Я припарковал свой старенький «жигуль» у самого входа в желтый дом — между серебристой «тойотой» и салатного цвета «ниссаном», ухмыльнулся собственной честной автобедности (зато не угонят!) и проследовал в вестибюль в РНЦ (бывш. ИАЭ). Вестибюль знаменитого института, где уже полвека билась атомная мысль Всея Руси, меня разочаровал. Больше всего это было похоже на проходную какого-нибудь третьеразрядного консервного завода, имеющего один секретный цех — жестянки для противогазов или что-то в таком роде. В мутном плексигласовом стакане возле турникета подремывал дряхлый старичок в милицейской форме. Время от времени вертушка турникета проворачивалась, издавая пронзительный скрип. Тогда страж просыпался, сонно щурился и, не глядя в лица проходящим, машинально обменивал пропуск на ключик с биркой. Или обменивал наоборот — если кто-то намеревался не войти, а выйти. О специфике заведения напоминала разве что запыленная фанерная карта бывшего Союза, которую никто так и не удосужился снять со стены или хотя бы нарисовать новые границы. Когда-то давно эта карта была, вероятно, электрифицирована, и любой желающий, отжав соответствующий рубильник внизу, мог лично ознакомиться с расположением всех АЭС Советского Союза. А может, и не АЭС, а, допустим, пусковых установок ядерных ракет — в пыли не разобрать. Заинтересовавшись, я приблизился к фанерной карте и потянул за рукоятку рубильника. Раздался противный скрип — почти такой же, который издавал тутошний турникет. Лампочки, естественно, не зажглись.
   — Не работает… — вяло пробормотал форменный старичок, просыпаясь от знакомых звуков.
   — Давно? — полюбопытствовал я.
   — Всегда, — сонно сообщил страж турникета, снова проваливаясь в анабиоз.
   Я вернул рубильник на место, отряхнул пальцы от пыли и приблизился к телефонному аппарату, повешенному на противоположной стене, наискосок от неработающей карты. Мне вдруг пришла в голову неприятная мысль, что, возможно, и аппарат этот тоже не функционирует и, значит, придется будить дедушку, махать своим служебным удостоверением, требовать послать гонца к господину Куликову. В общем, баламутить это сонное царство суетой, громкими разговорами и прочими печальными вещами.
   Телефон, однако, гудел. Я поздравил себя с первой победой, набрал 1-72 и некоторое время прислушивался к тишине в трубке. Вероятно, здешний телефонный аппарат соединен был с чем-то вроде счетчика Гейгера, а потому треск элементарных частиц в трубке почти заглушал гудок. В конце концов мне ответили.
   — Куликов слушает, — задушевно отозвался уже знакомый голос.
   — Павел Валерьевич, это Лаптев, — быстро затараторил я, опасаясь, что вот сейчас господин Куликов припомнит ведомство, которое я представляю, и заморозит тут все к чертовой матери. — Я приехал, звоню из проходной. Выходите к бороде, побеседуем, вам удобно так?
   — Удобно, — с некоторым, как мне почудилось, оттенком сомнения проговорил Куликов. — Я сейчас выйду. Только вы к памятнику ближе, чем на десять шагов, не подходите.
   — А что, может упасть? — удивился я.
   — Фонит, — весьма лаконично и не очень понятно ответил Павел Валерьевич и отключился.
   Когда господин Куликов — довольно-таки пожилой дядечка в сером костюме в полоску, напоминающем пижаму, — появился вблизи бороды, я предосторожности ради стоял уже не в десяти, а едва ли не в пятидесяти метрах от постамента.
   — Нет, вы не бойтесь, фон тут всего раза в два выше нормы, — «обрадовал» меня этот боец атомного невидимого фронта. — В принципе, не страшно. В центре Москвы возле МЭИ вы гораздо больше можете нахватать, и даже не узнаете об этом.
   — А здесь, интересно, что? — осведомился я, тыкая пальцем в постамент Головы Академика Курчатова. — Когда закладывали монумент, положили в основание ампулку со стронцием, да? На счастье?
   Павел Валерьевич интеллигентно посмеялся.
   — Бог с вами, страсти-то какие, — проговорил он. — Скульпторы тут невиновны… почти. Просто зря они выбрали базальт. Материал красивый, но фон иногда дает… Мы слишком поздно догадались произвести замеры, когда исправить было уже ничего нельзя…
   Мысленно я обозвал себя остолопом. Надо же! Спутал базальт и мрамор. Умник. Хорошо еще, что не успел ляпнуть вслух. Господин Куликов наверняка и так низкого мнения о нашем ведомстве, и не надо его еще больше разочаровывать. Скажи еще спасибо, Макс, что он оставил этот ледяной тон. И этим, милый, будь доволен.
