Страница:
- Любите путешествовать? - спросил Самгин.
- Нет, я... места искал.
- Но ведь вы - зажиточный человек? Митрофанов удивился:
- Какой же я зажиточный, если не могу в срок за квартиру заплатить? Деньги у меня были, но со второю женой я все прожил; мы с ней в радости жили, а в радости ничего не жалко.
Самгин осведомился: какое место ищет он?
- По способностям, - ответил Митрофанов и не очень уверенно объяснил: - Наблюдать за чем-нибудь. Подумав, он прибавил с улыбкой:
- Я, еще мальчишкой будучи, пожарным на каланче завидовал: стоит человек на высоте, и все ему видно.
Самгин понимал, что хотя в этом человеке тоже есть нечто чудаковатое, но оно не раздражает. Почему?
Варвара нашла уже, что Митрофанов не так забавен, каким показался в первый его визит; Клим сказал ей:
- У него дурная склонность полуграмотных людей к философствованию, но у него это ограничено здравым смыслом.
И вдруг Иван Петрович Митрофанов стал своим человеком у Самгиных. Как-то утром, идя в Кремль, Самгин увидал, что конец Никитской улицы туго забит толпою людей.
- Студентов загоняют в манеж, - объяснил ему спокойный человек с палкой в руке и с бульдогом на цепочке. Шагая в ногу с Климом, он прибавил:
- Обыкновеннейшая история.
Самгин вспомнил письмо, недавно полученное Любашей от Кутузова из ссылки.
"Напрасно, голубица моя, сокрушаетесь, - писал Кутузов, - не в ту сторону вы беспокоитесь".
Дальше он доказывал, что, конечно, Толстой - прав:
студенческое движение - щель, сквозь которую большие дела не пролезут, как бы усердно ни пытались протиснуть их либералы. "Однако и юношеское буйство, и тихий ропот отцов, и умиротворяющая деятельность Зубатова, и многое другое - все это ручейки незначительные, но следует помнить, что маленькие речушки, вытекая из болот, создали Волгу, Днепр и другие весьма мощные реки. И то, что совершается в университетах, не совсем бесполезно для фабрик".
Припоминая это письмо, Самгин подошел к стене, построенной из широких спин полицейских солдат: плотно составленные плечо в плечо друг с другом, они действительно образовали необоримую стену; головы, крепко посаженные на красных шеях, были зубцами стены. На площади группа студентов отчаянно и нестройно кричала "Нагаечку" - песню, которую Самгин считал пошлой и унижающей студенчество. Но песня эта узнавалась только по ритму, слов не было слышно сквозь крики и свист. К поющей группе полицейские подталкивали, подгоняли с Моховой улицы еще и еще людей в зеленоватых пальто, группа быстро разрасталась. Самгин видел возбужденные лица с открытыми ртами, но возбуждение казалось ему не гневным, а веселым и озорниковатым. Падал снег, сухо", как рыбья чешуя.
В годы своего студенчества он мудро и удачно избегал участия в уличных демонстрациях, но раза две издали- видел, как полиция разгоняла, арестовывал" демонстрантов, и вынес впечатление, что это делалось грубо, отвратительно. Сейчас ему казалось, что полицейские действуют вовсе не грубо и не злобно, а механически, как делается дело бесплодное и надоевшее. Было что-то очень глупое в том, как черные солдаты, конные и пешие, сбивают, стискивают зеленоватые единицы в большое, плотное тело, теперь уже истерически и грозно ревущее, стискивают и медленно катят, толкают этот огромный, темнозеленый ком в широко открытую пасть манежа. Зрители, в толпе которых стоял Самгин, раньше молчаливые, теперь тоже начали ворчать.
- "Лес рубят, молодой, зеленый, стройный лес", - процитировал мрачным голосом кто-то за спиною Самгина, - он не выносил эти стихи Галиной, находя их фальшивыми и пошленькими. Он видел, что возбуждение студентов все растет, а насмешливое отношение зрителей к полиции становится сердитым.
Недалеко от него стоял, сунув руки в карманы, человек высокого роста^ бритый, судя по костюму и по закоптевшему лицу - рабочий-металлист. Он смотрел между голов двух полицейских и жевал губами погасшую папиросу. Казалось, что чем более грубо и свирепо полиция толкает студентов, тем длиннее становится нос и острее все лицо этого человека. Посмотрев на него несколько раз, Самгин вспомнил отрывок из статьи Ленина в "Искре": "Студент шел на помощь рабочему, - рабочий должен идти на помощь студенту. И не достоин звания социалиста тот рабочий, который способен равнодушно смотреть на то, как правительство посылает полицию и войска против учащейся молодежи".
"Ну, что же? - подумал Самгин. - Вот он смотрит не равнодушно, а с любопытством".
Его толкали в бока, в спину, и чей-то резкий голос кричал через его плечо:
- Господа - протестуйте! Вы видите - уже бьют! Ведь это - наши дети... надежда страны, господа!
Самгин видел, как под напором зрителей пошатывается стена городовых, он уже хотел выбраться из толпы, идти назад, но в этот момент его потащило вперед, и он очутился на площади, лицом к лицу с полицейским офицером, офицер был толстый, скреплен ремнями, как чемодан, а лицом очень похож на редактора газеты "Наш край".
- Пожалуйте, - сказал он Самгину, указывая рукою в перчатке на манеж.
- Мне в судебную палату, спешное дело, - объяснил Клим, но офицер, взмахнув рукою, повторил крикливо:
- Пожалуйте, я вам говорю!
В следующую минуту Клим оказался в толпе студентов, которую полиция подгоняла от университета к манежу, и курносый, розовощекий мальчик, без фуражки на встрепанных волосах, закричал, указывая на него:
- Коллеги! Среди нас - агент охраны. Но тотчас же его схватил за руку плечистый студент с рыжими усами на широком лице.
- Вы, Клим Иванович, как попали? - удивленно спросил он. - Вам не место в этой игре. Нуте-ко...
Он стал расталкивать товарищей локтями и плечами, удивительно легко, точно ветер траву, пошатывая людей. Вытолкнув Самгина из гущи толпы, он сказал:
- До свидания! Не узнали меня?
Клим не успел ответить; тщедушный человечек в сером пальто, в шапке, надвинутой на глаза, схватившись руками за портфель его, тонко взвизгнул:
- Держите его!
- Почему? - спросил студент.
- Не ваше дело! Не ваше...
- Почему? - повторил студент, взял человека за ворот и встряхнул так, что с того слетела шапка, обнаружив испуганную мордочку. Самгина кто-то схватил сзади за локти, но тотчас же, крякнув, выпустил, затем его сильно дернули за полы пальто, он пошатнулся, едва устоял на ногах; пронзительно свистел полицейский свисток, студент бросил человека на землю, свирепо крикнув:
- Эй, вы, чин! - и, размахнувшись, звучно ударил кого-то по лицу, а Самгин не своим голосом закричал:
- Что вы делаете? Вы понимаете - что вы делаете? У него дрожали ноги, голос звучал где-то высоко в горле, размахивая портфелем, он говорил, не слыша своих слов, а кругом десятки голосов кричали:
- Браво! Долой полицию! Долой...
