Страница:
Но тут он почувствовал, что это именно чужие мысли подвели его к противоречию, и тотчас же напомнил себе, что стремление быть на виду, показывать себя большим человеком - вполне естественное стремление и не будь его - жизнь потеряла бы смысл.
"Я изобразил себя себе орудием чьей-то чужой воли", - подумал он.
Лошади подбежали к вокзалу маленькой станции, Косарев, получив на чай, быстро погнал их куда-то во тьму, в мелкий, почти бесшумный дождь, и через десяток минут Самгин раздевался в пустом купе второго класса, посматривая в окно, где сквозь мокрую тьму летели злые огни, освещая на минуту черные кучи деревьев и крыши изб, похожие на крышки огромных гробов. Проплыла стена фабрики, десятки красных окон оскалились, точно зубы, и показалось, что это от них в шум поезда вторгается лязгающий звук.
Самгин лег, но от усталости не спалось, а через две остановки в купе шумно влез большой человек, приказал проводнику зажечь огонь, посмотрел на Самгина и закричал:
- Ба, это вы? Куда? Откуда? Не узнаете? Ипполит Стратонов.
Расстегиваясь; пошатывая вагон, он заговорил с Климом, как с человеком, с которым хотел бы поссориться:
- Слышали? Какой-то идиот стрелял в Победоносцева, с улицы, в окно, чорт его побери! Как это вам нравится, а?
Он был выпивши; наклонясь, чтоб снять ботинки, он почти боднул головою бок Самгина. Клим поднялся, отодвигаясь в угол, к двери.
- Недоучки, пошехонцы, - бормотал Стратонов. Сюртук студента, делавший его похожим на офицера, должно быть, мешал ему расти, и теперь, в "цивильном" костюме, Стратонов необыкновенно увеличился по всем измерениям, стал еще длиннее, шире в плечах и бедрах, усатое лицо округлилось, даже глаза и рот стали как будто больше. Он подавлял Самгина своим объемом, голосом, неуклюжими движениями циркового борца, и почти не верилось, что этот человек был студентом.
- Уже один раз испортили игру, дураки, - говорил он, отпирая замок обшитой кожею корзины. - Если б не это чортово Первое марта, мы бы теперь держали Европу за рога...
Говорил он не озлобленно, а как человек, хотя и рассерженный, но хорошо знающий, как надобно исправлять чужие ошибки, и готовый немедля взяться за это. В полосатой фуфайке жокея, в каких-то необыкновенного цвета широких кальсонах, он доставал из корзины свертки и, наклонив кудлатую голову, предлагал Самгину:
- Нуте-ко, давайте закусим на сон грядущий. Я без этого - не могу, привычка. Я, знаете, четверо суток провел с дамой купеческого сословия, вдовой и за тридцать лет, - сами вообразите, что это значит! Так и то, ночами, среди сладостных трудов любви, нет-нет да и скушаю чего-нибудь. "Извини, говорю, машер6..."
-----------6 моя дорогая (франц.).
Самгин был голоден и находил, что лучше есть, чем говорить с полупьяным человеком. Стратонов налил из черной бутылки в серебряную стопку какой-то сильно пахучей жидкости.
- Проглотите-ко. Весьма забавная штука. Клим выпил, задохнулся и, открыв рот, сердито зашипел.
- Что - яд? У моей дамы старичок буфетчик есть, такой, я вам скажу, Менделеев!.. Гуся возьмите...
Дождь вдруг перестал мыть окно, в небо золотым мячом выкатилась луна; огни станций и фабрик стали скромнее, побледнели, стекло окна казалось обрызганным каплями ртути. По земле скользили избы деревень, точно барки по реке.
- Твена - любите? А - Джерома? Да, никто не может возбудить такой здоровый смех, как эти двое, - говорил Стратонов, усердно кушая. Затем, вытирая руки салфеткой, сокрушенно вздохнул:
- У людей - Твен, а у нас - Чехов. Недавно мне рекомендовали: прочитайте "Унтера Пришибеева" - очень смешно. Читаю - вовсе не смешно, а очень грустно. И нельзя понять: как же относится автор к человеку, которого осмеивают за то, что он любит порядок? Давайте-ко, выпьем еще.
Ядовитую настойку Стратонов пил бесстрашно, как лимонад. Выпив, он продолжал, собирая несъеденную пишу в корзину:
- Вообще в России, кроме социалистов, - ничего смешного нет. Юмористика у нас - глупая: полячок или еврейчик, стреляющий с улицы в окно обер-прокурора Святейшего синода, - вот. Пистолетишко, наверное, был плохонький.
Через несколько минут он растянулся на диване и замолчал; одеяло на груди его волнообразно поднималось и опускалось, как земля за окном. Окно то срезало верхушки деревьев, то резало деревья под корень; взмахивая ветвями, они бежали прочь. Самгин смотрел на крупный, вздернутый нос, на обнаженные зубы Стратонова и представлял его в деревне Тарасовке, пред толпой мужиков. Не поздоровилось бы печнику при встрече с таким барином...
Клим считал Стратонова самонадеянным, неумным, но теперь ему вдруг захотелось украсить этого человека какими-то достоинствами, и через некоторое время он наделил его энергией Варавки, национальным чувством Козлова и оптимизмом Митрофанова, - получилась очень внушительная фигура.
"Может быть, вот такие люди и нужны России".
Он вспомнил успокоительные слова Митрофанова по поводу студенческих волнений:
- Ничего. Это - кожа зудит, а внутренность у нас здоровая. Возьмите, например, гречневую кашу: когда она варится, кипит - легкое зерно всплывает кверху, а потом из него образуется эдакая вкусная корочка, с хрустом. Так? Но ведь сыты мы не корочкой, а кашей...
Засыпая, Самгин думал:
"Да, России нужны здоровые люди, оптимисты, а не "желчевики", как говорил Герцен. Щедрин и Успенский - вот кто, больше других, испортили характер интеллигенции".
Но поутру Стратонов разочаровал Клима; он проснулся первый, разбудил его своей возней и предложил кофе.
- У меня термос, сейчас проводник принесет стаканы, - говорил он, любовно надевая новенькие светлые брюки. Клим спросил:
- Вы, кажется, перестали бывать у Прейса?
- Нет, иногда захожу, - неохотно ответил Стратонов. - Но, знаете, скучновато. И - между нами - "блажен муж, иже не иде на совет нечестивых", это так! Но дальше я не согласен. Или вы стоите на пути грешных, в целях преградить им путь, или - вы идете в ногу с ними. Вот-с. Прейс - умница, продолжал он, наморщив нос, - умница и очень знающий человек, но стадо, пасомое им, - это все разговорщики, пустой народ.
