрет Обломова, в каждом штрихе которого сквозит авторская симпатия к герою и даже к некоторым его слабостям. Исчезают отдельные резкие подробности из характеристики присущих Илье Ильичу привычек, его «домашнего костюма», из описания его квартиры;2 он больше не допускает грубых выражений по адресу окружающих, не «любуется рельефами своего тела», не принимает поз «египетского истукана», не носит странных панталон; из его комнаты исчезают элементы гостинодворского убранства вместе с невозможной
85
для нового героя картиной и т. д. Изменяется социальный статус Обломова: в тексте, посвященном Захару, появились строки, свидетельствующие «о старинном быте и важности фамилии» Обломовых, с ее «отжившим величием» (наст. изд., т. 4, с. 9) и былым богатством. Во вновь написанных частях романа появилось несколько вставок, в которых говорится о «честном сердце» Обломова (наст. изд., т. 5, с. 317, вариант к с. 263, строки 21-23), его нравственной чистоте (там же, с. 327, вариант к с. 272-273, строки 26-12; с. 329, вариант к с. 276, строки 24-25), красоте его души, «чистой как хрусталь» (там же, с. 440, вариант к с. 489, строки 23-24), его стремлении видеть в каждом человеке хорошее, доброе начало, заставляющее Обломова, например, упрекнуть Штольца за резкий отзыв об Иване Герасимовиче (там же, с. 262, вариант к с. 171, строки 10-14).
написанное устраивает его (см.: там же, с. 392, вариант к с. 377, строки 41-42), при этом приведенный выше текст, соотнесенный с Обломовым, вычеркивается. Или, например, в развернутом определении чувства любви (см.: наст. изд., т. 4, с. 381, строки 1-15) после слов: «оковывает будто сном чувства» – был еще и такой не совсем понятный фрагмент: «…и прививает, как каждая черта чужого постороннего лица, каждое слово, и какая именно черта, какое слово глубоко врезывается в воображение» (там же, с. 393, вариант к с. 381, строка 7). Столь же излишними, вероятно, счел Гончаров размышления Агафьи Матвеевны, пытающейся объяснить самой себе впечатление, «сделанное на ее душу появлением в ее жизни Обломова» (наст. изд., т. 4, с. 382): «„Вот какие есть на свете люди”, – думалось ей, и Илья Ильич стал для нее нормальным человеком, идеалом» (там же, с. 394, вариант к с. 382, строки 1-2). Явно лишними оказались в тексте обращенные к Обломову слова Штольца, когда он старался доказать, что любовь Обломова и Ольги была ошибкой. После оставшихся в основном тексте слов: «Виноват больше всех я, потом она, потом уж ты, и то мало» (наст. изд., т. 4, с. 388) – было такое продолжение: «Вы не любили друг друга или любили только воображением, потом привычкой. Теперь она здорова, весела» (там же, с. 397, вариант к с. 388, строка 44). Лишними оказались и слова Штольца, советующего Обломову «переменить образ жизни», чтобы не нажить «водяную или удар». Утверждая, что у его друга «с надеждами на будущность кончено», он тем не менее продолжает: «Учиться, читать, разработывать русские источники, служить – словом, двинуть, положить силы и всю волю в жизнь – на это тебя не станет» (там же, вариант к с. 390, строка 10).
Некоторые длинноты, и не только в диалогах, обратили на себя внимание слушателей рукописи почти законченного романа.1 Два чтения «Обломова» состоялись в Париже 19(31) августа и 20 августа (1 сентября) 1857 г. в присутствии Тургенева, Фета и Боткина. В окончательном тексте одной из сцен романа после парижских чтений оказалось трижды использованным тургеневское выражение «голубая ночь» (см.: наст. изд., т. 4, с. 423, 462,
73
463, а также: наст. изд., т. 5, с. 410, вариант к с. 423, строки 28-33). Гончаров вспоминал по этому поводу в «Необыкновенной истории»: «…когда я читал ему последние главы „Обломова” и дошел до того места, где Штольц в Швейцарии, после объяснения с Ольгой, назвал ее своей невестой и ушел, Тургенев был тронут ее „сном наяву” и ее мысленным монологом: „Я – его невеста!” и т. д. Тургенев нашел, что у меня вставлено было несколько лишних подробностей, тогда как ей (выразился он) снится какая-то голубая ночь… „Это очень хорошее выражение «голубая ночь», – сказал я. – Могу я употребить его – вы позволяете?” – „Конечно”, – с усмешкой отвечал он».