В глазах Самгина все качалось, подпрыгивало, мелькали руки, лица, одна из них сорвала с него шляпу, другая выхватила портфель, и тут Клим увидал Митрофанова, который, оттолкнув полицейского, сказал спокойно:
- Куда лезешь? Не узнал?
Поставив Клима впереди себя, он растолкал его телом студентов, а на свободном месте взял за руку и повел за собою. Тут Самгина ударили чем-то по голове. Он смутно помнил, что было затем, и очнулся, когда Митрофанов с полицейским усаживали его в сани извозчика.
- Пошел, - сказал Митрофанов, шлепнув извозчика портфелем по плечу, сунул портфель под мышку Самгина и проворчал: - Охота вам связываться...
На Театральной площади, сказав извозчику адрес и не останавливая его, Митрофанов выпрыгнул из саней. Самгин поехал дальше, чувствуя себя физически больным и как бы внутренне ослепшим, не способным видеть свои мысли. Голова тупо болела.
Дома он расслабленно свалился на диван. Варвара куда-то ушла, в комнатах было напряженно тихо, а в голове гудели десятки голосов. Самгин пытался вспомнить слова своей речи, но память не подсказывала их. Однако он помнил, что кричал не своим голосом и не свои слова.
"Припадок истерии, - упрекнул он себя. - Как все это случилось?" думал он, закрыв глаза, и невольно вспомнил странное поведение свое в момент, когда разрушалась стена казармы.
- Точно мальчишка, первокурсник.
Трудно было разобраться в беспорядочном течении вялых мыслей, а они слагались в обиднее сознание какой-то измены самому себе.
"Стадное чувство. Магнетизм толпы", - оправдывался он, но это не утешало. И все более тревожил вопрос: что он говорил?
Но, когда пришла Варвара и, взглянув на него, обеспокоенно спросила: что с ним? - он, взяв ее за руку, усадил на диван и стал рассказывать в тоне шутливом, как бы не о себе. Он даже привел несколько фраз своей речи, обычных фраз, какие говорятся на студенческих митингах, но тотчас же смутился, замолчал.
- Тебя сильно ударили? - спросила Варвара ласково и с удивлением.
- Нет.
Он стал осторожно рассказывать дальше, желая сказать только то, что помнил; он не хотел сочинять, но как-то само собою выходило, что им была сказана резкая речь.
- Меня - как говорится - взорвало, и я накричал, равномерно и на полицию и на студентов, - объяснял он.
Рассказ его очень взволновал и удивил Варвару, прижимаясь к нему, она восклицала:
- И это - ты? Такой сдержанный? Он встал, прошелся по комнате, остановись у зеркала, пригладил волосы и, вздохнув, сказал:
- В конце концов - все-таки плохо знаешь себя. Тут Варвара спросила каким-то странным тоном:
- Но - почему же тебя не арестовали?
- Меня и хотели арестовать, но началась драка, студенты затолкали меня в публику...
Только в эту минуту он вспомнил о Митрофанове и рассказал о нем. Обмахивая лицо платком. Варвара быстро вышла из комнаты, а он снова задумался:
"Как это случилось, что я потерял власть над собою?"
Тревожила мысль о возможном разноречии между тем, что рассказал Варваре он и что скажет постоялец. И, конечно, сыщики заметили его, так что эта история, наверное, будет иметь продолжение.
Вошла Варвара, говоря:
- Пальто выпачкано известкой, карман оторван, ох, Клим, родной мой...
Она прижала голову к его груди, вздрагивая, а Самгин подумал:
"Что же это она пальто осматривала, - не верит мне?"
Но это не обидело его, он сам себе не верил и не узнавал себя. Нежность и тревожное удивление Варвары несколько успокоили его, а затем явился, как раз к обеду,
Митрофанов. Вошел он робко, с неопределенной, во как будто виноватой улыбочкой, спрятав руки за спиною.
"Что он расскажет?" - беспокойно подумал Самгин, видя его смущение.
Варвара, встретив Митрофанова словами благодарности, усадила его к столу, налила водки и, выпив за его здоровье, стала расспрашивать; Иван Петрович покашливал, крякал, усердно пил, жевал, а Самгин, видя, что он смущается все больше, нетерпеливо спросил:
- Как это вам удалось меня вытащить из рук полиции?
Мигая, постоялец взглянул на него и не торопясь, как бы опасаясь выговорить какое-то лишнее слово, рассказал:
- А... видите ли, они - раненых не любят, то есть - боятся, это - не выгодно им. Вот я и сказал: стой, это - раненый. Околоточный - знакомый, частенько на биллиарде играем...
- Он спросил - кто я?
- Нет. Да и спросил бы, так не узнал, - ответил Митрофанов, усмехаясь.
- Да вы ешьте, Иван Петрович, - уговаривала Варвара. - Ах, какой вы милый человек!
Митрофанов взглянул на нее, на Самгина и, как бы догадавшись о чем-то приятном ему, вдруг оживился, стал сам собою и продолжал уже веселым тоном:
- Я стоял у книжной лавки Карцева, вдруг - вижу:
Клима Иваныча толкают. И, знаете, раззадорился, как, бывало, мальчишкой: не тронь наших!
Это очень развеселило Самгиных, и вот с этого дня Иван Петрович стал для них домашним человеком, прижился, точно кот. Он обладал редкой способностью не мешать людям и хорошо чувствовал минуту, когда его присутствие становилось лишним. Если к Самгиным приходили гости, Митрофанов немедленно исчезал, даже Любаша изгоняла его.
- Я, извините, ученых барышень боюсь, - сказал он. Варвару он все более забавлял, рассказывая ей смешное о провинциальной жизни, обычаях, обрядах, поверьях, пожарах, убийствах и романах. Смешное он подмечал неплохо, но рассказывал о нем добродушно и даже как бы с сожалением. Рассказывал о ловле трески в Белом море, о сборе кедровых орехов в Сибири, о добыче самоцветов на Урале, - Варвара находила, что он рассказывает талантливо.
Самгин слушал его все более внимательно и серьезно, чувствуя в Митрофанове нечто крепкое и успокаивающее. Возвращаясь из поездок, он передавал ему свои впечатления и с удовольствием выслушивал образную речь:
- Конечно, мужик у нас поставлен неправильно, - раздумчиво, но уверенно говорил Митрофанов. - Каждому человеку хочется быть хозяином, а не квартирантом. Вот я, например, оклею комнату новыми обоями за свой счет, а вы, как домохозяева, скажете мне: прошу очистить комнату. Вот какое скучное положение у мужика, от этого он и ленив к жизни своей. А поставьте его на собственную землю, он вам маком расцветет.
И, спрятав руки в карманы, продолжал:
- Вообще - это бесполезное занятие в чужом огороде капусту садить. В Орле жил под надзором полиции один политический человек, уже солидного возраста и большой умственной доброты. Только - доброта не средство против скуки. Город - скучный, пыльный, ничего орлиного не содержит, а свинства сколько угодно! И вот он, добряк, решил заняться украшением окружающих людей. Между прочим, жена моя - вторая - немножко пострадала от него - из гимназии вытурили...
Варвара неприлично и до слез хохотала, Самгин, опасаясь, что квартирант обидится, посматривал на нее укоризненно. Но Митрофанов не обижался, ему, видимо, нравилось смешить молодую женщину, он вытаскивал из кармана руку и с улыбкой в бесцветных глазах разглаживал пальцем редковолосые усы.
- Н-да, так вот этот щедрословный человек внушал, конечно, "сейте разумное, доброе" и прочее такое, да вдруг, знаете, женился на вдове одного адвоката, домовладелице, и тут, я вам скажу, в два года такой скушный стал, как будто и родился и всю жизнь прожил в Орле.
Самгин все более определенно чувствовал, что Иван Петрович служит как бы корректором его впечатлений. Как-то ночью, возвратись из театра и раздеваясь, Варвара сказала:
- А ведь Митрофанов был бы хорошим комиком, он - талантливый.
- Преувеличиваешь, - возразил Самгин, совершенно не желая видеть постояльца талантливым. - Он просто - типично русский здравомыслящий человек, каких миллионы.
А окончательно приобрел Митрофанов в глазах Клима цвет и форму пасхальною ночью.
После Ходынки и случая у манежа Самгин особенно избегал скопления людей, даже публика в фойе театров была неприятна ему; он инстинктивно держался ближе к дверям, а на улицах, видя толпу зрителей вокруг какого-то несчастия или скандала, брезгливо обходил людей стороной.
Он очень неохотно уступил настойчивой просьбе Варвары пойти в Кремль, а когда они вошли за стену Кремля и толпа, сейчас же всосав его в свою черную гущу, лишила воли, начала подталкивать, передвигать куда-то, Самгин настроился мрачно, враждебно всему. Он вздохнул свободнее, когда его и Варвару оттеснили к нелепому памятнику царя, где было сравнительно просторно.
Холодная тьма сжала людей в единое, чудовищное целое, оно волнообразно покачивалось, прогибая землю своей тяжестью. Желтые, жирные потоки света из окон храма вторгались во тьму над толпой, раздирали тьму, и по краям разрывов она светилась синевато, как лед. Свет падал на непокрытые головы, было много лысых черепов, похожих на картофель, орехи и горошины, все они были меньше естественного, дневного объема и чем дальше, тем заметнее уменьшались, а еще дальше люди сливались в безглавое и бесформенное черное. Черными кентаврами возвышались над толпой конные полицейские; близко к одному из них стоял высокий, тучный человек в шубе с меховым воротником, а из воротника торчала голова лошади, кланяясь, оскалив зубы, сверкая удилами. Грозно, как огромный, уродливый палец с медным ногтем, вонзалась в темноту колокольня Ивана Великого, основание ее плотно окружала темная масса, вол-Н)ясь, как мертвая зыбь, и казалось, что колокольня тоже покачивается.
Клим Самгин подумал: упади она, и погибнут conm людей из Охотного ряда, из Китай-города, с Ордынки и Арбата, замоскворецкие люди из пьес Островского. Еще большие сотни, в ужасе пред смертью, изувечат, передавят друг друга. Или какой-нибудь иной ужас взорвет это крепко спрессованное тело, и тогда оно, разрушенное, разрушит все вокруг, все здания, храмы, стены Кремля.
Толпа вздыхала, ворчала, напоминая тот горячий шумок, который слышал Самгин в селе, когда там поднимали колокол, здесь люди, всей силою своей, тоже как будто пытались поднять невидимую во тьме тяжесть и, покачиваясь, терлись друг о друга. Казалось, что вся сила людей, тяготея к желтой, теплой полосе света, хочет втиснуться в двери собора, откуда, едва слышен, тоже плывет подавленный гул. Но все-таки было тихо, как-то особенно холодно тихо. И становилось все тише, точно погружаясь в ненарушимое молчание холодной ночи и не оттаявшей земли. Лица ближайших людей Самгин видел угрюмыми, напряженно и нетерпеливо ожидающими рассвета и тепла. Варвара, стоя бок о бок с ним, вздрагивала, нерешительно шевелила правой рукой, прижатой ко груди, ее застывшее лицо Самгин находил деланно благочестивым и молчал, желая услышать жалобу на холод и на людей, толкавших Варвару.
Из толпы вывернулся Митрофанов, зажав шапку под мышкой, держа в руке серебряные часы, встал рядом и сказал вполголоса, заикаясь:
- Сейчас ударят. Сейчас!
Приоткрыв рот, он вскинул голову, уставился выпученными глазами в небо, как мальчишка, очарованно наблюдающий полет охотницких голубей.
И вдруг с черного неба опрокинули огромную чашу густейшего медного звука, нелепо лопнуло что-то, как будто выстрел пушки, тишина взорвалась, во тьму влился свет, и стало видно улыбки радости, сияющие глаза, весь Кремль вспыхнул яркими огнями, торжественно и бурно поплыл над Москвой колокольный звон, а над толпой птицами затрепетали, крестясь, тысячи рук, на паперть собора вышло золотое духовенство, человек с горящей разноцветно головой осенил людей огненным крестом, и тысячеустый голос густо, потрясающе и убежденно - трижды сказал:
- Воистину воскресе!
- Христос воскресе, - не сказал, а рявкнул Митрофанов, обняв Клима, целуя его; он сразу опьянел и плакал, радостно всхлипывая:
- Вот как мы, а? Ах, господи... Он обнял и Варвару, целуя, встряхивая ее, он бормотал:
- И не веришь, а - поверишь: воистину воскрес, а? Слезы текли по лицу его так обильно, как будто вся кожа лица вспотела слезами, а Варвара, сконфуженно отталкивая его, умоляюще глядя на Клима, укоризненно позвала:
- Клим?
Голос ее прозвучал жалобой и упреком; все вокруг так сказочно чудесно изменилось; Самгин был взволнован волнением постояльца, смущенно улыбаясь и все еще боясь показаться смешным себе, он обнял жену:
- Христос воскресе, Варя.
Она крепко прижалась к нему, а он смотрел через плечо ее на Митрофанова, в его мокрое лицо, в счастливые глаза и слушал умиленный голос:
- Момент! Нигде в мире не могут так, как мы, а? За всех! Клим Иваныч, хорошо ведь, что есть эдакое, - за всех! И - надо всеми, одинаковое для нищих, для царей. Милый, а? Вот как мы...
Толпа быстро распадалась на отдельных, вполне ясных людей, это - очень обыкновенные люди, только празднично повеселевшие, они обнажали головы друг пред другом, обнимались, целовались и возглашали несчетное число раз:
- Христос...
- Воистину...
Как будто они впервые услыхали эту весть, и Самгин не мог не подумать, что раньше радость о Христе принималась им как смешное лицемерие, а вот сейчас он почему-то не чувствует ничего смешного и лицемерного, а даже и сам небывало растроган, обрадован. Оглядываясь, он видел, что все страшное, подавляющее исчезло. Всюду ослепительно сверкали огни иллюминаций, внушительно гудел колокол Ивана Великого, и радостный звон всех церквей города не мог заглушить его торжественный голос. Всюду над Москвой, в небе, все еще густочерном, вспыхнули и трепетали зарева, можно было думать, что сотни медных голосов наполняют воздух светом, а церкви поднялись из хаоса домов золотыми кораблями сказки.
Митрофанов, идя боком, кружась, бесцеремонно, но все-таки вежливо расталкивал людей, очищая дорогу Варваре, и вес говорил что-то значительное.
- Мы, - повторял он, - мы...
Праздничный шум людей мешал Климу понимать его. Самгиных пригласил разговляться патрон, но Клим вдруг решил:
- Знаешь, Варя, пойдем-ка домой! Иван Петрович с нами - хорошо?
- О, я так рада, - сказала она.
- А я - необыкновенно взволнован, - сознался Самгин нерешительно и смущенно. - Я завтра извинюсь пред патроном.
- Покорно благодарю, - говорил Митрофанов. - Я к вам - с радостью.
Он отирал лицо платком и, размахивая им, задевал людей, - Варвара ласково заметила ему это.
- Ничего, сегодня - не обижаются, - сказал он. Христосовались с Анфимьевной, которая, надев широчайшее шелковое платье, стала похожа на часовню, с поваром, уже пьяным и нарядным, точно комик оперетки, с горничной в розовом платье и множестве лент, ленты напомнили Самгину свадебную лошадь в деревне. Но, отмечая все эти мелочи, он улыбался добродушно, потирая руки, снимал и надевал очки, сознавая, что ведет себя необычно. Возникали смешные желания, конфузившие его, хотелось похлопать Митрофанова по плечу, запеть "Христос воскресе", сказать Варваре ласковые и веселые слова. Варвара была вся в светлом, как невеста, и была она красиво, задумчиво тиха; это тоже волновало Самгина. Он стоял у стола, убранного цветами, смотрел на улыбающуюся мордочку поросенка, покручивал бородку и слушал, как за его спиною Митрофанов говорит:
- Господин Долганов - есть такой! - доказывал мне, что Христа не было, выдумка - Христос. А - хотя бы? Мне-то что? И выдумка, а - все-таки есть, живет! Живет, Варвара Кирилловна, в каждом из нас кусочек есть, вот в чем суть! Мы, голубушка, плохи, да не так уж страшно...
- Сядемте, - предложил Клим, любуясь оживлением постояльца, внимательно присматриваясь к нему и находя, что Митрофанов одновременно похож на регистратора в окружном суде, на кассира в магазине "Мюр и Мерилиз", одного из метр-д-отелей в ресторане "Прага", на университетского педеля и еще на многих обыкновеннейших людей. Он был одет в черную, неоднократно утюженную визитку, в белый пикейный жилет, воротник его туго накрахмаленной рубашки замшился и подстрижен ножницами. Глотая рюмку за рюмкой "зубровку", он ораторствовал:
- Мы все от Христа пошли, и это для всех - один путь. И все хотим благоденственного и мирного жития, чего и Христос хотел, да!
- Один поэт, - сказал Клим, - то есть он не поэт, а Дьякон...
- Дьякон, да! - согласился или подтвердил Митрофанов. - Ну-с?
- Он сказал Христу:
Мы тебя и ненавидя - любим,
Мы тебе и ненавистью служим.
- Как это? - спросил Митрофанов, держа рюмку в руке на уровне рта, а когда Клим повторил, он, поставив на стол невыпитую рюмку, нахмурился, вдумываясь и мигая.
- Может быть, это - и верно, но - как-то... дерзко, - задумчиво сказала Варвара.
- Дьякон, говорите? - спросил Митрофанов. - Что же он - пьяница? Эдакие слова в пьяном виде говорят, - объяснил он, выпил водки, попросил: Довольно, Варвара Кирилловна, не наливайте больше, напьюсь.
И снова заговорил:
- Ненависть - я не признаю. Ненавидеть - нечего, некого. Озлиться можно на часок, другой, а ненавидеть - да за что же? Кого? Все идет по закону естества. И - в гору идет. Мой отец бил мою мать палкой, а я вот... ни на одну женщину не замахивался даже... хотя, может. следовало бы и ударить.
- А если это не в гору идет, под гору? - тихо спросила Варвара и заставила Самгина пошутить:
- Ты хочешь, чтоб я тебя бил?
- Невозможно представить, - воскликнул Митрофанов, смеясь, затем, дважды качнув головою направо и налево, встал. - Я, знаете, несколько, того... пьян! А пьяный я - не хорош!
Он снова, но уже громко, рассмеялся и сказал, тоже очень громко:
- Пьяный я - плакать начинаю, ей-богу! Плачу и плачу, и чорт знает о чем плачу, честное слово! Ну, спасибо вам за привет и ласку...
- Славный человек, - вздохнула Варвара, когда постоялец ушел.
Уже светало; в сером небе появились голубоватые ямы, а на дне одной из них горела звезда.
- Человек от людей, - сказал Клим, подходя к жене. - Вот именно: от людей, да! Но я тоже немножко опьянел.
Он обнял Варвару, подняв ее со стула, поцеловал, но она, прильнув к нему, тихонько попросила:
- Нет, ты меня не трогай, пожалуйста. И, освободясь из его рук, схватилась за виски несколько театральным жестом.
- Голова болит?
- Нет, но... Как непонятно все, Клим, милый, - шептала она, закрыв глаза. - Как непонятно прекрасное... Ведь было потрясающе прекрасно, да? А потом он... потом мы ели поросенка, говоря о Христе...
- Девочка моя, что ты? - спросил Самгин, ласково, но уже с легкой досадой.
- Да, глупо... я знаю! Но - обидно, видишь ли. Нет, не обидно?
Она смотрела в лицо его вопросительно, жалобно, и Клим почувствовал, что она готова заплакать.
- Ты переволновалась, вот что...
- Да, я пойду, лягу, - сказала она, быстро уходя в свою комнату. Дважды щелкнул замок двери.
"Устала. Капризничает, - решил Клим, довольный, .что она ушла, не успев испортить его настроения. - Она как будто молодеет, становится более наивной, чем была".
Подойдя к столу, он выпил рюмку портвейна и, спрятав руки за спину, посмотрел в окно, на небо, на белую звезду, уже едва заметную в голубом, на огонь фонаря у ворот дома. В памяти неотвязно звучало:
- Нет, я... места искал.