Тщательно вытирая салфеткой стаканы, он заговорил с великим воодушевлением:
- История, дорогой мой, поставила пред нами задачу: выйти на берег Тихого океана, сначала - через Маньчжурию, затем, наверняка, через Персидский залив. Да, да - вы не улыбайтесь. И то и другое - необходимо, так же, как необходимо открыть Черное море. И с этим надобно торопиться, потому что...
Вагон сильно тряхнуло. Стратонов плеснул кофе из термоса на колени себе, на светлосерые брюки, вспыхнул и четко выругался математическими словами.
- Вот скандал, - сокрушенно вздохнул он, пробуя стереть платком рыжие пятна с брюк. Кофе из стакана он выплеснул в плевательницу, а термос сунул в корзину, забыв о том, что предложил кофе Самгину.
- А - революция? - спросил Клим. Снимая брюки, Стратонов проворчал:
- Ну, какая там революция. Мальчишки стреляют из пистолетов.
- Мальчишки или нет, но они организовали две партии, а люди ваших взглядов...
Вывернув брюки наизнанку, Стратонов тщательно сложил их, снял с полки тяжелый чемодан, затем, надув щеки, сердито глядя на Самгина, вытянул руку ладонью вверх и сильно дунул на ладонь:
- Вот ваши партии! Пыль - ваши партии. И, вынув из чемодана другие брюки, рассматривая их, он пробормотал;
- Россия вступила на путь мировой политики, а вы - о пистолетах. Смешно...
Самгин замолчал. Стратонов опрокинул себя в его глазах этим глупым жестом и огорчением по поводу брюк.
Выходя из вагона, он простился со Стратоновым пренебрежительно, а сидя в пролетке извозчика, думал с презрением: "Бык. Идиот. На что же ты годишься в борьбе против людей, которые, стремясь к своим целям, способны жертвовать свободой, жизнью?"
Эта слишком определенная мысль смутила Самгина; мысли такого тона, являясь внезапно, заставляли его протестовать против них.
"Разумеется, я вовсе не желаю победы таким быкам", - подумал он и решил вычеркнуть из своей памяти эту неприятную встречу, как пытался вычеркивать многое, чему не находил удобного места в хранилище своих впечатлений.
Он видел, что "общественное движение" возрастает; люди как будто готовились к парадному смотру, ждали, что скоро чей-то зычный голос позовет их на Красную площадь к монументу бронзовых героев Минина, Пожарского, позовет и с Лобного места грозно спросит всех о символе веры. Всё горячее спорили, все чаще ставился вопрос:
"Как вы думаете?"
Гусаров сбрил бородку, оставив сердитые черные усы, и стал похож на армянина. Он снял крахмаленную рубашку, надел суконную косоворотку, сапоги до колена, заменил шляпу фуражкой, и это сделало его человеком, который сразу, издали, бросался в глаза. Он уже не проповедовал необходимости слияния партий, социал-демократов называл "седыми", социалистов-революционеров - "серыми", очень гордился своей выдумкой и говорил:
- Седые должны взяться за пропаганду действием; нужен фабричный террор, нужно бить хозяев, директоров, мастеров. Если седые примут это, тогда серым - каюк!
- Болтун, - сказала о нем Любаша. - Говорит, что у него широкие связи среди рабочих, а никому не передает их. Теперь многие хвастаются связями с рабочими, но это очень похоже на охотничьи рассказы. А вот господин Зубатов имеет основание хвастаться...
Любаша становилась все более озабоченной, грубоватой, она похудела, раздраженно заикалась, не договаривая фраз, и однажды, при Варваре, с удивлением, с гневом крикнула Самгину:
- Ты, Клим, глупеешь, честное слово! Ты говоришь так путано, что я ничего не понимаю.
- У тебя вредная привычка понимать слишком упрощенно, - сказал Клим первое, что пришло в голову.
Любаша часто получала длинные письма от Кутузова;
Самгин называл их "апостольскими посланиями". Получая эти письма, Сомова чувствовала себя именинницей, и все понимали, что эти листочки тонкой почтовой бумаги, плотно исписанные мелким, четким почерком, - самое дорогое и радостное в жизни этой девушки. Самгин с трудом верил, что именно Кутузов, тяжелой рукой своей, мог нанизать строчки маленьких, острых букв.
"Мир тяжко болен, и совершенно ясно, что сладенькой микстурой гуманизма либералов его нельзя вылечить, - писал Кутузов. - Требуется хирургическое вмешательство, необходимо вскрыть назревшие нарывы, вырезать гнилые опухоли".
- Правильно, - соглашался Алексей Гогин, прищурив глаз, почесывая ногтем мизинца бровь. - И раньше он писал хорошо... как это? О шиле и мешке?
Любаша с явной гордостью цитировала по памяти:'
- "Как бы хитроумно ни сшивались народниками мешки красивеньких словечек, - классовое шило невозможно утаить в них".
- Ха-арошая голова у Степана, - похвалил Гогин, а сестра его сказала, отрицательно качая головой:
- Я - не поклонница людей такого типа. Люди, которых понимаешь сразу, люди без остатка, - неинтересны. Человек должен вмещать в себе, по возможности, всё, плюс - еще нечто.
Принято было не обращать внимания на ее словесные капризы, только Любаша изредка дразнила ее:
- Это, Танечка, у декадентов украдено. Татьяна возражала:
- Декаденты - тоже революционеры. Самгин, выслушав все мнения, выбирал удобную минуту и говорил:
- Нам необходимы такие люди, каков Кутузов, - люди, замкнутые в одной идее, пусть даже несколько уродливо ограниченные ею, ослепленные своей верою...
- Зачем это? - спросила Татьяна, недоверчиво глядя на него.
- Затем, чтоб избавить нас от всевозможных лишних людей, от любителей словесного романтизма, от нашей склонности ко всяческим ересям и модам, от умственной распущенности...
Он выработал манеру говорить без интонаций, говорил, как бы цитируя серьезную книгу, и был уверен, что эта манера, придавая его словам солидность, хорошо скрывает их двусмысленность. Но от размышлений он воздерживался, предпочитая им "факты". Он тоже читал вслух письма брата, всегда унылые.
"Здесь живут всё еще так, как жили во времена Гоголя; кажется, что девяносто пять процентов жителей - "мертвые души" и так жутко мертвые, что и не хочется видеть их ожившими"... "В гимназии введено обучение военному строю, обучают офицера местного гарнизона, и, представь, многие гимназисты искренно увлекаются этой вредной игрой. Недавно один офицер уличен в том, что водил мальчиков в публичные дома".
