Страница:
Театр обнаружился в полном соответствии с картой — на окраине одноименной площади. Серая бетонная коробка с колоннами напоминала о Большом: как если бы мальчик-олигофрен взялся лепить из серого пластилина здание ГАБТа с натуры и довел бы дело до победного конца, но тут его позвали обедать, и он закончил дело кое-как. Вместо квадриги конек крыши украшали чьи-то балетные ноги. Возможно, это были ноги музы — снизу видно было довольно плохо. Репертуар на афишах был соответствующий: «Лебединое озеро», «Аида», что-то современное. В скором времени афиши обещали «Тоску». Вот уж действительно, кисло подумал я и вышел на площадь. До возможного открытия справочного киоска оставалось еще минут двадцать. Мой чемоданчик-дипломат начинал понемногу оттягивать мне руку. Проще было, конечно, доехать до «Братиславы», получить там номер, бросить вещички и дальше продолжать свои поиски налегке. Проще, но не лучше. Перспектива скорой встречи с Юлием вынуждала меня оставить гостиницу на потом. Чемоданчик мой, в конце концов, не тяжелее портфеля. С ним неудобно только бегать и отстреливаться, а просто ходить по улицам можно запросто.
На площади обнаружилось немало достопримечательностей. Наискосок от театра, например, располагался очередной книжный лоток. Правда, без сопутствующих коньяка и туалетной бумаги, но зато с непременными Макдональдом и Черником. Покупатели, по-моему, сегодня не очень-то давились за своими любимыми книгами. По крайней мере, у лотка я заметил всего одного типа, этакого сутулого близорукого интеллигента в коричневой курточке и с черным дипломатом, раздутым до неприличия. Хлипкие замки еле-еле удерживали этого монстра, больного водянкой, в закрытом состоянии, причем один из замков пребывал уже в полуоткрытой стадии.
— Осторожнее, откроется, — предупредил я близорукого интеллигента.
— Да-да, — благодарно откликнулся интеллигент, одной рукой кое-как закрывая свой дипломатный замочек, а другой продолжая перелистывать опус Черника.
— Интересно? — спросил я.
— Ужасное барахло, — печально отозвался владелец разбухшего портфеля. — Сразу видно, что человек пишет для денег.
— А для чего, по-вашему, следует писать? — поинтересовался я. — Для человечества?
— Хотя бы для публики, — быстро ответил близорукий интеллигент, не отрываясь от книги. — Чтобы был понятный сюжет… юмор… любовь желательно. И все в одном романе.
— Читайте классику, — посоветовал я. — Ильфа и Петрова, к примеру. Тут вам и сюжет, и юмор…
— А любовь? — заинтересовался интеллигент. Даже оторвался от Черника и поглядел на меня.
— И любовь есть, — напомнил я. — Искренняя и пламенная. К деньгам. Во имя этой любви, между прочим, Киса Воробьянинов режет горло своему партнеру.
— Ужасно, — с отвращением протянул интеллигент. — Любовь к деньгам, я имею в виду. Мне кажется…
Продавец книг, злобно молчавший во время нашего умного разговора, не выдержал.
— Будете брать? — раздраженно обратился он к интеллигенту.
— Я бы взял, — ответил тот миролюбиво, кладя Черника обратно на место. — Ради спортивного интереса. Но вот, как назло, деньги меня не любят, и их вечно нет.
— Тогда не надо было лапать, — излил свою желчь продавец. — Суперобложки, между прочим, не железные. Один перелистает, другой. Глянь — а уже никакого товарного вида у книжки нет. Очень умные все пошли, бесплатную библиотеку здесь устроили…
Оскорбленный интеллигент пожал плечами:
— Если хотите, я могу заплатить за амортизацию. На это денег у меня, пожалуй, хватит…
— Да пошел ты, — посоветовал продавец интеллигенту. — Просто уйди отсюда, не отсвечивай. Всех клиентов мне распугаешь… Чем-то конкретным интересуетесь? — обратился этот тип уже ко мне, вообразив, будто я и есть клиент.
— Угу, — ответил я, провожая взглядом фигуру удаляющегося интеллигента с дипломатом. — Ищу книгу «Записки старого чекиста». Автор — Филиков А.В. Есть у вас такая?
— Не завезли, — извиняющимся тоном сказал книгопродавец.
— Ладно, — пообещал я, — зайду в другой раз. А если вдруг завезут книгу Филикова, непременно отложите.
Заморочив таким образом голову продавцу, я отвалил от лотка и побрел по площади. Удалось потратить всего пять минут, осталось еще не меньше десяти. И притом я еще не был уверен, что для хозяйки горсправки (я представлял ее почему-то старушкой в платке) полчаса — это действительно тридцать минут, а не, допустим, сто. Возможно, на саратовском диалекте слово «полчаса» означает «после дождичка в четверг».
По правую руку от меня располагалась барахолка, вокруг которой, как и положено, толпился саратовский народ. Барахолка была довольно странной: там продавали носильные вещи на вес. Очевидно, поношенные джинсы и свитера разнообразных расцветок, коими торговали здесь довольно бойко, прибыли в город на Волге в виде бесплатной гуманитарной помощи, а хитроумные саратовские торговцы делали на этой помощи свой маленький бизнес. Особенно при этом не наглея, что определенно делало тутошним коммерсантам честь.
В толпе страждущих я неожиданно заметил одного мотоциклиста, который рассматривал вещички, прямо не слезая со своего стального коня. Будь мотоцикл каким-нибудь новеньким «харлеем», парня выперли бы из пешей толпы в два счета, однако его железная лошадка была таким потрясающим хламом, что никто вокруг, вероятно, не воспринимал ее как транспортное средство. Парень был в умопомрачительной спецовке на бретельках, и было ему лет тридцать пять. Его обшарпанный мотоцикл выглядел раза в два старше хозяина. Видимо, это местный рокер, подумал я с уважением. Московские рокеры, которых я знал, были все как на подбор скучнейшими гражданами в турецких кожанах и разъезжали на новеньких мощных мотоциклах. Желание ездить на гибриде велосипеда и пылесоса не пришло бы ни в одну из их волосатых головок.
По левую руку от меня никто не торговал, зато там располагался потрясающий монумент, гораздо круче вокзального Феликса. Здешний Владимир Ильич так невероятно выворачивал кисть руки, указывая куда-то с пьедестала, что можно было подумать, будто ему где-то на дуэли повредили сухожилие и он теперь старается избавиться от боли. По-моему, Каплан стреляла не в это место… Я подошел поближе, поставил свой дипломат на асфальт и попытался повторить жест вождя. Вышло у меня это не слишком похоже, и рука немедленно заболела, словно каплановская пуля угодила не во Владимира Ильича, а в меня.