   — Вы насчет Фролова что-то хотели узнать, — уже серьезным тоном спросил господин Куликов, как бы невзначай глянув на запястье. Я понял, что у моего собеседника наверняка где-то в желтом здании включен какой-нибудь циклотрон, и времени на праздную болтовню с гэбэшником у моего собеседника нет. Смерть бывшего коллеги — это ужасно, но работа превыше всего. Ковка ядерного щита страны и все такое. Как же, припоминаю. Девять дней одного года. Баталов навещает старика отца в деревне, сцена на полатях. «Сынок, а ты бомбу делал? — Делал, батя, делал… — Да на хрена же ты ее, сынок, делал? — Спи, батя, и без тебя тошно…»
   — Ужасная история, — проникновенно сказал я, вертя в руках найденный обрывок фотографии, но пока Куликову не показывая.
   — Ужасная и нелепая, — задумчиво произнес Павел Валерьевич, не обращая пока на обрывок должного внимания. — Не понимаю, кому это могло понадобиться? Не ЦРУ ведь, в конце-то концов…
   — Как знать, как знать… — протянул я с таинственным видом. — У нас пока недостаточно информации, чтобы делать какие-либо выводы. А почему бы, кстати, и не ЦРУ?
   Господин Куликов с большим сомнением покачал головой:
   — Едва ли. Последние лет двадцать Фролов не занимался ничем, что могло бы представлять хоть какой-то стратегический интерес для ваших… — Павел Валерьевич сделал короткую ироническую паузу, — …подопечных.
   — Постойте-ка, — я изобразил удивление. — Но разве Фролов не принимал участия в атомном проекте?
   — Принимал, еще как принимал, — легко согласился господин Куликов. — Только это было почти полвека назад. Теперь это уже история, описанная в учебниках физики. Вы ее наверняка и сами в школе проходили, только забыли за давностью лет.
   Я наморщил лоб, делая вид, будто напрягаю память. На самом деле я и не старался — безнадежное дело. По физике у меня была твердая тройка, да и ту добрая физичка Нинель по прозвищу Баба Копра ставила мне за стенгазеты, которые я в ту пору здорово насобачился рисовать.
   — Допустим, — проговорил я. — А что если попробовать именно углубиться в историю? Вы случайно не припоминаете, кто тогда работал вместе с Фроловым?
   Павел Валерьевич снисходительно улыбнулся. Кажется, я спорол очевидную глупость. Хотя чего, собственно, ждать от серого гэбиста. Так мне, болезному, так!
   — Молодой человек, — Куликов наставительно поднял палец, — вы несколько преувеличиваете мой возраст. К вашему сведению, Фролов старше меня лет на пятнадцать. Так что когда он пришел в Проект, я еще пешком под стол ходил… А что, я так старо выгляжу? — внезапно встревожился он.
   — Да нет, — дипломатично соврал я.
   Выглядел Куликов, увы, на все семьдесят с гаком. Сказывалась, вероятно, напряженная работа на циклотроне. А может, ему просто давно не пересаживали костный мозг от здорового донора — как в том же фильме про девять дней.
   Чтобы окончательно не погрязнуть во вранье, я счел подготовительный период исчерпанным и сунул своему собеседнику злосчастный огрызок найденной фотографии. Если он так хорошо знает историю, пусть мне даст консультацию. Мне хотя бы несколько фамилий, и там уж я зацеплюсь…
   — Знакомая карточка, — сообщил Куликов, поднося фотографию поближе к глазам. — Ну, этих слева я, конечно же, знаю: Иоффе, Зельдович, Синельников, Тагер, сам Фролов… они все умерли. Великие старики.
   Как ни странно, я еще вчера догадался, что людей, изображенных на карточке слева от Фролова, скорее всего, нет в живых. Тех, кто разорвал фотографию пополам, наверняка интересовали другие, живые.
   — Павел Валерьевич, — осторожно полюбопытствовал я, — а кто может стоять справа от Фролова? Видите, фото оборвано…
   — Вижу, кто-то уже постарался, — Куликов бросил проницательный взгляд на меня, потом задумчиво поглядел в небо, прищурился.
