Горький Максим. Жизнь Клима Самгина (Часть 2)

   - Я, батенька, человек одинокий и уже сыгравший мою игру.
   А сегодня говорит, дирижируя сигарой:
   - Мы, испытанные общественные работники... И голос его струится так же фигурно, как дым сигары.
   - Наш фабричный котел еще мало вместителен, и долго придется ждать, когда он, переварив русского мужика в пролетария, сделает его восприимчивым к вопросам государственной важности... Вполне естественно, что ваше поколение, богатое волею к жизни, склоняется к методам активного воздействия на реакцию...
   Говорил он долго, до конца сигары, Самгину казалось, что патрон хочет убедить его в чем-то, а - в чем? - нельзя было понять.
   Он поехал с патроном в суд, там и адвокаты и чиновники говорили об убийстве как-то слишком просто, точно о преступлении обыкновенном, и утешительно было лишь то, что почти все сходились на одном: это - личная месть одиночки. А один из адвокатов, носивший необыкновенную фамилию Магнит, рыжий, зубастый, шумный и напоминавший Самгину неудачную карикатуру на англичанина, громко и как-то бесстыдно отчеканил:
   - Как единоличный выпад - это не имеет смысла. Через несколько дней Самгин убедился, что в Москве нет людей здравомыслящих, ибо возмущенных убийством министра он не встретил. Студенты расхаживали по улицам с видом победителей. Только в кружке Прейса к событию отнеслись тревожно; Змиев, возбужденный до дрожи в руках, кричал:
   - Этот укол только взбесит щедринскую свинью. Кричал он на Редозубова, который, сидя в углу и, как всегда, упираясь руками в колена, смотрел на него снизу вверх, пошевеливая бровями и губами, покрякивая; Берендеев тоже наскакивал на него, как бы желая проткнуть лоб Редозубова пальцем:
   - Сказано: "Взявший меч..."
   - Но им же сказано: не мир, а меч, - угрожающе ответил Редозубов.
   - Поступок, вызванный отчаянием, не может иметь благих последствий, внушал ему Тарасов.
   Даже всегда корректный Прейс говорил с ним тоном, в котором совершенно ясно звучало, что он, Прейс, говорит дикарю:
   - Неужели для вас все еще не ясно, что террор - лечение застарелой болезни домашними средствами? Нам нужны вожди, люди высокой культуры духа, а не деревенские знахари...
   Редозубов крякнул и угрюмо сказал:
   - Вождей будущих гонят в рядовые солдаты, - вы понимаете, что это значит? Это значит, что они революционизируют армию. Это значит, что правительство ведет страну к анархии. Вы - этого хотите?
   Здесь Самгину было все знакомо, кроме защиты террора бывшим проповедником непротивления злу насилием. Да, пожалуй, здесь говорят люди здравого смысла, но Самгин чувствовал, что он в чем-то перерос их, они кружатся в словах, никуда не двигаясь и в стороне от жизни, которая становится все тревожней.
   Приехала Любаша, измятая, простуженная, с покрасневшими глазами, с высокой температурой. Кашляя, чихая, она рассказывала осипшим голосом о демонстрации у Казанского собора, о том, как полиция и казаки били демонстрантов и зрителей, рассказывала с восторгом.
   - Вы представьте: когда эта пьяная челядь бросилась на паперть, никто не побежал, никто! Дрались и - как еще! Милые мои, - воскликнула она, взмахнув руками, - каких людей видела я! Струве, Туган-Барановского, Михайловского видела, Якубовича...
   Не угашая восторга, она рассказала, что в петербургском университете организовалась группа студентов под лозунгом: "Университет - для науки, долой политику".
   - Это тебя тоже радует? - спросил Самгин, усмехаясь.
   - Представь - не огорчает, - как бы с удивлением отозвалась она. Знаешь, как-то понятнее все становится: кто, куда, зачем.
   На вопрос Клима о Боголепове она ответила:
   - Ax, да... Говорят, -Карповича не казнят, а пошлют на каторгу. Я была во Пскове в тот день, когда он стрелял, а когда воротилась у Петербург, об этом уже не говорили. Ой, Клим, как там живут, в Петербурге!
