Горький Максим. Жизнь Клима Самгина (Часть 2)

   Самгин старался выдержать тон объективного свидетеля, тон человека, которому дорога только правда, какова бы она ни была. Но он сам слышал, что говорит озлобленно каждый раз, когда вспоминает о царе и Гапоне. Его мысль невольно и настойчиво описывала восьмерки вокруг царя и попа, густо подчеркивая ничтожество обоих, а затем подчеркивая их преступность. Ему очень хотелось напугать людей, и он делал это с наслаждением.
   Когда он кончил, слушатели осторожно зашевелились, как бы пробуждаясь от тяжелой дремоты; затем, сначала - шопотом, нерешительно, заговорили, обращаясь не друг ко другу, а как-то в воздух. Первый высказался Эвзонов, он встал и, доставая папиросу из портсигара, сказал, обнажив черные зубы:
   - Этот кошмар невозможно объяснить столкновением классовых противоречий, нет, - это нечто поглубже, пострашней...
   - О, да! - согласилась Дудорова, хрустя пальцами. - После этого Россия или вознесется к свободе или окончательно падет в бездну...
   Кто-то из мужчин сказал могильным голосом!
   - Нанесен удар - смертельный удар! - не только идее самодержавия, но идее личности.
   Самгин молчал, ожидая более значительного. Подошла жена в гладком, бронзового цвета платье, оно старило ее и делало похожей на карикатурно преувеличенную подставку для лампы.
   - Ты отлично говорил, - сказала она с искренним изумлением. Замечательно! Какое богатство деталей, и как ты умело пользовался ими! Честное слово - было даже страшно иногда...
   В ее изумлении Самгин не нашел ничего лестного для себя, и она мешала ему слушать. Человек с напудренным лицом клоуна, длинной шеей и неподвижно вытаращенными глазами, оглядывая людей, напиравших на него, говорил негромко, но так, что слов его не заглушал ни шум отодвигаемых стульев, ни возбужденные голоса людей, уже разбившихся на маленькие группки.
   - Человек - свят! Христос был человек, победивший дьявола. После Христа врожденное зло перестало существовать. Теперь зло - социальная болезнь. Один человек - беззлобен...
   Могильный голос возражал:
   - Это какой-то теологический анархизм... А Дудорова кричала:
   - Народ не делает ни добра, ни зла, только материальные вещи...
   Большой, толстый поэт грыз бисквиты и говорил маленькой даме в пенснэ:
   - Человек имеет право быть Иудой, Геростратом...
   - Говорите что вам угодно, а все-таки революция - неизбежна!
   Это повторялось на разные лады, и в этом не было ничего нового для Самгина. Не ново было для него и то, что все эти люди уже ухитрились встать выше события, рассматривая его как не очень значительный эпизод трагедии глубочайшей. В комнате стало просторней, менее знакомые ушли, остались только ближайшие приятели жены; Анфимьевна и горничная накрывали стол для чая; Дудорова кричала Эвзонову:
   - Ибсен - педант, педант...
   Самгина уже забыли, никто ни о чем не спрашивал его.
   "Сыты", - иронически подумал он, уходя в кабинет свой, лег на диван и задумался: да, эти люди отгородили себя от действительности почти непроницаемой сеткой слов и обладают завидной способностью смотреть через ужас реальных фактов в какой-то иной ужас, может быть, только воображаемый ими, выдуманный для того, чтоб удобнее жить.
   Потом он думал еще о многом мелочном, - думал для того, чтоб не искать ответа на вопрос: что мешает ему жить так, как живут эти люди? Что-то мешало, и он чувствовал, что мешает не только боязнь потерять себя среди людей, в ничтожестве которых он не сомневался. Подумал о Никоновой: вот с кем он хотел бы говорить! Она обидела его нелепым своим подозрением, но он уже простил ей это, так же, как простил и то, что она служила жандармам.