Примерами же излишне длинных диалогов могут служить два рукописных фрагмента (будущая глава II части четвертой). Первый из них следует после жалобы Обломова на жизнь, которая «трогает», не дает «покоя»: «Привяжешься к чему-нибудь, увидишь рай и только почувствуешь благо бытия – тут же рядом начнется мука, за каждую радость платишь втридорога слезами; не любишь никого, свободен – мука и в стоячей жизни – скука до слез. Жизнь – терзанье! Устанешь и хочется склонить голову и заснуть, хоть навсегда!
– Зачем же ты выдумал, что жизнь – покой? А ты думай, что она – движенье, тогда мука, покой, труд – будут мелькать, как дни и ночи, и не заметишь. Отчего же я не устаю? Мне, напротив, всё больше хочется жить: одно опасение тревожит меня, что жизнь коротка. Ах, если б прожить лет двести, триста! – заключил он (Штольц. – Ред.), – сколько бы можно было узнать, переделать дела! А то мало, коротка!» (наст. изд., т. 5, с. 398-399, вариант к с. 391, строки 20-26). В печатном тексте от слов Обломова сохранилась одна строка, а длинный и назидательный ответ Штольца был полностью переписан и, вероятно, не только из-за дважды употребленного им слова «коротка», но и из-за упоминания самого себя в качестве образца для подражания.
Во втором фрагменте, значительно отличающемся от окончательного текста, Обломов дает подробный наказ Штольцу, за что просить от его имени у Ольги прощения: «…скажи, чтоб простила меня», «если я оставил в ее жизни мрачное пятно»; «если я сделал зло, ей-богу, невольно; себе я повредил еще больше». «Скажи еще, – просит
74
он, – что не напрасно она думала, что была огнем и разумом моей жизни, что я одну ее любил и узнал через нее всю прелесть жизни, что воспоминание о ней так свято мне…» и что если б «я был злодеем, и тогда довольно бы было мне вспомнить о ней, чтоб уж не сделать никогда зла…». В этом же монологе он признается Штольцу: «Когда я вспомню, что за рай отверзался мне, какой ангел летал над моей головой, а потом вдруг оглянусь вокруг, мне бывает так тяжело, Андрей, что я теряюсь». Ответ Штольца немного короче, но он опять-таки назидателен. Он не только передает Обломову сказанное Ольгой: «…она велела сказать, что ты оставил чистую память по себе, что воспоминание того, что она любила в тебе, она перенесет, а может быть, уже и перенесла в другую любовь», но и дает ему совет, хотя знает, что он невыполним: «Живи же ее памятью и – воскресни, ищи более строгой и серьезной цели. Сама жизнь и труд есть цель жизни, а не женщина: в этом вы ошибались оба» (там же, с. 399-400, вариант к с. 392, строки 30-35).
