Ровно в семь часов пятнадцать минут все было готово к штурму: парни заняли такую позицию возле дверей, что в дверной глазок увидеть никого было нельзя — и, тем не менее, располагались они почти вплотную. Я встал несколько поодаль, не собираясь путаться под ногами у мастеров своего дела.
   В семь шестнадцать Рябунский поднял руку — и все у дверей мгновенно натянули капроновые масочки с прорезями для глаз (все, кроме меня). Следующей командой должен был стать большой Володин палец, поднятый вверх. Но тут случилась непредвиденная задержка; двумя этажами выше хлопнула дверь, и кто-то, напевая нечто незамысловатое, со стуком открыл шахту мусоропровода и опорожнил туда ведро. В утренней тишине мусор забарабанил по трубам неприлично громко, словно в ведре находился не обычный хлам, но, по крайней мере, две дюжины крупных бильярдных шаров. Рябунский приложил палец к губам, и все замерли, выжидая. Утренний певец давно уже скрылся за дверью, а мы по-прежнему стояли в напряженных позах стайеров, которые все никак не могли стартовать. Наконец Володя подал долгожданный знак — и я который раз по-хорошему позавидовал выучке его подчиненных.
   Кррак! — входная дверь была выбита молниеносно, а сами парни втянулись в возникший дверной проем так же стремительно, как втягивается жалкий дымок мощной вытяжкой кондиционера. Слегка помешкав, я вбежал следом, сурово поводя стволом «Макарова» и готовый немедленно сразиться с дюжиной блондинчиков, рукастых и прочих мерзавцев, а попутно защитить от них физика Лебедева, большого нелюбителя басен Крылова.
   Однако «Макаров» мог мне сейчас пригодиться не больше, чем фен для волос — лысому.
   Никаких горилл, покушающихся на жизнь и здоровье физика Лебедева, в квартире на пятом этаже не нашлось. Не нашлось здесь и самого физика Лебедева. Кроме Володиных парней и меня, дебила, в квартире вообще никого не было.
   — Пустышка? — не без сочувствия спросил меня Рябунский.
   Я сконфуженно кивнул. Володины оперативники, тактично гася усмешки, разбрелись по квартире, проводя, для очистки совести, углубленный осмотр. Сам я прекрасно понимал, что едва ли кто-то еще может здесь отыскаться в шкафу или под кроватью. Вздохнув, я тоже приступил к осмотру, в ходе которого, как ни странно, несколько приободрился.
   Собственно говоря, квартира Валентина Дмитриевича Лебедева не могла быть на все сто процентов отнесена к пустышкам. Более того: кое-что здесь внушало безусловный оптимизм.
   Во-первых, беспорядок в лебедевском жилище ничем не напоминал того ужасного разгрома, который мы застали в квартирах Фролова и Григоренко. Да, и здесь один из шкафов был открыт и одежда была брошена на диван, однако это походило не на следы обыска, а на результат поспешных сборов. Стало быть, Лебедев, скорее всего, был жив, и мне еще предстояло выяснить, с чего это он решил удариться в бега и, кстати, где сейчас пребывает. Всего-то-навсего.
   Во-вторых, в пользу версии мирного бегства свидетельствовала и одна моя находка, скромно висящая на стене в бедной, но аккуратной рамочке. Та самая любительская фотография, не разорванная и не подожженная. Теперь-то я мог спокойно рассмотреть всех. На недостающей половинке обнаружилось всего три человека. Один из них был, вне всякого сомнения, покойным Григоренко. Второго я узнал по бороде — Курчатов. Третий, самый юный персонаж, во время съемки, вероятно, чем-то отвлекся, чуть повернул голову — и потому лицо его оказалось несколько смазанным. Скорее всего, этот фотографический брак и спас Лебедеву жизнь: те, кто искал его по фотографии, так и не смогли понять, кто же именно на снимке. Мне внезапно пришло в голову, что двух стариков, Фролова и Григоренко, могли привязывать к креслам и пытать, чтобы выяснить у них именно это — фамилию человека, стоявшего рядом с Курчатовым на любительском снимке. И ведь ни тот, ни другой старик почему-то не выдали Лебедева своим мучителям, оставив ему, таким образом, шанс.
   А значит, шанс остался и у меня…
   — Мы тебе еще нужны? — участливо поинтересовался Рябунский. — Ребята осмотрели квартиру, все чисто.
   Я развел руками: простите, мол, так получилось.