Иван Дронов написал Самгину письмо с просьбой найти ему работу в московских газетах, Самгин затеял переписку с ним, и Дронов тоже обогащал его фактами:
"Один из студентов, возвращенных из Сибири, устроил здесь какие-то идиотские радения с гимназистками: гасил в комнате огонь, заставлял капать воду из умывальника в медный таз и под равномерное падение капель в темноте читал девицам эротические и мистические стишки. Этим он доводил девчонок до истерики, а недавно оказалось, что одна из них, четырнадцати лет, беременна".
Фактами такого рода Иван Дронов был богат, как еж иглами; он сообщал, кто из студентов подал просьбу о возвращении в университет, кто и почему пьянствует, он знал все плохое и пошлое, что делали люди, и охотно обогащал Самгина своим "знанием жизни". Клим рассказывал гостям впечатления своих поездок и не без удовольствия видел, что рассказы эти заставляют людей печально молчать. Это было его маленьким возмездием людям за то, что они не таковы, какими он хотел бы видеть их. Он давно уже - и предусмотрительно заявил, что понимает: факты его несколько однообразно мрачны, но он затеял писать бытовые очерки "На границе двух веков".
- Я намерен показать процесс разрушения всяческих "устоев" и "традиций" накануне эпохи всяческих мятежей, - сказал он тоном хладнокровного ученого-социолога.
Но вообще он был доволен своим местом среди людей, уже привык вращаться в определенной атмосфере, вжился в нее, хорошо, - как ему казалось, - понимал все "системы фраз" и был уверен, что уже не встретит в жизни своей еще одного Бориса Варавку, который заставит его играть унизительные роли.
Незаметно для него Варвара все расширяла круг знакомств, обнаруживая неутолимую жажду "новых" людей. Около нее вертелись юноши и девицы, или равнодушные к "политике", "принципам", "традициям" или говорившие обо всем этом с иронией и скептицизмом стариков. Они воскрешали в памяти Самгина забытые им речи Серафимы Нехаевой о любви и смерти, о космосе. о Верлене, пьесах Ибсена, открывали Эдгара По и Достоевского, восхищались "Паном" Гамсуна, утверждали за собою право свободно отдаваться зову всех желаний, капризной игре всех чувств. Самгин не отказывал себе в удовольствии стравливать индивидуалистов с социалистами, осторожно подчеркивая непримиримость их противоречий.
Он видел, что Варвара Особенно отличает Нифонта Кумова, высокого юношу, с головой, некрасиво удлиненной к затылку, и узким, большеносым лицом в темненьком пухе бороды и усов. Издали длинная и тощая фигура Кумова казалась комически заносчивой, - так смешно было вздернуто его лицо, но вблизи становилось понятно, что он "задирает нос" только потому, что широкий его затылок, должно быть, неестественно тяжел; Кумов был скромен, застенчив, говорил глуховатым баском, немножко шепеляво и всегда говорил стоя; даже произнося коротенькие фразы, он привставал со стула, точно школьник. Темное лицо его освещали серые глаза, очень мягкие и круглые, точно у птицы.
Он был сыном уфимского скотопромышленника, учился в гимназии, при переходе в седьмой класс был арестован, сидел несколько месяцев в тюрьме, отец его в это время помер, Кумов прожил некоторое время в Уфе под надзором полиции, затем, вытесненный из дома мачехой, пошел бродить по России, побывал на Урале, на Кавказе, жил у духоборов, хотел переселиться с ними в Канаду, но на острове Крите заболел, и его возвратили в Одессу. С юга пешком добрался до Москвы и здесь осел, решив:
"Поучиться чему-нибудь".
Самгину что-то понравилось в этом тихом человеке, он предложил ему работу письмоводителя у себя, и ежедневно Кумов скрипел пером в маленькой комнатке рядом с уборной, а вечерами таинственно и тихо рассказывал:
- Надо различать - дух! - Он поднимал тонкую, бессильную руку на уровень головы. - И - душа! - Рука его мягко опускалась на колено. Помните - Христос-то: "В руце твоя предаю дух мой", - а не душу. И - затем: "Духа не угашайте". Дух разумом практическим не соблазняется, а душа соблазнена. И все наши сектанты, как я вижу их, живут не духом, а - душой. И духоборы тоже: замкнули дух в душе. Народ вообще живет не духом, это неверно мыслится о нем. Народ - сила душевная, разумная, практическая, жесточайшая сила, и вся - от интересов земли. Духом живет интеллигенция, потому она и числится непрактической. На Кубани субботники поют: "Града сионска взыщем, в нем же душею исцелимся", а сами - богатые, жадные. Тоже и духоборы: будто бы за дух, за свободу его борются, а поехали туда, где лучше. Интеллигенция идет туда, где хуже, труднее.
Самгин слушал, улыбаясь и не находя нужным возражать Кумову. Он пробовал и убедился, что это бесполезно: выслушав его доводы, Кумов продолжал говорить свое, как человек, несокрушимо верующий, что его истина - единственная. Он не сердился, не обижался, но иногда слова так опьяняли его, что он начинал говорить как-то судорожно и уже совершенно непонятно; указывая рукой в окно, привстав, он говорил с восторгом, похожим на страх:
- Тело. Плоть. Воодушевлена, но - не одухотворена - вот! Учение богомилов - знаете? Бог дал форму - сатана душу. Страшно верно! Вот почему в народе - нет духа. Дух создается избранными.
- Что же, нравится тебе эта философия? - спрашивал Самгин жену, его удивляло и смешило внимание, с которым она слушала Кумова.
- Он - славный, - уклончиво ответила Варвара. - Такой наивный.
Изредка появлялся Диомидов; его визиты подчинялись закону некой периодичности; он как будто медленно ходил по обширному кругу и в одной из точек окружности натыкался на квартиру Самгиных. Вел он себя так, как будто оказывал великое одолжение хозяевам тем, что вот пришел.
- Ну, как вы живете? - снисходительно спрашивал он. - Все еще стараетесь загнать всех людей в один угол?
Он усмехался с ироническим сожалением. В нем явилось нечто важное и самодовольное; ходил он медленно, выгибая грудь, как солдат; снова отрастил волосы до плеч, но завивались они у него уже только на концах, а со щек и подбородка опускались тяжело и прямо, как нитки деревенской пряжи. В пустынных глазах его сгустилось нечто гордое, и они стали менее прозрачны.
Всезнающая Любаша рассказала, что у Диомидова большой круг учеников из мелких торговцев, приказчиков, мастеровых, есть много женщин и девиц, швеек, кухарок, и что полиция смотрит на проповедь Диомидова очень благосклонно. Она относилась к Диомидову почти озлобленно, он платил ей пренебрежительными усмешками.