Дальнейший текст (будущая глава IV части четвертой), посвященный нечаянно встреченной Штольцем в Париже Ольге, их полугодовому общению и отъезду в Швейцарию, где произошло объяснение, после которого Ольга приняла предложение Штольца, заметно отличается от печатного текста. Фрагмент, который следует после слов: «…откуда бьет этот ключ счастья…» (наст. изд., т. 4, с. 406) – и состоит из долгих и мучительных размышлений Карла и столь же долгих раздумий Ольги о том, что же такое была ее любовь к Обломову и что она испытывает теперь по отношению к Штольцу, вплоть до заключительных слов: «Я его невеста!» (там же, с. 423) – был иным: в нем не Штольц, а сама Ольга кладет конец «этой ежедневной борьбе»: «В ее чистой, простой и здоровой натуре явления совершались правильно и естественно, и она подошла к решению важного вопроса тою же прямой, не уклоняющейся в сторону дорогой, какой шла, когда над ней разыгрывалось первое, тогда еще незнакомое ей чувство любви к Обломову. Она переживала ее фазисы и шла, зорко наблюдая за всем и не выпуская из рук воли. Тут (в случае со Штольцем. – Ред.) было то же самое, но она шла тверже, еще сознательнее и видела дальше вперед. Она решила вопрос, когда надо было остановиться, когда не было пути вперед. Она была у цели, о которой
75
не догадывалась» (наст. изд., т. 5, с. 231). Вероятно, не только подобные «длинноты», но и то обстоятельство, что Ольга взяла на себя разрешение сложного узла отношений со Штольцем и первой призналась ему в любви (см.: там же, с. 236-237), вызвали недовольство Гончарова созданным им образом героини. Не случайно весь упомянутый фрагмент (см.: там же, с. 231-237) был писателем переписан заново, так же как и другой, представляющий собою бо?льшую часть будущей главы VIII части четвертой печатного текста. Этот второй фрагмент (см.: там же, с. 237-243) начинается иначе уже с первой фразы: «Не приехал Штольц на будущий год в Петербург, не заглянул он даже в Обломовку» (там же, с. 237), в которой раньше побывал «три раза» и где «хозяйничал» и «распоряжался» (там же, с. 71), тогда как в печатном тексте он уже «несколько лет» не приезжал в Петербург и «однажды только заглянул на короткое время в имение Ольги и в Обломовку» (наст. изд., т. 4, с. 446). Всего в нескольких строках описывается в рукописи «домик» Штольцев (наст. изд., т. 5, с. 237), тогда как в печатном тексте их «скромному» дому, или «коттеджу», отведена почти целая страница – с подробным описанием его внутреннего убранства, носившего «печать мысли и личного вкуса хозяев» (наст. изд., т. 4, с. 446). Но зато в рукописи сразу после упоминания о семейном «домике» следовало несколько страниц текста с изложением взглядов Штольца на любовь, на холостую жизнь и особенно на женитьбу «…как на гроб – не любви, этот пошлый приговор пошлых мужей, с пошлыми, отжившими сердцами, мужей, презирающих будто бы любовь, потому что чаша эта пронеслась мимо их, не коснувшись их уст, потому что они святое пламя ее потратили на сожжение нечистых жертв, среди душевных оргий ‹…›. Штольц считал женитьбу гробом – не любви, а своего общественного, гражданского труда, дела и существования, – он понимал, что любовь в лице Ольги помешает ему ездить в Сибирь, копать золото, посылать грузы пшеницы за границу, участвовать в компаниях, даже служить казне так, как он понимал службу» (наст. изд., т. 5, с. 237-239). Изложение это изобиловало сентенциями вроде: «„Любовь – скоропреходящий цветок”, – говорят, платя урочную дань ей, и потом топчут в грязь, потому что нет у них почвы, где бы цветок мог приняться глубоко, пустить корни и вырасти в такое
76
дерево, которое бы осенило ветвями всю жизнь» (там же, с. 238). Долгая холостая жизнь Штольца объяснялась в рукописи еще и его «немецкой половиной», благодаря которой «…он верил и в любовь и считал брак делом величайшей важности. Он всегда задумывался над вопросом о том, как вдруг река его деятельности остановит свое течение, как из неутомимого туриста, чиновника, купца он обратится в мужа, в домоседа, в угодника желаний, может быть, капризов жены?». И хотя он «много ценил» Ольгу и отличал ее «от прочих», видя в ней «залоги прекрасного будущего», но «этим и ограничивалось его исключительное внимание к ней» (там же, с. 239-240).
В рукописи нет большей части текста, посвященного «довоспитанию»1 Ольги до состояния, в котором Штольц застал ее за границей. Здесь фигурирует Ольга-жена, которая не забывала «летучих уроков» Штольца и которая «бессознательно проникалась его духом, его взглядом и оттого так легко управилась с первым опытом, с первой любовью, в которую многие женщины неразумно и неосторожно кладут всю жизнь» (там же, с. 240). Другим было в рукописи описание «строгой системы» дальнейшего воспитания Ольги Штольцем: «Она любила детей по природе и по сознанию, как долг. Но просидев долгие часы у колыбели и отходя, она искала усталым взглядом Карла, и потом взгляд этот блуждал вокруг и искал – не кого-нибудь, а еще чего-нибудь. Карл караулил этот взгляд и обращал его от детского долга на другой какой-нибудь уже готовый долг жизни, бравший столько же часов, созданный или по крайней мере открытый им. Задумывалась она над явлением, он вручал ей ключ, томила ли ее глухая грусть, он дорывался до дна и подводил ее к источнику и потом возводил и то и другое в идею и правило. То, что он прежде кидал ей беспорядочно, теперь приводилось в строгую систему…» (там же, с. 242-243).
