Горький Максим. Жизнь Клима Самгина (Часть 2)

   - Не люблю говорить о себе, - сказала она довольно твердо в ответ на его догадку:
   - Ты как будто боишься говорить о прошлом. Как-то, заласканный ею, он спросил:
   - У тебя были дети?
   - Один. Умер восьми месяцев.
   Самгин совершенно искренно выговорил:
   - Я бы хотел ребенка от тебя.
   Никонова, закрыв глаза, вытянулась, а он продолжал:
   - Ты у меня - третья, но те, две, никогда не вызывали у меня такого желанья.
   - Милый, - прошептала она, не открывая глаз, и, гладя ладонями груди свои, повторила: - Милый...
   После этого она стала относиться к нему еще нежней и однажды сама, без его вызова, рассказала кратко и бескрасочно, что первый раз была арестована семнадцати лет по делу "народоправцев", вскоре после того, как он видел ее с Лютовым. Просидела десять месяцев в тюрьме, потом жила под гласным надзором у мачехи. Отец ее, дворянин, полковник в отставке, сильно пил, женился на вдове, купчихе, очень тупой и злой. Девятнадцати лет познакомилась с одним семинаристом, он ввел ее в кружок народников, а сам увлекся марксизмом, был арестован, сослан и умер по дороге в ссылку, оставив ее с ребенком. Ее второй любовью был тот блондин, с которым Клим встретил ее в год коронации у Лютова.
   - Это был человек сухой и властный, - сказала она, вздохнув. - Я, кажется, не любила его, но... трудно жить одной.
   Потом она познакомилась с одним марксистом.
   - Студент. Очень хороший человек, - сказала она, и гладкий лоб ее рассекла поперечная морщина, покрасневшая, как шрам. - Очень, - повторила она. - Товарищ Яков...
   - Корнев? - спросил Самгин.
   - Нет, - громко откликнулась она и стала осторожно укладывать груди в лиф; Самгин подумал, что она делает это, как торговец прячет бумажник, в который только что положил барыш; он даже хотел сказать ей это, находя, что она относится к своим грудям забавно ревниво, с какой-то смешной бережливостью.
   - Кто это - Корнев? - спросила она, и Самгин рассказал ей о Корневе все, что знал, а она, выслушав его, вздохнула, улыбнулась:
   - Ну вот ты знаешь мою историю. Обыкновенна? Сидя в постели, она заплетала косу. Волосы у нее были очень тонкие, мягкие, косу она укладывала на макушке холмиком, увеличивая этим свой рост. Казалось, что волос у нее немного, но, когда она распускала косу, они покрывали ее спину или грудь почти до пояса, и она становилась похожа на кающуюся Магдалину.
   В ответ на жестокую расправу с крестьянами на юте раздался выстрел Кочура в харьковского губернатора. Самгин видел, что даже люди, отрицавшие террор, снова втайне одобряют этот, хотя и неудавшийся, акт мести.
   Пришел Митрофанов, грузно сел на стул и раздумчиво начал спрашивать:
   - Кочура этот - еврей? Точно знаете - не еврей? Фамилия смущает. Рабочий? Н-да. Однако непонятно мне: как это рабочий своим умом на самосуд - за обиду мужикам пошел? Наущение со стороны в этом есть как будто бы? Вообще пистолетные эти дела как-то не объясняют себя.
   Но, выслушав объяснения Самгина, он тряхнул головой и почти весело закончил:
   - Впрочем - дело не мое. Я, так сказать, из патриотизма. Знаете, например: свой вор - это понятно, а, например, поляк или грек - это уж обидно. Каждый должен у своих воровать.
   Самгин, рассказав этот анекдот Никоновой, похвастался:
   - Человек - удивительно преданный мне. Он, конечно, знаком с филерами, предупреждал меня, что за мной следят, говорил и о тебе: подозрительная особа.
