— Верно подмечено, — проговорил Главный. — Не могу я тебе, Юра, дать под это дело разворот. Полосу тоже не могу. Так что…
   Пасмурный Юра, не дослушав, повернулся и пошел к двери.
   — Да постой ты! — остановил его Главный. — И не дергайся тут, словно тебя током бьет. На вокзал поезжай обязательно, фотографируй, очерк напиши строк на пятьсот. Попробуем что-нибудь сделать, мне самому интересно. По крайней мере, я тебя прикрою. Можешь всем говорить, что выполняешь мое задание. Идет?
   — