Страница:
Энрико Ферми тут же послушно замолчал. «Та-ак, — невесело подумал он про себя. — Кажется, что-то серьезное. Только что именно?» Пока сеньор Литторио с мрачной гримасой прокуратора топил свои роскошные усы в кружке с граппой, ученый успел перебрать в памяти все возможные прегрешения за последний год, о которых могли бы донести по инстанциям.
Таковых оказалось всего три. В октябре прошлого года он, Ферми, по неуважительным причинам (срочная серия опытов) уклонился от участия в традиционном Университетском собрании, посвященном очередной, одиннадцатой по счету, годовщине Великого Похода на Рим. В январе нынешнего года он, будучи в опере, пожал руку сеньору Джордже Леви делла Вида, опальному профессору с кафедры восточных языков, пару лет назад выгнанному из университета за отказ принять присягу на верность королю и дуче. Наконец, всего только месяц назад он недостаточно сурово одернул двух своих студентов, распевавших политически вредную песню «Аванти, пополо»…
Каждый из трех проступков по отдельности был совершеннейшей чепухой, но вместе они могли свидетельствовать о высокой степени политической неблагонадежности сеньора профессора. И тогда этот усатый фашистский ублюдок в черной рубашке со значком мог бы сделать с ним, сеньором Энрико, все, что заблагорассудится. «Спокойно, спокойно, — скомандовал сам себе профессор. — Пока не произошло ничего страшного. Если бы он хотел меня раздавить, то разговаривал бы со мной все-таки по-другому. И в кабинете бы его я не сидел. И в кружке вместо граппы была бы касторка…»
Сеньор Литторио опустошил свою кружку, промокнул усы обшлагом черной рубашки, рыгнул и затем повторил все с той же мрачноватой укоризной:
— Вы не любите дуче. Все вы, ученые, даже самые лояльные к нашей партии, даже члены нашей партии, привыкли много рассуждать.
— Рассуждать — это вредно для ученого? — кротко поинтересовался Энрико Ферми.
Ироническая реплика вырвалась как-то сама собой, и профессор искренне понадеялся, что сеньор куратор не распознает издевки, растворенной в море благонамеренной кротости.
Сеньор Литторио наставительно поднял вверх толстый указательный палец.
— Кто слишком много рассуждает, — важно объявил он, — тому грозит опасность попытаться объяснить решительно все, даже исходящее от дуче… — Куратор бросил разочарованный взгляд на дно пустой кружки и добавил веским тоном: — Что является огромной дерзостью.
При желании сеньор куратор мог доставить профессору Ферми чертовски много неприятностей. Даже если бы дело обошлось без касторки, сеньор профессор — несмотря на свои почетные звания и международную известность — легко мог бы лишиться своего места в университете. Или бы вдруг оказалось, что тема, которой занимается его кафедра, университету совершенно не интересна. А потому все дотации, которые сеньор Ферми получал от Национального совета по научным изысканиям, должны быть немедленно прекращены.
Все эти мысли, пока еще не высказанные вслух, не прибавили сеньору Ферми особого оптимизма.
— Не могу поручиться за всех ученых и тем более за членов партии, к которым, увы, не имею чести принадлежать, — тщательно выбирая слова, проговорил Ферми, — однако на нашей кафедре мы отнюдь не заносимся ввысь в своей гордыне. Мы не дерзаем объяснять поступки нашего дорогого дуче. Мы всего лишь пытаемся, в силу наших скромных способностей, объяснить, что может произойти в результате бета-распада урана. Эти наши изыскания никоим образом не бросают тень ни на внешнюю, ни на внутреннюю политику правительства. Более того. Лично я всегда полагал, что смешивать политику и литературу, политику и науку — это большая ошибка…
Произнеся последнюю фразу, Энрико Ферми тут же прикусил язык. Сам того не желая, он процитировал высказывание врага государства сеньора Бенедетто Кроче. К счастью, куратор не обратил внимания на кощунственную цитату.
— Вы, ученые, — печально сказал он, все еще рассматривая пустую кружку, — считаете нас, простых партийных функционеров, остолопами.
«Верное наблюдение, — отметил про себя Ферми. — И пока первое за весь разговор…» Вслух же он сказал с фальшивой горячностью:
— Да разве мы рискнули бы…
— Бросьте! — перебил сеньор Литторио. — Уж я-то знаю вашего брата. Вы занимаетесь своей мудреной наукой на деньги государства, а в промежутках между своими опытами ругаете дуче, хихикаете над нашими партийными приветствиями и пренебрегаете государственными праздниками, не желая посещать торжественные мероприятия.
«Так и есть, — сообразил Ферми. — Сейчас он припомнит октябрь прошлого года и мое дезертирство с официального собрания… Как я тогда не догадался заранее запастись медицинской справкой?»
Энрико Ферми уже приготовил покаянную гримасу, однако сеньор куратор неожиданно заговорил совсем о другом.
— Не думайте, что нам самим так уж нравятся эти спектакли, — сказал он, доставая из-под стола и встряхивая большую оплетенную бутыль.
Судя по звуку, бутыль была уже пуста.
— Но это НУЖНО, сеньор Ферми. Римское приветствие, все эти песнопения и лозунги, памятные даты и чествования партии необходимы. Необходимы для того, чтобы движение сохраняло свой пафос. Так было, кстати, и в античном Риме.
С этими словами сеньор куратор придвинул к себе кружку Ферми, а затем, к громадной радости ученого, задумчиво перелил остатки граппы в свою посуду. И — немедленно выпил.
— Нам хотелось бы, — произнес он подобревшим голосом, — чтобы люди, составляющие цвет нации, были заодно с нашим движением. И большинство уже на стороне дуче. Однако мы искренне желали бы, чтобы в ряду наших союзников наряду с именами Маринетти, Тосканини, Маркони и Пиранделло значилось бы имя выдающегося итальянского физика Энрико Ферми. Особенно учитывая ту роль, которую играют ваши исследования в деле обороноспособности страны…
«Отмены государственных дотаций нам, стало быть, не предвидится», — сделал про себя вывод профессор Ферми. Почему-то мысль эта его совсем не обрадовала. Словно бы не он, а кто-то другой еще четверть часа назад опасался, что его кафедру разгонят, а лабораторию закроют.
— Пока еще рано говорить о каких-либо результатах, — поспешно проговорил ученый. — И вообще военный аспект нашей деятельности еще долго всерьез не может рассматриваться. Пока наши опыты имеют не более чем академический характер. Это все, если угодно, только хорошая физика.
Сеньор Литторио хитро прищурился.