   - Вот как? - живо воскликнула она. - Это хорошо!
   - Не правда ли?
   - Очень хорошо. Ты займись им. Можно использовать более широко. Ты не пробовал уговорить его пойти на службу в охранное отделение? Я бы на твоем месте попробовала.
   "Оказывается, в ней есть склонность к авантюрам", - подумал Самгин.
   Жизнь становилась все более щедрой событиями, каждый день чувствовался кануном новой драмы. Тон либеральных газет звучал ворчливей, смелее, споры - ожесточенней, деятельность политических партий - лихорадочнее, и все чаще Самгин слышал слова;
   "Нелегальный. Подпольщик".
   Разъезжая по делам патрона и Варавки, он брал различные поручения Алексея Гогина и других партийцев и по тому, как быстро увеличивалось количество поручений, убеждался, что связи партий в московском фабричном районе растут. Незаметно для себя он привык исполнять эти поручения, исполнял их с любопытством и порою мысленно усмехался, чувствуя себя "покорным слугою революции", как он называл Любашу Сомову, как понимал Никонову. У него было много интересных встреч, и одна из них особенно долго оставалась в памяти.
   Поздно вечером к нему в гостиницу явился человек среднего роста, очень стройный, но голова у него была несоразмерно велика, и поэтому он казался маленьким. Коротко остриженные, но прямые и жесткие волосы на голове торчали в разные стороны, еще более увеличивая ее. На круглом, бритом лице - круглые выкатившиеся глаза, толстые губы, верхнюю украшали щетинистые усы, и губа казалась презрительно вздернутой. Одет он в белый китель, высокие сапоги, в руке держал солидную палку.
   - Только? - спросил он, приняв из рук Самгина письмо и маленький пакет книг; взвесил пакет на ладони. положил его на пол, ногою задвинул под диван и стал читать письмо, держа его близко пред лицом у правого глаза, а прочитав, сказал:
   - Левым почти совсем не вижу. Приговорен к совершенной слепоте; года на два хватит зрения, а затем - погружаюсь во тьму.
   Говорил он так, как будто гордился тем, что ослепнет. Было в нем что-то грубоватое, солдатское. Складывая письмо все более маленькими квадратиками, он широко усмехнулся:
   - Сообщают, что либералы пошевеливаются в сторону конституции. Пожилая новость. Профессура и адвокаты, конечно? Ну, что ж, пускай зарабатывают для нас некоторые свободы.
   Развернув письмо, он снова посмотрел на него правым глазом и спросил тоном экзаминатора:
   - Ну, а как студенчество? Самгин уже видел, что пред ним знакомый и неприятный тип чудака-человека. Не верилось, что он слепнет, хотя левый глаз был мутный и странно дрожал, но можно было думать, что это делается нарочно, для вящей оригинальности. Отвечая на его вопросы осторожно и сухо, Самгин уступил желанию сказать что-нибудь неприятное и сказал:
   - В общем - молодежь становится серьезнее, и очень многие отходят от политики к науке.
   - То есть - как это отходят? Куда отходят? - очень удивился собеседник. - Разве наукой вооружаются не для политики? Я знаю, что некоторая часть студенчества стонет: не мешайте учиться! Но это недоразумение. Университет, в лице его цивильных кафедр, - военная школа, где преподается наука командования пехотными массами. И, разумеется, всякая другая военная мудрость.
   Он говорил, а щетинистые брови его всползали все выше от удивления. Самгин, видя, что выпад его неудачен, переменил тему:
   - Вы что же - военный?
   - Студент физико-математического факультета, затем - рядовой сто сорок четвертого Псковского полка. Но по слабости зрения, - мне его казак нагайкой испортил, - от службы отстранен и обязан жить здесь, на родине, три года безвыездно.
   Быстро выговорив все это, он спросил насмешливо:
   - А вы не из тех ли добродушных, которые хотят подвести либералов к власти за левую ручку, а потом получить правой их ручкой по уху?