   "Другого человека я осудил бы, разумеется, безжалостно, но ее - не могу! Должно быть, я по-настоящему привязался к ней, и эта привязанность сильнее любви. Она, конечно, жертва", - десятый раз напомнил он себе.
   На другой день утром явился Гогин и предложил ему прочитать два-три доклада о кровавом воскресенье в пользу комитета. После истории с Никоновой Самгин смотрел на Гогина как на человека, который увел у него жену, но читать охотно согласился. Он значительно расширил рассказ о воскресенье рассказом о своих наблюдениях над царем, интересно сопоставлял его с Гапоном, намекал на какое-то неуловимое - неясное и для себя - сходство между ними, говорил о кочегаре, о рабочих, которые умирали так потрясающе просто, о том, как старичок стучал камнем в стену дома, где жил и умер Пушкин, - о старичке этом он говорил гораздо больше, чем знал о нем. После каждого доклада он чувствовал себя умнее, значительней и чувствовал, что чем более красиво рисует он все то, что видел, - тем менее страшным становится оно для него. Но он очень хотел, чтоб людям было страшно слушать, чтоб страх отрезвлял их, и ему казалось, что этого он достигает: людям - страшно. Однако он видел: страх недолго живет в людях, убежденных, что они могут изменить действительность, приручить ее.
   "Какое легкомыслие", - думал он и озлоблялся против дерзких.
   - Я поражена, Клим, - говорила Варвара. - Третий раз слушаю, удивительно ты рассказываешь! И каждый раз новые люди, новые детали. О, как прав тот, кто первый сказал, что высочайшая красота - в трагедии!
   Слушая ее похвалы, Самгин делал равнодушное и усталое лицо.
   - Это не дешево стоит мне.
   - Я думаю, - соглашалась Варвара.
   В эти дни успеха, какого он никогда еще за всю свою жизнь не испытывал, у Самгина сама собою сложилась формула:
   "Революция нужна для того, чтоб уничтожить революционеров".
   Когда он впервые подумал так, он мысленно усмехнулся:
   "Нелепо!"
   Но усмешка не изгнала из памяти эту формулу, и с нею он приехал в свой город, куда его потребовали Варавкины дела и где - у доктора Любомудрова он должен был рассказать о Девятом января.
   - Напишите небольшую статейку фактического характера, - предложила Спивак, очень бледная, покусывая губы и как-то бесцельно переходя с места на места
   Самгин написал охотно, он сделал это как свое личное дело, во, когда прочитал вслух свою повесть, кожаный и масляный Дунаев заметил, усмехаясь:
   - Штучка устрашающая для обывателей.
   - Придется сократить, - сказала Спивак, а длинноногий Корнев, взяв рукопись, как свою, пробормотал, что он это сделает.
   - Вычеркнем красивости, и через денек, пожалуй, можно будет пустить в публику.
   Затем Самгин докладывал в квартире адвоката Правдива, где его слушало человек сорок людей левого умонастроения; у городского головы Радеева, где собралось человек пятнадцать солиднейших либералов; затем он закружился в суматохе различных мелких дел, споров о завтрашнем дне, в новых знакомствах и - потерял счет дням. Во всем этом было нечто охмеляющее, как в старом, хорошем вине. Самгин чувствовал, что на него смотрят как на непосредственного участника в трагическом событии, тайные силы которого невозможно понять, несмотря на все красноречие рассказов о нем. Он видел: вне кружка Спивак люди подозревают, что он говорит меньше, чем знает, и что он умалчивает о своей роли. Это ему нравилось, это несколько окрыляло его, подсказывало слова более резкие и смелые, слова, которые, иногда, удивляли и его, как обмолвки, впрочем - естественные для человека, который взволнован. Но взволнован был весь город, все грамотные люди угрюмо чувствовали, что случилось необыкновенное, устрашающее.
   Настроение горожан довольно удачно, хотя и грубо определил Дунаев, показывая странно белые, плотно составленные зубы.