— Физика так физика, — успокаивающим тоном сказал он. — Партия все прекрасно понимает. Сначала — теория, пушки — потом. Спокойно себе занимайтесь, — сеньор куратор заглянул в какую-то бумажку, которую выудил из лежащей на столе серой папки, — этим… облучением урана быстрыми нейтронами.
Ферми отметил про себя, что эту бумажку сеньор Литторио быстро спрятал обратно в папку, а ту засунул в дальний ящик своего стола.
— Многоуважаемый сеньор куратор, — произнес профессор, стараясь, чтобы его голос звучал как можно убедительнее. — Мы на нашей кафедре не исключаем варианта, что раскрытие всех тайн атомного ядра может иметь далеко идущие последствия…
Сеньор Литгорио с важным видом закивал. Очевидно, он вообразил, что профессор Ферми вот-вот поставит ему на стол опытный образец пушечки, стреляющей быстрыми нейтронами.
— …Тем не менее, — продолжал Ферми, — пока наши опыты с ураном не дают оснований надеяться на конкретное применение нашей методики в любой иной сфере, кроме лабораторной.
— Минутку, профессор, — обиженно сказал сеньор Литторио. — Но у нас другие сведения. — Он снова вытащил из укромного ящичка свою папку, зыркнул в нее одним глазом, снова запрятал ее обратно. — Нам сообщили, что работы вашего немецкого коллеги Отто Гана с начала этого года курирует не кто-нибудь, а сам рейхсфюрер СС, имперский министр авиации и министр-президент Пруссии Герман Геринг. Вы должны понять, почему и дуче, со своей стороны, выразил определенную заинтересованность вашей наукой.
«Вот оно что, — сообразил Ферми, честно стараясь не рассмеяться в лицо своему куратору. — Кажется, Отто сумел пустить им пыль в глаза. Или, может, берлинские паргайгеноссен сами всерьез вообразили, что с помощью хорошей физики им удастся получить что-то помощнее Большой Берты. Ну, а в Риме теперь копируют германскую моду. Что, мол, подходит для фюрера — неплохо и для дуче…»
— Я искренне рад за своего немецкого коллегу, — проговорил Ферми. — Это прекрасный, талантливый физик. Но, боюсь, ваши друзья из Берлина пока выдают желаемое за действительное. Сами понимаете, что мне не хотелось бы дезинформировать дуче, — внушительно прибавил он.
Усы сеньора Литторио разочарованно обвисли.
— Значит, пока ваша наука еще не видит реального пути… — пробормотал он. — Очень жаль. Признаюсь честно, дуче надеялся, что итальянский гений в области вашей физики способен на большее…
— Он способен, способен, — заверил куратора Ферми. — Я вполне допускаю, что через каких-то пять лет наша кафедральная лаборатория будет готова представить впечатляющие результаты. Если, конечно, университет и Национальный совет по научным изысканиям не урежут дотаций.
Лицо сеньора Литторио немного просветлело.
— Об этом не беспокойтесь, — вымолвил он. — Мы, в конце концов, не беднее немцев. Через пять лет, вы говорите? — переспросил он.
Энрико Ферми с готовностью кивнул.
«Платите-платите, — подумал он. — Серия опытов с ураном потребует не более четырех лет. А на пятый год настанет пора мне поближе познакомиться с Соединенными Штатами. Хорошая страна, много университетов и — представьте! — никакого дуче».
Глава четвертая
Таковых оказалось всего три. В октябре прошлого года он, Ферми, по неуважительным причинам (срочная серия опытов) уклонился от участия в традиционном Университетском собрании, посвященном очередной, одиннадцатой по счету, годовщине Великого Похода на Рим. В январе нынешнего года он, будучи в опере, пожал руку сеньору Джордже Леви делла Вида, опальному профессору с кафедры восточных языков, пару лет назад выгнанному из университета за отказ принять присягу на верность королю и дуче. Наконец, всего только месяц назад он недостаточно сурово одернул двух своих студентов, распевавших политически вредную песню «Аванти, пополо»…
Каждый из трех проступков по отдельности был совершеннейшей чепухой, но вместе они могли свидетельствовать о высокой степени политической неблагонадежности сеньора профессора. И тогда этот усатый фашистский ублюдок в черной рубашке со значком мог бы сделать с ним, сеньором Энрико, все, что заблагорассудится. «Спокойно, спокойно, — скомандовал сам себе профессор. — Пока не произошло ничего страшного. Если бы он хотел меня раздавить, то разговаривал бы со мной все-таки по-другому. И в кабинете бы его я не сидел. И в кружке вместо граппы была бы касторка…»
Сеньор Литторио опустошил свою кружку, промокнул усы обшлагом черной рубашки, рыгнул и затем повторил все с той же мрачноватой укоризной:
— Вы не любите дуче. Все вы, ученые, даже самые лояльные к нашей партии, даже члены нашей партии, привыкли много рассуждать.
— Рассуждать — это вредно для ученого? — кротко поинтересовался Энрико Ферми.
Ироническая реплика вырвалась как-то сама собой, и профессор искренне понадеялся, что сеньор куратор не распознает издевки, растворенной в море благонамеренной кротости.
Сеньор Литторио наставительно поднял вверх толстый указательный палец.
— Кто слишком много рассуждает, — важно объявил он, — тому грозит опасность попытаться объяснить решительно все, даже исходящее от дуче… — Куратор бросил разочарованный взгляд на дно пустой кружки и добавил веским тоном: — Что является огромной дерзостью.
При желании сеньор куратор мог доставить профессору Ферми чертовски много неприятностей. Даже если бы дело обошлось без касторки, сеньор профессор — несмотря на свои почетные звания и международную известность — легко мог бы лишиться своего места в университете. Или бы вдруг оказалось, что тема, которой занимается его кафедра, университету совершенно не интересна. А потому все дотации, которые сеньор Ферми получал от Национального совета по научным изысканиям, должны быть немедленно прекращены.
Все эти мысли, пока еще не высказанные вслух, не прибавили сеньору Ферми особого оптимизма.
— Не могу поручиться за всех ученых и тем более за членов партии, к которым, увы, не имею чести принадлежать, — тщательно выбирая слова, проговорил Ферми, — однако на нашей кафедре мы отнюдь не заносимся ввысь в своей гордыне. Мы не дерзаем объяснять поступки нашего дорогого дуче. Мы всего лишь пытаемся, в силу наших скромных способностей, объяснить, что может произойти в результате бета-распада урана. Эти наши изыскания никоим образом не бросают тень ни на внешнюю, ни на внутреннюю политику правительства. Более того. Лично я всегда полагал, что смешивать политику и литературу, политику и науку — это большая ошибка…
Произнеся последнюю фразу, Энрико Ферми тут же прикусил язык. Сам того не желая, он процитировал высказывание врага государства сеньора Бенедетто Кроче. К счастью, куратор не обратил внимания на кощунственную цитату.
— Вы, ученые, — печально сказал он, все еще рассматривая пустую кружку, — считаете нас, простых партийных функционеров, остолопами.
«Верное наблюдение, — отметил про себя Ферми. — И пока первое за весь разговор…» Вслух же он сказал с фальшивой горячностью:
— Да разве мы рискнули бы…
— Бросьте! — перебил сеньор Литторио. — Уж я-то знаю вашего брата. Вы занимаетесь своей мудреной наукой на деньги государства, а в промежутках между своими опытами ругаете дуче, хихикаете над нашими партийными приветствиями и пренебрегаете государственными праздниками, не желая посещать торжественные мероприятия.
«Так и есть, — сообразил Ферми. — Сейчас он припомнит октябрь прошлого года и мое дезертирство с официального собрания… Как я тогда не догадался заранее запастись медицинской справкой?»
Энрико Ферми уже приготовил покаянную гримасу, однако сеньор куратор неожиданно заговорил совсем о другом.
— Не думайте, что нам самим так уж нравятся эти спектакли, — сказал он, доставая из-под стола и встряхивая большую оплетенную бутыль.
Судя по звуку, бутыль была уже пуста.
— Но это НУЖНО, сеньор Ферми. Римское приветствие, все эти песнопения и лозунги, памятные даты и чествования партии необходимы. Необходимы для того, чтобы движение сохраняло свой пафос. Так было, кстати, и в античном Риме.
С этими словами сеньор куратор придвинул к себе кружку Ферми, а затем, к громадной радости ученого, задумчиво перелил остатки граппы в свою посуду. И — немедленно выпил.
— Нам хотелось бы, — произнес он подобревшим голосом, — чтобы люди, составляющие цвет нации, были заодно с нашим движением. И большинство уже на стороне дуче. Однако мы искренне желали бы, чтобы в ряду наших союзников наряду с именами Маринетти, Тосканини, Маркони и Пиранделло значилось бы имя выдающегося итальянского физика Энрико Ферми. Особенно учитывая ту роль, которую играют ваши исследования в деле обороноспособности страны…
«Отмены государственных дотаций нам, стало быть, не предвидится», — сделал про себя вывод профессор Ферми. Почему-то мысль эта его совсем не обрадовала. Словно бы не он, а кто-то другой еще четверть часа назад опасался, что его кафедру разгонят, а лабораторию закроют.
— Пока еще рано говорить о каких-либо результатах, — поспешно проговорил ученый. — И вообще военный аспект нашей деятельности еще долго всерьез не может рассматриваться. Пока наши опыты имеют не более чем академический характер. Это все, если угодно, только хорошая физика.
Сеньор Литторио хитро прищурился.
— Физика так физика, — успокаивающим тоном сказал он. — Партия все прекрасно понимает. Сначала — теория, пушки — потом. Спокойно себе занимайтесь, — сеньор куратор заглянул в какую-то бумажку, которую выудил из лежащей на столе серой папки, — этим… облучением урана быстрыми нейтронами.
Ферми отметил про себя, что эту бумажку сеньор Литторио быстро спрятал обратно в папку, а ту засунул в дальний ящик своего стола.
— Многоуважаемый сеньор куратор, — произнес профессор, стараясь, чтобы его голос звучал как можно убедительнее. — Мы на нашей кафедре не исключаем варианта, что раскрытие всех тайн атомного ядра может иметь далеко идущие последствия…
Сеньор Литгорио с важным видом закивал. Очевидно, он вообразил, что профессор Ферми вот-вот поставит ему на стол опытный образец пушечки, стреляющей быстрыми нейтронами.
— …Тем не менее, — продолжал Ферми, — пока наши опыты с ураном не дают оснований надеяться на конкретное применение нашей методики в любой иной сфере, кроме лабораторной.
— Минутку, профессор, — обиженно сказал сеньор Литторио. — Но у нас другие сведения. — Он снова вытащил из укромного ящичка свою папку, зыркнул в нее одним глазом, снова запрятал ее обратно. — Нам сообщили, что работы вашего немецкого коллеги Отто Гана с начала этого года курирует не кто-нибудь, а сам рейхсфюрер СС, имперский министр авиации и министр-президент Пруссии Герман Геринг. Вы должны понять, почему и дуче, со своей стороны, выразил определенную заинтересованность вашей наукой.
«Вот оно что, — сообразил Ферми, честно стараясь не рассмеяться в лицо своему куратору. — Кажется, Отто сумел пустить им пыль в глаза. Или, может, берлинские паргайгеноссен сами всерьез вообразили, что с помощью хорошей физики им удастся получить что-то помощнее Большой Берты. Ну, а в Риме теперь копируют германскую моду. Что, мол, подходит для фюрера — неплохо и для дуче…»
— Я искренне рад за своего немецкого коллегу, — проговорил Ферми. — Это прекрасный, талантливый физик. Но, боюсь, ваши друзья из Берлина пока выдают желаемое за действительное. Сами понимаете, что мне не хотелось бы дезинформировать дуче, — внушительно прибавил он.
Усы сеньора Литторио разочарованно обвисли.
— Значит, пока ваша наука еще не видит реального пути… — пробормотал он. — Очень жаль. Признаюсь честно, дуче надеялся, что итальянский гений в области вашей физики способен на большее…
— Он способен, способен, — заверил куратора Ферми. — Я вполне допускаю, что через каких-то пять лет наша кафедральная лаборатория будет готова представить впечатляющие результаты. Если, конечно, университет и Национальный совет по научным изысканиям не урежут дотаций.
Лицо сеньора Литторио немного просветлело.
— Об этом не беспокойтесь, — вымолвил он. — Мы, в конце концов, не беднее немцев. Через пять лет, вы говорите? — переспросил он.
Энрико Ферми с готовностью кивнул.
«Платите-платите, — подумал он. — Серия опытов с ураном потребует не более четырех лет. А на пятый год настанет пора мне поближе познакомиться с Соединенными Штатами. Хорошая страна, много университетов и — представьте! — никакого дуче».
Глава четвертая
НАПАРНИЧЕК ЮЛИЙ
Сначала я подумал, что спятил мой электронный будильник, зазвонив почему-то в шесть вместо восьми. Но потом понял, что это не будильник, а телефон. И это было гораздо хуже: звонок в такую пору означает, как минимум, большую неприятность. Еще не было случая, чтобы в шесть утра мне сообщили нечто ободряющее и освежающее.