Мои репетиции не прошли незамеченными. От гранитного (или все-таки базальтового?) пьедестала отделился плюгавый гражданин, который до сей минуты вместе с еще двумя плюгавыми гражданами подпирал твердыню. Или нес возле нее почетный караул.
— Издеваешься над вождем? — подозрительно спросил он, подходя ко мне поближе. Помимо того, что блюститель вождя был низкоросл, он еще был подстрижен под горшок, и этот горшок кто-то накрепко вбил между двух плеч. Между подбородком и макушкой располагался длинный острый нос. В руках гражданин-от-пьедестала сжимал пук помятых газет.
— Я не издеваюсь, — дружелюбно ответил я. — Просто репетирую. Если мне удастся насобачиться так держать руку, то я смогу баллотироваться в Верховный Совет. И даже в президенты смогу, если захочу.
— А в лоб хочешь? — практично поинтересовался защитник вождя.
Я оценил его и мои габариты. Даже если он кликнет на подмогу остальных двух плюгавых, перевес будет на моей стороне. Тем более мой дипломат обладал железными уголками и драться им было одно удовольствие. Но драться мне не хотелось, да и не время.
— Не хочу, — ответил я.
— Значит, струсил… — сделал неверный вывод плюгавый. — Тогда купи у меня прессу. «Возрожденный коммунист», например. Хорошая газета, почитаешь, просветишься.
Я взял в руки дрянненький листок, немедленно испачкавший мне палец типографской краской.
— Газета-то старая, — отказался я вежливо, возвращая листок. — Я, знаете ли, привык читать только свежую прессу.
— А в лоб? — завел свою шарманку плюгавый.
Мне это уже порядком надоело. Я примерился тюкнуть уголком моего тяжелого дипломата по коленной чашечке плюгавого, но того неожиданно спасли его соратники.
— Вовка, Вовка! — раздались внезапно крики от пьедестала. — Дуй сюда, свадьба приехала!
Со стороны проспекта, окаймляющего площадь, к памятнику действительно причалило несколько машин в шарах и лентах.
— Повезло тебе… — пробурчал постриженный под горшок Вовка и, больше не мешкая, устремился к пьедесталу тезки-вождя.
Пока он бежал на свой пост, я догадался в чем дело. У нас в Москве таким мелким рэкетом занимаются обычно возле Минина-Пожарского и рядом с ракеткой на ВДНХ. В общем, там, куда новобрачные приезжают на машинах с куколками из ЗАГСа, чтобы сфотографироваться на память. Вероятно, до Саратова еще не дошли московские слухи о том, что Ленин был бякой, и пары по-прежнему прибывают сюда засвидетельствовать свое почтение автору бессмертной брошюры «Лучше меньше, да лучше».
Картинка, которую я сейчас наблюдал, радовала меня своей патриархальной простотой. Плюгавая троица хранителей вождя разыгрывала простенькую интермедию Дай денежку, а то в рожу харкну. Должно быть, еще не было случая, чтобы новобрачный в торжественный для себя день портил себе настроение препирательствами с уличными шакалами. И в этот раз традиция не была нарушена: жених сунул плюгавым несколько купюр, те отошли в сторонку, предоставив возможность фотографу увековечить юную пару у подножия основоположника ленинизма.
Я хмыкнул про себя, подхватил свой дипломат и уже намеревался возвращаться к справочному киоску, как вдруг… Да нет, не может быть, показалось! Осторожно скосив глаза, я понял, однако, что ничего мне не показалось. Просто заговорили мои профессиональные инстинкты: позже, чем нужно, конечно. Но в нашем деле лучше поздно, чем никогда.
На площади меня элементарно пасли.
Очень грамотно, умело, высококлассно пасли. По меньшей мере трое саратовских джентльменов вели за мною скрытое оперативное наблюдение. Хвост, говоря по-русски. «И кто же, интересно, это может быть?» — подумал я. Для парней из Стекляшки — диких или даже штатных — такой уровень наружки был не по плечу. Или я долгие годы сильно недооценивал заведение на Рязанском проспекте.
Делая вид, будто я поглощен разглядыванием свадебного кортежа, я попробовал прикинуть возможные пути к отступлению. Перспективы казались безрадостными. В беге по пересеченной местности (через площадь и сквозь толпу покупателей гуманитарной помощи) я не имел особых преимуществ: мои опекуны выглядели и помоложе, да и чемодан не прибавил бы мне скорости. Выдвинуться на проспект и поймать тачку? Но вон та бежевая «волга» почти наверняка поедет следом, и, возможно, та серая «нивка» тоже принадлежит моим соглядатаям. Куда бы я ни отправился на своих двоих или на четырех колесах — форы у меня нет. Стало быть, придется искать нестандартное решение. Сможете найти среднее арифметическое между четырьмя колесами и двумя ногами? Я нашел ответ через десять секунд: два колеса. Там, где пехота не дройдет, где бронепоезд не промчится, автомобиль не проползет… Правильно: там пролетит ржавый драндулет, гибрид самоката с газонокосилкой.
Я прибился к толпе ценителей подержанных шмоток, приценился к подозрительной расцветки курточке, а затем словно бы невзначай похлопал по ветхому кожаному сиденью драндулета.
— Неужели эта рухлядь способна ездить? — иронически осведомился я у хозяина.
Реплика моя была произнесена таким мерзким тоном, что парень в спецовке на бретельках промолчать не смог. Он отложил в сторону маечку, которую уже собрался было взвешивать, повернулся ко мне и надменно ответил:
— Эта, как вы говорите, рухлядь способна развивать скорость до семидесяти километров в час.
Я мельком взглянул в сторону своих шпионов. Те, похоже, не проявляли пока никакого беспокойства. И в самом деле — куда бежать, везде все схвачено. Узкий проход в чугунной ограде театрального сквера, расположившегося сразу за барахолкой, никто из соглядатаев не рассматривал всерьез как путь моего отступления. К тому же я не подавал никакого вида, будто заметил слежку, и моя попытка к бегству стала бы для пастухов полной неожиданностью. Очень хорошо. Теперь пора немного раззадорить моего будущего спасителя.
— Семьдесят километров? — переспросил я вежливым тоном, но с некой оскорбительной усмешкой. — Простите, не верю!