Иным был и допечатный текст, посвященный «трудной роли» Штольца-мужа, который понимал, что Ольга «не снесла бы никакого понижения хоть на один градус достоинства его качеств» (см.: там же, с. 424, вариант
77
к с. 464, строки 36-37; ср.: наст. изд., т. 4, с. 464): «Каково же всю жизнь быть или казаться выше всех своих собратий, мужчин, в глазах ее, заслонять их собою, ни в чем и никогда не уступать никому и ни на минуту не сойти с своего пьедестала! Штольцу это было легче, нежели другому, но трудно было сохранить в этой трудной роли простоту и естественность, не драпироваться в костюм всесветного умника, не рисоваться никогда. С другой, может быть, и нужно тайком прибегнуть к такому способу, но с Ольгой нельзя; и заметь она это однажды, кредит его подорван без возврата» (наст. изд., т. 5, с. 422-423, вариант б. к с. 463, строка 44).
Вообще же весь рукописный текст будущей главы VIII части четвертой вплоть до того места, где Штольц вслух произносит имя друга («- Бедный Илья! – сказал однажды Андрей вслух, вспомнив прошлое» – наст. изд., т. 4, с. 465), а Ольга при этом имени отложила работу и глубоко задумалась, отличался той же чрезмерной описательностью, которой изобиловали страницы рукописи части первой романа. Именно поэтому текст фрагментарно подвергся значительной стилистической правке.
Характерно, что рукописный текст (так же как впоследствии текст печатных изданий), касающийся Агафьи Матвеевны Пшеницыной (будущие главы I, III, VI и VII части третьей, будущие главы I, V, X I и X части четвертой), оставался с начала до конца почти нетронутым (небольшая правка в нем носит сугубо стилистический характер – см., например: наст. изд., т. 5, с. 344, варианты к с. 296, строки 21, 39-40; с. 349, вариант к с. 305, строка 38; с. 364, вариант к с. 336, строка 7; с. 393, варианты с с. 380, строки 15, 39, 44; с. 395, вариант к с. 385, строка 20).
Работа Гончарова над окончанием романа отражена в письме от 15(27) августа 1857 г. к неустановленному лицу (возможно, И. С. Тургеневу), которому писатель сообщал, что ему осталось «закончить две последние сцены: прощание Обломова с приятелем навсегда и заключение, небольшую сцену, в которой досказывается, что сталось со всеми героями романа». Здесь же говорилось, что уже обе «сцены набросаны и могли бы быть кончены в три-четыре присеста». В течение месяца первая из упоминаемых сцен, скорее всего, была дописана (ею завершалась будущая глава IX части четвертой), и оставалось только
78
Заключение.1 Обе «сцены» в рукописи мало отличаются от окончательного текста. При подготовке к печати в них были внесены лишь некоторые исправления (например, вместо первой фразы: «Прошло лет семь» – стало: «Прошло лет пять» – там же, с. 437, вариант к с. 484, строка 33; «ветки вербы» над могилой Обломова превратились в «ветви сирени», а «безмятежно» пахнущая крапива стала «полынью» – там же, вариант к с. 485, строки 21-23) и отдельные дополнения (вроде опять мелькающей рано утром мимо решетчатого забора фигуры «братца» (там же, вариант к с. 485, строки 14-18) или обстоятельств предсмертной болезни Ильи Ильича (там же, с. 437-438, вариант к с. 485, строки 31-40)). Почти нетронутой осталась будущая глава XI: на полях появились две небольшие вставки – одна в рассказе Захара о его попытке «извозчиком ездить», другая в диалоге Штольца и литератора (там же, с. 442, варианты к с. 492, строки 11-21, и к с. 493, строки 13-15).