   Ее восторг иссяк, когда она стала рассказывать о знакомых.
   - Лидия изучает историю религии, а зачем ей нужно это - я не поняла. Живет монахиней, одиноко, ходит в оперу, в концерты.
   Помолчав, подумав, Любаша сказала с грустью:
   - Она всегда была трудная, а теперь уж и совсем нельзя понять. Говорит все не о том, как-то все рядом с тем, что интересно. Восхищается какой-то поэтессой, которая нарядилась ангелом, крылья приделала к платью и публично читала стихи: "Я хочу того, чего нет на свете". Макаров тоже восхищается, но как-то не так, и они с Лидою спорят, а - о чем? Не знаю. У Макарова, оказывается, скандал здесь был; он ассистировал своему профессору, а тот сказал о пациентке что-то игривое. Макаров, после операции, наговорил ему резкостей и отказался работать с ним.
   - Какой рыцарь, - иронически фыркнула Варвара.
   - Сумеречный мужчина, - сказал Клим и спросил: - У них - роман, у Макарова и Лидии?
   - Ой, нет! - живо сказала Любаша. - Куда им! Они такие... мудрые. Но там была свадьба; Лида живет у Премировой, и племянница ее вышла замуж за торговца церковной утварью. Жуткий такой брак и - по Шопенгауэру: невеста огромная, красивая такая, Валкирия; а жених - маленький, лысый, желтый, бородища, как у Варавки, глаза святого, но - крепенький такой дубок, Ему лет за сорок.
   - Ты знаешь, что у Марины был роман с Кутузовым? - спросил Самгин, улыбаясь.
   - Нет? - изумленно вскричала Любаша, но, когда Клим утвердительно кивнул головою, она протяжно сказала: - Какая дуреха!
   Ее возмущение рассмешило Самгиных.
   - Не понимаю - чему смеетесь? - возмутилась Любаша. - Выйти замуж за торговца паникадилами... А ну вас! - сказала она, видя, что Самгины продолжают смеяться.
   Устав рассказывать, она ушла к себе. Варвара закурила папиросу, посидела, закрыв глаза, потом сказала, вздыхая:
   - Как все просто у нее!
   Самгин встал и, шагая по комнате, пробормотал, вспомнив слова Туробоева:
   - В русских университетах не учатся, а увлекаются поэзией безотчетных поступков.
   - Наш повар утверждает, что студенты бунтуют - одни от голода, а другие из дружбы к ним, - заговорила Варвара, усмехаясь. - "Если б, говорит, я был министром, я бы посадил всех на казенный паек, одинаковый для богатых и бедных, - сытым нет причины бунтовать". И привел изумительное доказательство: нищие - сыты и - не бунтуют.
   - Алкоголик, - напомнил Самгин, продолжая ходить, а Варвара сказала очень тихо:
   - Знаешь, есть что-то... пугающее в том, что вот прожил человек семьдесят лет, много видел, и все у него сложилось в какие-то дикие мысли, в глупые пословицы...
   - Пословицы - не глупы, - авторитетно заявил Самгин. - Мышление афоризмами характерно для народа, - продолжал он и - обиделся: жена не слушала его.
   - Он очень не любит студентов, повар. Доказывал мне, что их надо ссылать в Сибирь, а не в солдаты. "Солдатам, говорит, они мозги ломать станут: в бога - не верьте, царскую фамилию - не уважайте. У них, говорит, в головах шум, а они думают - ум".
   Погасив недокуренную папиросу, она встала, взяла мужа под руку и пошла в ногу с ним.
   - Нет, я не люблю мышления пословицами. Не люблю. Ты послушай когда-нибудь, как повар беседует с Митрофановым.
   - Да, - неопределенно отозвался Клим.
   - Милый Клим, - сказала она, прижимаясь к нему. - Не находишь ли ты, что жизнь становится очень странной?
   - Я нахожу, что пора спать, вот что, - сказал он. - У меня завтра куча работы...
   Это уже не первый раз Самгин чувствовал и отталкивал желание жены затеять с ним какой-то философический разговор. Он не догадывался, на какую тему будет говорить Варвара, но был почти уверен, что беседа не обещает ничего приятного.