— Спорим?! — воскликнул обиженный хозяин чудовища на двух колесах. Покупатели справа и слева стали обращать внимание на нашу перепалку, но соглядатаи пока еще ничего не заподозрили.
— Спорим, — ответил я спокойно. — Ставлю пять тысяч, что ваш… что ваше… короче, что эта штука не довезет нас обоих до набережной.
Если верить моей карте, в районе здешней набережной полным-полно маленьких улочек, где можно потеряться. Вернее, где тебя могут потерять.
— По рукам! — владелец драндулета протянул мне свою костлявую руку, и мы с ним обменялись рукопожатием.
Я спиной чувствовал, что мои шпионы забеспокоились, но еще не понимали в чем дело.
— Наташ! — обратился тем временем мотоциклист к длинноногой блондинке с красивым и сосредоточенным лицом, которая вдумчиво рассматривала зеленый батник с иностранной надписью New Zealand. — Подожди меня, я сейчас слетаю к набережной с этим Фомой Неверующим, — он кивнул на меня, — и сразу вернусь обратно…
Длинноногая Наташа, не выпуская из рук облюбованный батник, глянула на меня с неодобрением. И на мотоциклиста, кстати, тоже.
— Заработаю пять тысяч, — быстро добавил тот.
Хмурая Наташа несколько смягчилась.
— Ладно, — разрешила она. — Хоть и маленькие, а все деньги. Только побыстрее, тебе еще Алика из школы забирать…
— По коням! — радостно заорал мотоциклист, приглашающе хлопнув по сиденью.
Деньги его, похоже, не очень интересовали: ему хотелось показать класс этому пентюху с дипломатом, усомнившемуся в возможностях его машины. Я немедленно взгромоздился на сиденье, воззвав про себя к Николаю Угоднику, покровителю мотоциклов и мотоциклистов. Ну, не подкачай!
Хозяин драндулета что есть силы лягнул педаль, раздался оглушительный треск, как будто выпустили длинную очередь из древнего пулемета «максим». Толпа бросилась врассыпную, а ядовитые клубы отработанных газов из выхлопной трубы сыграли роль дымовой завесы. Я сразу потерял из виду своих преследователей и, надеюсь, они меня тоже. Как я предполагал, мой новый знакомец выбрал самую короткую дорогу — через узкий проход в ограде сквера, мимо скамеечек, мимо погасшего вечного огня, мимо еще какого-то монумента на постаменте, и дальше, через второй проход в ограде, и по дороге, мимо яркого секс-шопа (я успел заметить лишь краешек витрины), мимо подъездов, мимо новых лотков, и дальше, мимо громоздкого монумента (господи, да сколько их тут?!), и дальше налево и вниз, к набережной.
Драндулет показывал совсем неплохую скорость — не семьдесят, конечно, но уж никак не меньше пятидесяти. Единственным недостатком нашей поездки был громкий треск, из-за которого мы должны были привлекать всеобщее внимание прохожих. Однако, как ни странно, прохожие и проезжие не обращали на нас внимания. Вероятно, драндулет был местной достопримечательностью и всем успел примелькаться. Сам же хозяин, похоже, и вовсе не обращал никакого внимания на треск.
Через пару минут пути, когда я более-менее освоился на сиденье и теперь только покрепче прижимал к себе дипломат, я осознал, что костлявый мотоциклист мне что-то говорит. Пришлось напрячь слух и вникнуть в его слова. Оказалось, ничего особенного: просто за пять выигранных тысяч владелец драндулета счел необходимым поведать мне родословную этого мустанга. Временами водителю даже удавалось переорать стрекот мотора, и тогда я узнавал, что этот железный конь изготовлен в 1934 году знаменитой немецкой фирмой «Дитрих Кнабе» в рамках имперского проекта «Фольксмотор-рад» — то есть «Народный мотоцикл». Всего было выпущено не более двухсот «народных» драндулетов, после чего фюрер передумал и решил взять под покровительство более помпезный проект «Фольксваген». Герр Кнабе, лишившись поддержки рейхсканцлера, немедленно прекратил выпуск этих убыточных мустангов, а выпущенные две сотни продал Тиссену. Тиссен продал эти мотоциклы еще кому-то… — фамилию я не разобрал из-за треска, — а этот кто-то по дешевке продал их вермахту. Потом началась война, мотоциклы попали в фельд-жандармерию, а кто-то из жандармов сложил свою буйную голову у села Подлипки — как раз там, где полвека спустя нынешний хозяин драндулета оказался совершенно случайно и нашел останки «Дитриха Кнабе» в заброшенном сарае. Чтобы потом, сразу после защиты кандидатской, восстановить своими руками этот немецко-фашистский трофей.
— А вы кандидат каких наук? — прокричал я в ухо своему знакомому. — Технических?
— Философских! — откричал мне обратно владелец моторрада. — А вы приезжий?!
— Приезжий! — крикнул я, не желая лукавить. — Из Москвы!
— Научный работник? — во весь голос полюбопытствовал кандидат философских наук.
Должно быть, он углядел во мне родственную душу.
— Чекист! — проорал я честно. — С Лубянки!
При слове Лубянка мотор немедленно захлебнулся и заглох. Словно у трофейной машины была аллергия к нашей конторе. Мы чуть не шмякнулись на полном ходу, и лишь чудом водителю удалось сохранить равновесие.
— Ну и шуточки у вас, — пробормотал кандидат наук, оглядывая заглохший драндулет. — Даже мотоцикл перепугали.
Я вытащил из своего кармана пятитысячную купюру и сунул в глубокий наружный карман на груди кандидатской спецовки.
— Какие, к черту, шутки, — мрачно ответил я. — Самый натуральный чекист, из Минбеза. И гонятся за мной какие-то ваши местные ублюдки. Ну, спасибо за помощь, вы выиграли…
Отблагодарив таким образом обескураженного владельца драндулета, я стал быстро спускаться к Волге по улице Волжской (если, конечно, ее не переименовали); в качестве ориентира мною была избрана уже привычная деталь городского пейзажа — очередной монумент. Некто сидел в кресле почти на самой набережной, лицом к Волге, спиной ко мне. Чтобы рассмотреть лицо, надо было бы потратить пять минут и пройти еще метров двести…
Однако ни этих минут, ни этих метров у меня не оказалось.
Поскольку мои соглядатаи все-таки нашли меня. Та самая троица с площади. Она внезапно оказалась слева от меня и теперь уже и не думала скрываться. Мало того — настроены эти граждане были ко мне крайне недоброжелательно. Хотя, возможно, я ошибался, и это просто такая любопытная форма доброжелательства аборигенов, чисто саратовская: перекошенные морды и пистолеты в руках.