   - Проснулись, как собаки осенней ночью, почуяли страшное, а на кого лаять - не знают и рычат осторожно. Корнев сказал более мягко:
   - Начинают понимать, в каком государстве живут. Эти фразы не смущали Самгина, напротив: в нем уже снова возрождалась смутная надежда на командующее место в жизни, которая, пошатываясь, поскрипывая, стеная и вздыхая, смотрела на него многими десятками глаз и точно ждала каких-то успокоительных обещаний, откровений. Это еще более укрепляло в нем остренькое и мстительное желание не успокаивать, а стращать. Ему было приятно рассказывать миролюбивым людям, что в комиссию сенатора Шидловского по рабочему вопросу вошли рабочие социал-демократы и что они намерены предъявить политические требования.
   - Героем времени постепенно становятся толпа, масса, - говорил он среди либеральной буржуазии и, вращаясь в ней, являлся хорошим осведомителем для Спивак. Ее он пытался пугать все более заметным уклоном "здравомыслящих" людей направо, рассказами об организации "Союза русского народа", в котором председательствовал историк Козлов, а товарищем его был регент Корвин, рассказывал о работе эсеров среди ремесленников, приказчиков, служащих. Но все это она знала не хуже его и, не пугаясь, говорила:
   - Естественно.
   И обременяла его бесчисленным количеством различных поручений; он - не отказывался от них, раззадоренное любопытство и смутное предчувствие конца всем тревогам превращалось у него в азарт неопытного игрока.
   В свою очередь Самгина широко осведомлял обо всем в городе Иван Дронов. Посмеиваясь, потирая руки, гримасничая, он говорил:
   - Я все-таки мужичок, значит - реалист, мне и надлежит быть эсером, а ваш брат, эсдеки, - интеллигентская организация.
   В эсерство Дронова Самгин не верил, чувствуя, что - как многие - Иван "революционер до завтра" и храбрится от страха. Всегда суетливый, он приобрел теперь какие-то неуверенные, отрывочные жесты, снял кольцо с пальца, одевался не так щеголевато, как раньше, вообще - прибеднился, сделал себя фигурой более демократической. Но даже в том, как судорожно Он застегивал и расстегивал пуговицы пиджака, была очевидна его лживость и тревога человека, который не вполне уверен, что он действует сообразно со своими интересами.
   - Политически организуем Россию именно мы, эсеры, - не то - спрашивал, не то - утверждал он.
   Самгин видел, что Дронов вертится вокруг его, даже заискивает перед ним, хотя и грубит, не бескорыстно.
   "Подозревает во мне крупного деятеля и хочет убедиться в этом", решил Самгин, и его антипатия к Дронову взогрелась до отвращения к нему.
   В быстрой смене шумных дней явился на два-три часа Кутузов. Самгин столкнулся с ним на улице, но не узнал его в человеке, похожем на деревенского лавочника. Лицо Кутузова было стиснуто меховой шапкой с наушниками, полушубок на груди покрыт мучной и масляной коркой грязи, на ногах - серые валяные сапоги, обшитые кожей. По этим сапогам Клим и вспомнил, войдя вечером к Спивак, что уже видел Кутузова у ворот земской управы.
   Кутузов пил чай, должно быть, продолжая воображать себя человеком из деревни. Держался важно, жесты его были медлительно солидны, - жесты человека, который хорошо знает цену себе и никуда не торопится.
   - Михаил Кузьмич Антонов, - прошу помнить! - предупредил он Самгина.
   "Какой искусный актер", - подумал Самгин, отвечая на его деловитые вопросы о Петербурге.
   - Так. Значит - красного флага не пожелали? - спрашивал Кутузов, неуместно посмеиваясь в бороду. - Ну, что ж? Теперь поймут, что царь не для задушевной беседы с ним, а для драки.