   Я молчал и ждал. Видно было, что Павел Валерьевич колеблется. С одной стороны, гэбистам доверять нельзя. Но, с другой стороны, убит человек, и помалкивать тоже подло. Куда ни кинь — всюду клин.
   — Предположим, я назову несколько фамилий, — медленно сказал он, не без смущения глядя куда-то в сторону. — Тех, кто мог бы там быть. Я, видите ли, когда бывал дома у Георгия Николаевича, особенно не разглядывал этот снимок, могу теперь ошибиться.
   — Вы не волнуйтесь, — деликатно проговорил я. — Вы скажите, и я сам разберусь.
   Такой вариант, чувствуется, не очень нравился Куликову. Идиотское опасение сдать хороших людей гэбисту и сделаться доносчиком надежней всякого кляпа не давало ему говорить.
   — Вы их будете вызывать к себе на Лубянку? — исподлобья поинтересовался он. — Допрашивать?
   «Допрашивать с пристрастием, — произнес я про себя. — Подвешивать на дыбу. Бить плетьми и загонять иголки под ногти. Любимое мое гэбэшное занятие…»
   Вслух же я сказал:
   — Никого я никуда вызывать не буду. Мне от них ничего не надо.
   Я нарочно сделал особое ударение на слове мне, и Куликов это заметил, потому заметно встревожился.
   — А кому надо? — спросил он, посмотрев, наконец-то, мне прямо в глаза. Он все еще колебался, удерживаемый треклятым интеллигентским кодексом чести.
   — Павел Валерьевич, — твердо проговорил я. — Этот обрывок фотографии мы обнаружили на месте преступления. Полагаю, что тот, кто оторвал половину снимка, имел к убийству Фролова самое непосредственное отношение. Я не знаю, зачем понадобилось уродовать фотографию. Но, уверяю вас, сделано это было не ради шутки.
   — Хорошо, — севшим голосом произнес Куликов. — Можете записывать. Сокольский, Бредихин, Григоренко. Кто-то из них или, может быть, все трое…
   Я тщательно переписал в блокнот фамилии, уточнил инициалы и примерный возраст. Все трое оказались стариками — немного помоложе Фролова, немного постарше моего собеседника.
   — Больше там никого не могло быть? — на всякий случай уточнил я, закрывая блокнот. Как тут же выяснилось, вопрос был далеко не лишним.
   — Мог быть еще один, — подумав, сообщил мне Куликов. Лицо у него сделалось виноватым, как у отличника, вдруг забывшего закон Архимеда. — Он тогда, знаете, еще совсем пацаном был, чуть ли не студентом… В 70-е вроде работал в МИФИ… или в ИТЭФе… нет, не припомню…
   — А фамилия, фамилия? — предпринял я атаку на куликовский склероз. — Вспомните, пожалуйста, это крайне важно!
   Павел Валерьевич напрягся и стал похож на штангиста перед взятием веса. Костяшки его пальцев побелели, настолько крепко он сжал кулаки.
   «Ну же, ну!» — мысленно подбодрил его я.
   Победил, однако, склероз.
   — Не по-о-омню, — стыдливо прошептал Куликов. — Звали его как будто Валентином… Фролов еще в разговорах называл его Валей… А фамилия… такая простая русская фамилия…
   — Иванов, Петров, Сидоров… — начал было перечислять я, но Павел Валерьевич сделал упреждающий жест рукой.
   — Нет-нет, — со смущением проговорил он. — Какая-то другая. Что-то связанное с фауной.
   — Волков?… Зайцев?… Медведев?… Лисин?… — при каждом моем слове Куликов смущенно мотал головой.
   Если бы не страдальческое выражение лица Куликова, я бы решил, что он надо мной издевается: настолько наши разговоры напоминали известный рассказ классика про лошадиную фамилию.
   — Конев?… Коровин?… Баранов?…
   Павел Валерьевич все отчаяннее мотал головой, как болванчик, и в итоге я вынужден был сдаться.
   — Ладно, все, — я пошарил в наружном кармане, достал визитку и вручил ее физику. — Может быть, вдруг вспомните, тогда позвоните — домой или на службу, все равно.
   — Непременно, — пообещал Куликов. Он так досадовал на свою отказавшую вдруг память, что махнул рукой и на работающий циклотрон, и на Правила Разговора Интеллигента с Гэбистом. Мне стало жалко старика, я с удовольствием отпустил бы его обратно в его желтый дом — двигать науку. Но у меня остался еще один вопрос, который я обязан был задать.