Ретроспектива 5
На площади обнаружилось немало достопримечательностей. Наискосок от театра, например, располагался очередной книжный лоток. Правда, без сопутствующих коньяка и туалетной бумаги, но зато с непременными Макдональдом и Черником. Покупатели, по-моему, сегодня не очень-то давились за своими любимыми книгами. По крайней мере, у лотка я заметил всего одного типа, этакого сутулого близорукого интеллигента в коричневой курточке и с черным дипломатом, раздутым до неприличия. Хлипкие замки еле-еле удерживали этого монстра, больного водянкой, в закрытом состоянии, причем один из замков пребывал уже в полуоткрытой стадии.
— Осторожнее, откроется, — предупредил я близорукого интеллигента.
— Да-да, — благодарно откликнулся интеллигент, одной рукой кое-как закрывая свой дипломатный замочек, а другой продолжая перелистывать опус Черника.
— Интересно? — спросил я.
— Ужасное барахло, — печально отозвался владелец разбухшего портфеля. — Сразу видно, что человек пишет для денег.
— А для чего, по-вашему, следует писать? — поинтересовался я. — Для человечества?
— Хотя бы для публики, — быстро ответил близорукий интеллигент, не отрываясь от книги. — Чтобы был понятный сюжет… юмор… любовь желательно. И все в одном романе.
— Читайте классику, — посоветовал я. — Ильфа и Петрова, к примеру. Тут вам и сюжет, и юмор…
— А любовь? — заинтересовался интеллигент. Даже оторвался от Черника и поглядел на меня.
— И любовь есть, — напомнил я. — Искренняя и пламенная. К деньгам. Во имя этой любви, между прочим, Киса Воробьянинов режет горло своему партнеру.
— Ужасно, — с отвращением протянул интеллигент. — Любовь к деньгам, я имею в виду. Мне кажется…
Продавец книг, злобно молчавший во время нашего умного разговора, не выдержал.
— Будете брать? — раздраженно обратился он к интеллигенту.
— Я бы взял, — ответил тот миролюбиво, кладя Черника обратно на место. — Ради спортивного интереса. Но вот, как назло, деньги меня не любят, и их вечно нет.
— Тогда не надо было лапать, — излил свою желчь продавец. — Суперобложки, между прочим, не железные. Один перелистает, другой. Глянь — а уже никакого товарного вида у книжки нет. Очень умные все пошли, бесплатную библиотеку здесь устроили…
Оскорбленный интеллигент пожал плечами:
— Если хотите, я могу заплатить за амортизацию. На это денег у меня, пожалуй, хватит…
— Да пошел ты, — посоветовал продавец интеллигенту. — Просто уйди отсюда, не отсвечивай. Всех клиентов мне распугаешь… Чем-то конкретным интересуетесь? — обратился этот тип уже ко мне, вообразив, будто я и есть клиент.
— Угу, — ответил я, провожая взглядом фигуру удаляющегося интеллигента с дипломатом. — Ищу книгу «Записки старого чекиста». Автор — Филиков А.В. Есть у вас такая?
— Не завезли, — извиняющимся тоном сказал книгопродавец.
— Ладно, — пообещал я, — зайду в другой раз. А если вдруг завезут книгу Филикова, непременно отложите.
Заморочив таким образом голову продавцу, я отвалил от лотка и побрел по площади. Удалось потратить всего пять минут, осталось еще не меньше десяти. И притом я еще не был уверен, что для хозяйки горсправки (я представлял ее почему-то старушкой в платке) полчаса — это действительно тридцать минут, а не, допустим, сто. Возможно, на саратовском диалекте слово «полчаса» означает «после дождичка в четверг».
По правую руку от меня располагалась барахолка, вокруг которой, как и положено, толпился саратовский народ. Барахолка была довольно странной: там продавали носильные вещи на вес. Очевидно, поношенные джинсы и свитера разнообразных расцветок, коими торговали здесь довольно бойко, прибыли в город на Волге в виде бесплатной гуманитарной помощи, а хитроумные саратовские торговцы делали на этой помощи свой маленький бизнес. Особенно при этом не наглея, что определенно делало тутошним коммерсантам честь.
В толпе страждущих я неожиданно заметил одного мотоциклиста, который рассматривал вещички, прямо не слезая со своего стального коня. Будь мотоцикл каким-нибудь новеньким «харлеем», парня выперли бы из пешей толпы в два счета, однако его железная лошадка была таким потрясающим хламом, что никто вокруг, вероятно, не воспринимал ее как транспортное средство. Парень был в умопомрачительной спецовке на бретельках, и было ему лет тридцать пять. Его обшарпанный мотоцикл выглядел раза в два старше хозяина. Видимо, это местный рокер, подумал я с уважением. Московские рокеры, которых я знал, были все как на подбор скучнейшими гражданами в турецких кожанах и разъезжали на новеньких мощных мотоциклах. Желание ездить на гибриде велосипеда и пылесоса не пришло бы ни в одну из их волосатых головок.
По левую руку от меня никто не торговал, зато там располагался потрясающий монумент, гораздо круче вокзального Феликса. Здешний Владимир Ильич так невероятно выворачивал кисть руки, указывая куда-то с пьедестала, что можно было подумать, будто ему где-то на дуэли повредили сухожилие и он теперь старается избавиться от боли. По-моему, Каплан стреляла не в это место… Я подошел поближе, поставил свой дипломат на асфальт и попытался повторить жест вождя. Вышло у меня это не слишком похоже, и рука немедленно заболела, словно каплановская пуля угодила не во Владимира Ильича, а в меня.
Мои репетиции не прошли незамеченными. От гранитного (или все-таки базальтового?) пьедестала отделился плюгавый гражданин, который до сей минуты вместе с еще двумя плюгавыми гражданами подпирал твердыню. Или нес возле нее почетный караул.
— Издеваешься над вождем? — подозрительно спросил он, подходя ко мне поближе. Помимо того, что блюститель вождя был низкоросл, он еще был подстрижен под горшок, и этот горшок кто-то накрепко вбил между двух плеч. Между подбородком и макушкой располагался длинный острый нос. В руках гражданин-от-пьедестала сжимал пук помятых газет.
— Я не издеваюсь, — дружелюбно ответил я. — Просто репетирую. Если мне удастся насобачиться так держать руку, то я смогу баллотироваться в Верховный Совет. И даже в президенты смогу, если захочу.
— А в лоб хочешь? — практично поинтересовался защитник вождя.