   Он сказал это очень задорно и как-то внезапно помолодел, подтянулся, готовясь к бою, но Самгин уклонился от боя.
   - Вы - здесь родились?
   - Увы! Но настоящей родиной моей считаю Москву, университет.
   - Скучно здесь?
   - Скуки не испытывал, но - есть некоторые неудобства: за четырнадцать месяцев - два обыска и семьдесят четыре дня тюрьмы.
   Несколько секунд он молча и как бы издали рассматривал Самгина, потом сказал тоном приказа:
   - Вы там скажите Гогину или Пояркову, чтоб они присылали мне литературы больше и что совершенно необходимо, чтоб сюда снова приехал товарищ Дунаев. А также - чтоб не являлась ко мне бестолковая дама.
   Достав из-под дивана пакет, он снова взвесил его на ладони и закончил строго:
   - И, наконец, меня зовут Петр Усов, а не Руссов и не Петрусов, как они пишут на конвертах. Эта небрежность создает для меня излишние хлопоты с почтой.
   Сунул пакет за пазуху, под мышку, молча стиснул пальцы Самгина и ушел, постукивая палкой.
   "Вождь... "Объясняющий господин". Как это символично, что он слепнет", - думал Самгин, глядя в окно, на мещанские домики, точно вымытые лунным светом. Домики были двухэтажные, прочные и окутаны садами, как шубами. Земля под ними тоже, должно быть, прочная, а улица плотно вымощена булыжником, отшлифованным пылью и лунным светом. По тротуару величественно плыл большой коричневый ком сгущенной скуки, - пышно одетая женщина вела за руку мальчика в матроске, в фуражке с лентами; за нею шел клетчатый человек, похожий на клоуна, и шумно сморкался в платок, дергая себя за нос. Было тихо, как бывает только в русских уездных городах, лишь внизу гостиницы щелкали шары биллиарда. Можно было вообразить, что это камни мостовой бьются друг о друга от скуки.
   Самгин задумался о человеке, который слепнет в этом городе, вероятно, чужом ему, как иностранцу, представил себя на его месте и сжался, точно от холода.
   "Все-таки - надо признать - мужественные люди, - невольно подумал он. - Хотя этот - революционер по личному мотиву, так сказать. А скуку эту они едва ли одолеют..."
   Вечером, в день, когда он приехал домой, явился Митрофанов и сказал с натянутой усмешкой:
   - Пришел проститься, перевожусь в Калугу, а - почему? Неизвестно. Не понимаю. Вдруг...
   Он говорил и пожимал плечами и механически гладил колени ладонями, покачивался.
   " - Очень сожалею, я к вам так привык, - искренно сказал Самгин.
   Растерянная усмешка соскользнула с лица Митрофанова, он шумно вздохнул и оживился, выпрямился, говоря:
   - А я вас, извините, сердечно полюбил, Клим Иванович, вы для меня, знаете... муж разума и вообще... лицо!
   - Что же у вас... неудача какая-нибудь? Агент полиции снова приуныл, пожал плечами, оглянулся.
   - Наоборот, - сказал он. - Варвары Кирилловны - нет? Наоборот, вздохнул он. - Я вообще удачлив. Я на добродушие воров ловил, они на это идут. Мечтал даже французские уроки брать, потому что крупный вор после хорошего дела обязательно в Париж едет. Нет, тут какой-то... каприз судьбы.
   Он медленно встал и попросил:
   - Передайте, пожалуйста, супруге мою сердечную благодарность за ласку. А уж вам я и не знаю, что сказать за вашу... благосклонность. Странное дело, ей-богу! - негромко, но с упреком воскликнул он. - К нашему брату относятся, как, примерно, к собакам, а ведь мы тоже, знаете... вроде докторов!
   Круглые глаза Митрофанова налились слезами, он отвернулся, пряча обиженное лицо, быстро и крепко тиснул руку Самгина и ушел.