   - О жизни и прочем поговорим когда-нибудь в другой раз, - обещал он и, заметив, что Варвара опечалена, прибавил, гладя плечо ее: - О жизни, друг мой, надобно говорить со свежей головой, а не после Любашиных новостей. Ты заметила, что она говорила о Струве и прочих, как верующая об угодниках божиих?
   - Да, - сказала Варвара, усмехаясь, но глядя в сторону, в окно, освещенное луною.
   Недели через три Самгин сидел в почтовой бричке, ее катила по дороге, размытой вешними водами, пара шершавых, рыженьких лошадей, механически, точно заводные игрушки, перебирая ногами. Ехали мимо пашен, скудно покрытых всходами озими; неплодородная тверская земля усеяна каким-то щебнем, вымытым добела.
   - Хлеба здесь рыжик одолевает, дави его леший, - сказал возница, махнув кнутом в поле. - Это - вредная растения такая, рыжик, желтеньки светочки, - объяснил он, взглянув на седока через плечо.
   "Говорит со мною, как с иностранцем", - отметил Самгин.
   День был воскресный, поля пустынны; лишь кое-где солидно гуляли желтоносые грачи, да по невидимым тропам между пашен, покачиваясь, двигались в разные стороны маленькие люди, тоже похожие на птиц. С неба, покрытого рваной овчиной облаков, нерешительно и ненадолго выглядывало солнце, кисейные тряпочки теней развешивались на голых прутьях кустарника, на серых ветках ольхи, ползли по влажной земле. Утомленный унылым однообразием пейзажа, Самгин дремотно и расслабленно подпрыгивал в бричке, мысли из него вытрясло, лишь назойливо вспоминался чей-то невеселый рассказ о человеке, который, после неудачных попыток найти в жизни смысл, возвращается домой, а дома встречает его еще более злая бессмыслица. Маленький чемодан Самгина тоже подпрыгивал, бил по ногам, но поправить его было лень.
   Въехали в рощу тонкоствольной, свинцовой ольхи, в кислый запах болота, гниющей листвы, под бричкой что-то хряснуло, она запрокинулась назад и набок, вытряхнув Самгина. Лошади тотчас остановились. Самгин ударился локтем и плечом о землю, вскочил на ноги, сердито закричал:
   - Какого ты чорта...
   Возница, мужичок средних лет, с реденькой, серой бородкой на жидком лице, не торопясь слез с козел, взглянул под задок брички и сказал, улыбаясь:
   - Ось пополам, драть ее с хвоста, я тут - ни при чем, господин, железо не вытерпело.
   Молчаливый и унылый, как все вокруг, он оживился, поправил на голове трепаную шапку, подтянул потуже кушак и успокоил:
   - Происшествия - пустяки; тут до Тарасовки не боле полутора верст, а там кузнец дела наши поправит в тую же минуту. Вы, значит, пешечком дойдете. Н-но, уточки, - весело сказал он лошадям, попятив их.
   Достал из-под облучка топор, в три удара срубил ольху и, обрубая ветки ее, продолжал:
   - Там кузнец, Василий Микитич, мастер, какого в Москве не сыскать, гремучего ума человек...
   - Что же мне, идти?
   - С богом! Я - догоню.
   И, хотя лошади стояли неподвижно, как бронзовые, он посоветовал им:
   - Смирненько, птичкк!
   Самгин поднял с земли ветку и пошел лукаво изогнутой между деревьев дорогой из тени в свет и снова в тень. Шел и думал, что можно было не учиться в гимназии и университете четырнадцать лет для того, чтоб ездить по избитым дорогам на скверных лошадях в неудобной бричке, с полудикими людями на козлах. В голове, как медные пятаки в кармане пальто, болтались, позванивали в такт шагам слова:
   Эти бедные селенья,
   Эта скудная природа...
   Неужели барственный Григорович, картежный игрок Некрасов, Златовратский и другие действительно обладали каким-то странным чувством, которое казалось им любовью к народу?