   — Скажите, Павел Валерьевич, — как бы между прочим поинтересовался я, уже неторопливо продвигаясь вместе с Куликовым в сторону проходной, — а вот после того как Фролов ушел на пенсию, вы часто с ним общались?
   Куликов, потупившись, признал, что редко. В основном они перезванивались на праздники. Поздравляю — желаю, вот и все общение.
   — Ну, а в ближайшие дни, накануне трагедии вы с ним ни о чем не разговаривали? Он вам случайно по телефону не звонил? — спросил я на всякий случай для проформы. Этот дежурный вопрос я должен был задать своему собеседнику с самого начала, и, если оставил его напоследок, то лишь оттого, что почти не сомневался: не звонил. Только в плохих фильмах бывают такие удачные совпадения, благодаря которым умница следователь отыщет иголку в стоге сена.
   — Не звонил, — подтвердил Павел Валерьевич. — Хотя… Да нет, ерунда. Это и разговором-то никаким назвать было нельзя…
   — Рассказывайте, рассказывайте! — я, как клещ, вцепился в куликовский рукав. Кажется, мне все-таки привалила удача разжиться иголкой в копне. Может, правда, и иголочка будет дрянная, но все лучше, чем ничего.
   Оказывается, Фролов позвонил Павлу Валерьевичу по действительно пустяковому обстоятельству. Интересовался одной статейкой в «Московском листке» — сам-то он эту газету не выписывал. О чем статейка? Да чепуха, ничего интересного. И все-таки? Школьные, знаете ли, такие размышления об истории атомного проекта в СССР. (Слово «школьные» господин Куликов произнес с нескрываемым пренебрежением; он уже пережил унижение склерозом и теперь возвращался в академическую колею.) Кто писал? Какая-то девчонка, соплюшка… Нагородила, в общем, всякой ерунды, да еще имя Фролова упомянула всуе…
   — Что же вы мне раньше про все это не рассказали? — укоризненно спросил я у Куликова. — Опять забыли?
   При слове «забыли» Куликов рефлекторно вздрогнул. Его костюм в полоску еще больше стал напоминать пижаму. Нет-нет, он не забыл, просто не придал значения. Статейка ведь ерунда, не стоит выеденного яйца. Самомнение, помноженное на дилетантизм. И, кстати, Фролов покойный по телефону то же самое сказал, когда он, Павел Валерьевич, зачел ему избранные места.
   — Он был огорчен этой статьей? — поинтересовался я.
   — Огорчен? О нет, много чести. Немного удивлен — и все…
   — Так, — пробормотал я. — Так…
   Обычно я просматриваю «Московский листок», а тут закрутился со всеми партизанскими делами и несколько дней не покупал. Тех, кто не читает газет, нужно расстреливать из рогатки. Правы, правы были классики, как в воду глядели.
   — Может быть, вам ее принести? — Куликов уловил раздумье в моих глазах и решил, видимо, сделать мне любезность. — Ну, газету эту. Она у меня здесь, в лаборатории…
   — О-бя-за-тель-но! — сказал я по слогам. — Вы даже не представляете, какая это важная улика.
   Доверчивый физик махнул мне рукой и юркнул в дверь. Ему как-то не пришло в голову, что таких улик по Москве полтора миллиона, а я не стал старика разочаровывать. В кои-то веки он решил принести пользу компетентным органам — так что же, я должен ограничивать его патриотический порыв? Пусть принесет газету. Не в библиотеку же мне за ней ездить…
   Павел Валерьевич снова появился минут через десять и с чувством выполненного долга преподнес мне засаленный газетный лист; похоже, на него успели уже поставить кастрюльку или чайник.
   — Благодарю, — сказал я сердечно. — О нашем разговоре — никому ни слова. Тайна следствия, сами понимаете. И если вдруг вспомните фамилию этого Валентина…
   — …То непременно позвоню, — пообещал Куликов. После этого заверения он был отпущен к своему циклотрону и ушел, вероятно, с радужной мыслью о том, что ускребся от приставучего гэбиста с наименьшими для достоинства потерями. Ни хрена он не позвонит, печально подумал я. Через полчаса он окончательно придет в себя и выкинет меня из головы, как страшный сон. И будет прав, между прочим.
   Я открыл машину, бросил газетный лист на сиденье, сел за руль. Очень скоро я был на Волоколамском Шоссе и гнал бы дальше на приличной скорости, однако любознательность взяла свое. Очень ведь интересно, черт возьми, было узнать — что за иголка тебе, на счастье, попалась в стогу. И можно ли, черт возьми, такой иголочкой ушить это дело?…
   Приткнув «жигуль» поближе к обочине, я развернул газетный лист. Статья, возмутившая господина Куликова, называлась «Кузница грома», а написала ее некая Мария Бурмистрова. Имя было смутно знакомым, однако не более того. В принципе это еще ничего не значило: из всех журналистов «МЛ» я вообще выделял для себя только троих — громкокипящего публициста Андрея Линцера, телевизионного колумниста Александра Абрамова, да еще криминального репортера Женю Кулебякина, которого, правда, иногда подводил стиль… Ладно, Мария так Мария. Просто Мария…
   Сойдет.
   Собственно говоря, «Кузница грома» статьей или даже статейкой не была. Это был всего лишь развернутый анонс будущего цикла Машиных публикаций под общим заголовком «Русский атом». Госпожа Бурмистрова обещала вагон и маленькую тележку исторических сенсаций, связанных с Атомным проектом начала 50-х. Анонс был пересыпан именами Сталина, Берии, Курчатова и прочих известных деятелей; в отдельном абзаце с неким непонятным, но лихим экивоком упомянут был и Г.Н. Фролов. И все. Надо отдать должное Марии Бурмистровой: она умела брать читателя на крючок. Хотя я почти не сомневался, что никаких сенсаций девочка не сумеет ниоткуда извлечь. И все кончится, в лучшем случае, перепевом каких-нибудь стародавних публикаций в «Штерне» или в «Шпигеле». Ну, а в худшем случае и вовсе хохмой, наподобие тех, какими газета «Вечерние новости» пугает депутатов Верховного Совета.
   Я завел мотор и тронул свой «жигуль» по Волоколамскому обратно в центр.
   Мысли о депутатах настроили меня на минорный лад. Я вспомнил, что на моем рабочем столе по-прежнему лежит сотый или тысячный запрос от парламентария Безбородко, на который я еще не успел дать сотый или тысячный ответ по всей форме. К черту, подумал я с ожесточением. Вместо того чтобы расследовать дело об убийстве Фролова или вычислять Партизана, я, видите ли, должен обеспечивать политическую популярность недоутопленного Безбородки. Делать мне больше нечего. Покушались, видите ли, на него. Да если бы за Олега Геннадьевича Безбородко взялся бы настоящий террорист, типа все того же Партизана, то… Картинка, нарисованная воображением, была настолько рельефной и захватывающей, что я испытал сомнения в устойчивости собственной психики. Не сменить ли мне профессию в связи с профнепригодностью?
   Последнюю грустную мысль я додумать не успел. Нога моя рефлекторно придавила педаль тормоза. Долговязый очкастый малый, голосующий у обочины, поспешно прилип к моему боковому стеклу.
   — Земляк, выручи… — затянул он жалостливую песню, привычную и однообразную, как километровые столбики.
   История была типичной. У очкарика и очкарикова приятеля внезапно вышел весь бензин, и они уже час кукуют здесь на шоссе, и хоть бы какая сволочь остановилась.
   Я осмотрелся. Шоссе на удивление было пустынным. Как будто все проезжие сволочи и несволочи устроили себе обеденный перерыв. Только в полусотне метров впереди притулилась иномарка — очевидно та, что и просила помощи.
   — Черт с вами, — сказал я очкарику. — Выручу. Тащите канистру.
   Не то, чтобы я такой уж благородный или мне нечего делать, как только выручать богатеньких обалдуев. Просто есть несколько неписаных законов шоферской этики, которые нарушать никому нельзя. Таковы правила…
   Буквально через полминуты я на своей шкуре убедился, что нет правил без исключений. Стоило мне выйти из машины, открыть багажник и неосторожно повернуться к очкарику спиной, как загривок мой принял на себя жестокий и подлый удар сзади чем-то тяжелым. Ноги мои подкосились, и я свалился на асфальт. Спасло меня только то, что в последний момент рука у подлеца дрогнула и удар пришелся мимо макушки, куда и был нацелен. Тем не менее покамест я предпочитал кулем валяться возле колес своего «жигуленка» и ждать дальнейшего развития событий. События не заставили себя ждать.
   — Сане-ек, Сане-ек, — проорал над моей головой очкастый сукин сын. — Быстрее, я его уложил!