2
8 октября 1857 г. Гончаров возвратился из-за границы с недописанной последней главой. Тем не менее он считал роман законченным, хотя и «необработанным». Еще в дрезденском письме к Ю. Д. Ефремовой от 11(23) сентября 1857 г. писатель признавался, что «Обломов» «холоден, вял и сильно отзывается задачей». «Может быть, – говорится здесь далее, – если б я имел полгода свободы для выработки, так мог бы еще сделать получше, а теперь придется скомкать как-нибудь…». Несмотря на то что у него еще не было договоренности о печатании романа в определенный срок в конкретном журнале, в этих словах не было преувеличения: все расширяющийся круг цензорских обязанностей,2 подготовка первого отдельного
79
издания «Фрегата „Паллада”»,1 обстоятельства, связанные с предложением преподавать наследнику престола русский язык и словесность (см.: Летопись. С. 79-80, 87), и, наконец, волнения по поводу выбора журнала для публикации романа – все это действительно оставляло мало времени для «выработки» его текста.
На роман Гончарова продолжал рассчитывать Дружинин;2 о характере их соглашения в письме Гончарова к Е. Ф. Коршу от 25 ноября 1857 г. говорится следующее: «…у нас с ним ‹Дружининым› еще не окончательно решено, то есть если здешняя ценсура, которая, как вам известно, слишком осторожна, что-нибудь предложит значительно исключить или изменить, то я предложу роман „Русскому вестнику” или же, в случае непринятия им на прежних условиях, напечатаю отдельно в Москве же». Упоминание «Русского вестника» в этом письме связано не только с прежним предложением Каткова,3 но и, возможно, с встречей Гончарова с В. П. Безобразовым, которого редактор журнала в письме от 17 октября 1857 г. просил посоветовать писателю вернуться к переговорам о продаже ему «Обломова».4 Ответ Гончарова на предложение Каткова не известен; скорее всего, он был отрицательным.
В начале 1858 г. попытался приобрести роман для задуманного им журнала «Русское слово» Г. А. Кушелев-Безбородко. Ближайший его помощник, Я. П. Полонский, в письме от 25 января 1858 г. из Рима к Е. А. или М. Ф. Штакеншнейдер просил передать Гончарову (через А. А. Григорьева) предложение Кушелева продать ему «Обломова» за 7000 руб. серебром и прибавлял: «Это он делает по моему внушению; я уверил его, что роман Гончарова способен дать журналу лишних 500 подписчиков. ‹…› Я очень бы желал, чтоб это состоялось, – начать журнал капитальным произведением и приятно, и полезно» (РЛ. 1969. № 1. С. 165). Очевидно, Гончаров первоначально на это предложение отвечал положительно и даже назвал свою цену за роман, но вскоре изменил решение.
80
22 июля 1858 г. он писал А. В. Дружинину: Кушелев «предложил мне 10 тысяч руб. за роман, чтоб я позволил его напечатать у него в журнале и отдельно для раздачи подписчикам следующего года. Но я, конечно, от этого уклонился: что за журнал будет, как он пойдет и проч. До сих пор всё это довольно карикатурно…». В этом же письме он ставил Дружинина в известность, что А. А. Краевский предложил напечатать «Обломова» «в журнале и отдельно за ту же сумму, т. е. за 10 т‹ысяч›», замечая при этом: «Я ему еще слова не давал, – ссылаясь на наши с Вами переговоры ‹…› и сказал, что обо всем этом извещу Вас и тогда уже приступлю к решению этого давно всем и мне самому наскучившего дела». Вероятно, Дружинин не возражал против сделки Гончарова с Краевским, вскоре ставшей известной и другим заинтересованным сторонам. Так, Некрасов, сообщая в конце сентября 1858 г. эту новость Тургеневу («…роман этот продан за адскую сумму 7-мь т‹ысяч› от Краевского за помещение в журнале и 3 за отдельное издание – всего 10-ть!») и выражая надежду получить для «Современника» «Дворянское гнездо» («…назначение цены будет зависеть от тебя»), прибавлял: «Сказать между нами – это была одна из главных причин, почему я не гнался за этим романом…».1
6 октября 1858 г. соглашение с Краевским было оформлено окончательно (см.: Летопись. С. 86). В начале декабря часть первая «Обломова» должна была поступить в типографию. Сообщая эту новость брату в Симбирск, Гончаров писал ему 20 ноября 1858 г.: «Ты, верно, читал объявление об издании „Отеч‹ественных› записок” в будущем году: там сказано, что и мой роман будет напечатан там же». В упоминаемом объявлении роману Гончарова отводилось особое место. Здесь говорилось: «…в будущем году мы дадим большой роман г-на Гончарова, который публика ждет давно с нетерпением, потому что прочла прекрасный, хотя и небольшой, отрывок из первой его части „Сон Обломова”. Этот роман, вполне оконченный, приобретен уже редакцией и печатание его в „Отечественных записках” 1859 года начнется с первой книжки. Надеемся, что два такие произведения, как роман г-на Писемского («Тысяча душ». – Ред.) и Гончарова,
81
напечатанные в нашем журнале, составят два капитальные приобретения нашей словесности 1858 и 1859 годов» (ОЗ. 1858. № 12. С. 4).