   Дунаев, сидевший против него, тоже усмехнулся, а Кутузов, тряхнув головой, сказал, глядя в стакан чая:
   - Урок оплачен дорого. Но того, чему он должен научить, мы, словесной или бумажной пропагандой, не достигли бы и в десяток лет. А за десять-то лет рабочих - и ценнейших! - погибло бы гораздо больше, чем за два дня...
   - В Риге тоже много перестреляли, - напомнил Дунаев. Кутузов посмотрел в лицо его, погладил бороду и негромко выговорил:
   - Для того и винтовки, чтоб в людей стрелять. А винтовки делают рабочие, как известно.
   Лицо Дунаева снова расцвело знакомой Климу улыбочкой.
   - Простота! - сказал он.
   Кутузов снова обратился к Самгину:
   - А - поп, на вашу меру, величина дутая? Случайный человек. Мм... В рабочем движении случайностей как будто не должно быть... не бывает.
   Нахмурясь, он помолчал, потом спросил:
   - Туробоев - сильно ранен?
   В это время пришла Спивак с Аркадием, розовощеким от холода, мальчик бросился на колени Кутузова.
   - Приехал, приехал!
   Кутузов, ухмыляясь, прижал его мордочку под бороду себе и забормотал в кудрявые волосы:
   - Ах ты, Аркашка - букашка - таракашка! Почему ты такая маленькая, а?
   - Неправда!
   - Тощенькая - тебя даже мухи не боятся.
   - Мухи никого не боятся.;. Мухи у тебя в бороде жили, помнишь - летом?
   Спивак, изящная, разогретая морозом, шепталась с Дунаевым, положив руку на его плечо.
   - Ладно! - сказал он. - Иду!
   - Смотрите, - не больше пятнадцати, ну - двадцати человек! - строго сказала она.
   Дунаев, кивнув головой, ушел, а Самгину вспомнилось, что на-днях, когда он попробовал играть с мальчиком и чем-то рассердил его, Аркадий обиженно убежал от него, а Спивак сказала тоном учительницы, хотя и с улыбкой:
   - Дети отлично чувствуют, когда играют с ними и когда - ими.
   Она присела к столу, наливая себе чаю, а Кутузов уже перебрался к роялю и, держа мальчика на коленях, тихонько аккомпанируя себе, пел вполголоса:
   Ой, у нашой у славной Вкраини
   Бували престрашни, злигодни,
   бездольни години...
   - Не хочу скушную! - протестовал Аркадий. - Про хозяина!
   - Не угодишь на тебя, Аркашка, - сказал Кутузов и покорно запел:
   На хозяине штаны
   После деда-сатаны.
   Чулки вязаные,
   Тоже краденые.
   Мальчик, хлопая ладонями, тоже распевал:
   На хозяине шляденяа
   После брата-чертенка...
   Спивак, прихлебывая чай, разбирала какие-то бумажки и одним глазом смотрела на певцов, глаз улыбался. Все это Самгин находил напускным и даже обидным, казалось, что Кутузов и Спивак не хотят показать ему, что их тоже страшит завтрашний день.
   Через несколько дней он сидел в местной тюрьме и только тут почувствовал, как много пережито им за эти недели и как жестоко он устал. Он был почти доволен тем, что и физически очутился наедине с самим собою, отгороженный от людей толстыми стенами старенькой тюрьмы, построенной еще при Елизавете Петровне. Его посадили в грязную камеру с покатыми нарами для троих, со сводчатым потолком и недосягаемо высоким окошком; стекло в окне было разбито, и сквозь железную решетку втекал воздух марта, был виден очень синий кусок неба. Каждый вечер, перед поверкой, напротив его камеры несовершеннолетние орали звонко всегда одну и ту же песню:
   Приехали в Аркадию,
   С Аркадии - в Ливадию,
   Махнули в Озерки...
   - Ки-ки! - выкрикивали низкие голоса, а высокие, притопывая, пристукивая, чеканили на плясовой мотив:
   Кого-то там притиснули,
   Кому-то в ухо свистнули,
   Попали под шары...
   - Еры!
   Эта песня, неизбежная, как вечерняя молитва солдат, заканчивала тюремный день, и тогда Самгину казалось, что весь день был неестественно веселым, что в переполненной тюрьме с утра кипело странное возбуждение, как будто уголовные жили, нетерпеливо ожидая какого-то праздника, и заранее учились веселиться. Должно быть, потому, что в тюрьме были три заболевания тифом, уголовных с утра выпускали на двор, и, серые, точно камни тюремной стены, они, сидя или лежа, грелись на весеннем солнце, играли в "чет-нечет", покрякивали, пели песни. Брякая кандалами, рисуясь своим молодечеством, по двору расхаживали каторжане, а в тени, вдоль стены, гуляли, сменяя друг друга, Корнев, Дунаев, статистик Смолин и еще какие-то незнакомые люди. Надзиратели держались в стороне, никому не надоедая, можно было думать, что и они спокойно ожидают чего-то. В общем тюрьма вызвала у Самгина впечатление беспорядка, распущенности, но это, несколько удивляя его, не мешало ему отдыхать и внушило мысль, что люди, которые жалуются на страдания, испытанные в тюрьмах, преувеличивают свои страдания.
   Слева от Самгина сидел Корнев. Он в первую же ночь после ареста простучал Климу, что арестовано четверо эсдеков и одиннадцать эсеров, а затем, почти каждую ночь после поверки, с аккуратностью немца сообщал Климу новости с воли. По его сведениям выходило, что вся страна единодушно и быстро готовится к решительному натиску на самодержавие.
   - Эсеры строят крестьянский союз, прибрали к своим рукам сельских учителей, рабочее движение неудержимо растет, - выстукивал он, как бы сообщая заголовки газетных статей.
   Самгин слушал, верил, что возникают союзы инженеров, врачей, адвокатов, что предположено создать Союз союзов, и сухой стук, проходя сквозь камень, слагаясь в слова, будил в Самгине чувство бодрости, хорошие надежды. Да, конечно, вся интеллигенция должна организоваться в единую, мощную силу. Дальше он не разрешал себе думать, у него было целомудренное желание не искать формулы своим надеждам и мечтам. В охранное отделение его не вызывали больше месяца, и это несколько нервировало, но лишь тогда, когда он вспоминал, что должен будет снова встретиться с полковником Васильевьм. Встреча эта разыгралась не так неприятно, как он ожидал.
   - Вот и еще раз мы должны побеседовать, Клим Иванович, - сказал полковник, поднимаясь из-за стола и предусмотрительно держа в одной руке портсигар, в другой - бумаги. - Прошу! - любезно указал он на стул по другую сторону стола и углубился в чтение бумаг.
   Знакомый, уютный кабинет Попова был неузнаваем; исчезли цветы с подоконников, на месте их стояли аптечные склянки с хвостами рецептов, сияла насквозь пронзенная лучом солнца бутылочка красных чернил, лежали пухлые, как подушки, "дела" в синих обложках; торчал вверх дулом старинный пистолет, перевязанный у курка галстуком белой бумажки. Все вещи были сдвинуты со своих мест, и в общем кабинет имел такой вид, как будто полковник Васильев только вчера занял его или собрался переезжать на другую квартиру. Остался на старом месте только бюст Александра Третьего, но он запылился, солидный нос царя посерел, уши, тоже серые, стали толще. В этой неуютности было нечто ободряющее.
   Но еще больше ободрило Самгина хрящеватое, темное лицо полковника: лицо стало темнее, острые глаза отупели, под ними вздулись синеватые опухоли, по лысому черепу путешествовали две мухи, полковник бесчувственно терпел их, кусал губы, шевелил усами. Горбился он больше, чем в Москве, плечи его стали острее, и весь он казался человеком сброшенным, уставшим.