   Было жалко его, но думать о нем - некогда. Количество раздражающих впечатлений быстро возрастало. Самгин видел, что молодежь становится проще, но не так, как бы он хотел. Ему казалась возмутительной поспешность, с которой студенты-первокурсники, вчерашние гимназисты, объявляли себя эсерами и эсдеками, раздражала легкость, с которой решались ими социальные вопросы.
   "Мальчишки", - мысленно негодовал он на людей, моложе его на десять, восемь, на шесть лет. Ему хотелось учить, охлаждать их пыл. Но, когда он пробовал делать это, он встречал горячий отпор и убеждался, что мальчишки и эмоционально сильнее и социально грамотней его.
   Народились какие-то "вундеркинды", один из них, крепенький мальчик лет двадцати, гладкий и ловкий, как налим, высоколобый, с дерзкими глазами вертелся около Варвары в качестве ее секретаря и учителя английского языка. Как-то при нем Самгин сказал:
   - Революционер прежде всего - общественный деятель.
   Тогда этот налим, иронически усмехаясь, спросил:
   - В интересах какого же общества действует эдакий революционер? Если в интересах современного, классового, так почему же он революционер, а не контрреволюционер?
   Самгин заговорил в солидном, даже строгом тоне, но это не смутило юношу, спокойно выслушав доводы, сказал, тряхнув гладко остриженной головой:
   - Неубедительно. Наша задача - создание нового, а не ремонт старья.
   Юноша носил фамилию Властов и на вопрос Варвары - кто его отец? ответил:
   - Я - вроде анекдота, автор - неизвестен. Мать умерла, когда мне было одиннадцать лет, воспитывала меня "от руки" - помните Диккенса? - ее подруга, золотошвейка; тоже умерла в прошлом году.
   Самгина не мог не раздражать юноша, который по поводу споров за границей просто сказал:
   - В скрытой сущности своей это - борьба людей, которые говорят по Марксу, с людями, которые решили действовать по Марксу.
   Он был, видимо, очень здоров, силен, ходил как-то особенно твердо; на его смугловатом лице блестели темные глаза, узкие, они казались саркастически прищуренными. После нескольких столкновений с ним Самгин спросил жену:
   - Зачем тебе этот юный циник?
   - Он очень деловит, - сказала Варвара и, неприятно обнажив зубы усмешкой, дополнила: - Кумов - не от мира сего, он все о духе, а этот ничего воздушного не любит.
   Кумов сшил себе сюртук оригинального покроя, с хлястиком на спине, стал еще длиннее и тихим голосом убеждал Варвару:
   - К народу нужно идти не от Маркса, а от Фихте. Материализм - вне народной стихии. Материализм - усталость души. Творческий дух жизни воплощен в идеализме.
   Варвара по вечерам редко бывала дома, но если не уходила она приходили к ней. Самгин не чувствовал себя дома даже в своей рабочей комнате, куда долетали голоса людей, читавших стихи и прозу. Настоящим, теплым, своим домом он признал комнату Никоновой. Там тоже были некоторые неудобства; смущал очкастый домохозяин, он, точно поджидая Самгина, торчал на дворе и, встретив его ненавидящим взглядом красных глаз из-под очков, бормотал:
   - Затворяя калитку - поднимайте щеколду. Ноги надо вытирать, для того на крыльце рогожка положена.
   - Почему он так не любит меня?
   - Я думаю, старики никого не любят, а только притворяются, что иногда любят, - задумчиво ответила Никонова.
   В комнате ее было тесно, из сада втекал запах навоза, кровать узка и скрипела. Самгин несколько раз предлагал ей переменить квартиру.
   - Для меня "с милым рай и в шалаше", - шутила она, не уступая ему. Он считал ее бескорыстие глупым, но - не спорил с нею.
   Уже прошел год, а она не уставала внимательно и молча слушать его.