Итак, для «выработки» текста романа и для изготовления беловой или наборной рукописи оставалось меньше двух месяцев, из которых последний выдался особенно напряженным из-за занятости по цензуре. 5 ноября 1858 г. Гончаров писал об этом И. И. Льховскому: «Теперь последний месяц я пользуюсь свободой: в декабре начнут носить корректуры новых журналов (их множество)1 и, сверх того, корректуру 1-й части „Обломова”». Представление о характере работы над предшествующими первопечатному тексту рукописями может дать опубликованный в «Атенее» у Е. Ф. Корша за год до выхода романа в «Отечественных записках» отрывок из его части третьей (см.: наст. изд., т. 4, с. 295-301, строки 10-40). «Если бы Вы не захотели отрывка, а непременно что-н‹и›б‹удь› целое или если он покажется Вам слаб, возвратите его Майкову,2 – писал Гончаров Коршу 25 ноября 1857 г. и продолжал: – Пожалуйста, не церемоньтесь, если не понравится: я не обижусь, потому что отрывок, отдельно взятый, может показаться ничтожным, а в целом пройдет незаметно. Если же Вы его примете, то прошу не помещать ни в первом, ни во втором, ни даже в третьем номере, чтоб он не кидался очень в глаза». «Отрывок» представлял собою описание первой поездки Обломова на Выборгскую сторону с целью отказаться от навязанной ему Тарантьевым квартиры. Текст обрывался в середине абзаца, чтобы избежать упоминания имени Ольги, связывавшего отрывок «с целым»3 (см.: там же, с. 301, строка 40). Выбор именно этого фрагмента не случаен: помимо того, что он действительно выглядит законченным эпизодом,4 листы черновой рукописи с его текстом почти не
82
содержат исправлений, за исключением нескольких вычеркнутых фраз или слов и шести не очень значительных добавлений, вписанных на полях. Все это было учтено при изготовлении беловой рукописи,1 посланной в Москву. В тексте «Атенея» сохранился ряд мест, совпадающих с черновой рукописью и измененных позднее в «Отечественных записках». Так, например, слова «в грязном сарафане» (ЧА, Ат) были исправлены в «Отечественных записках» («в сарафане») и в таком виде вошли во все последующие издания (см.: наст. изд., т. 5, с. 344 и 475, вариант к с. 295, строка 34). Исправлению подверглись также слова«прыганье» (стало: «скаканье» – там же, с. 344 и 476, вариант к с.296, строка 8), «лет тридцать с небольшим» (стало: «лет тридцать» – там же, с. 344 и 475, вариант к с. 296, строка 39), «по осьмому году» (стало: «по восьмому году» – там же, с. 345 и 476, вариант к с. 298, строка 9) и др.
В гораздо меньшем количестве случаев текст для «Атенея» при переписывании с рукописи (или в корректуре) был изменен, в основном в мелочах. Так, слова из рукописи «белую и румяную» были исправлены на «белую и довольно полную» и потом перешли (без союза «и») в текст «Отечественных записок» (там же, с. 344 и 475, вариант к с. 296, строка 21); «с беспокойством» изменилось на «с соболезнованием» (там же, с. 346 и 476, вариант к с. 300, строка 18); слова «в резинковых калошах» были исправлены на «в резинных калошах» (там же, с. 347 и 477, вариант к с. 301, строки 32-33); после слов «и затруднялся выйти» появилось пояснение, вероятно позднее показавшееся Гончарову излишним: «некуда было ступить» (там же, с. 475, вариант к с. 295, строки 29-30); вместо «высунулась из двери» стало «высунулась было из двери» (там же, с. 476, вариант к с. 297, строка 40); после слов «надо бы вернуться» появилось дополнение «да черт с ним» (там же, с. 477, вариант к с. 301, строки 38-39).