   — Извини, Макс, — Володя старался не смотреть мне в глаза, поскольку ему самому было неловко. — Но нам придется указать в рапорте, что мы вытянули пустышку.
   Я пожал плечами: понимаю, мол, служба такая. Рапорт Рябунского сразу же будет передан полковнику Королькову, а буквально через час дойдет до генерала Голубева. А это означает, что на ближайшие полгода не видать мне собственной группы поддержки, как своих ушей. В свете последних событий потеря более чем ощутимая. Но генералу разве объяснишь? У него — принципы. У него нет любимчиков. Прекрасная черта характера, но крайне несвоевременная. Сейчас я предпочел бы быть голубевским любимчиком. Хотя бы на месяц. На неделю… Но генерал тверд, как утес.
   Рябунские хлопцы, между тем, организованно покинули квартиру. Последний из уходящих профессионально-быстро вправил выбитый замок, и тот, как ни в чем не бывало, щелкнул. И то хорошо. Обратно на Лубянку придется, правда, добираться на метро, поскольку мой «жигуленок» остался на стоянке возле Управления. Однако это, в конце концов, было самым меньшим из всех зол, которые мне сегодня предстояли.
   А, ладно. Семь бед — один ответ. Я стал внимательно просеивать все бумажки, найденные в квартире, надеясь найти хоть какую-нибудь зацепку. К сожалению, В. Лебедев, должно быть, внимательно смотрел детективные кинофильмы и никаких следов мне не оставил. Можно, конечно, пригласить сюда нашего управленского эксперта Диму Прокудина. Но лучшее, что он сможет здесь обнаружить, — это пару отпечатков хозяина квартиры. И отпечатков наверняка таких же смазанных, как и лебедевское лицо на фото.
   Обозревая бумаги беглого Лебедева я наткнулся на остатки толстого ежедневника — чуда конспирации. Не желая тащить с собой том в солидном переплете и боясь что-нибудь оставить, хозяин квартиры вырвал все исписанные страницы и несколько чистых страниц, к исписанным прилегавших. Таким образом Дима Прокудин был лишен удовольствия восстановить даже слабые следы написанного. Да что там Прокудин — тут бессилен был бы сам Сережа Некрасов, мастер отгадывать всякие ребусы. На всякий случай я, как дурак, перелистал все чистые страницы, убедился в хорошем качестве бумаги и уже собирался бросить эту улику к остальным ее бесполезным собратьям, как вдруг… Вот оно, сыскное везенье! На форзаце, изрисованном какими-то абстрактными каракулями, я разглядел несколько цифр. Когда-то, давным-давно, когда ежедневник еще не успел превратиться в подобие записной книжки, хозяин квартиры нацарапал в уголке чей-то номер телефона. Очевидно, потом он его куда-нибудь переписал, но здесь-то следы остались. И я смог разобрать все семь. И даже прочесть в высшей степени странную подпись, сопровождавшую эти цифры: Костя (мумия).
   Надпись поставила меня в тупик. Если Мумия была фамилией или прозвищем пресловутого Кости, то почему слово написано было с маленькой буквы? Если же мумифицирован был сам Костя (как какой-нибудь египетский фараон), то глупо было бы хранить его телефон: в таком состоянии фараон Костя едва был бы склонен к телефонным переговорам.
   Оставалось только довериться случаю. Я набрал номер.
   — Мемориальный музей-усыпальница Владимира Ильича Ленина, — отозвался печальный женский голос.
   — Константина пригласите, девушка, — машинально произнес я, и тут, наконец, до меня дошло. — Это что, действительно мавзолей? — недоверчиво уточнил я. — Вы не шутите?!
   Девушка на том конце трубки издала глубокий вздох.
   — Господи, — пробормотала она, — ну когда это кончится?… Мавзолей, мавзолей, на Красной площади. Красное такое здание у Кремлевской стенки. Довольны?
   — Извините, бога ради, — начал оправдываться я. — Мне просто раньше и в голову не приходило, что в мавзолее, кроме усопшего вождя, есть еще и девушка с таким обворожительным голосом.
   — Нас здесь много, — несколько смягчившись, поправил меня обворожительный голос. — Целый штат. Так звать мне к телефону Константина Петровича или нет?
   Замечательно, подумал я. Значит, у Кости, в скобках, мумии, есть отчество Петрович. Стало быть, полузатертый номер из лебедевского ежедневника по-прежнему функционирует. Оно и понятно: служить засушенному вождю можно без хлопот всю жизнь. Работка непыльная, в центре Москвы, полно туристов и жалованье, наверное, очень приличное. И молоко положено за вредность.