   - Суббота для человека, а не человек для субботы, - говорил он. Каждый свободен жертвовать или не жертвовать собой. Если даже допустить, что сознание определяется бытием, - это еще не определяет, что сознание согласуется с волею.
   Он сам чувствовал, что эти издерганные, измятые мысли не удовлетворяют его, и опасался, что женщина, сделав из них выводы, перестанет уважать его. Но она сочувственно кивала головой.
   Когда он рассказывал ей о своих встречах и беседах с партийными людями, Никонова слушала как будто не так охотно, как его философические размышления. Она никогда не расспрашивала его о людях. И только один раз, когда он сказал, что Усов просит не присылать к нему "бестолковую" даму, она живо спросила:
   - Бестолковую?
   И, подумав, спросила езде, но уже равнодушно:
   - Кто бы это?
   Ее конспиративность удивляла, даже внушала уважение. Самгин продолжал думать, что она приспособилась к революционной работе, как приспособляются к ремеслу, как, например, почтальон приспособлен к разноске писем по запутанным улицам Москвы. Но она не похожа на безвольную и бездарную Таню Куликову, не похожа и на Любашу, для которой революционеры, вероятно, интереснее и ближе революции. В Никоновой было нечто от книги, фабула которой искусно затемнена. Довольно часто и почти всегда неожиданно она исчезала из Москвы. Случалось, что, являясь к ней в условленный день и час, он получал из рук домохозяина конверт и в нем краткую записку без подписи: "Вернусь через неделю". "Не дожидайся, уехала на два дня".
   У него был второй ключ от комнаты, и как-то вечером, ожидая Никонову, Самгин открыл книгу модного, неприятного ему автора. Из книги вылетела узкая полоска бумаги, на ней ничего не было написано, и Клим положил ее в пепельницу, а потом, закурив, бросил туда же непогасшую спичку; край бумаги нагрелся и готов был вспыхнуть, но Самгин успел схватить ее, заметив четко выступившие буквы.
   - "Усов", - прочитал он, подумал и стал осторожно нагревать бумажку на спичке, разбирая: - "быв. студ. сдан в солд. учит. Софья Любачева, служ. гостиницы "Москва", быв. раб. Выксунск. зав. Андрей Андреев".
   За этим делом его и застала Никонова. Открыв дверь и медленно притворяя ее, она стояла на пороге, и на побледневшем лице ее возмущенно и неестественно выделились потемневшие глаза. Прошло несколько неприятно длинных секунд, прежде, чем она тихо, с хрипотой в горле, спросила:
   - Что ты делаешь? Зачем?
   Ее волнение было похоже на испуг и так глубоко, что даже после того, когда Самгин, рассказав ей, как все это произошло, извинился за свою нескромность, она долго не могла успокоиться.
   - Но - зачем же ты проявлял? - повторяла она, очень пристально и как-то жалобно рассматривая его лицо. - Увидал, что написано, и должен был оставить... а ты начал проявлять, - зачем?
   Навязчивые, упрямые ее вопросы разозлили его, и довольно сухо он сказал:
   - Я - извинился, сказал уже, что сделано это мною безотчетно, от скуки, что ли! Ты испугана своей неосторожностью и злишься на меня зря.
   Эти слова успокоили ее, она села на колени к нему и, гладя ласковой ладонью щеку его, сказала покорно:
   - Я - не злюсь. - И, улыбаясь, прибавила: - Я тоже не знаю, что меня взволновало.
   В этот вечер она была особенно нежна с ним и как-то грустно нежна. Изредка, но все чаще, Самгин чувствовал, что ее примиренность с жизнью, покорность взятым на себя обязанностям передается и ему, заражает и его. Но тут он открыл в ней черту, раньше не замеченную им и родственную Нехаевой: она тоже обладала способностью смотреть на людей издалека и видеть их маленькими, противоречивыми.