Правка этого фрагмента, но уже в гораздо большем объеме, была продолжена в тексте «Отечественных записок» и в отдельных случаях в тексте 1862 г.
83
14 января 1859 г. вышел в свет № 1 «Отечественных записок» с частью первой романа;1 29 января Гончаров отдает в печать часть вторую, сразу же поступившую в набор (см. письмо к В. П. Боткину от 30 января 1859 г.),2 и, го-товясь к сдаче третьей (на этом этапе последней), узнает (очевидно, в редакции или типографии журнала), что она не поместится в книжке журнала. В том же письме Боткину говорится: «Неожиданно выходит вместо трех четыре части, несмотря на убористый шрифт „Отечественных записок”». Укороченная часть третья поступает в журнал в конце февраля, а вновь образовавшаяся четвертая – в конце марта. 20 апреля3 с выходом в свет № 4 журнала печатание романа завершилось.
Это был первый и в то же время важнейший этап в истории становления текста «Обломова». Именно в журнальном тексте, а также в предшествующих ему отдельных поздних набросках на полях рукописи,4 в несохранившейся беловой рукописи и в корректурах5 окончательно сложилась «архитектоника» романа, то самое «сведе?ние всей массы лиц и сцен в стройное целое» («Необыкновенная история»), которое стало возможным
84
только к началу ноября 1858 г. – после завершения новой редакции части первой. О том, что эта редакция появилась незадолго до сдачи рукописи в журнал, свидетельствует сам Гончаров. В упоминавшемся выше письме к И. И. Льховскому от 5 ноября 1858 г. он сообщал, что лишь «недавно перечитал» часть первую1 и что его привела в особенный ужас ее «первая половина», т. е. начальные две главы (главы I-VII печатного текста; текст их см.: наст. изд., т. 5, с. 5-134). Причина, по которой назывались именно эти главы, состояла в том, что они (как и следующие три) были написаны в соответствии с первоначальным замыслом романа, центральный персонаж которого обладал почти уродливой внешностью и целым рядом малосимпатичных, даже отталкивающих черт характера, причем окружение его изображалось в том же психологическом и стилистическом ключе. Все это входило в противоречие с содержанием написанных за границей очередных частей романа, явившихся воплощением изменившегося замысла.
И Гончаров, оставив нетронутой лишь первую фразу старого текста, создает новый портрет Обломова, в каждом штрихе которого сквозит авторская симпатия к герою и даже к некоторым его слабостям. Исчезают отдельные резкие подробности из характеристики присущих Илье Ильичу привычек, его «домашнего костюма», из описания его квартиры;2 он больше не допускает грубых выражений по адресу окружающих, не «любуется рельефами своего тела», не принимает поз «египетского истукана», не носит странных панталон; из его комнаты исчезают элементы гостинодворского убранства вместе с невозможной
85
для нового героя картиной и т. д. Изменяется социальный статус Обломова: в тексте, посвященном Захару, появились строки, свидетельствующие «о старинном быте и важности фамилии» Обломовых, с ее «отжившим величием» (наст. изд., т. 4, с. 9) и былым богатством. Во вновь написанных частях романа появилось несколько вставок, в которых говорится о «честном сердце» Обломова (наст. изд., т. 5, с. 317, вариант к с. 263, строки 21-23), его нравственной чистоте (там же, с. 327, вариант к с. 272-273, строки 26-12; с. 329, вариант к с. 276, строки 24-25), красоте его души, «чистой как хрусталь» (там же, с. 440, вариант к с. 489, строки 23-24), его стремлении видеть в каждом человеке хорошее, доброе начало, заставляющее Обломова, например, упрекнуть Штольца за резкий отзыв об Иване Герасимовиче (там же, с. 262, вариант к с. 171, строки 10-14).