Не открывая глаз, я стал шарить в поисках телефонной трубки, гадая, кто бы это мог быть. Впрочем, выбор у меня был небогатый. Либо — Ленка, либо — генерал Голубев. У Ленки был непутевый братец в Красногорске, который время от времени выкидывал всякие фортеля. Последний раз, когда Ленка позвонила мне вот так, ни свет ни заря, ее братана упекли в красногорский КПЗ. За несанкционированный митинг под окнами местной советской власти. Не помню уж, чего конкретно хотел этот деятель от красногорских депутатов, да и сам он, окончательно протрезвев, толком не мог вспомнить и вообще был кроток и тих. Зато когда его забирали из-под окон Совета, Ленкин братец был буен и активен. Мне тогда с большим трудом удалось доказать тамошней ментуре, что дело это исключительно политическое, относится к компетенции Лубянки, и потому нарушителя следует немедленно откомандировать в распоряжение столичного Минбеза. Вероятно, я был убедителен, даже слишком: менты тут же заколебались, следует ли отдавать хоть алкана, да своего парня в лапы чекистских костоломов под верную политическую статью. К счастью, виновник скандала, еще не до конца проспавшись, тут же с ходу обложил всю местную милицию по матушке, да с такими смачными коленцами по поводу присутствующих, что это и решило исход дела в мою пользу. Временно братану было предоставлено политическое убежище в Ленкиной однокомнатной квартире, а сама она на неделю переехала к своей Свете, хотя я намекал, что можно бы и ко мне…
Генерал Голубев если и звонил мне в столь ранний час, то непременно по казенной надобности. Примерно с месяц назад такой вот нештатный звоночек нарушил к чертям все мои недельные планы, и пришлось мне параллельно с делами Безбородки и Лабриолы — не говоря уж о Партизане — заниматься сумасшедшим террористом Ефимовым, знатоком экзотических змей, считающим себя первым претендентом на вакантный российский престол… Дело Боа-Королевича, будь оно трижды неладно. Закончилось оно психушкой для террориста-претендента и террариумом — для его ни в чем не повинных змеюк.
И что же, интересно, светит мне теперь? Я нашел наконец трубку и приложил ее к уху.
— Когда в товарищах согласья нет, — сообщил мне радостно чей-то знакомый голос, — на лад их дело не пойдет. И выйдет трам-пам-пам не дело, только мука.
Кошмар, подумал я, лихорадочно пытаясь вспомнить обладателя веселого голоса. Только басен Крылова мне в шесть утра не хватало! Что за идиотские шуточки?
Последний вопрос я уже собирался немедля задать вслух, однако голос в трубке меня опередил.
— Я вспомнил! — ликующе поведал мне голос. — Лебедь, рак и щука! То есть, Лебедев!
В то же мгновение я узнал звонившего. Это был знатный физик-склеротик Павел Валерьевич Куликов, подсуропивший мне вчера одного визажиста, одного психа с берданкой и один труп.
— При чем тут басня? — тупо спросил я. В шесть часов утра я бы предпочел, чтобы Куликов так и продолжал выдерживать свой ледяной тон, с коего и началось наше первое с ним телефонное знакомство. Соблюдай я дистанцию, он бы, пожалуй, не стал меня поднимать с постели победным рапортом о своей очередной героической победе над склерозом.
— А как же! — радостно объяснил мне Куликов. — Фролов… ну, тот, которого убили… рассказывал, что в их группе это было самым любимым стихотворением… И этот Лебедев, Валя Лебедев, сначала очень обижался. Думал, что над ним подшучивают… Лебедев, теперь я точно вспомнил фамилию! И даже отчество: Валентин Дмитриевич.
Наконец-то я восстановил в памяти подробности нашей вчерашней беседы с Павлом Валерьевичем возле исполинской Бороды. М-да, лошадиная фамилия и все такое.
— Лебедь — это, по-вашему, фауна? — осведомился я.
— А что, по-вашему, это флора? — отбрил меня физик-циклотронщик.
Тут я окончательно проснулся.
— Павел Валерьевич, — быстро спросил я, — вы кому-нибудь еще называли эту фамилию?
— Н-нет, — удивленно откликнулся Куликов. — Я только сейчас…
— А три другие фамилии? Сокольского, Бредихина и Григоренко?
— Да нет же! — с недоумением проговорил физик. — К тому же меня об этом и не спрашивал никто, кроме…
— Ясно-ясно, — я не дал ему договорить. — И не вздумайте больше никому сказать. И о нашем разговоре… А еще лучше — немедленно уезжайте куда-нибудь в командировку. Вас ведь могут послать в командировку?
— Хоть сегодня, — совсем уж удивленным тоном ответил Куликов. — Например, в Киевский центр. Или даже в Дели, на второй реакторный конгресс…
— Лучше в Дели, — посоветовал я. — Там вам будет спокойнее.
— Но что еще случилось, хотел бы я знать? — возвысил голос Павел Валерьевич. Вероятно, он успел трижды пожалеть, что поделился со мной плодом своих ночных бдений.
— Умер Григоренко, — коротко сказал я. — Точнее, убит. С ним случился сердечный приступ, когда к нему пришли эти…
— Кто пришел? — задушенным шепотом произнес Куликов.
— Те же, кто являлся к Фролову, — неопределенно ответил я, поскольку сам еще ничего толком не понимал. — В общем, теперь неясно, кто может быть следующим…
Я не стремился специально запугать Павла Валерьевича. Просто я догадывался, что гибель двух исполнителей отнюдь не означает, что не будут посланы другие. Если бы знать, посланы кем. Если бы еще знать, посланы куда. Правда, здесь у меня была тоненькая ниточка. Басня Крылова «Лебедь, рак и щука». И теперь только от меня зависело, порвется ли эта ниточка или нет. Жаль, что и времени оставалось катастрофически мало. Может быть, и вовсе не оставалось.
— Вы поняли меня? — дожал я Куликова.
— Понял, — хрипло и испуганно отозвался Павел Валерьевич и дал отбой.
Я тут же дождался гудка и немедленно набрал семь цифр. Я не боялся никого разбудить: люди на том конце провода в любое время суток обязаны были находиться в положении наготове. Как автомат, из которого в любой момент можно было открыть стрельбу.
— Подстанция, — сказал голос в трубке.
— Это начальник участка, — проговорил я отчетливо. — Два сорок два.
— Неполадки на линии? — спросил голос безо всякого выражения.
Я чуть помедлил. В данном случае пауза играла едва ли не решающую роль. Ответ примерно с секундной задержкой означал особую опасность предстоящего задания. Три секунды паузы — задание сопряжено с риском. Пять секунд — обычный рутинный выезд на какой-либо объект, с минимальным силовым воздействием. Форма-1 предполагала усиленные средства защиты, спецвооружение и бронеавтомобиль. Для формы-3 годилась более легкая экипировка, стрелковое оружие и не больше одного гранатомета. Форма-5 считалась для подстанции чем-то типа увеселительной прогулки, и для нее достаточно было только пистолетов и светошумовых гранаток.
Я сделал паузу в три секунды. Задание средней тяжести.
— На линии поломка, — сообщил я после паузы.
— Вас понял, — подтвердил голос в трубке.
— Вот и отлично, — я глянул на часы. — Ремонтную бригаду к восьмому подъезду. Через сорок пять минут быть там с инструментами.
— Будет исполнено, — ответил человек на том конце провода и отключился.
Так, одно дело сделано. Теперь локализуем адрес. Я набрал номер справочного зала, сказал свой код, потом код особой срочности и стал ждать, пока меня подключат к компьютеру. Обычным порядком процедура заняла бы часа полтора и, когда мы не торопились, то кодом ОС старались не злоупотреблять: это было дороговато, шло в минус-зачет всему отделу и сказывалось на зарплате. Но когда надо быстро, никто из нас не считал копейки. Собственная шкура дороже встанет.
Переливчатая трель звукового сигнала в трубке означала, что адресный компьютер готов к поиску. Я быстро протараторил все данные по Лебедеву — реальные и предполагаемые, и пока машина, попискивая, стала перемалывать мою скудную информацию, я еще раз мысленно вернулся к тому, с чего начал, — к вызову подстанции. Иными словами, оперативной бригады поддержки.
Собственно, ничего особенного в этом не было: в случае крайней необходимости любой из сотрудников нашего отдела Управления, от капитана и выше, имел право привлекать для разовых силовых операций группу вооруженного прикрытия. По правилам для этого не требовалось предварительной санкции Голубева, зато сам Голубев до крайности не любил, когда его подчиненные зазря гоняли оперативников с места на место. Если сотрудник, вызвавший бригаду, добивался успеха, Голубев еще как-то прятал свое начальственное раздражение: победителей не судят. Зато уж если выпадала пустышка, генерал с большим удовольствием принимал меры. Как правило, на полгода аннулировал у проштрафившегося сотрудника код выхода на подстанцию, а значит, и его право вызвать себе подкрепление. Филиков, которого лишили этой привилегии еще три месяца назад, рассказывал мне в красках подробности процедуры.
— Ну что, Лимонадный Джо, — с ласковостью аллигатора начинал генерал Голубев, потирая свою лысину, — решил поиграть в индейцев?
— Так точно, — обязан был отвечать виновник, опуская очи долу.
— Не настрелялся в детстве, да? — продолжал свой ехидный допрос генерал.
— Так точно, — должен был повторить вызванный на ковер и при этом поковырять носком ботинка край ковра в генеральском кабинете, что означало высшую степень осознания и, так сказать, просветления.
— Ну, ничего, — заканчивал свой монолог Голубев, — полгодика проживешь без ковбоев, а там посмотрим. Правильно я говорю?
В этом месте в третий раз полагалось ответить «Так точно»!, преданно выпучив глаза. Хитрый Филиков соблюл все условия, и его всего лишь на шесть месяцев отлучили от всемогущей подстанции, а вот затюканный Потанин, тоже что-то напортачивший и вызванный на ковер, все перепутал и дважды вместо «Так точно!» проблеял «Никак нет!», и в результате был лишен оперативной привилегии на какой-то фантастический срок. Сам я пользовался услугами подстанции всего три или четыре раза, каждый раз удачно. Поэтому я все еще мог, избегая нудных увязок и согласований, получать себе в помощь полдюжины оперативников полковника Королькова, начальника всея подстанции…
В трубке пискнуло, и металлический голос сообщил мне адрес. Вся процедура заняла десять минут и стоила кругленькую сумму. Самоокупаемость, черт ее подери. Скоро дежурные прапорщики на телефонах потребуют себе коммерческого коэффициента… Скоро начнем сдавать пару этажей Управления под дилерские конторы. Причем на жалованье рядовых сотрудников Управления все это, естественно, никак не отразится…
Все эти злые антирыночные рассуждения возникали в моей голове, как правило, дней за пять до выплаты очередной зарплаты, когда при пустом кошельке цены в супермаркетах казались особенно кусачими. Но в день получки я мигом становился сторонником рыночных реформ, коммерческих киосков и даже супермаркетов. Становился примерно на две недели, пока в моей кубышке вновь не начинало просвечивать донышко. Бытие определяет сознание, это еще Шекспир сказал. А может быть, какой-то другой англичанин или немец. Главное, что сказано было абсолютно правильно.
Я добрался до восьмого подъезда секунда в секунду, перепрыгнул из своих «Жигулей» в неприметный обшарпанный «рафик», дал указание шоферу, и мы помчались. В семь утра Москва еще просыпалась, транспортные магистрали еще не были наполнены под завязку, но, тем не менее, пришлось выбрать — из-за многочисленных ремонтов — не самый удобный путь к цели: сначала вверх по Большой Лубянке до Садово-Сухаревской, а затем по колечку, по колечку и вплоть до Тверской, где наш водитель, пользуясь моментом, нарушил правила движения, зато мы выиграли на этом минут пять и вскоре были уже на улице Васильевской, названной — если кому еще интересно — в честь братьев Васильевых. На самом деле эта парочка только выдавала себя за братьев, и мы на Лубянке знали это досконально, но помалкивали. В конце концов, наш народ ценит обоих псевдобратцев не за это, а за фильм «Чапаев». Точнее даже, за великие анекдоты про Василия Ивановича, которые и вызвал к жизни этот исторический фильм. «Господи, что за глупости лезут мне в голову! — подумал я с раскаянием. — Неужели волнуюсь?»
— Мы готовы, — лаконично сообщил мне старший группы, капитан Володя Рябунский — единственный, кого я лично знал в этой команде.
И сам Володя, и пятеро его подчиненных одеты были неброско. Никакого тебе болотного камуфляжа, автоматов наперевес, глухих фантомасовских шлемов. Обычные куртки, под которыми умещается десантный калаш, обычные адидасовские штаны, незаменимые в случае быстрого бега. Маски у них, правда, тоже были, но надевали они их лишь за несколько секунд до начала операции.