   Роща редела, отступая от дороги в поле, спускаясь в овраг; вдали, на холме, стало видно мельницу, растопырив крылья, она как бы преграждала путь. Самгин остановился, поджидая лошадей, прислушиваясь к шелесту веток под толчками сыроватого ветра, в шелест вливалось пение жаворонка. Когда лошади подошли, Клим увидал, что грязное колесо лежит в бричке на его чемодане.
   - Али вредно сундучку? - спросил возница в ответ на окрик Самгина, переложил колесо под облучок и сказал: - Сейчас достигнем.
   Но только лишь вышли из рощи к мосту чрез овраг, он, схватив лошадей за повода, круто повернул их назад.
   - Так и есть: бунтуются! Эки, черти... И вполголоса посоветовал:
   - Вы, барин, отойдите куда погуще, а то - кто знает, как они поглядят на вас? Дело - не законное, свидетели - нежелательны.
   На тревожные вопросы Клима он не спеша рассказал, что тарасовские мужики давно живут без хлеба; детей и стариков послали по миру.
   - В кусочки, да! Хлебушка у них - ни поесть, ни посеять. А в магазее хлеб есть, лежит. Просили они на посев - не вышло, отказали им. Вот они и решили самосильно взять хлеб силою бунта, значит. Они еще в среду хотели дело это сделать, да приехал земской, напугал. К тому же и день будний, не соберешь весь-то народ, а сегодня - воскресенье.
   Пока он рассказывал, Самгин присмотрелся и увидал, что по деревне двигается на околицу к запасному магазину густая толпа мужиков, баб, детей, - двигается не очень шумно, а с каким-то урчащим гулом; впереди шагал небольшой, широкоплечий мужик с толстым пучком веревки на плече.
   - Это - Кубасов, печник, он тут у них во всем - первый. Кузнецы, печники, плотники - они, всё едино, как фабричные, им - плевать на законы, - вздохнув, сказал мужик, точно жалея законы. - Происшествия эта задержит вас, господин, - прибавил он, переступая с ноги на ногу, и на жидком лице его появилась угрюмая озабоченность, все оно как-то оплыло вниз, к тряпичной шее.
   До деревни было сажен полтораста, она вытянулась по течению узенькой речки, с мохнатым кустарником на берегах; Самгин хорошо видел все, что творится в ней, видел, но не понимал. Казалось ему, что толпа идет торжественно, как за крестным ходом, она даже сбита в пеструю кучу теснее, чем вокруг икон и хоругвей. Ветер лениво гнал шумок в сторону Самгина, были слышны даже отдельные голоса, и особенно разрушал слитный гул чей-то пронзительный крик:
   - Ирмаков! Братцы - Ирмаков отклоняется! Через плетень на улицу перевалился человек в красной рубахе, без пояса, босой, в подсученных до колен штанах; он забежал вперед толпы и, размахивая руками, страдальчески взвизгнул:
   - Ежели Ирмаков, так и я отклоняюсь!
   Печник наотмашь хлестнул его связкой веревок, человечек отскочил, забежал во двор, и оттуда снова раздался его истерический крик:
   - Отклоняюсь... Неправильно-о!
   - Приведите Ермакова, - сказал печник так слышно, как будто он был где-то очень близко от Самгина.
   - Что они хотят делать? - спросил Клим. - Возница, сдвинув кнутовищем шапку на ухо и ковыряя в спутанных волосах, вздохнул:
   - Да ведь что же им делать-то? Желают отпереть магазею, а ключа у них - нету. Ключ в этом деле даже и ненужная вещь, - продолжал он, глядя на деревню из-под ладони. - Ключом только одна рука может действовать, а тут требовается приложение руки всего мира. Чтобы даже и ребятишки. Детей-то не осудите? - спросил он, заглянув в лицо Самгина вопросительно, с улыбочкой. Самгин, не ответив, смотрел, как двое мужиков ведут под руки какого-то бородатого, в длинной, ниже колен, холщовой рубахе; бородатый, упираясь руками в землю, вырывался и что-то говорил, как видно было по движению его бороды, но голос его заглушался торжествующим визгом человека в красной рубахе, подскакивая, он тыкал кулаком в шею бородатого и орал:
   - Отклоняисси, подлая душа-а?