   - Ты слышал, что Щедрин перед смертью приглашал Ивана Кронштадтского? - спрашивала она и рассказывала о Льве Толстом анекдоты, которые рисовали его человеком самовлюбленным, позирующим. Вообще она знала очень много сплетен об умерших и живых крупных людях, но передавала их беззлобно, равнодушным тоном существа из мира, где все, что не пошло, вызывает подозрительное и молчаливое недоверие, а пошлость считается естественной и только через нее человек может быть понят. Эти ее анекдоты очень хорошо сливались с ее же рассказами о маленьких идиллиях и драмах простых людей, и в общем получалась картина морально уравновешенной жизни, где нет ни героев, ни рабов, а только - обыкновенные люди.
   "Жестоко вышколили ее", - думал Самгин, слушая анекдоты и понимая пристрастие к ним как выражение революционной вражды к старому миру. Вражду эту он считал наивной, но не оспаривал ее, чувствуя, что она довольно согласно отвечает его отношению к людям, особенно к тем, которые метят на роли вождей, "учителей жизни", "объясняющих господ".
   Он видел, что с той поры, как появились прямолинейные юноши, подобные Властову, Усову, яснее обнаружили себя и люди, для которых революционность "большевиков" была органически враждебна. Себя Самгин не считал таким же, как эти люди, но все-таки смутно подозревал нечто общее между ними и собою. И, размышляя перед Никоновой, как перед зеркалом или над чистым листом бумаги, он говорил:
   - Ученики Ленина несомненно вносят ясность в путаницу взглядов на революцию. Для некоторых сочувствующих рабочему движению эта ясность будет спасительна, потому что многие не отдают себе отчета, до какой степени и чему именно они сочувствуют. Ленин прекрасно понял, что необходимо обнажить и заострить идею революции так, чтоб она оттолкнула все чужеродное. Ты встречала Степана Кутузова?
   - Никогда, - отвечала женщина, нахмурив брови, отрицательно качнув головой.
   Самгин рассказывал ей о Кутузове, о том, как он характеризовал революционеров. Так он вертелся вокруг самого себя, заботясь уж не столько о том, чтоб найти для себя устойчивое место в жизни, как о том, чтоб подчиняться ее воле с наименьшим насилием над собой. И все чаще примечая, подозревая во многих людях людей, подобных ему, он избегал общения с ними, даже презирал их, может быть, потому, что боялся быть понятым ими.
   Зимою у него была неприятнейшая встреча с Лютовым. Только что приехав в Подольск, Самгин пил чай в номере плохонькой гостиницы, просматривая копии следственного производства по делу о поджоге. За окном бесшумно колебалась густая кисея снега, город был окутан белой тишиной. Внезапно в коридоре хлопнула дверь, заскрипел пол и на пороге комнаты Самгина встал, приветственно взвизгивая, торговец пухом и пером, в пестрой курточке из шкурок сусликов, в серых валеных сапогах выше колен. Усевшись на стул верхом и стараясь понизить непослушный голос, Лютов сообщил, что приехал покупать коня.
   - Необыкновенной красоты конь! Для Алины. Вошел кудрявый парень в белой рубахе, с лицом счастливого человека, принес бутылку настойки янтарного цвета, тарелку моченых яблоков и спросил, ангельски улыбаясь, не прикажут ли еще чего-нибудь.
   - Исчезни, морда! - приказал Лютов. Он стал уродливее. Поредевшие встрепанные волосы обнажали бугроватый череп; лысина, увеличив лоб, притиснув глазницы, сделала глаза меньше, острее; белки приняли металлический блеск ртути, покрылись тонким рисунком красных жилок, зрачки потеряли форму, точно зазубрились, и стали еще более непослушны, а под глазами вспухли синеватые подушечки, и нос опустился к толстым губам. Все в нем было непослушно, раздерганно, и как будто нарочно он не подстригал редкие волосики бороденки, усов; нарочно для того, чтоб подчеркнуть раздражающую неприглядность лица. Качаясь на стуле, развинченно изгибаясь, он иронически спрашивал:
   - Ты что же не бываешь у Алины? Жена запрещает или мораль?