- Но ведь вы - зажиточный человек? Митрофанов удивился:
- Какой же я зажиточный, если не могу в срок за квартиру заплатить? Деньги у меня были, но со второю женой я все прожил; мы с ней в радости жили, а в радости ничего не жалко.
Самгин осведомился: какое место ищет он?
- По способностям, - ответил Митрофанов и не очень уверенно объяснил: - Наблюдать за чем-нибудь. Подумав, он прибавил с улыбкой:
- Я, еще мальчишкой будучи, пожарным на каланче завидовал: стоит человек на высоте, и все ему видно.
Самгин понимал, что хотя в этом человеке тоже есть нечто чудаковатое, но оно не раздражает. Почему?
Варвара нашла уже, что Митрофанов не так забавен, каким показался в первый его визит; Клим сказал ей:
- У него дурная склонность полуграмотных людей к философствованию, но у него это ограничено здравым смыслом.
И вдруг Иван Петрович Митрофанов стал своим человеком у Самгиных. Как-то утром, идя в Кремль, Самгин увидал, что конец Никитской улицы туго забит толпою людей.
- Студентов загоняют в манеж, - объяснил ему спокойный человек с палкой в руке и с бульдогом на цепочке. Шагая в ногу с Климом, он прибавил:
- Обыкновеннейшая история.
Самгин вспомнил письмо, недавно полученное Любашей от Кутузова из ссылки.
"Напрасно, голубица моя, сокрушаетесь, - писал Кутузов, - не в ту сторону вы беспокоитесь".
Дальше он доказывал, что, конечно, Толстой - прав:
студенческое движение - щель, сквозь которую большие дела не пролезут, как бы усердно ни пытались протиснуть их либералы. "Однако и юношеское буйство, и тихий ропот отцов, и умиротворяющая деятельность Зубатова, и многое другое - все это ручейки незначительные, но следует помнить, что маленькие речушки, вытекая из болот, создали Волгу, Днепр и другие весьма мощные реки. И то, что совершается в университетах, не совсем бесполезно для фабрик".
Припоминая это письмо, Самгин подошел к стене, построенной из широких спин полицейских солдат: плотно составленные плечо в плечо друг с другом, они действительно образовали необоримую стену; головы, крепко посаженные на красных шеях, были зубцами стены. На площади группа студентов отчаянно и нестройно кричала "Нагаечку" - песню, которую Самгин считал пошлой и унижающей студенчество. Но песня эта узнавалась только по ритму, слов не было слышно сквозь крики и свист. К поющей группе полицейские подталкивали, подгоняли с Моховой улицы еще и еще людей в зеленоватых пальто, группа быстро разрасталась. Самгин видел возбужденные лица с открытыми ртами, но возбуждение казалось ему не гневным, а веселым и озорниковатым. Падал снег, сухо", как рыбья чешуя.
В годы своего студенчества он мудро и удачно избегал участия в уличных демонстрациях, но раза две издали- видел, как полиция разгоняла, арестовывал" демонстрантов, и вынес впечатление, что это делалось грубо, отвратительно. Сейчас ему казалось, что полицейские действуют вовсе не грубо и не злобно, а механически, как делается дело бесплодное и надоевшее. Было что-то очень глупое в том, как черные солдаты, конные и пешие, сбивают, стискивают зеленоватые единицы в большое, плотное тело, теперь уже истерически и грозно ревущее, стискивают и медленно катят, толкают этот огромный, темнозеленый ком в широко открытую пасть манежа. Зрители, в толпе которых стоял Самгин, раньше молчаливые, теперь тоже начали ворчать.
- "Лес рубят, молодой, зеленый, стройный лес", - процитировал мрачным голосом кто-то за спиною Самгина, - он не выносил эти стихи Галиной, находя их фальшивыми и пошленькими. Он видел, что возбуждение студентов все растет, а насмешливое отношение зрителей к полиции становится сердитым.
Недалеко от него стоял, сунув руки в карманы, человек высокого роста^ бритый, судя по костюму и по закоптевшему лицу - рабочий-металлист. Он смотрел между голов двух полицейских и жевал губами погасшую папиросу. Казалось, что чем более грубо и свирепо полиция толкает студентов, тем длиннее становится нос и острее все лицо этого человека. Посмотрев на него несколько раз, Самгин вспомнил отрывок из статьи Ленина в "Искре": "Студент шел на помощь рабочему, - рабочий должен идти на помощь студенту. И не достоин звания социалиста тот рабочий, который способен равнодушно смотреть на то, как правительство посылает полицию и войска против учащейся молодежи".
"Ну, что же? - подумал Самгин. - Вот он смотрит не равнодушно, а с любопытством".
Его толкали в бока, в спину, и чей-то резкий голос кричал через его плечо:
- Господа - протестуйте! Вы видите - уже бьют! Ведь это - наши дети... надежда страны, господа!
Самгин видел, как под напором зрителей пошатывается стена городовых, он уже хотел выбраться из толпы, идти назад, но в этот момент его потащило вперед, и он очутился на площади, лицом к лицу с полицейским офицером, офицер был толстый, скреплен ремнями, как чемодан, а лицом очень похож на редактора газеты "Наш край".
- Пожалуйте, - сказал он Самгину, указывая рукою в перчатке на манеж.
- Мне в судебную палату, спешное дело, - объяснил Клим, но офицер, взмахнув рукою, повторил крикливо:
- Пожалуйте, я вам говорю!
В следующую минуту Клим оказался в толпе студентов, которую полиция подгоняла от университета к манежу, и курносый, розовощекий мальчик, без фуражки на встрепанных волосах, закричал, указывая на него:
- Коллеги! Среди нас - агент охраны. Но тотчас же его схватил за руку плечистый студент с рыжими усами на широком лице.
- Вы, Клим Иванович, как попали? - удивленно спросил он. - Вам не место в этой игре. Нуте-ко...
Он стал расталкивать товарищей локтями и плечами, удивительно легко, точно ветер траву, пошатывая людей. Вытолкнув Самгина из гущи толпы, он сказал:
- До свидания! Не узнали меня?
Клим не успел ответить; тщедушный человечек в сером пальто, в шапке, надвинутой на глаза, схватившись руками за портфель его, тонко взвизгнул:
- Держите его!
- Почему? - спросил студент.
- Не ваше дело! Не ваше...
- Почему? - повторил студент, взял человека за ворот и встряхнул так, что с того слетела шапка, обнаружив испуганную мордочку. Самгина кто-то схватил сзади за локти, но тотчас же, крякнув, выпустил, затем его сильно дернули за полы пальто, он пошатнулся, едва устоял на ногах; пронзительно свистел полицейский свисток, студент бросил человека на землю, свирепо крикнув:
- Эй, вы, чин! - и, размахнувшись, звучно ударил кого-то по лицу, а Самгин не своим голосом закричал:
- Что вы делаете? Вы понимаете - что вы делаете? У него дрожали ноги, голос звучал где-то высоко в горле, размахивая портфелем, он говорил, не слыша своих слов, а кругом десятки голосов кричали:
- Браво! Долой полицию! Долой...