Я оценил его и мои габариты. Даже если он кликнет на подмогу остальных двух плюгавых, перевес будет на моей стороне. Тем более мой дипломат обладал железными уголками и драться им было одно удовольствие. Но драться мне не хотелось, да и не время.
— Не хочу, — ответил я.
— Значит, струсил… — сделал неверный вывод плюгавый. — Тогда купи у меня прессу. «Возрожденный коммунист», например. Хорошая газета, почитаешь, просветишься.
Я взял в руки дрянненький листок, немедленно испачкавший мне палец типографской краской.
— Газета-то старая, — отказался я вежливо, возвращая листок. — Я, знаете ли, привык читать только свежую прессу.
— А в лоб? — завел свою шарманку плюгавый.
Мне это уже порядком надоело. Я примерился тюкнуть уголком моего тяжелого дипломата по коленной чашечке плюгавого, но того неожиданно спасли его соратники.
— Вовка, Вовка! — раздались внезапно крики от пьедестала. — Дуй сюда, свадьба приехала!
Со стороны проспекта, окаймляющего площадь, к памятнику действительно причалило несколько машин в шарах и лентах.
— Повезло тебе… — пробурчал постриженный под горшок Вовка и, больше не мешкая, устремился к пьедесталу тезки-вождя.
Пока он бежал на свой пост, я догадался в чем дело. У нас в Москве таким мелким рэкетом занимаются обычно возле Минина-Пожарского и рядом с ракеткой на ВДНХ. В общем, там, куда новобрачные приезжают на машинах с куколками из ЗАГСа, чтобы сфотографироваться на память. Вероятно, до Саратова еще не дошли московские слухи о том, что Ленин был бякой, и пары по-прежнему прибывают сюда засвидетельствовать свое почтение автору бессмертной брошюры «Лучше меньше, да лучше».
Картинка, которую я сейчас наблюдал, радовала меня своей патриархальной простотой. Плюгавая троица хранителей вождя разыгрывала простенькую интермедию Дай денежку, а то в рожу харкну. Должно быть, еще не было случая, чтобы новобрачный в торжественный для себя день портил себе настроение препирательствами с уличными шакалами. И в этот раз традиция не была нарушена: жених сунул плюгавым несколько купюр, те отошли в сторонку, предоставив возможность фотографу увековечить юную пару у подножия основоположника ленинизма.
Я хмыкнул про себя, подхватил свой дипломат и уже намеревался возвращаться к справочному киоску, как вдруг… Да нет, не может быть, показалось! Осторожно скосив глаза, я понял, однако, что ничего мне не показалось. Просто заговорили мои профессиональные инстинкты: позже, чем нужно, конечно. Но в нашем деле лучше поздно, чем никогда.
На площади меня элементарно пасли.
Очень грамотно, умело, высококлассно пасли. По меньшей мере трое саратовских джентльменов вели за мною скрытое оперативное наблюдение. Хвост, говоря по-русски. «И кто же, интересно, это может быть?» — подумал я. Для парней из Стекляшки — диких или даже штатных — такой уровень наружки был не по плечу. Или я долгие годы сильно недооценивал заведение на Рязанском проспекте.
Делая вид, будто я поглощен разглядыванием свадебного кортежа, я попробовал прикинуть возможные пути к отступлению. Перспективы казались безрадостными. В беге по пересеченной местности (через площадь и сквозь толпу покупателей гуманитарной помощи) я не имел особых преимуществ: мои опекуны выглядели и помоложе, да и чемодан не прибавил бы мне скорости. Выдвинуться на проспект и поймать тачку? Но вон та бежевая «волга» почти наверняка поедет следом, и, возможно, та серая «нивка» тоже принадлежит моим соглядатаям. Куда бы я ни отправился на своих двоих или на четырех колесах — форы у меня нет. Стало быть, придется искать нестандартное решение. Сможете найти среднее арифметическое между четырьмя колесами и двумя ногами? Я нашел ответ через десять секунд: два колеса. Там, где пехота не дройдет, где бронепоезд не промчится, автомобиль не проползет… Правильно: там пролетит ржавый драндулет, гибрид самоката с газонокосилкой.
Я прибился к толпе ценителей подержанных шмоток, приценился к подозрительной расцветки курточке, а затем словно бы невзначай похлопал по ветхому кожаному сиденью драндулета.
— Неужели эта рухлядь способна ездить? — иронически осведомился я у хозяина.
Реплика моя была произнесена таким мерзким тоном, что парень в спецовке на бретельках промолчать не смог. Он отложил в сторону маечку, которую уже собрался было взвешивать, повернулся ко мне и надменно ответил:
— Эта, как вы говорите, рухлядь способна развивать скорость до семидесяти километров в час.
Я мельком взглянул в сторону своих шпионов. Те, похоже, не проявляли пока никакого беспокойства. И в самом деле — куда бежать, везде все схвачено. Узкий проход в чугунной ограде театрального сквера, расположившегося сразу за барахолкой, никто из соглядатаев не рассматривал всерьез как путь моего отступления. К тому же я не подавал никакого вида, будто заметил слежку, и моя попытка к бегству стала бы для пастухов полной неожиданностью. Очень хорошо. Теперь пора немного раззадорить моего будущего спасителя.
— Семьдесят километров? — переспросил я вежливым тоном, но с некой оскорбительной усмешкой. — Простите, не верю!
— Спорим?! — воскликнул обиженный хозяин чудовища на двух колесах. Покупатели справа и слева стали обращать внимание на нашу перепалку, но соглядатаи пока еще ничего не заподозрили.
— Спорим, — ответил я спокойно. — Ставлю пять тысяч, что ваш… что ваше… короче, что эта штука не довезет нас обоих до набережной.
Если верить моей карте, в районе здешней набережной полным-полно маленьких улочек, где можно потеряться. Вернее, где тебя могут потерять.
— По рукам! — владелец драндулета протянул мне свою костлявую руку, и мы с ним обменялись рукопожатием.
Я спиной чувствовал, что мои шпионы забеспокоились, но еще не понимали в чем дело.
— Наташ! — обратился тем временем мотоциклист к длинноногой блондинке с красивым и сосредоточенным лицом, которая вдумчиво рассматривала зеленый батник с иностранной надписью New Zealand. — Подожди меня, я сейчас слетаю к набережной с этим Фомой Неверующим, — он кивнул на меня, — и сразу вернусь обратно…
Длинноногая Наташа, не выпуская из рук облюбованный батник, глянула на меня с неодобрением. И на мотоциклиста, кстати, тоже.