   Неприятно смущенный бесцеремонным вторжением, Самгин сказал, что у него много работы, но Лютов, не слушая, наливая рюмки, ехидствовал, обнажая мелкие, желтые зубы.
   - Моралист, хех! Неплохое ремесло. Ну-ко, выпьем, моралист! Легко, брат, убеждать людей, что они - дрянь и жизнь их - дрянь, они этому тоже легко верят, чорт их знает почему! Именно эта их вера и создает тебе и подобным репутации мудрецов. Ты - не обижайся, - попросил он, хлопнув ладонью по колену Самгина. - Это я говорю для упражнения в острословии. Обязательно, братец мой, быть остроумным, ибо чем еще я куплю себе кусок удовольствия?
   Склонив голову к плечу, он подмигнул левым глазом и прошептал:
   - "Жизнь для жизни нам дана", - заметь, что этот каламбуришко достигается приставкой к слову жизнь буквы "люди". Штучка?
   - Плохой каламбур, - сухо сказал Клим.
   - Отвратителен, - согласился Лютов.
   Самгин и раньше подозревал, что этот искаженный человек понимает его лучше всех других, что он намеренно дразнит и раздражает его, играя какую-то злую и темную игру.
   "Больная, хитрая бестия. Когда он говорит настоящее свое, то, чему верит? Может быть, на этот раз, пьяный, он скажет о себе больше, чем всегда?"
   Лютов выпил еще, взял яблоко, скептически посмотрел на него и, бросив на тарелку, вздохнул со свистом.
   - Пей! Некорректно быть трезвым; когда собеседник пьян. Выпьем, например, за женщин, продающих красоту стену на, растление мужеподобным скотам.
   Он возгласил это театрально и даже взмахнул рукою, но его лицо тотчас выдало фальшь слов, оно обмякло, оплыло, ртутные глаза на несколько секунд прекратили свой трепет, слова тоста как бы обожгли Лютова испугом.
   - Это я - так... сболтнул, - забормотал он, глядя в угол. - Это Макаров внушает, чорт... хех!
   Обеими руками схватив руку Самгина у локтя и кисти, притягивая, наклоняя его к себе, он прошептал:
   - Почтеннейший страховых дел мастер, - вот забавная штука: во всех диких мыслях скрыта некая доза истины! Пилат, болван, должен бы знать: истина - игра дьявола! Вот это и есть прародительница всех наших истин, первопричина идиотской, тревожной бессонницы всех умников. Плохо спишь?
   - Ты, Лютов, человек из сумасшедшего дома Достоевского, - с наслаждением сказал Самгин.
   - Нет, - серьезно? - взвизгнул Лютов.
   - Тебе надобно лечиться...
   - Так, значит, из Достоевского? Ну, это - ничего. А то, видишь ли, есть сумасшедший дом Михаила Щедрина...
   - Зачем все эти... фокусы? При чем тут Щедрин? - говорил Самгин, подчиняясь раздражению.
   - Не понимаешь? - будто бы удивился Лютов. - Ах, ты... нормалист! Но ведь надобно одеваться прилично, этого требует самоуважение, а трагические лохмотья от Достоевского украшают нас приличнее, чем сальные халаты и модные пиджаки от Щедрина, - понял? Хех...
   Он говорил подсмеиваясь, подмигивая, а Самгин ждал момента, когда удобнее прервать ехидную болтовню, копил резкие, уничтожающие слова и думал:
   "Поссорюсь с ним. Навсегда".
   Но Лютов, проглотив еще рюмку водки, вдруг стал трезвее, заговорил спокойнее.
   - А - хорошие подзатыльники дают эсеры самодержавцам, э?