В глазах Самгина все качалось, подпрыгивало, мелькали руки, лица, одна из них сорвала с него шляпу, другая выхватила портфель, и тут Клим увидал Митрофанова, который, оттолкнув полицейского, сказал спокойно:
- Куда лезешь? Не узнал?
Поставив Клима впереди себя, он растолкал его телом студентов, а на свободном месте взял за руку и повел за собою. Тут Самгина ударили чем-то по голове. Он смутно помнил, что было затем, и очнулся, когда Митрофанов с полицейским усаживали его в сани извозчика.
- Пошел, - сказал Митрофанов, шлепнув извозчика портфелем по плечу, сунул портфель под мышку Самгина и проворчал: - Охота вам связываться...
На Театральной площади, сказав извозчику адрес и не останавливая его, Митрофанов выпрыгнул из саней. Самгин поехал дальше, чувствуя себя физически больным и как бы внутренне ослепшим, не способным видеть свои мысли. Голова тупо болела.
Дома он расслабленно свалился на диван. Варвара куда-то ушла, в комнатах было напряженно тихо, а в голове гудели десятки голосов. Самгин пытался вспомнить слова своей речи, но память не подсказывала их. Однако он помнил, что кричал не своим голосом и не свои слова.
"Припадок истерии, - упрекнул он себя. - Как все это случилось?" думал он, закрыв глаза, и невольно вспомнил странное поведение свое в момент, когда разрушалась стена казармы.
- Точно мальчишка, первокурсник.
Трудно было разобраться в беспорядочном течении вялых мыслей, а они слагались в обиднее сознание какой-то измены самому себе.
"Стадное чувство. Магнетизм толпы", - оправдывался он, но это не утешало. И все более тревожил вопрос: что он говорил?
Но, когда пришла Варвара и, взглянув на него, обеспокоенно спросила: что с ним? - он, взяв ее за руку, усадил на диван и стал рассказывать в тоне шутливом, как бы не о себе. Он даже привел несколько фраз своей речи, обычных фраз, какие говорятся на студенческих митингах, но тотчас же смутился, замолчал.
- Тебя сильно ударили? - спросила Варвара ласково и с удивлением.
- Нет.
Он стал осторожно рассказывать дальше, желая сказать только то, что помнил; он не хотел сочинять, но как-то само собою выходило, что им была сказана резкая речь.
- Меня - как говорится - взорвало, и я накричал, равномерно и на полицию и на студентов, - объяснял он.
Рассказ его очень взволновал и удивил Варвару, прижимаясь к нему, она восклицала:
- И это - ты? Такой сдержанный? Он встал, прошелся по комнате, остановись у зеркала, пригладил волосы и, вздохнув, сказал:
- В конце концов - все-таки плохо знаешь себя. Тут Варвара спросила каким-то странным тоном:
- Но - почему же тебя не арестовали?
- Меня и хотели арестовать, но началась драка, студенты затолкали меня в публику...
Только в эту минуту он вспомнил о Митрофанове и рассказал о нем. Обмахивая лицо платком. Варвара быстро вышла из комнаты, а он снова задумался:
"Как это случилось, что я потерял власть над собою?"
Тревожила мысль о возможном разноречии между тем, что рассказал Варваре он и что скажет постоялец. И, конечно, сыщики заметили его, так что эта история, наверное, будет иметь продолжение.
Вошла Варвара, говоря:
- Пальто выпачкано известкой, карман оторван, ох, Клим, родной мой...
Она прижала голову к его груди, вздрагивая, а Самгин подумал:
"Что же это она пальто осматривала, - не верит мне?"
Но это не обидело его, он сам себе не верил и не узнавал себя. Нежность и тревожное удивление Варвары несколько успокоили его, а затем явился, как раз к обеду,
Митрофанов. Вошел он робко, с неопределенной, во как будто виноватой улыбочкой, спрятав руки за спиною.
"Что он расскажет?" - беспокойно подумал Самгин, видя его смущение.
Варвара, встретив Митрофанова словами благодарности, усадила его к столу, налила водки и, выпив за его здоровье, стала расспрашивать; Иван Петрович покашливал, крякал, усердно пил, жевал, а Самгин, видя, что он смущается все больше, нетерпеливо спросил:
- Как это вам удалось меня вытащить из рук полиции?
Мигая, постоялец взглянул на него и не торопясь, как бы опасаясь выговорить какое-то лишнее слово, рассказал:
- А... видите ли, они - раненых не любят, то есть - боятся, это - не выгодно им. Вот я и сказал: стой, это - раненый. Околоточный - знакомый, частенько на биллиарде играем...
- Он спросил - кто я?
- Нет. Да и спросил бы, так не узнал, - ответил Митрофанов, усмехаясь.
- Да вы ешьте, Иван Петрович, - уговаривала Варвара. - Ах, какой вы милый человек!
Митрофанов взглянул на нее, на Самгина и, как бы догадавшись о чем-то приятном ему, вдруг оживился, стал сам собою и продолжал уже веселым тоном:
- Я стоял у книжной лавки Карцева, вдруг - вижу:
Клима Иваныча толкают. И, знаете, раззадорился, как, бывало, мальчишкой: не тронь наших!
Это очень развеселило Самгиных, и вот с этого дня Иван Петрович стал для них домашним человеком, прижился, точно кот. Он обладал редкой способностью не мешать людям и хорошо чувствовал минуту, когда его присутствие становилось лишним. Если к Самгиным приходили гости, Митрофанов немедленно исчезал, даже Любаша изгоняла его.
- Я, извините, ученых барышень боюсь, - сказал он. Варвару он все более забавлял, рассказывая ей смешное о провинциальной жизни, обычаях, обрядах, поверьях, пожарах, убийствах и романах. Смешное он подмечал неплохо, но рассказывал о нем добродушно и даже как бы с сожалением. Рассказывал о ловле трески в Белом море, о сборе кедровых орехов в Сибири, о добыче самоцветов на Урале, - Варвара находила, что он рассказывает талантливо.
Самгин слушал его все более внимательно и серьезно, чувствуя в Митрофанове нечто крепкое и успокаивающее. Возвращаясь из поездок, он передавал ему свои впечатления и с удовольствием выслушивал образную речь:
- Конечно, мужик у нас поставлен неправильно, - раздумчиво, но уверенно говорил Митрофанов. - Каждому человеку хочется быть хозяином, а не квартирантом. Вот я, например, оклею комнату новыми обоями за свой счет, а вы, как домохозяева, скажете мне: прошу очистить комнату. Вот какое скучное положение у мужика, от этого он и ленив к жизни своей. А поставьте его на собственную землю, он вам маком расцветет.