- Это - ваши книги читать? - спрашивал он. - Мелко написаны для меня.
Но возражал он ей редко, а чаще делал так: пристально глядя в лицо ее, шаркал ногою по полу, как бы растирая что-то.
Когда Алексей Гогин сказал при нем Кумову, что пред интеллигенцией два пути: покорная служба капиталу или полное слияние с рабочим классом, Диомидов громко и резко заметил:
- Это есть - заблуждение: пред человеком только один путь - от самого себя - к богу, а все другое для него не путь, а путаница.
Приятели Варвары шумно восхищались мудростью Диомидова, а Самгину показалось, что между бывшим бутафором и Кумовым есть что-то родственное, и он стравил их на спор. Но - он ошибся: Кумов спорить не стал; тихонько изложив свою теорию непримиримости души и духа, он молча и терпеливо выслушал сердитые окрики Диомидова.
- Неверно это, выдумка! Никакого духа нету, кроме души. "Душе моя, душе моя - что спиши? Конец приближается". Вот что надобно понять: конец приближается человеку от жизненной тесноты. И это вы, молодой человек, напрасно интеллигентам поклоняетесь, - они вот начали людей в партии сбивать, новое солдатство строят.
Сильно разгневанный, Диомидов ушел, ни с кем не простясь, а Любаша, тоже очень сердитая, спросила Кумова: почему он молчал в ответ Диомидову?
- Я с эдаким - не могу, - виновато сказал Кумов, привстав на ноги, затем сел, подумал и, улыбаясь, снова встал: - Я - не умею с такими. Это, знаете, такие люди... очень смешные. Они - мстители, им хочется отомстить...
- Ну, милейший, вы, кажется, бредите, - сказала Сомова, махнув на него рукою.
- Нет, уверяю вас, - это так, честное слово! - несколько более оживленно и все еще виновато улыбаясь, говорил Кумов. - Я очень много видел таких; один духобор - хороший человек был, но ему сшили тесные сапоги, и, знаете, он так злился на всех, когда надевал сапоги, - вы не смейтесь! Это очень... даже страшно, что из-за плохих сапог человеку все делается ненавистно.
Самгин тоже засмеялся, но жена нетерпеливо сказала ему:
- Перестань, пожалуйста...
- Серьезно, - продолжал Кумов, опираясь руками о спинку стула. - Мой товарищ, беглый кадет кавалерийской школы в Елизаветграде, тоже, знаете... Его кто-то укусил в шею, шея распухла, и тогда он просто ужасно повел себя со мною, а мы были друзьями. Вот это - мстить за себя, например, за то, что бородавка на щеке, или за то, что - глуп, вообще - за себя, за какой-нибудь свой недостаток; это очень распространено, уверяю вас!
- А за что, по-вашему, мстит Диомидов? - спросил Клим вполне серьезно.
- Я ведь его не знаю, я по словам вижу, что он из таких, - ответил Кумов и сел.
Самгин держал письмоводителя в почтительном отдалении, лишь изредка снисходя до бесед с ним; Кумов был рассеян и вообще плохой работник, Самгин опасался, что письмоводитель, заметив демократическое отношение к нему патрона, будет работать еще хуже. Он считал Кумова человеком по природе недалеким и забитым обилием впечатлений, непосильных его разуму. Но слова о мстителях неприятно удивили Самгина, и, подумав, что письмоводитель вовсе не так наивен, каким он кажется, он стал присматриваться к нему более внимательно, уже с неприязнью.
Как-то вечером, гуляя с женою, Самгин встретил Макарова и позвал его к себе на чай. Макаров еще более поседел, виски стали почти белыми, и сильнее выцвели темные клочья волос на голове. Это сделало его двуцветные волосы более естественными. Карие глаза стали задумчивее, мягче, и хотя он не казался постаревшим. но явилось в нем что-то печальное. Он все топтался на одном месте, говорил о француженках, которые отказываются родить детей, о Zweikindersystem7 в Германии, о неомальтузианстве среди немецких социал-демократов; все это он считал признаком, что в странах высокой технической культуры инстинкт материнства исчезает.
-----------7 о системе двух детей (нем.).
- Женщины не хотят родить детей для контор и машин.
Говорил он не воодушевленно, как бы отчитываясь пред Самгиным в своих наблюдениях. Клим пошутил:
- Гинеколог обеспокоен уменьшением практики?
- Нет, - взгляни серьезно, - начал Макаров, но, не кончив, зажег спичку, подождав, пока она хорошо разгорелась, погасил ее и стал осторожно закуривать папиросу от уголька.
"Консервативен, точно мужик", - отметил Самгин.
- В самом деле, - продолжал Макаров, - класс, экономически обеспеченный, даже, пожалуй, командующий, не хочет иметь детей, но тогда зачем же ему власть?
Рабочие воздерживаются от деторождения, чтоб не голодать, ну, а эти? Это - не моя мысль, а Туробоева... Самгин усмехнулся:
- Вот как! Что он делает?
- Он? Брезгует. Он, на мой взгляд, совершенно парализован чувством брезгливости.
Взглянув на 'Варвару, Макаров помолчал несколько секунд, потом сказал очень спокойно:
- Лидия Тимофеевна, за что-то рассердясь на него, спросила: "Почему вы не застрелитесь?" Он ответил:
"Не хочу, чтобы обо мне писали в "Биржевых ведомостях".
Самгин стал расспрашивать о Лидии. Варвара, все время сидевшая молча, встала и ушла, она сделала это как будто демонстративно. О Лидии Макаров говорил неинтересно и, не сказав ничего нового для Самгина, простился.
- Завтра возвращаюсь в Петербург, а весною перееду в Казань, должно быть, а может быть, в Томск, - сказал он, уходя и оставив по себе впечатление вялости, отчужденности.
- Ты что же это убежала? - спросил Самгин жену.
- Не выношу Макарова! - раздраженно ответила она. - Какой-то принципиальный евнух.
- Ого! - воскликнул Самгин шутливо, а она продолжала, наливая чай в свою чашку:
- Хотя не верю, чтоб человек с такой рожей и фигурой... отнимал себя от женщины из философических соображений, а не из простой боязни быть отцом... И эти его сожаления, что женщины не родят...
- Ты забыла, - начал Самгин, улыбаясь, но во-время замолчал, - жена откинулась на спинку стула, глаза ее густо позеленели.
- Ну, что же? - спросила она, покусывая губы. - Ты хотел напомнить мне о выкидыше, да?
- Ничего подобного, - решительно сказал он. - С чего ты взяла?
- А что же ты хотел сказать?
- Напомнить, что деторождение среди Обеспеченных классов действительно понижается и - это признак плохой...