   — Константина Петровича? — переспросил я. — Знаете, я, пожалуй, перезвоню позже. Тут очередь уже собирается у телефона-автомата. Уже монетами в стекло стучат… — Для убедительности я побарабанил собственной монетой по поверхности вблизистоящей стеклянной вазочки и повесил трубку. Не будем торопиться, решил я. Хватит пока мне факта простого наличия в природе этого Кости. Маленькая, но зацепка. Крохотный, но результат моего визита в лебедевскую, квартиру. Правда, для того чтобы добыть этот несчастный телефонный номер, совсем необязательно было вызывать сюда вооруженных оперативников. Вполне было бы достаточно одной универсальной отмычки. А теперь вот — жди неприятностей от начальства. Впрочем, нам не привыкать чесать левой рукой правое ухо и играть в ковбоев с большой дороги. Всю жизнь чешем и играем.
   Возвращаясь к себе на Лубянку в переполненном вагоне метро, я попытался было сочинить для Голубева более-менее связное объяснение утреннего происшествия и как-нибудь понадежнее замотивировать факт применения коммандос для штурма пустой квартиры. Но мои ухищрения оказались напрасными.
   Первый же человек, встреченный мною на нашем этаже Управления, оказался Дядей Сашей.
   — Крепись, Макс, — обрадовал меня он. — Не ты первый, не ты последний. Черт с ней, с этой группой поддержки. Я вот почти месяц без нее прекрасно обхожусь. Сам себе поддержка — и ничего.
   — Генерал не в духе? — грустно поинтересовался я у Филикова.
   — Мягко сказано, старик, — ответил Дядя Саша, не оставляя мне никакой надежды. — Мягко сказано «не в духе». Чем ты его так завел? Бросил корольковских парней на штурм Елисеевского гастронома?
   — Почти угадал, — кивнул я, особенно не вдаваясь в подробности.
   Филиков сердобольно похлопал меня по плечу.
   — Погляди на нашего Потанчика, — предложил он, — и тебе сразу станет легче. И улыбка, без сомненья, вдруг коснется ваших глаз.
   Как раз в эти минуты тихий Потанин, ссутулившись, пробежал по коридору. Помимо обычной гримасы безнадежной скорби его лицо сегодня несло еще один скорбный отпечаток — здоровенный синячище под глазом, кое-как припудренный. Мы с Филиковым переглянулись.
   — Никогда не женись, — шепотом посоветовал мне Дядя Саша и заорал на весь коридор: — Привет, Потаня! Вали сюда!
   Потанин безропотно приблизился.
   — Привет, Александр. Привет, Максим, — он сунул каждому из нас свою вялую потную ладошку и вознамерился уже бежать восвояси, но Дядя Саша попридержал его.
   — Куда ты несешься? Постой с нами, — ласково проговорил он. — Сигареты у тебя есть?
   Потанин послушно кивнул, вытащил пачку «кэмела» и остался стоять, страдальчески глядя на Филикова.
   — Как дома? Как жена? — стал приветливо интересоваться Дядя Саша, конфисковав себе едва ли не полпачки.
   Потанин безропотно стерпел сигаретный рэкет, но от Дяди-Сашиных слов вздрогнул, как будто его ударили.
   — Все нормально… — убитым голосом сообщил он нам, машинально ощупав свое лицо. Как будто проверял, на месте синяк или вдруг фантастическим образом исчез. — Ну, я пошел? — он заглянул в лицо Филикову, потом мне.
   — Иди-иди, конечно, — сказал я и, когда Потанин скрылся за дверями кабинета номер тринадцать, добавил, уже обращаясь к Дяде Саше: — Чего ты, в самом деле, к человеку пристал?
   — Сам виноват, — ответил безжалостный Филиков. — Никто его насильно жениться на ней не заставлял. Сам выбрал и пусть теперь пеняет. Подкаблучник, смотреть противно. А раньше ведь не был таким размазней.
   — Эх, Дядя Саша, не любишь ты ближнего своего, как самого себя, — со вздохом объявил я.
   — Да, Макс, такое уж я говно, — с траурной физиономией подтвердил Филиков и неожиданно напомнил мне: — Кстати, тебя генерал заждался. Он-то тебе сейчас покажет любовь к ближнему…
   И генерал действительно показал. Выдал по первое число. Припомнил мне Лимонадного Джо, ковбоев, а заодно и депутата Безбородко, который, оказывается, успел накатать новую телегу. Уже непосредственно Голубеву и непосредственно на меня. У меня все лицо затвердело в гримасе раскаяния и язык одеревенел от бесчисленных повторений «Так точно… так точно…», а генерал все еще выпускал пар. Лысина его раскалилась, пальцы бегали по столу, ища, что бы такое сломать. Два отличных карандаша уже пострадали от генеральского гнева, и когда Голубев с ожесточением сломал третий, я понял, что дело не только во мне. Вероятно, кто-то генералу здорово насолил.
   Третий карандаш стал последней искупительной жертвой. Смахнув обломки в мусоросборник, Голубев заметно успокоился и проговорил:
   — Итак, вопрос решенный. Код твой аннулируется… на три месяца. А там посмотрим на твое поведение. Будут хорошие результаты — решим эту проблему в рабочем порядке.
   — Так точно, — как болванчик, отбарабанил я, про себя удивляясь голубевскому либерализму. Три месяца без группы прикрытия было приговором донельзя мягким. Очевидно, я все-таки числюсь в скрытых любимчиках Голубева… Я мысленно возгордился, однако буквально через пару минут понял, что заблуждался. Генерал просто желал подсластить пилюлю.
   — Вот что, Максим, — сказал он странным, едва ли не виноватым тоном. — Есть мнение придать тебе в помощь еще одного человечка. Дело об убийстве твоего физика, как видишь, разрастается, и без напарника тебе не обойтись. Надеюсь, ты не станешь возражать?
   — Никак нет, — обрадовался я, дурак, воображая, что Голубев имеет в виду Филикова.
   Но Голубев имел в виду нечто принципиально другое.
   — Видишь ли, Макс, — пояснил он, — МУР пошел на принцип. Этот Окунь убедил свое начальство, что оба убийства — и Фролова, и Григоренко — есть чисто МУРовское дело, и отдавать их нам — значит бросать тень на честь своего мундира. Они и министра своего сумели настроить точно так же…
   — Ну, а мы? — осведомился я, по-прежнему ничего не понимая. — Мы-то своего министра убедили?
   — Само собой, — невесело усмехнулся Голубев. — Произошла встреча в больших верхах, закончившаяся, как всегда, гнилым компромиссом.
   — То есть? — я все еще не понимал, что меня ждет.
   — То и есть! — сердито сказал генерал. — Одним словом, напарник у тебя будет из МУРа. Решено взять дело в совместную разработку.
   Я чуть не застонал вслух. Повесить на себя еще и эту обузу! И не просто обузу, а настоящую гирю, которая будет мне мешать на каждом шагу. МУРовскому начальству, разумеется, на обоих мертвых физиков начхать было с высокой колокольни. Но такой блестящий шанс напакостить Минбезу они не могли упустить. Я уже догадывался, что из золотого фонда сыскарей они мне напарника вряд ли выделят. С Яшей Штерном, допустим, мы бы поладили, только они не такие дураки, чтобы посылать Штерна на подмогу Минбезу. Скорее всего, они нас осчастливят каким-нибудь зеленым прыщавым стажером, который по малолетству станет хлопать удивленно глазками и сбивать с толку школьными вопросами. Не будет этого, решил я про себя. Дыхнуть стажеру не дам. Будет с утра до вечера перебирать бумажки. Их-то, бумажек, у меня целый кабинет и маленькая тележка.
   — Так точно, — произнес я, наконец. — Будем работать с напарником.
   — Вот и ладно, — обрадовался Голубев.
   Кажется, он опасался, что и я пойду на принцип и откажусь. Да какие у меня принципы, бог с вами? Дайте нормально работать, и мне больше ничего не надо. Принципы можете забирать себе и ими с удовольствием не поступаться.
   — Разрешите идти? — спросил я.
   — Пойдем, Макс, — генерал осторожно взял меня за локоть, наверное, опасаясь, что я вдруг передумаю и вырвусь. — Он, видишь ли, уже здесь.
   — Кто? — недоуменно переспросил я.
   — Напарник твой новый. В приемной дожидается.
   Я недоверчиво покосился на генерала. Когда я проходил через приемную в голубевский кабинет, никакого там напарника не наблюдалось. Может быть, позже заскочил?
   Мы вышли с генералом из кабинета, и я стал смотреть во все глаза, никого пока не находя. Только генеральская секретарша, Сонечка Владимировна, за своим столом скучающе полировала ногти.
   — Познакомься, Макс, это капитан Маковкин, — с вымученной сердечностью проговорил генерал и поспешно ретировался обратно в кабинет.