И, спрятав руки в карманы, продолжал:
- Вообще - это бесполезное занятие в чужом огороде капусту садить. В Орле жил под надзором полиции один политический человек, уже солидного возраста и большой умственной доброты. Только - доброта не средство против скуки. Город - скучный, пыльный, ничего орлиного не содержит, а свинства сколько угодно! И вот он, добряк, решил заняться украшением окружающих людей. Между прочим, жена моя - вторая - немножко пострадала от него - из гимназии вытурили...
Варвара неприлично и до слез хохотала, Самгин, опасаясь, что квартирант обидится, посматривал на нее укоризненно. Но Митрофанов не обижался, ему, видимо, нравилось смешить молодую женщину, он вытаскивал из кармана руку и с улыбкой в бесцветных глазах разглаживал пальцем редковолосые усы.
- Н-да, так вот этот щедрословный человек внушал, конечно, "сейте разумное, доброе" и прочее такое, да вдруг, знаете, женился на вдове одного адвоката, домовладелице, и тут, я вам скажу, в два года такой скушный стал, как будто и родился и всю жизнь прожил в Орле.
Самгин все более определенно чувствовал, что Иван Петрович служит как бы корректором его впечатлений. Как-то ночью, возвратись из театра и раздеваясь, Варвара сказала:
- А ведь Митрофанов был бы хорошим комиком, он - талантливый.
- Преувеличиваешь, - возразил Самгин, совершенно не желая видеть постояльца талантливым. - Он просто - типично русский здравомыслящий человек, каких миллионы.
А окончательно приобрел Митрофанов в глазах Клима цвет и форму пасхальною ночью.
После Ходынки и случая у манежа Самгин особенно избегал скопления людей, даже публика в фойе театров была неприятна ему; он инстинктивно держался ближе к дверям, а на улицах, видя толпу зрителей вокруг какого-то несчастия или скандала, брезгливо обходил людей стороной.
Он очень неохотно уступил настойчивой просьбе Варвары пойти в Кремль, а когда они вошли за стену Кремля и толпа, сейчас же всосав его в свою черную гущу, лишила воли, начала подталкивать, передвигать куда-то, Самгин настроился мрачно, враждебно всему. Он вздохнул свободнее, когда его и Варвару оттеснили к нелепому памятнику царя, где было сравнительно просторно.
Холодная тьма сжала людей в единое, чудовищное целое, оно волнообразно покачивалось, прогибая землю своей тяжестью. Желтые, жирные потоки света из окон храма вторгались во тьму над толпой, раздирали тьму, и по краям разрывов она светилась синевато, как лед. Свет падал на непокрытые головы, было много лысых черепов, похожих на картофель, орехи и горошины, все они были меньше естественного, дневного объема и чем дальше, тем заметнее уменьшались, а еще дальше люди сливались в безглавое и бесформенное черное. Черными кентаврами возвышались над толпой конные полицейские; близко к одному из них стоял высокий, тучный человек в шубе с меховым воротником, а из воротника торчала голова лошади, кланяясь, оскалив зубы, сверкая удилами. Грозно, как огромный, уродливый палец с медным ногтем, вонзалась в темноту колокольня Ивана Великого, основание ее плотно окружала темная масса, вол-Н)ясь, как мертвая зыбь, и казалось, что колокольня тоже покачивается.
Клим Самгин подумал: упади она, и погибнут conm людей из Охотного ряда, из Китай-города, с Ордынки и Арбата, замоскворецкие люди из пьес Островского. Еще большие сотни, в ужасе пред смертью, изувечат, передавят друг друга. Или какой-нибудь иной ужас взорвет это крепко спрессованное тело, и тогда оно, разрушенное, разрушит все вокруг, все здания, храмы, стены Кремля.
Толпа вздыхала, ворчала, напоминая тот горячий шумок, который слышал Самгин в селе, когда там поднимали колокол, здесь люди, всей силою своей, тоже как будто пытались поднять невидимую во тьме тяжесть и, покачиваясь, терлись друг о друга. Казалось, что вся сила людей, тяготея к желтой, теплой полосе света, хочет втиснуться в двери собора, откуда, едва слышен, тоже плывет подавленный гул. Но все-таки было тихо, как-то особенно холодно тихо. И становилось все тише, точно погружаясь в ненарушимое молчание холодной ночи и не оттаявшей земли. Лица ближайших людей Самгин видел угрюмыми, напряженно и нетерпеливо ожидающими рассвета и тепла. Варвара, стоя бок о бок с ним, вздрагивала, нерешительно шевелила правой рукой, прижатой ко груди, ее застывшее лицо Самгин находил деланно благочестивым и молчал, желая услышать жалобу на холод и на людей, толкавших Варвару.
Из толпы вывернулся Митрофанов, зажав шапку под мышкой, держа в руке серебряные часы, встал рядом и сказал вполголоса, заикаясь:
- Сейчас ударят. Сейчас!
Приоткрыв рот, он вскинул голову, уставился выпученными глазами в небо, как мальчишка, очарованно наблюдающий полет охотницких голубей.
И вдруг с черного неба опрокинули огромную чашу густейшего медного звука, нелепо лопнуло что-то, как будто выстрел пушки, тишина взорвалась, во тьму влился свет, и стало видно улыбки радости, сияющие глаза, весь Кремль вспыхнул яркими огнями, торжественно и бурно поплыл над Москвой колокольный звон, а над толпой птицами затрепетали, крестясь, тысячи рук, на паперть собора вышло золотое духовенство, человек с горящей разноцветно головой осенил людей огненным крестом, и тысячеустый голос густо, потрясающе и убежденно - трижды сказал:
- Воистину воскресе!
- Христос воскресе, - не сказал, а рявкнул Митрофанов, обняв Клима, целуя его; он сразу опьянел и плакал, радостно всхлипывая:
- Вот как мы, а? Ах, господи... Он обнял и Варвару, целуя, встряхивая ее, он бормотал:
- И не веришь, а - поверишь: воистину воскрес, а? Слезы текли по лицу его так обильно, как будто вся кожа лица вспотела слезами, а Варвара, сконфуженно отталкивая его, умоляюще глядя на Клима, укоризненно позвала:
- Клим?
Голос ее прозвучал жалобой и упреком; все вокруг так сказочно чудесно изменилось; Самгин был взволнован волнением постояльца, смущенно улыбаясь и все еще боясь показаться смешным себе, он обнял жену:
- Христос воскресе, Варя.
Она крепко прижалась к нему, а он смотрел через плечо ее на Митрофанова, в его мокрое лицо, в счастливые глаза и слушал умиленный голос:
- Момент! Нигде в мире не могут так, как мы, а? За всех! Клим Иваныч, хорошо ведь, что есть эдакое, - за всех! И - надо всеми, одинаковое для нищих, для царей. Милый, а? Вот как мы...
Толпа быстро распадалась на отдельных, вполне ясных людей, это - очень обыкновенные люди, только празднично повеселевшие, они обнажали головы друг пред другом, обнимались, целовались и возглашали несчетное число раз:
- Христос...