— Заработаю пять тысяч, — быстро добавил тот.
Хмурая Наташа несколько смягчилась.
— Ладно, — разрешила она. — Хоть и маленькие, а все деньги. Только побыстрее, тебе еще Алика из школы забирать…
— По коням! — радостно заорал мотоциклист, приглашающе хлопнув по сиденью.
Деньги его, похоже, не очень интересовали: ему хотелось показать класс этому пентюху с дипломатом, усомнившемуся в возможностях его машины. Я немедленно взгромоздился на сиденье, воззвав про себя к Николаю Угоднику, покровителю мотоциклов и мотоциклистов. Ну, не подкачай!
Хозяин драндулета что есть силы лягнул педаль, раздался оглушительный треск, как будто выпустили длинную очередь из древнего пулемета «максим». Толпа бросилась врассыпную, а ядовитые клубы отработанных газов из выхлопной трубы сыграли роль дымовой завесы. Я сразу потерял из виду своих преследователей и, надеюсь, они меня тоже. Как я предполагал, мой новый знакомец выбрал самую короткую дорогу — через узкий проход в ограде сквера, мимо скамеечек, мимо погасшего вечного огня, мимо еще какого-то монумента на постаменте, и дальше, через второй проход в ограде, и по дороге, мимо яркого секс-шопа (я успел заметить лишь краешек витрины), мимо подъездов, мимо новых лотков, и дальше, мимо громоздкого монумента (господи, да сколько их тут?!), и дальше налево и вниз, к набережной.
Драндулет показывал совсем неплохую скорость — не семьдесят, конечно, но уж никак не меньше пятидесяти. Единственным недостатком нашей поездки был громкий треск, из-за которого мы должны были привлекать всеобщее внимание прохожих. Однако, как ни странно, прохожие и проезжие не обращали на нас внимания. Вероятно, драндулет был местной достопримечательностью и всем успел примелькаться. Сам же хозяин, похоже, и вовсе не обращал никакого внимания на треск.
Через пару минут пути, когда я более-менее освоился на сиденье и теперь только покрепче прижимал к себе дипломат, я осознал, что костлявый мотоциклист мне что-то говорит. Пришлось напрячь слух и вникнуть в его слова. Оказалось, ничего особенного: просто за пять выигранных тысяч владелец драндулета счел необходимым поведать мне родословную этого мустанга. Временами водителю даже удавалось переорать стрекот мотора, и тогда я узнавал, что этот железный конь изготовлен в 1934 году знаменитой немецкой фирмой «Дитрих Кнабе» в рамках имперского проекта «Фольксмотор-рад» — то есть «Народный мотоцикл». Всего было выпущено не более двухсот «народных» драндулетов, после чего фюрер передумал и решил взять под покровительство более помпезный проект «Фольксваген». Герр Кнабе, лишившись поддержки рейхсканцлера, немедленно прекратил выпуск этих убыточных мустангов, а выпущенные две сотни продал Тиссену. Тиссен продал эти мотоциклы еще кому-то… — фамилию я не разобрал из-за треска, — а этот кто-то по дешевке продал их вермахту. Потом началась война, мотоциклы попали в фельд-жандармерию, а кто-то из жандармов сложил свою буйную голову у села Подлипки — как раз там, где полвека спустя нынешний хозяин драндулета оказался совершенно случайно и нашел останки «Дитриха Кнабе» в заброшенном сарае. Чтобы потом, сразу после защиты кандидатской, восстановить своими руками этот немецко-фашистский трофей.
— А вы кандидат каких наук? — прокричал я в ухо своему знакомому. — Технических?
— Философских! — откричал мне обратно владелец моторрада. — А вы приезжий?!
— Приезжий! — крикнул я, не желая лукавить. — Из Москвы!
— Научный работник? — во весь голос полюбопытствовал кандидат философских наук.
Должно быть, он углядел во мне родственную душу.
— Чекист! — проорал я честно. — С Лубянки!
При слове Лубянка мотор немедленно захлебнулся и заглох. Словно у трофейной машины была аллергия к нашей конторе. Мы чуть не шмякнулись на полном ходу, и лишь чудом водителю удалось сохранить равновесие.
— Ну и шуточки у вас, — пробормотал кандидат наук, оглядывая заглохший драндулет. — Даже мотоцикл перепугали.
Я вытащил из своего кармана пятитысячную купюру и сунул в глубокий наружный карман на груди кандидатской спецовки.
— Какие, к черту, шутки, — мрачно ответил я. — Самый натуральный чекист, из Минбеза. И гонятся за мной какие-то ваши местные ублюдки. Ну, спасибо за помощь, вы выиграли…
Отблагодарив таким образом обескураженного владельца драндулета, я стал быстро спускаться к Волге по улице Волжской (если, конечно, ее не переименовали); в качестве ориентира мною была избрана уже привычная деталь городского пейзажа — очередной монумент. Некто сидел в кресле почти на самой набережной, лицом к Волге, спиной ко мне. Чтобы рассмотреть лицо, надо было бы потратить пять минут и пройти еще метров двести…
Однако ни этих минут, ни этих метров у меня не оказалось.
Поскольку мои соглядатаи все-таки нашли меня. Та самая троица с площади. Она внезапно оказалась слева от меня и теперь уже и не думала скрываться. Мало того — настроены эти граждане были ко мне крайне недоброжелательно. Хотя, возможно, я ошибался, и это просто такая любопытная форма доброжелательства аборигенов, чисто саратовская: перекошенные морды и пистолеты в руках.
Ретроспектива 5
28 сентября 1949 года, Лос-Аламос, штат Нью-Мексико
Полковник Лоу не умел есть. Он противно чавкал, поминутно отдувался, облизывал жирные пальцы и ковырял в зубах, ухитряясь не выпускать из рук огрызок гамбургера и бумажный стаканчик с горячим кофе. Дженкинс демонстративно отвернулся от толстого чавкающего полковника, отдернул шторы и посмотрел из окна вниз. Увиденное понравилось ему еще меньше.
— Послушайте, Лоу, — процедил он, неприязненно разглядывая фигурки в белых халатах, беззаботно снующие внизу, — эти умники у вас работают когда-нибудь?
— А что? — лениво поинтересовался Лоу.
Он прикончил свой гамбургер, залпом выхлебал остатки кофе и теперь раздумывал, что бы ему сделать с пустым стаканчиком. Просто выкидывать его в проволочное ведерко было скучно.
— По-моему, они у вас только прогуливаются и болтают друг с другом. О каком режиме секретности может идти речь, если эти яйцеголовые вообще не имеют понятия о дисциплине?
Полковник Лоу, наконец, придумал. Он поставил стаканчик на стол донышком вверх и, размахнувшись, раздавил его ударом кулака. Хлоп! — кончина бумажной посудки сопровождалась звуком, отдаленно похожим на пистолетный выстрел.
Дженкинс показал себя отличным профессионалом: мгновенно отпрыгнув от окна, он уже на лету развернулся, выхватил свой бульдог и зашарил стволом в поисках мишени.
— Это стаканчик, — с готовностью объяснил Лоу. — Спрячьте свою пушку. Если хотите, можете считать это учебной тревогой.
Несколько секунд Дженкинс не опускал пистолет, словно прикидывая, не продырявить ли ему шутника. Потом он все-таки вернул бульдог на место и одернул пиджак.
— Очень остроумно, Лоу, — сказал он ледяным тоном. — Я расскажу генералу, как вы тут весело проводите время.
— Сделайте одолжение, — пожал плечами Лоу. — И не забудьте поведать генералу о вашей гениальной идее приставить к каждому здешнему физику по два сотрудника УСС… Я правильно вас понял?
Дженкинс невольно сделал протестующий жест рукой.
— Виноват, — поправил себя Лоу. — Это к рядовым физикам по два. А к Теллеру, Фейнману и Сциларду — по три агента к каждому, не меньше. Чтобы дежурили у них в спальнях и провожали в сортир… Расскажите, расскажите генералу об этих ваших соображениях. Ручаюсь, что первый ваш рапорт окажется и последним. Генерал, конечно, глубоко уважает службу мистера Даллеса. Но не настолько, чтобы потакать бредням каждого штатского идиота, пусть даже и с самыми широкими полномочиями…
Дженкинс побледнел, потом побагровел. Казалось, еще мгновение — и он набросится на толстяка и расплющит его об стену. Но тут полковник вдруг широко улыбнулся и поднял руки вверх в знак примирения.
— Беру идиота назад, — заявил он. — Погорячился. Однако и вы, Дженкинс, обязаны меня понять. Когда служишь в этой дыре девятый год, уже изучил здесь все до кустика и если к тебе потом является парень прямо из Вашингтона и через день объясняет, как здесь нужно наводить порядок… Поймите, дорогой Дженкинс, здесь, в Лос-Аламосе, — все не так, как в столице. Здесь ОСОБЫЕ условия.
При этих словах Дженкинсу показалось, будто воздух в комнате быстро сгустился. Ну да, его предупреждали в Вашингтоне. Особые условия. Радиация, которая убивает медленно, но от которой не спрячешься. Злость сразу же уступила место тревоге. О, ччерт! Он уже наверняка нахватал кучу рентген.
— Вы имеете в виду плутоний? — поспешно спросил он.
Полковник покачал головой:
— Я не о том, Дженкинс. С фоном-то здесь все в порядке. Лос-Аламос — это вам не Окридж и не Альбукерке. Здесь сидят теоретики.
Дженкинс облегченно вздохнул и проговорил уже медленнее:
— Тогда я тем более не понимаю…
Лоу задумчиво поковырял в зубах. Его толстое, как блин, лицо опечалилось.
— Вам придется отказаться от мысли проводить здесь дознание. Я даже не рекомендую вам вообще беседовать ни с одним из них. В крайнем случае — в столовой и о еде. И упаси Боже, если кто-нибудь из них догадается, что вы из УСС…
— Но почему? — удивился Дженкинс. — Чем ваши умники лучше других? Они неприкасаемые, что ли?
— Почти что так, — с грустью ответил Лоу. — Они здесь получают от правительства кучу зеленых за то, что производят МЫСЛИ. И если вы или я будем их отвлекать или тем более волновать всей этой шпионской чепухой, их мозги произведут меньше нужных мыслей. А значит — правительство останется внакладе. Мы ведь не можем допустить такого, верно, дорогой Дженкинс?
— Это вовсе не чепуха, — возразил Дженкинс. — Мы располагаем данными, что именно отсюда идет утечка секретной информации по Бомбе. Если раньше можно было еще надеяться, что русские блефуют, то теперь, после испытания русской игрушки на полигоне в Казахстане, сомнений не остается. По нашим сведениям, у них сейчас имеется не меньше двух готовых установок. Каким образом им стал известен атомный секрет?
Полковник развел руками:
— Может, они сами, своим умом до всего дошли? Запрятали пару сотен своих яйцеголовых за колючую проволоку где-нибудь в Сибири и приказали: ищите! А то расстреляем. Сами знаете, у дядюшки Джо характер крутой…
— Исключено, — твердо сказал Дженкинс. — Слишком быстро. Конечно, в России над Бомбой работают крупные физики. Курчатов, скажем. Иоффе, Фролов, Харитон… Но вот темпы, с которыми они пришли к своей модели… Вот вы, полковник, здесь уже девятый год, верно? В 45-м у Сталина не было Бомбы, но через четыре года откуда-то появилась. Быть не может, что их Курчатов и Фролов в два раза умнее наших Оппенгеймера, Ферми, Сциларда. Значит…
— Ничего не значит, — отмахнулся Лоу. — Но даже если ваше Управление трижды право и кто-то из здешних мальчиков работает на русских… даже если русский шпион — сам Оппи собственной персоной… мы все равно не имеем права ужесточать режим и подсовывать в их лаборатории ваших с мистером Даллесом соглядатаев. Я уж не говорю про вашу милую идею с перекрестными допросами! Попробуйте надавить на высоколобых — и никто не сможет гарантировать, что кто-нибудь из них, разволновавшись, не допустит ошибку в какой-то формуле… А, представили? Полигон, разумеется, от нас далеко, но вот от столицы штата — гораздо ближе. Санта-Фе — скверный городишко, однако мне бы не хотелось, чтобы из-за нашей глупости он разделил участь Хиросимы. Я доступно излагаю, Дженкинс? Вижу, вы меня поняли.
— Погодите, полковник, — проговорил Дженкинс, машинально смахивая пот со лба. — Мы с вами не о том говорим. Каким-то образом в СССР собрали три игрушки. Теперь их осталось две, и они представляют угрозу национальной безопасности Соединенных Штатов…
— Послушайте, Лоу, — процедил он, неприязненно разглядывая фигурки в белых халатах, беззаботно снующие внизу, — эти умники у вас работают когда-нибудь?
— А что? — лениво поинтересовался Лоу.