Он говорил докторально и до поры, пока Варвара не прервала его:
- Ну, извини. Мне показалось.
"Я изобразил себя себе орудием чьей-то чужой воли", - подумал он.
Лошади подбежали к вокзалу маленькой станции, Косарев, получив на чай, быстро погнал их куда-то во тьму, в мелкий, почти бесшумный дождь, и через десяток минут Самгин раздевался в пустом купе второго класса, посматривая в окно, где сквозь мокрую тьму летели злые огни, освещая на минуту черные кучи деревьев и крыши изб, похожие на крышки огромных гробов. Проплыла стена фабрики, десятки красных окон оскалились, точно зубы, и показалось, что это от них в шум поезда вторгается лязгающий звук.
Самгин лег, но от усталости не спалось, а через две остановки в купе шумно влез большой человек, приказал проводнику зажечь огонь, посмотрел на Самгина и закричал:
- Ба, это вы? Куда? Откуда? Не узнаете? Ипполит Стратонов.
Расстегиваясь; пошатывая вагон, он заговорил с Климом, как с человеком, с которым хотел бы поссориться:
- Слышали? Какой-то идиот стрелял в Победоносцева, с улицы, в окно, чорт его побери! Как это вам нравится, а?
Он был выпивши; наклонясь, чтоб снять ботинки, он почти боднул головою бок Самгина. Клим поднялся, отодвигаясь в угол, к двери.
- Недоучки, пошехонцы, - бормотал Стратонов. Сюртук студента, делавший его похожим на офицера, должно быть, мешал ему расти, и теперь, в "цивильном" костюме, Стратонов необыкновенно увеличился по всем измерениям, стал еще длиннее, шире в плечах и бедрах, усатое лицо округлилось, даже глаза и рот стали как будто больше. Он подавлял Самгина своим объемом, голосом, неуклюжими движениями циркового борца, и почти не верилось, что этот человек был студентом.
- Уже один раз испортили игру, дураки, - говорил он, отпирая замок обшитой кожею корзины. - Если б не это чортово Первое марта, мы бы теперь держали Европу за рога...
Говорил он не озлобленно, а как человек, хотя и рассерженный, но хорошо знающий, как надобно исправлять чужие ошибки, и готовый немедля взяться за это. В полосатой фуфайке жокея, в каких-то необыкновенного цвета широких кальсонах, он доставал из корзины свертки и, наклонив кудлатую голову, предлагал Самгину:
- Нуте-ко, давайте закусим на сон грядущий. Я без этого - не могу, привычка. Я, знаете, четверо суток провел с дамой купеческого сословия, вдовой и за тридцать лет, - сами вообразите, что это значит! Так и то, ночами, среди сладостных трудов любви, нет-нет да и скушаю чего-нибудь. "Извини, говорю, машер6..."
-----------6 моя дорогая (франц.).
Самгин был голоден и находил, что лучше есть, чем говорить с полупьяным человеком. Стратонов налил из черной бутылки в серебряную стопку какой-то сильно пахучей жидкости.
- Проглотите-ко. Весьма забавная штука. Клим выпил, задохнулся и, открыв рот, сердито зашипел.
- Что - яд? У моей дамы старичок буфетчик есть, такой, я вам скажу, Менделеев!.. Гуся возьмите...
Дождь вдруг перестал мыть окно, в небо золотым мячом выкатилась луна; огни станций и фабрик стали скромнее, побледнели, стекло окна казалось обрызганным каплями ртути. По земле скользили избы деревень, точно барки по реке.
- Твена - любите? А - Джерома? Да, никто не может возбудить такой здоровый смех, как эти двое, - говорил Стратонов, усердно кушая. Затем, вытирая руки салфеткой, сокрушенно вздохнул:
- У людей - Твен, а у нас - Чехов. Недавно мне рекомендовали: прочитайте "Унтера Пришибеева" - очень смешно. Читаю - вовсе не смешно, а очень грустно. И нельзя понять: как же относится автор к человеку, которого осмеивают за то, что он любит порядок? Давайте-ко, выпьем еще.
Ядовитую настойку Стратонов пил бесстрашно, как лимонад. Выпив, он продолжал, собирая несъеденную пишу в корзину:
- Вообще в России, кроме социалистов, - ничего смешного нет. Юмористика у нас - глупая: полячок или еврейчик, стреляющий с улицы в окно обер-прокурора Святейшего синода, - вот. Пистолетишко, наверное, был плохонький.
Через несколько минут он растянулся на диване и замолчал; одеяло на груди его волнообразно поднималось и опускалось, как земля за окном. Окно то срезало верхушки деревьев, то резало деревья под корень; взмахивая ветвями, они бежали прочь. Самгин смотрел на крупный, вздернутый нос, на обнаженные зубы Стратонова и представлял его в деревне Тарасовке, пред толпой мужиков. Не поздоровилось бы печнику при встрече с таким барином...
Клим считал Стратонова самонадеянным, неумным, но теперь ему вдруг захотелось украсить этого человека какими-то достоинствами, и через некоторое время он наделил его энергией Варавки, национальным чувством Козлова и оптимизмом Митрофанова, - получилась очень внушительная фигура.
"Может быть, вот такие люди и нужны России".
Он вспомнил успокоительные слова Митрофанова по поводу студенческих волнений:
- Ничего. Это - кожа зудит, а внутренность у нас здоровая. Возьмите, например, гречневую кашу: когда она варится, кипит - легкое зерно всплывает кверху, а потом из него образуется эдакая вкусная корочка, с хрустом. Так? Но ведь сыты мы не корочкой, а кашей...
Засыпая, Самгин думал:
"Да, России нужны здоровые люди, оптимисты, а не "желчевики", как говорил Герцен. Щедрин и Успенский - вот кто, больше других, испортили характер интеллигенции".
Но поутру Стратонов разочаровал Клима; он проснулся первый, разбудил его своей возней и предложил кофе.
- У меня термос, сейчас проводник принесет стаканы, - говорил он, любовно надевая новенькие светлые брюки. Клим спросил:
- Вы, кажется, перестали бывать у Прейса?
- Нет, иногда захожу, - неохотно ответил Стратонов. - Но, знаете, скучновато. И - между нами - "блажен муж, иже не иде на совет нечестивых", это так! Но дальше я не согласен. Или вы стоите на пути грешных, в целях преградить им путь, или - вы идете в ногу с ними. Вот-с. Прейс - умница, продолжал он, наморщив нос, - умница и очень знающий человек, но стадо, пасомое им, - это все разговорщики, пустой народ.