Дом номер семь по улице имени уже упомянутых братьев был расположен в двух шагах от Дома кинематографистов, и, надо полагать, здесь могли проживать люди, каким-то боком причастные к важнейшему из искусств. Пока парни Рябунского еще проверяли свою экипировку, а гранатометчик приводил в порядок свою смертоносную трубочку, мимо нашего «рафика» успел пробежать черный ротвейлер, волоча за собой упирающегося высокого полноватого джентльмена. Лицо его показалось мне мучительно знакомым. Сначала я решил было, что это известный международный террорист Нагель, чей фотопортрет мы с идиотической регулярностью получаем из штаб-квартиры Интерпола. Однако буквально через пару секунд я сообразил, где я мог видеть упитанного хозяина ротвейлера. Ну, конечно! В нашем старом фильме «Три мушкетера», в роли Портоса.
— Гранатометчик остается здесь, вместе с шофером, — скомандовал я. — А то всех здешних братьев Люмьеров распугаем…
— Как скажешь, Макс, — пожал плечами Володя и отдал негромкую команду. Я вновь обозрел окрестности в окно «рафика». Портос вместе с ротвейлером скрылись за углом, а больше никого поблизости не было.
— Пора, — сказал я и сообщил Володе этаж и номер квартиры, после чего добавил: — Хозяин квартиры — важный свидетель, не вздумайте его тронуть. Правда, в квартире могут быть посторонние… Короче говоря, желательно, чтобы никто не пострадал.
Последние слова я произнес скорее для проформы, чем по большой необходимости. Группа поддержки тем и отличалась от бригады волкодавов, что ее девизом было «По возможности, без жертв». Дырки в людях мог наделать любой дурак, но дураков полковник Корольков у себя не держал.
— Обижаешь, Макс, — сощурился Рябунский. Я приложил руку к груди и чуть кивнул, что на языке якудза означало: виноват, исправлюсь. После этого Володина команда плюс я выпрыгнули из машины, а через пару секунд нас засосал водоворотик подъезда. Арьергард еще подтягивался, когда авангард в лице самого Рябунского уже справился с простеньким подъездным замком. Универсальная отмычка исчезла в Володином кармане, а я мысленно дал себе зарок завтра же раздобыть себе, наконец, такую. У Филикова было две похожих, и он давно подбивал меня на ченч: я ему — редкую сирийскую зажигалку с портретом короля Хусейна (подарок богатого сирийского стажера, из тамошней охранки), а он мне — лишний экземпляр универсального инструмента для взлома. Поскольку Филиков курил несравненно чаще, чем открывал чужие замки, обмен был выгоден и мне, и Дяде Саше.
Пока я предавался неуместным отмычечно-зажигалочным фантазиям, один из Володиных коммандос шутя и играя заблокировал лифт: маленькая незаметная пластиночка внизу теперь надежно мешала дверям закрыться до конца, поэтому любой желающий мог спуститься только по лестнице. И поскольку квартира гражданина Лебедева находилась на пятом этаже, фокус с прыжком вниз через окно уже никак не проходил. Оставалась, правда, крышка люка на чердак, расположенная на самом верхнем, девятом, этаже. Однако, следуя тихому приказу Рябунского, самый высокий парень из всей бригады кошкой взлетел вверх по лестнице, дабы перекрыть и этот путь к отступлению.
Не открывая глаз, я стал шарить в поисках телефонной трубки, гадая, кто бы это мог быть. Впрочем, выбор у меня был небогатый. Либо — Ленка, либо — генерал Голубев. У Ленки был непутевый братец в Красногорске, который время от времени выкидывал всякие фортеля. Последний раз, когда Ленка позвонила мне вот так, ни свет ни заря, ее братана упекли в красногорский КПЗ. За несанкционированный митинг под окнами местной советской власти. Не помню уж, чего конкретно хотел этот деятель от красногорских депутатов, да и сам он, окончательно протрезвев, толком не мог вспомнить и вообще был кроток и тих. Зато когда его забирали из-под окон Совета, Ленкин братец был буен и активен. Мне тогда с большим трудом удалось доказать тамошней ментуре, что дело это исключительно политическое, относится к компетенции Лубянки, и потому нарушителя следует немедленно откомандировать в распоряжение столичного Минбеза. Вероятно, я был убедителен, даже слишком: менты тут же заколебались, следует ли отдавать хоть алкана, да своего парня в лапы чекистских костоломов под верную политическую статью. К счастью, виновник скандала, еще не до конца проспавшись, тут же с ходу обложил всю местную милицию по матушке, да с такими смачными коленцами по поводу присутствующих, что это и решило исход дела в мою пользу. Временно братану было предоставлено политическое убежище в Ленкиной однокомнатной квартире, а сама она на неделю переехала к своей Свете, хотя я намекал, что можно бы и ко мне…
Генерал Голубев если и звонил мне в столь ранний час, то непременно по казенной надобности. Примерно с месяц назад такой вот нештатный звоночек нарушил к чертям все мои недельные планы, и пришлось мне параллельно с делами Безбородки и Лабриолы — не говоря уж о Партизане — заниматься сумасшедшим террористом Ефимовым, знатоком экзотических змей, считающим себя первым претендентом на вакантный российский престол… Дело Боа-Королевича, будь оно трижды неладно. Закончилось оно психушкой для террориста-претендента и террариумом — для его ни в чем не повинных змеюк.
И что же, интересно, светит мне теперь? Я нашел наконец трубку и приложил ее к уху.
— Когда в товарищах согласья нет, — сообщил мне радостно чей-то знакомый голос, — на лад их дело не пойдет. И выйдет трам-пам-пам не дело, только мука.
Кошмар, подумал я, лихорадочно пытаясь вспомнить обладателя веселого голоса. Только басен Крылова мне в шесть утра не хватало! Что за идиотские шуточки?
Последний вопрос я уже собирался немедля задать вслух, однако голос в трубке меня опередил.
— Я вспомнил! — ликующе поведал мне голос. — Лебедь, рак и щука! То есть, Лебедев!
В то же мгновение я узнал звонившего. Это был знатный физик-склеротик Павел Валерьевич Куликов, подсуропивший мне вчера одного визажиста, одного психа с берданкой и один труп.
— При чем тут басня? — тупо спросил я. В шесть часов утра я бы предпочел, чтобы Куликов так и продолжал выдерживать свой ледяной тон, с коего и началось наше первое с ним телефонное знакомство. Соблюдай я дистанцию, он бы, пожалуй, не стал меня поднимать с постели победным рапортом о своей очередной героической победе над склерозом.