Он прикончил свой гамбургер, залпом выхлебал остатки кофе и теперь раздумывал, что бы ему сделать с пустым стаканчиком. Просто выкидывать его в проволочное ведерко было скучно.
— По-моему, они у вас только прогуливаются и болтают друг с другом. О каком режиме секретности может идти речь, если эти яйцеголовые вообще не имеют понятия о дисциплине?
Полковник Лоу, наконец, придумал. Он поставил стаканчик на стол донышком вверх и, размахнувшись, раздавил его ударом кулака. Хлоп! — кончина бумажной посудки сопровождалась звуком, отдаленно похожим на пистолетный выстрел.
Дженкинс показал себя отличным профессионалом: мгновенно отпрыгнув от окна, он уже на лету развернулся, выхватил свой бульдог и зашарил стволом в поисках мишени.
— Это стаканчик, — с готовностью объяснил Лоу. — Спрячьте свою пушку. Если хотите, можете считать это учебной тревогой.
Несколько секунд Дженкинс не опускал пистолет, словно прикидывая, не продырявить ли ему шутника. Потом он все-таки вернул бульдог на место и одернул пиджак.
— Очень остроумно, Лоу, — сказал он ледяным тоном. — Я расскажу генералу, как вы тут весело проводите время.
— Сделайте одолжение, — пожал плечами Лоу. — И не забудьте поведать генералу о вашей гениальной идее приставить к каждому здешнему физику по два сотрудника УСС… Я правильно вас понял?
Дженкинс невольно сделал протестующий жест рукой.
— Виноват, — поправил себя Лоу. — Это к рядовым физикам по два. А к Теллеру, Фейнману и Сциларду — по три агента к каждому, не меньше. Чтобы дежурили у них в спальнях и провожали в сортир… Расскажите, расскажите генералу об этих ваших соображениях. Ручаюсь, что первый ваш рапорт окажется и последним. Генерал, конечно, глубоко уважает службу мистера Даллеса. Но не настолько, чтобы потакать бредням каждого штатского идиота, пусть даже и с самыми широкими полномочиями…
Дженкинс побледнел, потом побагровел. Казалось, еще мгновение — и он набросится на толстяка и расплющит его об стену. Но тут полковник вдруг широко улыбнулся и поднял руки вверх в знак примирения.
— Беру идиота назад, — заявил он. — Погорячился. Однако и вы, Дженкинс, обязаны меня понять. Когда служишь в этой дыре девятый год, уже изучил здесь все до кустика и если к тебе потом является парень прямо из Вашингтона и через день объясняет, как здесь нужно наводить порядок… Поймите, дорогой Дженкинс, здесь, в Лос-Аламосе, — все не так, как в столице. Здесь ОСОБЫЕ условия.
При этих словах Дженкинсу показалось, будто воздух в комнате быстро сгустился. Ну да, его предупреждали в Вашингтоне. Особые условия. Радиация, которая убивает медленно, но от которой не спрячешься. Злость сразу же уступила место тревоге. О, ччерт! Он уже наверняка нахватал кучу рентген.
— Вы имеете в виду плутоний? — поспешно спросил он.
Полковник покачал головой:
— Я не о том, Дженкинс. С фоном-то здесь все в порядке. Лос-Аламос — это вам не Окридж и не Альбукерке. Здесь сидят теоретики.
Дженкинс облегченно вздохнул и проговорил уже медленнее:
— Тогда я тем более не понимаю…
Лоу задумчиво поковырял в зубах. Его толстое, как блин, лицо опечалилось.
— Вам придется отказаться от мысли проводить здесь дознание. Я даже не рекомендую вам вообще беседовать ни с одним из них. В крайнем случае — в столовой и о еде. И упаси Боже, если кто-нибудь из них догадается, что вы из УСС…
— Но почему? — удивился Дженкинс. — Чем ваши умники лучше других? Они неприкасаемые, что ли?
— Почти что так, — с грустью ответил Лоу. — Они здесь получают от правительства кучу зеленых за то, что производят МЫСЛИ. И если вы или я будем их отвлекать или тем более волновать всей этой шпионской чепухой, их мозги произведут меньше нужных мыслей. А значит — правительство останется внакладе. Мы ведь не можем допустить такого, верно, дорогой Дженкинс?
— Это вовсе не чепуха, — возразил Дженкинс. — Мы располагаем данными, что именно отсюда идет утечка секретной информации по Бомбе. Если раньше можно было еще надеяться, что русские блефуют, то теперь, после испытания русской игрушки на полигоне в Казахстане, сомнений не остается. По нашим сведениям, у них сейчас имеется не меньше двух готовых установок. Каким образом им стал известен атомный секрет?
Полковник развел руками:
— Может, они сами, своим умом до всего дошли? Запрятали пару сотен своих яйцеголовых за колючую проволоку где-нибудь в Сибири и приказали: ищите! А то расстреляем. Сами знаете, у дядюшки Джо характер крутой…
— Исключено, — твердо сказал Дженкинс. — Слишком быстро. Конечно, в России над Бомбой работают крупные физики. Курчатов, скажем. Иоффе, Фролов, Харитон… Но вот темпы, с которыми они пришли к своей модели… Вот вы, полковник, здесь уже девятый год, верно? В 45-м у Сталина не было Бомбы, но через четыре года откуда-то появилась. Быть не может, что их Курчатов и Фролов в два раза умнее наших Оппенгеймера, Ферми, Сциларда. Значит…
— Ничего не значит, — отмахнулся Лоу. — Но даже если ваше Управление трижды право и кто-то из здешних мальчиков работает на русских… даже если русский шпион — сам Оппи собственной персоной… мы все равно не имеем права ужесточать режим и подсовывать в их лаборатории ваших с мистером Даллесом соглядатаев. Я уж не говорю про вашу милую идею с перекрестными допросами! Попробуйте надавить на высоколобых — и никто не сможет гарантировать, что кто-нибудь из них, разволновавшись, не допустит ошибку в какой-то формуле… А, представили? Полигон, разумеется, от нас далеко, но вот от столицы штата — гораздо ближе. Санта-Фе — скверный городишко, однако мне бы не хотелось, чтобы из-за нашей глупости он разделил участь Хиросимы. Я доступно излагаю, Дженкинс? Вижу, вы меня поняли.
— Погодите, полковник, — проговорил Дженкинс, машинально смахивая пот со лба. — Мы с вами не о том говорим. Каким-то образом в СССР собрали три игрушки. Теперь их осталось две, и они представляют угрозу национальной безопасности Соединенных Штатов…