Тщательно вытирая салфеткой стаканы, он заговорил с великим воодушевлением:
- История, дорогой мой, поставила пред нами задачу: выйти на берег Тихого океана, сначала - через Маньчжурию, затем, наверняка, через Персидский залив. Да, да - вы не улыбайтесь. И то и другое - необходимо, так же, как необходимо открыть Черное море. И с этим надобно торопиться, потому что...
Вагон сильно тряхнуло. Стратонов плеснул кофе из термоса на колени себе, на светлосерые брюки, вспыхнул и четко выругался математическими словами.
- Вот скандал, - сокрушенно вздохнул он, пробуя стереть платком рыжие пятна с брюк. Кофе из стакана он выплеснул в плевательницу, а термос сунул в корзину, забыв о том, что предложил кофе Самгину.
- А - революция? - спросил Клим. Снимая брюки, Стратонов проворчал:
- Ну, какая там революция. Мальчишки стреляют из пистолетов.
- Мальчишки или нет, но они организовали две партии, а люди ваших взглядов...
Вывернув брюки наизнанку, Стратонов тщательно сложил их, снял с полки тяжелый чемодан, затем, надув щеки, сердито глядя на Самгина, вытянул руку ладонью вверх и сильно дунул на ладонь:
- Вот ваши партии! Пыль - ваши партии. И, вынув из чемодана другие брюки, рассматривая их, он пробормотал;
- Россия вступила на путь мировой политики, а вы - о пистолетах. Смешно...
Самгин замолчал. Стратонов опрокинул себя в его глазах этим глупым жестом и огорчением по поводу брюк.
Выходя из вагона, он простился со Стратоновым пренебрежительно, а сидя в пролетке извозчика, думал с презрением: "Бык. Идиот. На что же ты годишься в борьбе против людей, которые, стремясь к своим целям, способны жертвовать свободой, жизнью?"
Эта слишком определенная мысль смутила Самгина; мысли такого тона, являясь внезапно, заставляли его протестовать против них.
"Разумеется, я вовсе не желаю победы таким быкам", - подумал он и решил вычеркнуть из своей памяти эту неприятную встречу, как пытался вычеркивать многое, чему не находил удобного места в хранилище своих впечатлений.
Он видел, что "общественное движение" возрастает; люди как будто готовились к парадному смотру, ждали, что скоро чей-то зычный голос позовет их на Красную площадь к монументу бронзовых героев Минина, Пожарского, позовет и с Лобного места грозно спросит всех о символе веры. Всё горячее спорили, все чаще ставился вопрос:
"Как вы думаете?"
Гусаров сбрил бородку, оставив сердитые черные усы, и стал похож на армянина. Он снял крахмаленную рубашку, надел суконную косоворотку, сапоги до колена, заменил шляпу фуражкой, и это сделало его человеком, который сразу, издали, бросался в глаза. Он уже не проповедовал необходимости слияния партий, социал-демократов называл "седыми", социалистов-революционеров - "серыми", очень гордился своей выдумкой и говорил:
- Седые должны взяться за пропаганду действием; нужен фабричный террор, нужно бить хозяев, директоров, мастеров. Если седые примут это, тогда серым - каюк!
- Болтун, - сказала о нем Любаша. - Говорит, что у него широкие связи среди рабочих, а никому не передает их. Теперь многие хвастаются связями с рабочими, но это очень похоже на охотничьи рассказы. А вот господин Зубатов имеет основание хвастаться...
Любаша становилась все более озабоченной, грубоватой, она похудела, раздраженно заикалась, не договаривая фраз, и однажды, при Варваре, с удивлением, с гневом крикнула Самгину:
- Ты, Клим, глупеешь, честное слово! Ты говоришь так путано, что я ничего не понимаю.
- У тебя вредная привычка понимать слишком упрощенно, - сказал Клим первое, что пришло в голову.
Любаша часто получала длинные письма от Кутузова;
Самгин называл их "апостольскими посланиями". Получая эти письма, Сомова чувствовала себя именинницей, и все понимали, что эти листочки тонкой почтовой бумаги, плотно исписанные мелким, четким почерком, - самое дорогое и радостное в жизни этой девушки. Самгин с трудом верил, что именно Кутузов, тяжелой рукой своей, мог нанизать строчки маленьких, острых букв.
"Мир тяжко болен, и совершенно ясно, что сладенькой микстурой гуманизма либералов его нельзя вылечить, - писал Кутузов. - Требуется хирургическое вмешательство, необходимо вскрыть назревшие нарывы, вырезать гнилые опухоли".
- Правильно, - соглашался Алексей Гогин, прищурив глаз, почесывая ногтем мизинца бровь. - И раньше он писал хорошо... как это? О шиле и мешке?
Любаша с явной гордостью цитировала по памяти:'
- "Как бы хитроумно ни сшивались народниками мешки красивеньких словечек, - классовое шило невозможно утаить в них".
- Ха-арошая голова у Степана, - похвалил Гогин, а сестра его сказала, отрицательно качая головой:
- Я - не поклонница людей такого типа. Люди, которых понимаешь сразу, люди без остатка, - неинтересны. Человек должен вмещать в себе, по возможности, всё, плюс - еще нечто.
Принято было не обращать внимания на ее словесные капризы, только Любаша изредка дразнила ее:
- Это, Танечка, у декадентов украдено. Татьяна возражала:
- Декаденты - тоже революционеры. Самгин, выслушав все мнения, выбирал удобную минуту и говорил:
- Нам необходимы такие люди, каков Кутузов, - люди, замкнутые в одной идее, пусть даже несколько уродливо ограниченные ею, ослепленные своей верою...
- Зачем это? - спросила Татьяна, недоверчиво глядя на него.
- Затем, чтоб избавить нас от всевозможных лишних людей, от любителей словесного романтизма, от нашей склонности ко всяческим ересям и модам, от умственной распущенности...
Он выработал манеру говорить без интонаций, говорил, как бы цитируя серьезную книгу, и был уверен, что эта манера, придавая его словам солидность, хорошо скрывает их двусмысленность. Но от размышлений он воздерживался, предпочитая им "факты". Он тоже читал вслух письма брата, всегда унылые.
"Здесь живут всё еще так, как жили во времена Гоголя; кажется, что девяносто пять процентов жителей - "мертвые души" и так жутко мертвые, что и не хочется видеть их ожившими"... "В гимназии введено обучение военному строю, обучают офицера местного гарнизона, и, представь, многие гимназисты искренно увлекаются этой вредной игрой. Недавно один офицер уличен в том, что водил мальчиков в публичные дома".