   - Ну, что ж нам растягивать эту историю, - говорил он, равнодушно и, пожалуй, даже печально уставив глаза на Самгина. - Вы, разумеется, показаний не дадите, - не то - спросил, не то - посоветовал он. - Нам известно, что, прибыв из Москвы, воспользовавшись помощью местного комитета большевиков и в пользу этого комитета, вы устроили ряд платных собраний, на которых резко критиковали мероприятия правительства, - угодно вам признать это?
   - Собрания устраивал, но - не платные. Доклады мои носили характер строго фактический. Связей с комитетом большевиков - не имею. Это все, что могу сказать, - не торопясь выговорил Самгин и не мог не отметить, что все это сказано им хорошо, с достоинством.
   Полковник вздохнул сквозь зубы, шипящим звуком.
   - Н-ну, да, конечно...
   И, постучав карандашом по синим ногтям левой руки, сказал, тоже не торопясь:
   - Связь с комитетом напрасно отрицаете. Дознанием установлено, что дом вашей матушки - штаб-квартира большевиков. Так-то-с...
   Полковник начал размашисто писать, перо торопливо ерзало по бланку, над бровями полковника явились мелкие морщинки и поползли вверх. Самгин подумал:
   "Сейчас спросит: так как же, а?"
   Но полковник, ткнув перо в стаканчик, с мелкой дробью, махнул рукой под стол, стряхивая с пальцев что-то, отвалился на спинку стула и, мигая, вполголоса спросил:
   - Скажите... Это - не в порядке дознания, - даю вам честное слово офицера! Это - русский человек спрашивает тоже русского человека... других мыслей, честного человека. Вы допускаете..?
   - Конечно, - поторопился Самгин, не представляя, что именно он допускает.
   - Этот поп - Гапон, Агафон этот, - вы его видели, да?
   - Да, - ответил Самгин, не пугаясь своей храбрости.
   - Что же это... какой же это человек? - шопотом спросил жандарм, ложась грудью на стол и сцепив пальцы рук. - Действительно - с крестами, с портретами государя вел народ, да? Личность? Сила?
   Лицо полковника вдруг обмякло, как будто скулы его растаяли, глаза сделались обнаженнее, и Самгин совершенно ясно различил в их напряженном взгляде и страх и негодование. Пожав плечами и глядя в эти спрашивающие глаза, он ответил:
   - На мой взгляд это не крупный человек...
   Он тотчас понял, что этого не следовало говорить, и торопливо прибавил:
   - Но он силен, очень силен тем, что его любят и верят ему...
   - А сам-то - ничтожество? - тоже поспешно спросил полковник. - Ведь ничтожество? - повторил он
   уже требовательно.
   И, снова откинувшись на спинку стула, собрав лицо в кулачок, полковник Васильев сквозь зубы, со свистом и приударяя ладонью по бумагам на столе, заговорил кипящими словами:
   - Наши сведения - полнейшее ничтожество, шарлатан! Но - ведь это еще хуже, если ничтожество, ху-же! Ничтожество - и водит за нос департамент полиции, градоначальника, десятки тысяч рабочих и - вас, и вас тоже! горячо прошипел он, ткнув пальцем в сторону Самгина, и снова бросил руки на стол, как бы чувствуя необходимость держаться за что-нибудь. - Невероятно! Не верю-с! Не могу допустить! - шептал он, и его подбрасывало на стуле.
   Глядя в его искаженное лютовскими гримасами лицо, Самгин подумал, что полковник ненормален, что он может бросить в голову чем-нибудь, а то достанет револьвер из ящика стола...
   - Мне кажется, полковник, что эта беседа не имеет отношения, осторожно и тоже тихо заговорил Самгин, но тот прервал его.
   - А - не кажется вам, что этот поп и его проклятая затея - ответ церкви вам, атеистам, и нам - чиновникам, - да, и нам! - за Толстого, за Победоносцева, за угнетение, за то, что церкви замкнули уста? Что за попом стоят епископы и эта проклятая демонстрация - первый, пробный шаг к расколу церкви со светской властью. А?