— А как же! — радостно объяснил мне Куликов. — Фролов… ну, тот, которого убили… рассказывал, что в их группе это было самым любимым стихотворением… И этот Лебедев, Валя Лебедев, сначала очень обижался. Думал, что над ним подшучивают… Лебедев, теперь я точно вспомнил фамилию! И даже отчество: Валентин Дмитриевич.
Наконец-то я восстановил в памяти подробности нашей вчерашней беседы с Павлом Валерьевичем возле исполинской Бороды. М-да, лошадиная фамилия и все такое.
— Лебедь — это, по-вашему, фауна? — осведомился я.
— А что, по-вашему, это флора? — отбрил меня физик-циклотронщик.
Тут я окончательно проснулся.
— Павел Валерьевич, — быстро спросил я, — вы кому-нибудь еще называли эту фамилию?
— Н-нет, — удивленно откликнулся Куликов. — Я только сейчас…
— А три другие фамилии? Сокольского, Бредихина и Григоренко?
— Да нет же! — с недоумением проговорил физик. — К тому же меня об этом и не спрашивал никто, кроме…
— Ясно-ясно, — я не дал ему договорить. — И не вздумайте больше никому сказать. И о нашем разговоре… А еще лучше — немедленно уезжайте куда-нибудь в командировку. Вас ведь могут послать в командировку?
— Хоть сегодня, — совсем уж удивленным тоном ответил Куликов. — Например, в Киевский центр. Или даже в Дели, на второй реакторный конгресс…
— Лучше в Дели, — посоветовал я. — Там вам будет спокойнее.
— Но что еще случилось, хотел бы я знать? — возвысил голос Павел Валерьевич. Вероятно, он успел трижды пожалеть, что поделился со мной плодом своих ночных бдений.
— Умер Григоренко, — коротко сказал я. — Точнее, убит. С ним случился сердечный приступ, когда к нему пришли эти…
— Кто пришел? — задушенным шепотом произнес Куликов.
— Те же, кто являлся к Фролову, — неопределенно ответил я, поскольку сам еще ничего толком не понимал. — В общем, теперь неясно, кто может быть следующим…
Я не стремился специально запугать Павла Валерьевича. Просто я догадывался, что гибель двух исполнителей отнюдь не означает, что не будут посланы другие. Если бы знать, посланы кем. Если бы еще знать, посланы куда. Правда, здесь у меня была тоненькая ниточка. Басня Крылова «Лебедь, рак и щука». И теперь только от меня зависело, порвется ли эта ниточка или нет. Жаль, что и времени оставалось катастрофически мало. Может быть, и вовсе не оставалось.
— Вы поняли меня? — дожал я Куликова.
— Понял, — хрипло и испуганно отозвался Павел Валерьевич и дал отбой.
Я тут же дождался гудка и немедленно набрал семь цифр. Я не боялся никого разбудить: люди на том конце провода в любое время суток обязаны были находиться в положении наготове. Как автомат, из которого в любой момент можно было открыть стрельбу.
— Подстанция, — сказал голос в трубке.
— Это начальник участка, — проговорил я отчетливо. — Два сорок два.
— Неполадки на линии? — спросил голос безо всякого выражения.
Я чуть помедлил. В данном случае пауза играла едва ли не решающую роль. Ответ примерно с секундной задержкой означал особую опасность предстоящего задания. Три секунды паузы — задание сопряжено с риском. Пять секунд — обычный рутинный выезд на какой-либо объект, с минимальным силовым воздействием. Форма-1 предполагала усиленные средства защиты, спецвооружение и бронеавтомобиль. Для формы-3 годилась более легкая экипировка, стрелковое оружие и не больше одного гранатомета. Форма-5 считалась для подстанции чем-то типа увеселительной прогулки, и для нее достаточно было только пистолетов и светошумовых гранаток.
Я сделал паузу в три секунды. Задание средней тяжести.
— На линии поломка, — сообщил я после паузы.
— Вас понял, — подтвердил голос в трубке.
— Вот и отлично, — я глянул на часы. — Ремонтную бригаду к восьмому подъезду. Через сорок пять минут быть там с инструментами.
— Будет исполнено, — ответил человек на том конце провода и отключился.
Так, одно дело сделано. Теперь локализуем адрес. Я набрал номер справочного зала, сказал свой код, потом код особой срочности и стал ждать, пока меня подключат к компьютеру. Обычным порядком процедура заняла бы часа полтора и, когда мы не торопились, то кодом ОС старались не злоупотреблять: это было дороговато, шло в минус-зачет всему отделу и сказывалось на зарплате. Но когда надо быстро, никто из нас не считал копейки. Собственная шкура дороже встанет.
Переливчатая трель звукового сигнала в трубке означала, что адресный компьютер готов к поиску. Я быстро протараторил все данные по Лебедеву — реальные и предполагаемые, и пока машина, попискивая, стала перемалывать мою скудную информацию, я еще раз мысленно вернулся к тому, с чего начал, — к вызову подстанции. Иными словами, оперативной бригады поддержки.
Собственно, ничего особенного в этом не было: в случае крайней необходимости любой из сотрудников нашего отдела Управления, от капитана и выше, имел право привлекать для разовых силовых операций группу вооруженного прикрытия. По правилам для этого не требовалось предварительной санкции Голубева, зато сам Голубев до крайности не любил, когда его подчиненные зазря гоняли оперативников с места на место. Если сотрудник, вызвавший бригаду, добивался успеха, Голубев еще как-то прятал свое начальственное раздражение: победителей не судят. Зато уж если выпадала пустышка, генерал с большим удовольствием принимал меры. Как правило, на полгода аннулировал у проштрафившегося сотрудника код выхода на подстанцию, а значит, и его право вызвать себе подкрепление. Филиков, которого лишили этой привилегии еще три месяца назад, рассказывал мне в красках подробности процедуры.
— Ну что, Лимонадный Джо, — с ласковостью аллигатора начинал генерал Голубев, потирая свою лысину, — решил поиграть в индейцев?
— Так точно, — обязан был отвечать виновник, опуская очи долу.
— Не настрелялся в детстве, да? — продолжал свой ехидный допрос генерал.
— Так точно, — должен был повторить вызванный на ковер и при этом поковырять носком ботинка край ковра в генеральском кабинете, что означало высшую степень осознания и, так сказать, просветления.
— Ну, ничего, — заканчивал свой монолог Голубев, — полгодика проживешь без ковбоев, а там посмотрим. Правильно я говорю?