Иван Дронов написал Самгину письмо с просьбой найти ему работу в московских газетах, Самгин затеял переписку с ним, и Дронов тоже обогащал его фактами:
"Один из студентов, возвращенных из Сибири, устроил здесь какие-то идиотские радения с гимназистками: гасил в комнате огонь, заставлял капать воду из умывальника в медный таз и под равномерное падение капель в темноте читал девицам эротические и мистические стишки. Этим он доводил девчонок до истерики, а недавно оказалось, что одна из них, четырнадцати лет, беременна".
Фактами такого рода Иван Дронов был богат, как еж иглами; он сообщал, кто из студентов подал просьбу о возвращении в университет, кто и почему пьянствует, он знал все плохое и пошлое, что делали люди, и охотно обогащал Самгина своим "знанием жизни". Клим рассказывал гостям впечатления своих поездок и не без удовольствия видел, что рассказы эти заставляют людей печально молчать. Это было его маленьким возмездием людям за то, что они не таковы, какими он хотел бы видеть их. Он давно уже - и предусмотрительно заявил, что понимает: факты его несколько однообразно мрачны, но он затеял писать бытовые очерки "На границе двух веков".
- Я намерен показать процесс разрушения всяческих "устоев" и "традиций" накануне эпохи всяческих мятежей, - сказал он тоном хладнокровного ученого-социолога.
Но вообще он был доволен своим местом среди людей, уже привык вращаться в определенной атмосфере, вжился в нее, хорошо, - как ему казалось, - понимал все "системы фраз" и был уверен, что уже не встретит в жизни своей еще одного Бориса Варавку, который заставит его играть унизительные роли.
Незаметно для него Варвара все расширяла круг знакомств, обнаруживая неутолимую жажду "новых" людей. Около нее вертелись юноши и девицы, или равнодушные к "политике", "принципам", "традициям" или говорившие обо всем этом с иронией и скептицизмом стариков. Они воскрешали в памяти Самгина забытые им речи Серафимы Нехаевой о любви и смерти, о космосе. о Верлене, пьесах Ибсена, открывали Эдгара По и Достоевского, восхищались "Паном" Гамсуна, утверждали за собою право свободно отдаваться зову всех желаний, капризной игре всех чувств. Самгин не отказывал себе в удовольствии стравливать индивидуалистов с социалистами, осторожно подчеркивая непримиримость их противоречий.
Он видел, что Варвара Особенно отличает Нифонта Кумова, высокого юношу, с головой, некрасиво удлиненной к затылку, и узким, большеносым лицом в темненьком пухе бороды и усов. Издали длинная и тощая фигура Кумова казалась комически заносчивой, - так смешно было вздернуто его лицо, но вблизи становилось понятно, что он "задирает нос" только потому, что широкий его затылок, должно быть, неестественно тяжел; Кумов был скромен, застенчив, говорил глуховатым баском, немножко шепеляво и всегда говорил стоя; даже произнося коротенькие фразы, он привставал со стула, точно школьник. Темное лицо его освещали серые глаза, очень мягкие и круглые, точно у птицы.
Он был сыном уфимского скотопромышленника, учился в гимназии, при переходе в седьмой класс был арестован, сидел несколько месяцев в тюрьме, отец его в это время помер, Кумов прожил некоторое время в Уфе под надзором полиции, затем, вытесненный из дома мачехой, пошел бродить по России, побывал на Урале, на Кавказе, жил у духоборов, хотел переселиться с ними в Канаду, но на острове Крите заболел, и его возвратили в Одессу. С юга пешком добрался до Москвы и здесь осел, решив:
"Поучиться чему-нибудь".
Самгину что-то понравилось в этом тихом человеке, он предложил ему работу письмоводителя у себя, и ежедневно Кумов скрипел пером в маленькой комнатке рядом с уборной, а вечерами таинственно и тихо рассказывал:
- Надо различать - дух! - Он поднимал тонкую, бессильную руку на уровень головы. - И - душа! - Рука его мягко опускалась на колено. Помните - Христос-то: "В руце твоя предаю дух мой", - а не душу. И - затем: "Духа не угашайте". Дух разумом практическим не соблазняется, а душа соблазнена. И все наши сектанты, как я вижу их, живут не духом, а - душой. И духоборы тоже: замкнули дух в душе. Народ вообще живет не духом, это неверно мыслится о нем. Народ - сила душевная, разумная, практическая, жесточайшая сила, и вся - от интересов земли. Духом живет интеллигенция, потому она и числится непрактической. На Кубани субботники поют: "Града сионска взыщем, в нем же душею исцелимся", а сами - богатые, жадные. Тоже и духоборы: будто бы за дух, за свободу его борются, а поехали туда, где лучше. Интеллигенция идет туда, где хуже, труднее.
Самгин слушал, улыбаясь и не находя нужным возражать Кумову. Он пробовал и убедился, что это бесполезно: выслушав его доводы, Кумов продолжал говорить свое, как человек, несокрушимо верующий, что его истина - единственная. Он не сердился, не обижался, но иногда слова так опьяняли его, что он начинал говорить как-то судорожно и уже совершенно непонятно; указывая рукой в окно, привстав, он говорил с восторгом, похожим на страх:
- Тело. Плоть. Воодушевлена, но - не одухотворена - вот! Учение богомилов - знаете? Бог дал форму - сатана душу. Страшно верно! Вот почему в народе - нет духа. Дух создается избранными.
- Что же, нравится тебе эта философия? - спрашивал Самгин жену, его удивляло и смешило внимание, с которым она слушала Кумова.
- Он - славный, - уклончиво ответила Варвара. - Такой наивный.
Изредка появлялся Диомидов; его визиты подчинялись закону некой периодичности; он как будто медленно ходил по обширному кругу и в одной из точек окружности натыкался на квартиру Самгиных. Вел он себя так, как будто оказывал великое одолжение хозяевам тем, что вот пришел.
- Ну, как вы живете? - снисходительно спрашивал он. - Все еще стараетесь загнать всех людей в один угол?
Он усмехался с ироническим сожалением. В нем явилось нечто важное и самодовольное; ходил он медленно, выгибая грудь, как солдат; снова отрастил волосы до плеч, но завивались они у него уже только на концах, а со щек и подбородка опускались тяжело и прямо, как нитки деревенской пряжи. В пустынных глазах его сгустилось нечто гордое, и они стали менее прозрачны.
Всезнающая Любаша рассказала, что у Диомидова большой круг учеников из мелких торговцев, приказчиков, мастеровых, есть много женщин и девиц, швеек, кухарок, и что полиция смотрит на проповедь Диомидова очень благосклонно. Она относилась к Диомидову почти озлобленно, он платил ей пренебрежительными усмешками.
- Это - ваши книги читать? - спрашивал он. - Мелко написаны для меня.
Но возражал он ей редко, а чаще делал так: пристально глядя в лицо ее, шаркал ногою по полу, как бы растирая что-то.
Когда Алексей Гогин сказал при нем Кумову, что пред интеллигенцией два пути: покорная служба капиталу или полное слияние с рабочим классом, Диомидов громко и резко заметил:
- Это есть - заблуждение: пред человеком только один путь - от самого себя - к богу, а все другое для него не путь, а путаница.
Приятели Варвары шумно восхищались мудростью Диомидова, а Самгину показалось, что между бывшим бутафором и Кумовым есть что-то родственное, и он стравил их на спор. Но - он ошибся: Кумов спорить не стал; тихонько изложив свою теорию непримиримости души и духа, он молча и терпеливо выслушал сердитые окрики Диомидова.
- Неверно это, выдумка! Никакого духа нету, кроме души. "Душе моя, душе моя - что спиши? Конец приближается". Вот что надобно понять: конец приближается человеку от жизненной тесноты. И это вы, молодой человек, напрасно интеллигентам поклоняетесь, - они вот начали людей в партии сбивать, новое солдатство строят.
Сильно разгневанный, Диомидов ушел, ни с кем не простясь, а Любаша, тоже очень сердитая, спросила Кумова: почему он молчал в ответ Диомидову?
- Я с эдаким - не могу, - виновато сказал Кумов, привстав на ноги, затем сел, подумал и, улыбаясь, снова встал: - Я - не умею с такими. Это, знаете, такие люди... очень смешные. Они - мстители, им хочется отомстить...
- Ну, милейший, вы, кажется, бредите, - сказала Сомова, махнув на него рукою.
- Нет, уверяю вас, - это так, честное слово! - несколько более оживленно и все еще виновато улыбаясь, говорил Кумов. - Я очень много видел таких; один духобор - хороший человек был, но ему сшили тесные сапоги, и, знаете, он так злился на всех, когда надевал сапоги, - вы не смейтесь! Это очень... даже страшно, что из-за плохих сапог человеку все делается ненавистно.
Самгин тоже засмеялся, но жена нетерпеливо сказала ему:
- Перестань, пожалуйста...
- Серьезно, - продолжал Кумов, опираясь руками о спинку стула. - Мой товарищ, беглый кадет кавалерийской школы в Елизаветграде, тоже, знаете... Его кто-то укусил в шею, шея распухла, и тогда он просто ужасно повел себя со мною, а мы были друзьями. Вот это - мстить за себя, например, за то, что бородавка на щеке, или за то, что - глуп, вообще - за себя, за какой-нибудь свой недостаток; это очень распространено, уверяю вас!
- А за что, по-вашему, мстит Диомидов? - спросил Клим вполне серьезно.
- Я ведь его не знаю, я по словам вижу, что он из таких, - ответил Кумов и сел.
Самгин держал письмоводителя в почтительном отдалении, лишь изредка снисходя до бесед с ним; Кумов был рассеян и вообще плохой работник, Самгин опасался, что письмоводитель, заметив демократическое отношение к нему патрона, будет работать еще хуже. Он считал Кумова человеком по природе недалеким и забитым обилием впечатлений, непосильных его разуму. Но слова о мстителях неприятно удивили Самгина, и, подумав, что письмоводитель вовсе не так наивен, каким он кажется, он стал присматриваться к нему более внимательно, уже с неприязнью.
Как-то вечером, гуляя с женою, Самгин встретил Макарова и позвал его к себе на чай. Макаров еще более поседел, виски стали почти белыми, и сильнее выцвели темные клочья волос на голове. Это сделало его двуцветные волосы более естественными. Карие глаза стали задумчивее, мягче, и хотя он не казался постаревшим. но явилось в нем что-то печальное. Он все топтался на одном месте, говорил о француженках, которые отказываются родить детей, о Zweikindersystem7 в Германии, о неомальтузианстве среди немецких социал-демократов; все это он считал признаком, что в странах высокой технической культуры инстинкт материнства исчезает.
-----------7 о системе двух детей (нем.).
- Женщины не хотят родить детей для контор и машин.
Говорил он не воодушевленно, как бы отчитываясь пред Самгиным в своих наблюдениях. Клим пошутил:
- Гинеколог обеспокоен уменьшением практики?
- Нет, - взгляни серьезно, - начал Макаров, но, не кончив, зажег спичку, подождав, пока она хорошо разгорелась, погасил ее и стал осторожно закуривать папиросу от уголька.
"Консервативен, точно мужик", - отметил Самгин.
- В самом деле, - продолжал Макаров, - класс, экономически обеспеченный, даже, пожалуй, командующий, не хочет иметь детей, но тогда зачем же ему власть?
Рабочие воздерживаются от деторождения, чтоб не голодать, ну, а эти? Это - не моя мысль, а Туробоева... Самгин усмехнулся:
- Вот как! Что он делает?
- Он? Брезгует. Он, на мой взгляд, совершенно парализован чувством брезгливости.
Взглянув на 'Варвару, Макаров помолчал несколько секунд, потом сказал очень спокойно:
- Лидия Тимофеевна, за что-то рассердясь на него, спросила: "Почему вы не застрелитесь?" Он ответил:
"Не хочу, чтобы обо мне писали в "Биржевых ведомостях".
Самгин стал расспрашивать о Лидии. Варвара, все время сидевшая молча, встала и ушла, она сделала это как будто демонстративно. О Лидии Макаров говорил неинтересно и, не сказав ничего нового для Самгина, простился.
- Завтра возвращаюсь в Петербург, а весною перееду в Казань, должно быть, а может быть, в Томск, - сказал он, уходя и оставив по себе впечатление вялости, отчужденности.
- Ты что же это убежала? - спросил Самгин жену.
- Не выношу Макарова! - раздраженно ответила она. - Какой-то принципиальный евнух.
- Ого! - воскликнул Самгин шутливо, а она продолжала, наливая чай в свою чашку:
- Хотя не верю, чтоб человек с такой рожей и фигурой... отнимал себя от женщины из философических соображений, а не из простой боязни быть отцом... И эти его сожаления, что женщины не родят...
- Ты забыла, - начал Самгин, улыбаясь, но во-время замолчал, - жена откинулась на спинку стула, глаза ее густо позеленели.
- Ну, что же? - спросила она, покусывая губы. - Ты хотел напомнить мне о выкидыше, да?
- Ничего подобного, - решительно сказал он. - С чего ты взяла?
- А что же ты хотел сказать?
- Напомнить, что деторождение среди Обеспеченных классов действительно понижается и - это признак плохой...
Он говорил докторально и до поры, пока Варвара не прервала его:
- Ну, извини. Мне показалось.