   Я хотел спросить: «Но где?…», однако вопрос так и не успел сорваться с моего языка.
   Потому что, наконец, увидел напарника и немедленно затосковал. Реальность была гораздо хуже всего ожидаемого.
   В напарники мне достался вовсе не прыщавый стажер, которого я мог бы держать в ежовых рукавицах. И даже не киношного вида амбал, с которым — по киношным же законам — мы обязаны были бы со временем подружиться. Капитан Маковкин к голливудским боевикам и даже к нашим доперестроечным картинам про героев-милиционеров отношения не имел. С большим напрягом его можно было бы засунуть в чернушную комедию или фильм ужасов. Моих ужасов, естественно.
   — Добрый день! — весело воскликнул капитан Маковкин, протягивая мне руку. — Зовите меня просто Юлием!
   С ума сойти, подумал я, с унынием пожимая маленькую ручку. Он еще и тезка Цезаря. Головы родителям надо было поотрывать за такое имя. Не говоря уже обо всем прочем.
   — Очень приятно, — кисло проговорил я. — И вы зовите меня просто Максимом… Анатольевичем. Без церемоний, знаете.
   Меня могла бы спасти только суровость. Плюс умение держать дистанцию. Мало того что капитан Юлий оказался маленьким, невероятно ушастым, кособоким и вдобавок гугнявым типом, у него еще было лицо жизнерадостного идиота. Есть две человеческие крайности, которых я отчего-то побаиваюсь. Боюсь глубочайшей мировой скорби в духе ослика Иа-Иа, к которой, увы, последнее время тяготеет наш Потанин. И еще больше опасаюсь этакой жизнерадостной ясности и абсолютного довольства собой и миром. Капитан Маковкин, сдается мне, был из тех, вторых, от которых хочется бежать подальше через пятнадцать минут после знакомства. А мне куда прикажете бежать, если приказали мне как раз не бежать, а вводить этого блаженного Чебурашку в курс дела?
   — Будем работать, Максим Анатольевич, — счастливо заулыбался этот придурок. — С чего начнем?
   — В мавзолей пойдем, — ответил я, глядя на часы. Рабочий день, увы, был в самом разгаре, и теперь до вечера я вынужден буду таскать его с собой. Хорошо еще, что такие типы не годятся в соглядатаи. Слишком непосредственны, совсем как детсадовцы.
   — В мавзолей?! Ха-ха-ха-ха-ха! — напарничек Юлий с удовольствием захохотал на всю приемную, отчего даже Сонечка Владимировна подняла голову от своих маникюрных дел и бросила недовольный взгляд на возмутителя спокойствия, а потом удивленный взгляд — на меня. Мне ничего не оставалось, как сделать мимолетный жест пальцами у виска. Сонечка Владимировна поняла и поглядела на меня уже с состраданием. Видимо, и она считала, что Юлий — непропорционально большое для меня наказание всего за одну пустышку и одну новую безбородкинскую жалобу.
   Отсмеявшись, напарничек утер лоб огромным клетчатым платком величиной с наволочку и радостно сообщил:
   — Вы — шутник, Максим Анатольевич. И я тоже люблю пошутить. Мы с вами сработаемся. Хотите свежий анекдот? Стоит наш Русланчик возле зеркала, примеряет треуголку и думает…
   В другое время и от другого человека я с удовольствием выслушал бы свежий анекдот. Но не сейчас и не от Юлия.
   — Какие уж там шутки! — проговорил я, довольно невежливо прерывая рассказчика. — Мы с вами действительно идем в мавзолей. Поторопитесь!