   - Гляди-ко ты, как разъярился человек, - с восхищением сказал возница, присев на подножку брички и снимая сапог. - Это он - правильно! Такое дело всем надобно делать в одну душу.
   Сняв сапог, развернув онучу, он испортил воздух крепким запахом пота, Самгин отодвинулся в сторону, но возница предупредил его:
   - Не очень показывайтесь. А которого ведут - это Ермаков, он тут посторонний житель, пасека у него, и рыболов. Он, видите, сектарь, малмонит, секта такая, чтобы в солдатах не служить.
   Сектанта подвели к печнику, толпа примолкла, и отчетливо прозвучал голос печника:
   - Ты - что же, Ермаков? Твердишь - Христос, а сам народу враг? Гляди в омут башкой спустим, сволочь!
   Шумный, красненький мужичок, сверкая голыми и тонкими ногами, летал около людей, точно муха, толкая всех, бил мальчишек, орал:
   - Становись, хрестьяне!
   Толпа из бесформенной кучи перестроилась в клин, острый конец его уперся в стену хлебного магазина, и как раз на самом острие завертелся, точно ввертываясь в дверь, красненький мужичок. Печник обернулся лицом к растянувшейся толпе, бросил на головы ее длинную веревку и закричал, грозя кулаком:
   - Все до одного берись, мать...
   Мужичок тоже грозил и визжал истерически:
   - Честно-о! А то - руки выломам!
   Крестясь, мужики и бабы нанизывались на веревку, вытягиваясь в одну линию, пятясь назад, в улицу, - это напомнило Самгину поднятие колокола: так же, как тогда. люди благочестиво примолкли, веревка, 'привязанная к замку магазина, натянулась струною. Печник, перекрестясь, крикнул:
   - По третьему разу - дергай!
   - Эй, все ли схватились?
   - Ну - р-раз!
   - Глядите, чтобы Ермаков...
   - Два!
   - К-куда, пес?
   - Три!
   Длинная линия людей покачнулась, веревка, дрогнув, отскочила от стены, упала, брякнув железом.
   - Ну, вот и слава тебе, господи, - сказал возница, надевая сапог, подмигивая Самгину, улыбаясь: - Мы, господин, ничего этого не видели верно? Магазея - отперта, а - как, нам не известно. Отперта, стало быть, ссуду выдают, - так ли?
   Он стал оправлять сбрую на лошадях, продолжая веселеньким голосом:
   - Замок, конечно, сорван, а - кто виноват? Кроме пастуха да каких-нибудь старичков, старух, которые на печках смерти ждут, - весь мир виноват, от мала до велика. Всю деревню, с детями, с бабами, ведь не загоните в тюрьму, господин? Вот в этом и фокус: бунтовать - бунтовали, а виноватых - нету! Ну, теперь идемте...
   Отдохнувшие лошади пошли бойко; жердь, заменяя колесо, чертила землю, возница вел лошадей, покрикивая:
   - Эхма, уточки, куропаточки!
   Самгин шагал в стороне нахмурясь, присматриваясь, как по деревне бегают люди с мешками в руках, кричат друг на друга, столбом стоит среди улицы бородатый сектант Ермаков. Когда вошли в деревню, возница, сорвав шапку с головы, закричал:
   - Эй, Василий Митрич!
   Сразу стало тише, люди как будто испугались, замерли на минуту, глядя на лошадей и Самгина, потом осторожно начали подходить к нему.
   - Дали ссуду-то? - радостно спрашивал возница, а перед ним уже подпрыгивал красненький мужичок, торопливо спрашивая: ,
   - Ты - кого привез? Ты - куда его?
   К Самгину подошли двое: печник, коренастый, с каменным лицом, и черный человек, похожий на цыгана. Печник смотрел таким тяжелым, отталкивающим взглядом, что Самгин невольно подался назад и встал за бричку. Возница и черный человек, взяв лошадей под уздцы, повели их куда-то в сторону, мужичонка подскочил к Самгину, подсучивая разорванный рукав рубахи, мотаясь, как волчок, который уже устал вертеться.