В этом месте в третий раз полагалось ответить «Так точно»!, преданно выпучив глаза. Хитрый Филиков соблюл все условия, и его всего лишь на шесть месяцев отлучили от всемогущей подстанции, а вот затюканный Потанин, тоже что-то напортачивший и вызванный на ковер, все перепутал и дважды вместо «Так точно!» проблеял «Никак нет!», и в результате был лишен оперативной привилегии на какой-то фантастический срок. Сам я пользовался услугами подстанции всего три или четыре раза, каждый раз удачно. Поэтому я все еще мог, избегая нудных увязок и согласований, получать себе в помощь полдюжины оперативников полковника Королькова, начальника всея подстанции…
В трубке пискнуло, и металлический голос сообщил мне адрес. Вся процедура заняла десять минут и стоила кругленькую сумму. Самоокупаемость, черт ее подери. Скоро дежурные прапорщики на телефонах потребуют себе коммерческого коэффициента… Скоро начнем сдавать пару этажей Управления под дилерские конторы. Причем на жалованье рядовых сотрудников Управления все это, естественно, никак не отразится…
Все эти злые антирыночные рассуждения возникали в моей голове, как правило, дней за пять до выплаты очередной зарплаты, когда при пустом кошельке цены в супермаркетах казались особенно кусачими. Но в день получки я мигом становился сторонником рыночных реформ, коммерческих киосков и даже супермаркетов. Становился примерно на две недели, пока в моей кубышке вновь не начинало просвечивать донышко. Бытие определяет сознание, это еще Шекспир сказал. А может быть, какой-то другой англичанин или немец. Главное, что сказано было абсолютно правильно.
Я добрался до восьмого подъезда секунда в секунду, перепрыгнул из своих «Жигулей» в неприметный обшарпанный «рафик», дал указание шоферу, и мы помчались. В семь утра Москва еще просыпалась, транспортные магистрали еще не были наполнены под завязку, но, тем не менее, пришлось выбрать — из-за многочисленных ремонтов — не самый удобный путь к цели: сначала вверх по Большой Лубянке до Садово-Сухаревской, а затем по колечку, по колечку и вплоть до Тверской, где наш водитель, пользуясь моментом, нарушил правила движения, зато мы выиграли на этом минут пять и вскоре были уже на улице Васильевской, названной — если кому еще интересно — в честь братьев Васильевых. На самом деле эта парочка только выдавала себя за братьев, и мы на Лубянке знали это досконально, но помалкивали. В конце концов, наш народ ценит обоих псевдобратцев не за это, а за фильм «Чапаев». Точнее даже, за великие анекдоты про Василия Ивановича, которые и вызвал к жизни этот исторический фильм. «Господи, что за глупости лезут мне в голову! — подумал я с раскаянием. — Неужели волнуюсь?»
— Мы готовы, — лаконично сообщил мне старший группы, капитан Володя Рябунский — единственный, кого я лично знал в этой команде.
И сам Володя, и пятеро его подчиненных одеты были неброско. Никакого тебе болотного камуфляжа, автоматов наперевес, глухих фантомасовских шлемов. Обычные куртки, под которыми умещается десантный калаш, обычные адидасовские штаны, незаменимые в случае быстрого бега. Маски у них, правда, тоже были, но надевали они их лишь за несколько секунд до начала операции.
Дом номер семь по улице имени уже упомянутых братьев был расположен в двух шагах от Дома кинематографистов, и, надо полагать, здесь могли проживать люди, каким-то боком причастные к важнейшему из искусств. Пока парни Рябунского еще проверяли свою экипировку, а гранатометчик приводил в порядок свою смертоносную трубочку, мимо нашего «рафика» успел пробежать черный ротвейлер, волоча за собой упирающегося высокого полноватого джентльмена. Лицо его показалось мне мучительно знакомым. Сначала я решил было, что это известный международный террорист Нагель, чей фотопортрет мы с идиотической регулярностью получаем из штаб-квартиры Интерпола. Однако буквально через пару секунд я сообразил, где я мог видеть упитанного хозяина ротвейлера. Ну, конечно! В нашем старом фильме «Три мушкетера», в роли Портоса.
— Гранатометчик остается здесь, вместе с шофером, — скомандовал я. — А то всех здешних братьев Люмьеров распугаем…
— Как скажешь, Макс, — пожал плечами Володя и отдал негромкую команду. Я вновь обозрел окрестности в окно «рафика». Портос вместе с ротвейлером скрылись за углом, а больше никого поблизости не было.
— Пора, — сказал я и сообщил Володе этаж и номер квартиры, после чего добавил: — Хозяин квартиры — важный свидетель, не вздумайте его тронуть. Правда, в квартире могут быть посторонние… Короче говоря, желательно, чтобы никто не пострадал.
Последние слова я произнес скорее для проформы, чем по большой необходимости. Группа поддержки тем и отличалась от бригады волкодавов, что ее девизом было «По возможности, без жертв». Дырки в людях мог наделать любой дурак, но дураков полковник Корольков у себя не держал.
— Обижаешь, Макс, — сощурился Рябунский. Я приложил руку к груди и чуть кивнул, что на языке якудза означало: виноват, исправлюсь. После этого Володина команда плюс я выпрыгнули из машины, а через пару секунд нас засосал водоворотик подъезда. Арьергард еще подтягивался, когда авангард в лице самого Рябунского уже справился с простеньким подъездным замком. Универсальная отмычка исчезла в Володином кармане, а я мысленно дал себе зарок завтра же раздобыть себе, наконец, такую. У Филикова было две похожих, и он давно подбивал меня на ченч: я ему — редкую сирийскую зажигалку с портретом короля Хусейна (подарок богатого сирийского стажера, из тамошней охранки), а он мне — лишний экземпляр универсального инструмента для взлома. Поскольку Филиков курил несравненно чаще, чем открывал чужие замки, обмен был выгоден и мне, и Дяде Саше.
Пока я предавался неуместным отмычечно-зажигалочным фантазиям, один из Володиных коммандос шутя и играя заблокировал лифт: маленькая незаметная пластиночка внизу теперь надежно мешала дверям закрыться до конца, поэтому любой желающий мог спуститься только по лестнице. И поскольку квартира гражданина Лебедева находилась на пятом этаже, фокус с прыжком вниз через окно уже никак не проходил. Оставалась, правда, крышка люка на чердак, расположенная на самом верхнем, девятом, этаже. Однако, следуя тихому приказу Рябунского, самый высокий парень из всей бригады кошкой взлетел вверх по лестнице, дабы перекрыть и этот путь к отступлению.