   Самгин был ошеломлен и окончательно убедился в безумии полковника. Он поправил очки, придумывая - что сказать? Но Васильев, не ожидая, когда он заговорит, продолжал:
   - Как же вы не понимаете, что церковь, отвергнутая вами, враждебная вам, может поднять народ и против вас? Может! Нам, конечно, известно, что вы организуетесь в союзы, готовясь к самозащите от анархии...
   Самгин взглянул на возбужденного жандарма внимательнее, - послышалось, что жандарм говорит разумно.
   - А - что значат эти союзы безоружных? Доктора и адвокаты из пушек стрелять не учились. А вот в "Союзе русского народа" - попы, - вы это знаете? И даже - архиереи, да-с!
   Темное его лицо покрылось масляными капельками пота, глаза сильно покраснели, и шептал он все более бессвязно. Самгин напрасно ожидал дальнейшего развития мысли полковника о самозащите интеллигенции от анархии, - полковник, захлебываясь словами, шептал:
   - Культурные люди, знатоки истории... Должны бы знать: всякая организация строится на угнетении... Государственное право доказывает неоспоримо... Ведь вы - юрист...
   Внезапно он вздрогнул, отвалился от стола, прижал руку к сердцу, другую - к виску и, открыв рот, побагровел.
   - Вам нехорошо? - испуганно спросил Самгин, вскочив со стула. Полковник махнул рукою сверху вниз и пробормотал:
   - Укатали бурку... крутые горки! Вытер лицо платком и шумно вздохнул.
   - Если б не такое время - в отставку!
   И, подвинув Самгину бланк, предложил устало:
   - Прочитайте. Подпишите.
   - Долго вы будете держать меня? - спросил Клим.
   - Это - не я решаю. Откровенно говоря - я бы всех выпустил: уголовных, политических. Пожалуйте, - разберитесь в ваших желаниях... да! Мое почтение!
   Потом Самгин ехал на извозчике в тюрьму; рядом с ним сидел жандарм, а на козлах, лицом к нему, другой - широконосый, с маленькими глазками и усами в стрелку. Ехали по тихим улицам, прохожие встречались редко, и Самгин подумал, что они очень неумело показывают жандармам, будто их не интересует человек, которого везут в тюрьму. Он был засорен словами полковника, чувствовал себя уставшим от удивления и механически думал:
   "Болен. Выдохся. Испуган и хотел испугать меня. Не стоит думать о нем".
   Но и в камере пред ним все плавало искаженное гримасами Лютова потное лицо, шипели в тишине слова:
   "Вы организуетесь для самозащиты от анархии..."
   "Это - единственно разумное, что он сказал", - подумал Самгин.
   Над камерой его пели осторожно, вполголоса двое уголовных, пели, как поют люди, думающие о своем чужими словами.
   По песочку,
   - говорил один,
   Бережком,
   - вторил другой, и оба задушевно, в голос, тянули:
   Тамо - эх, да - тамо страннички иду-уть.
   Голоса плыли мимо окна камеры Клима, ласково гладя теплую тишину весенней ночи, щедро насыщая ее русской печалью, любимой и прославленной за то, что она смягчает сердце.
   "Может быть - убийцы и уж наверное - воры, а - хорошо поют", размышлял Самгин, все еще не в силах погасить в памяти мутное пятно искаженного лица, кипящий шопот, все еще видя комнату, где из угла смотрит слепыми глазами запыленный царь с бородою Кутузова.
   "Очень путает разум это смешение хорошего и дурного в одном человеке..."
   Песня мешала уснуть, точно зубная боль, еще не очень сильная, но грозившая разыграться до мучительной. Самгин спустил ноги с нар, осторожно коснулся деревянного пола и зашагал по камере, ступая на пальцы, как ходят по тонкому слою льда или по непрочной, гибкой дощечке через грязь.