   - Куда едете? В какой должности? - пугливо спрашивал он; печник поймал его за плечо и отшвырнул прочь, как мальчишку, а когда мужичок растянулся на земле, сказал ему:
   - Отойди прочь, Иван!
   Он выговорил эти три слова так, как будто они стоили ему большого усилия. Его лицо изъедено оспой, поэтому оно и было шероховатым, точно камень, из-под выщипанных бровей угрюмо смотрели синеватые глаза. Стоял он, широко раздвинув ноги, засунув большие пальцы рук за пояс, выпятив обширный живот, молча двигал челюстью, и редкая, толстоволосая борода его неприятно шевелилась. Самгин чувствовал, что этот человек не знает, что ему делать с ним, и нельзя было представить, что он сделает в следующую минуту. Подошло с десяток мужиков, все суровые, прихмуренные.
   - Вы - староста? - спросил Самгин, думая, что в следующий раз он возьмет револьвер.
   - Староста арестованный, - сказал один из мужиков; печник посмотрел на него, плюнул под ноги себе и сказал:
   - Что врешь? Староста у нас захворал. В городе лежит.
   Беременная баба, проходя мимо, взмахнула мешком и проворчала:
   - Рады, галманы, случаю... Кончали бы скорее.
   - А вам - зачем старосту? - спросил печник. - Пачпорт и я могу посмотреть. Грамотный. Наказано - смотреть пачпорта у проходящих, проезжающих, - говорил он, думая явно о чем-то другом. - Вы - от земства, что ли, едете?
   - Я - адвокат. ,
   - Адвокат, - повторил печник, поглядев на мужиков, - кто-то из них проворчал:
   - Стало быть: и нашим и вашим.
   - Ну, что ж. Яишну кушать желаете? - спросил печник, подмигнув мужикам, и почти весело сказал: - Господа обязательно яишну едят.
   Он вынул из кармана кожаный кисет, трубку, зачерпнул ею табаку и стал приминать его пальцем. Настроенный тревожно, Самгин вдруг спросил:
   - Вы чего хотите от меня?
   - Мы? - удивился печник. - А - чего нам хотеть? Мы - дома. Вот заехал к нам по нужде человек, мы - глядим.
   Сморщив лицо, он раскурил трубку, подвинулся ближе к Самгину и грубо сказал:
   - Идите.
   - Куда?
   - Туда, - печник ткнул трубкой влево, на группу ветел, откуда доносились вздохи мехов, стук молотка и сиплый голос:
   - Дуй, дуй...
   На перекладине станка для ковки лошадей сидел возница; обняв стойку, болтая ногами, он что-то рассказывал кузнецу. Печник подошел к нему и скомандовал:
   - Подь сюда, Косарев!
   Отвел его в сторону шагов на пять, там они поговорили о чем-то, затем кузнец спросил:
   - Не врешь? Перекрестись. И пригрозил:
   - Ну, гляди же!
   Кузнец начал яростно работать; было что-то припадочное в его ненужной беготне от наковальни к пылающему горну, неистовое в его резких движениях.
   - Дуй, бей, давай углей, - сипло кричал он, повертываясь в углах. У мехов раскачивалась, точно богу молясь, растрепанная баба неопределенного возраста, с неясным, под копотью, лицом.
   - Живее, Вася, не задерживай барина, - сказал печник, отходя прочь от кузницы.
   - Злой работник, а? - спросил Косарев, подходя к Самгину. - Еще теперь его чахотка ест, а раньше он был - не ходи мимо! Баба, сестра его, дурочкой родилась.
   Не переставая говорить, он вынул из-за пазухи краюху ржаного хлеба, подул на нее, погладил рукою корку и снова любовно спрятал:
   - Заметно, господин, что дураков прибывает; тут, кругом, в каждой деревне два, три дуренка есть. Одни говорят: это от слабости жизни, другие считают урожай дураков приметой на счастье.
   - Эй, Косарев, помогай! - крикнул кузнец. Ветер нагнал множество весенних облаков, около солнца они были забавно кудрявы, точно парики вельмож восемнадцатого века. По улице воровато бегали с мешками на плечах мужики и бабы, сновали дети, точно шашки, выброшенные из ящика. Лысый старик, с козлиной бородой на кадыке, проходя мимо Самгина, сказал:
   - Черти носят...
   Самгин отошел подальше от кузницы, спрашивая себя: боится он или не боится мужиков? Как будто не боялся, но чувствовал свою беззащитность и унижение пред откровенной враждебностью печника.
   "Это они, конечно, потому, что я - свидетель, видел, как они сорвали замок и разграбили хлеб".
   Он лениво поискал: какая статья "Уложения о наказаниях" карает этот "мирской" поступок? Статьи - не нашел, да и думать о ней не хотелось, одолевали другие мысли:
   "Печник, конечно, из таких же анархистов по натуре, как грузчик, казак..."
   - Готово, - с радостью объявил Косарев и усердно начал хвалить кузнеца: - Крепче новой стала ось; ну и мастер!
   А мастер, встряхнув на ладони деньги, сердито посоветовал Самгину:
   - Прибавьте на бутылку казенки. Ну, вот, - езжай, Косарев!
   Лошади бойко побежали, и на улице стало тише. Мужики, бабы, встречая и провожая бричку косыми взглядами, молча, нехотя кланялись Косареву, который, размахивая кнутом, весело выкрикивал имена знакомых, поощрял лошадей:
   - Эх, птички-и!
   Но, выехав за околицу, обернулся к седоку и сказал:
   - Сволочь народ!
   Это было так неожиданно, что Самгин не сразу спросил:
   - Почему?
   - Да - как же, - обиженно заговорил Косарев. - Али это порядок: хлеб воровать? Нет, господин, я своевольства не признаю. Конечно: и есть - надо, и сеять - пора. Ну, все-таки: начальство-то знает что-нибудь али - не знает?
   Он погрозил кнутом вдаль, в синеватый сумрак вечера и продолжал вдохновенно:
   - Ежели вы докладать будете про этот грабеж, так самый главный у них печник. Потом этот, в красной рубахе. Мишка Вавилов, ну и кузнец тоже. Мосеевы братья... Вам бы, для памяти, записать фамилии ихние, - как думаете?
   - Перестань, - строго сказал Самгин. - Меня это не касается.
   Он рассердился, но не находил достаточно веских слов, чтоб устыдить возницу.
   - Разве тебе не стыдно доносить на своих?
   - Да я - не здешний...
   - Все равно. Это - нехорошо.
   - Уж чего хорошего, - согласился Косарев. - Али это - жизнь?
   - Удивляюсь я, - продолжал Самгин, но возница прервал его:
   - Еще бы не удивиться! Я сам, как увидал, чего они делают, испугался.
   - Довольно! - крикнул Самгин.
   - Как желаете, - сказал Косарев, вздохнув, уселся на облучке покрепче и, размахивая кнутом над крупами лошадей, жалобно прибавил: - Вы сами видели, господин, я тут посторонний человек. Но, но, яростные! - крикнул он. Помолчав минуту, сообщил: - Ночью - дождик будет, - и, как черепаха, спрятал голову в плечи.
   "Народ, - возмущенно думал Самгин. - Бунтовщики", - иронически думал он, но думалось неохотно и только словами, а возмущение, ирония, вспыхнув, исчезали так же быстро, как отблески молний на горизонте. Там, на востоке, поднимались тяжко синие тучи, отемняя серую полосу дороги, и, когда лошади пробегали мимо одиноких деревьев, казалось, что с голых веток сыплется темная пыль. Синеватая скука холодного вечера настраивала Самгина лирически и жалобно. Жалко было себя, - человека, который не хотел бы, но принужден видеть и слышать неприятное и непонятное. Зачем ему эти поля, мужики и вообще все то, что возбуждает бесконечные, бесплодные думы, в которых так легко исчезает сознание внутренней свободы и права жить по своим законам, теряется ощущение своей самости, оригинальности и думаешь как бы тенями чужих мыслей? Почему на нем лежит обязанность быть умником, все знать, обо всем говорить, служить эоловой арфой, - кому служить?