   По-моему, я добился того, чего хотел. Капитан Маковкин изумился и немного обиделся, а потому с недоуменным видом помалкивал почти до самой Красной площади. Однако в непосредственной близости от усыпальницы он позабыл все свои обиды на меня и с детским простодушием стал расспрашивать, что мы сейчас собираемся делать, не захватывать ли убийцу, и если захватывать, то почему именно в мавзолее, а если это так необходимо, то не взять ли опергруппу на подмогу. Еще капитан Маковкин признался, что слышал о моих неприятностях, но пусть я не беспокоюсь, потому что МУРовские опергруппы гораздо лучше гэбэшных и вооружены посерьезнее, и, возникни у меня мысль добыть оружие понадежнее «Макарова», то он может походатайствовать в арсенале на Петровке, потому что там всегда оседают неучтенные стволы, которые в вещдоках хранить неинтересно и в лом отправить — рука не поднимается. А рука не поднимается потому, что там есть такие экземпляры…
   Пересекая площадь, я стоически выслушивал этот болезненный милицейский бред, осложненный многочисленными симптомами, о которых я мог лишь смутно догадываться. Спорить с Юлием я не собирался, берег силы. Мое богатое воображение чуть не отправило меня в нокаут: я только на секунду вообразил, как мы на пару с Юлием, вооружившись неучтенным МУРовским оружием и при поддержке бравых оперов, захватываем мавзолей — и мне едва ли не по-настоящему стало дурно. Сил мне хватило только на две вещи: пробормотать напарнику, что мы ищем здесь всего только свидетеля, и еще найти боковую дверку, рядом с которой не было почетного караула и цепочки любопытствующих. Это был такой служебный вход. Очевидно, здесь проходили рядовые мавзолейщики и большое начальство, которому не к лицу было топтаться в очереди, желая освежить в памяти дорогой облик бывшего вождя.
   За служебной дверцей оказалась обычная проходная, где нас уже ждали. Константин Петрович Селиверстов, заранее предупрежденный мною по телефону самым официальным образом, оказался крепким осанистым мужчиной в белом халате. На вид ему можно было бы дать от шестидесяти до семидесяти, однако я не удивился бы, узнав, что Селиверстову по паспорту уже лет сто и что он просто-напросто себя немножко подбальзамировал, пользуясь доступностью казенных и дорогих материалов.
   — Так чем я могу быть полезен? — спросил Константин Петрович, когда официальная церемония представления была завершена и мы с напарником Юлием попрятали обратно свои верительные грамоты. — Во время нашего краткого телефонного общения вы были как-то неотчетливы…
   Я уже собирался, не тратя времени зря, предъявить фото Лебедева и сразу взять быка за рога, однако мой новый напарник немедленно порушил мои планы. Надувшись от гордости, он, видимо, возомнил себя ревизором и объявил Селиверстову, что для начала мы (!) желаем осмотреть весь комплекс на предмет… Здесь Юлий запнулся, поскольку сам, видимо, не мог понять, для чего же нам необходима эта экскурсия. Чтобы не оказаться в дурацком положении перед свидетелем, мне пришлось взять инициативу в свои руки и, мысленно содрогаясь, пояснить, что разговор наш будет конфиденциальным и нам-де просто хотелось бы найти укромный уголок, пригодный для беседы.
   — Самый укромный уголок, — усмехнулся Селиверстов, — это в главном демонстрационном зале, под стеклом. Толщина стекла шесть сантиметров, задерживает любые шумы, не говоря уж о прочих предметах.
   — Но ведь, как я понял, уголок этот уже занят? — осведомился я. — Не лучше ли нам все-таки найти какое-нибудь другое местечко?
   — Пожалуй, вы правы, — согласился Селиверстов и повел нас куда-то вниз по винтовой лестнице, которая начиналась прямо за проходной. Лестница привела нас на внутреннюю галерею.
   Внутри Мемориальный музей-усыпальница напоминал почему-то подводную лодку. И не суперсовременную, а, скорее, жюль-верновский «Наутилус»; странные механизмы, долженствующие, видимо, поддерживать мумию в нужной кондиции, располагались в богато отделанных залах и зальчиках, напоминающих по своему убранству первые станции московского метрополитена. В каждом из таких зальчиков, мимо которых мы проходили, деловито копошились белые халаты. Все они были так увлечены своим делом, что на нас не обращали никакого внимания. По ходу нашего пути то и дело попадались таблички с глубокомысленными надписями «Лаборатория термического контроля», «Отдел реставрации эпителия», «Группа визуального контроля», «Дежурный таксидермист» и прочими учеными выражениями, серьезными и малопонятными. Один раз нам навстречу попалась троица белохалатников, которые, сипя от натуги, кантовали дымящуюся глыбу сухого льда, похожую на замороженный аквариум. В другой раз две явные санитарки покатили мимо нас больничную каталку на скрипучих колесиках. На каталке некто миниатюрный, весь укутанный простыней, жалобно стонал. Юлий немедленно потребовал у санитарок остановиться, приподнял простыню, сказал «У, живодеры!» и мы продолжили путь.
   — Эксперименты на собаках — необходимая вещь, — объяснил нам Селиверстов. — У нас здесь на базе мемориального комплекса работают два отдела Академии меднаук. И, должен вам сказать, в области гибернации получены совсем неплохие результаты. Знаете ли вы, что наш комплекс на хозрасчете?