   По асфальту затопали башмаки. До меня донеслось пыхтение, постепенно приближающееся. Очевидно, Санек был грузноват и страдал одышкой. И он же, этот толстый Санек, оказался командиром разбойной парочки.
   — Посмотри в бардачке, — все еще пыхтя, приказал он над моей головой очкарику. — А я погляжу, что у него в карманах…
   «И ради этого стоило меня бить железякой по башке?» — подумал я с тоской, слыша, как очкарик копошится в салоне Я и сам бы рассказал, что у меня где лежит. В бардачке, например, у меня только ветошь, запасные дворники, полпачки сигарет и страница из «Московского листка» со статьей-статейкой-анонсом Маши Бурмистровой. Что касается карманов, то там поживы и того меньше. Всякие потрепанные бумажки — удостоверение личности, права, бумажник с несчастными ста штуками не самыми крупными купюрами… Да, еще табельный «Макаров» в кобуре под мышкой. Без патронов, правда. Вечная моя рассеянность.
   Тем временем толстяк-предводитель, судя по пыхтению, наклонился надо мной и, взяв меня левой рукой за лацкан пиджака, правой стал нахально лезть мне во внутренний карман, приближаясь к заветному бумажнику. Все. Медлить дальше было опасно, к тому же момент оказался на редкость подходящим: обе руки у пыхтящего толстяка заняты, а мои обе руки, как на грех, свободны. И ноги — тем более.
   Пора!
   Я открыл глаза и тотчас же взял в замок обе загребущие лапы, жаждущие меня ограбить. Одновременно правая моя коленка нанесла удар толстяку под челюсть. Зубы лязгнули; толстый грабитель еще не успел толком понять, каким образом полутруп так оперативно ожил, а уже грохнулся толстым затылком об асфальт. И, кажется, приложился крепенько, поскольку мгновенно закатил глазки и оставил все попытки проверить содержимое моих карманов. Услышав стук, из моей машины выглянул очкарик-провокатор. В одной руке у него были дворники, в другой — сигареты, и, кажется, этот тип еще не решил, что же ему украсть в первую очередь.
   Самое смешное: сперва он даже не сообразил, что покойник, которого он так классно приложил, — ожил. Очкарик решил, будто его толстому другу просто стало плохо — солнечный удар или там гипертония. Он оставил в салоне свои трофеи, бросился к поверженному Саньку и стал лупить того по толстым щекам, стараясь привести в чувство. Некоторое время я с чувством глубокого удовлетворения лежа наблюдал за экзекуцией, однако вскоре мне это надоело. Я выбрал момент, когда тощий, обтянутый джинсами зад очкарика оказался на самом удобном расстоянии от моей ноги, мысленно прочертил траекторию пинка и привел свой замысел в исполнение. Пуск был произведен почти с той же основательностью, как на Байконуре или в Плесецке. Сначала очкарик, получив приличное ускорение, свечкой рванулся ввысь, потом сила тяжести вступила в свои права — и человек-ракета по крутой траектории с шумом рванулся вниз и совершил жесткую посадку на обочине шоссе.
   Вот и все, подумал я, вставая и хорошенько отряхиваясь. Загривок здорово ныл, но это, согласитесь, было меньшим из зол. Я внимательно присмотрелся к очкастому провокатору: по-моему, он, как и его толстый руководитель, был в глубокой отключке. Видимо, при падении приложился головенкой. Очки провокатора валялись от него метрах в трех и совсем не пострадали. Я подобрал окуляры, нацепил их на нос хозяину и мысленно посетовал на печальную судьбу двух неудачливых громил. Но сами виноваты: нечего поднимать свои лапы на святые законы шоферской этики. Хотели бензина — я бы с ними поделился. Но эти стервецы слишком много захотели. А кто много хочет, с того много и спросится…
   Я прогулялся до пустующей иномарки двух бандюг и пошарил в их собственном бардачке. Ничего, кроме засаленного блокнота. Двумя пальчиками я взял этот единственный трофей, вытащил ключ зажигания и проследовал обратно к своему «жигулю». Пока я гулял туда-сюда, обеденный перерыв на шоссе, видимо, кончился. Проехали несколько грузовиков, пара легковушек, но оба громилы — толстый и тонкий — так хорошо лежали в невысоких придорожных кустиках, что были ну абсолютно не видны. Пусть загорают, погода хорошая, не простудятся.