- Воистину...
Как будто они впервые услыхали эту весть, и Самгин не мог не подумать, что раньше радость о Христе принималась им как смешное лицемерие, а вот сейчас он почему-то не чувствует ничего смешного и лицемерного, а даже и сам небывало растроган, обрадован. Оглядываясь, он видел, что все страшное, подавляющее исчезло. Всюду ослепительно сверкали огни иллюминаций, внушительно гудел колокол Ивана Великого, и радостный звон всех церквей города не мог заглушить его торжественный голос. Всюду над Москвой, в небе, все еще густочерном, вспыхнули и трепетали зарева, можно было думать, что сотни медных голосов наполняют воздух светом, а церкви поднялись из хаоса домов золотыми кораблями сказки.
Митрофанов, идя боком, кружась, бесцеремонно, но все-таки вежливо расталкивал людей, очищая дорогу Варваре, и вес говорил что-то значительное.
- Мы, - повторял он, - мы...
Праздничный шум людей мешал Климу понимать его. Самгиных пригласил разговляться патрон, но Клим вдруг решил:
- Знаешь, Варя, пойдем-ка домой! Иван Петрович с нами - хорошо?
- О, я так рада, - сказала она.
- А я - необыкновенно взволнован, - сознался Самгин нерешительно и смущенно. - Я завтра извинюсь пред патроном.
- Покорно благодарю, - говорил Митрофанов. - Я к вам - с радостью.
Он отирал лицо платком и, размахивая им, задевал людей, - Варвара ласково заметила ему это.
- Ничего, сегодня - не обижаются, - сказал он. Христосовались с Анфимьевной, которая, надев широчайшее шелковое платье, стала похожа на часовню, с поваром, уже пьяным и нарядным, точно комик оперетки, с горничной в розовом платье и множестве лент, ленты напомнили Самгину свадебную лошадь в деревне. Но, отмечая все эти мелочи, он улыбался добродушно, потирая руки, снимал и надевал очки, сознавая, что ведет себя необычно. Возникали смешные желания, конфузившие его, хотелось похлопать Митрофанова по плечу, запеть "Христос воскресе", сказать Варваре ласковые и веселые слова. Варвара была вся в светлом, как невеста, и была она красиво, задумчиво тиха; это тоже волновало Самгина. Он стоял у стола, убранного цветами, смотрел на улыбающуюся мордочку поросенка, покручивал бородку и слушал, как за его спиною Митрофанов говорит:
- Господин Долганов - есть такой! - доказывал мне, что Христа не было, выдумка - Христос. А - хотя бы? Мне-то что? И выдумка, а - все-таки есть, живет! Живет, Варвара Кирилловна, в каждом из нас кусочек есть, вот в чем суть! Мы, голубушка, плохи, да не так уж страшно...
- Сядемте, - предложил Клим, любуясь оживлением постояльца, внимательно присматриваясь к нему и находя, что Митрофанов одновременно похож на регистратора в окружном суде, на кассира в магазине "Мюр и Мерилиз", одного из метр-д-отелей в ресторане "Прага", на университетского педеля и еще на многих обыкновеннейших людей. Он был одет в черную, неоднократно утюженную визитку, в белый пикейный жилет, воротник его туго накрахмаленной рубашки замшился и подстрижен ножницами. Глотая рюмку за рюмкой "зубровку", он ораторствовал:
- Мы все от Христа пошли, и это для всех - один путь. И все хотим благоденственного и мирного жития, чего и Христос хотел, да!
- Один поэт, - сказал Клим, - то есть он не поэт, а Дьякон...
- Дьякон, да! - согласился или подтвердил Митрофанов. - Ну-с?
- Он сказал Христу:
Мы тебя и ненавидя - любим,
Мы тебе и ненавистью служим.
- Как это? - спросил Митрофанов, держа рюмку в руке на уровне рта, а когда Клим повторил, он, поставив на стол невыпитую рюмку, нахмурился, вдумываясь и мигая.
- Может быть, это - и верно, но - как-то... дерзко, - задумчиво сказала Варвара.
- Дьякон, говорите? - спросил Митрофанов. - Что же он - пьяница? Эдакие слова в пьяном виде говорят, - объяснил он, выпил водки, попросил: Довольно, Варвара Кирилловна, не наливайте больше, напьюсь.
И снова заговорил:
- Ненависть - я не признаю. Ненавидеть - нечего, некого. Озлиться можно на часок, другой, а ненавидеть - да за что же? Кого? Все идет по закону естества. И - в гору идет. Мой отец бил мою мать палкой, а я вот... ни на одну женщину не замахивался даже... хотя, может. следовало бы и ударить.
- А если это не в гору идет, под гору? - тихо спросила Варвара и заставила Самгина пошутить:
- Ты хочешь, чтоб я тебя бил?
- Невозможно представить, - воскликнул Митрофанов, смеясь, затем, дважды качнув головою направо и налево, встал. - Я, знаете, несколько, того... пьян! А пьяный я - не хорош!
Он снова, но уже громко, рассмеялся и сказал, тоже очень громко:
- Пьяный я - плакать начинаю, ей-богу! Плачу и плачу, и чорт знает о чем плачу, честное слово! Ну, спасибо вам за привет и ласку...
- Славный человек, - вздохнула Варвара, когда постоялец ушел.
Уже светало; в сером небе появились голубоватые ямы, а на дне одной из них горела звезда.
- Человек от людей, - сказал Клим, подходя к жене. - Вот именно: от людей, да! Но я тоже немножко опьянел.
Он обнял Варвару, подняв ее со стула, поцеловал, но она, прильнув к нему, тихонько попросила:
- Нет, ты меня не трогай, пожалуйста. И, освободясь из его рук, схватилась за виски несколько театральным жестом.
- Голова болит?
- Нет, но... Как непонятно все, Клим, милый, - шептала она, закрыв глаза. - Как непонятно прекрасное... Ведь было потрясающе прекрасно, да? А потом он... потом мы ели поросенка, говоря о Христе...
- Девочка моя, что ты? - спросил Самгин, ласково, но уже с легкой досадой.
- Да, глупо... я знаю! Но - обидно, видишь ли. Нет, не обидно?
Она смотрела в лицо его вопросительно, жалобно, и Клим почувствовал, что она готова заплакать.
- Ты переволновалась, вот что...
- Да, я пойду, лягу, - сказала она, быстро уходя в свою комнату. Дважды щелкнул замок двери.
"Устала. Капризничает, - решил Клим, довольный, .что она ушла, не успев испортить его настроения. - Она как будто молодеет, становится более наивной, чем была".
Подойдя к столу, он выпил рюмку портвейна и, спрятав руки за спину, посмотрел в окно, на небо, на белую звезду, уже едва заметную в голубом, на огонь фонаря у ворот дома. В памяти неотвязно звучало: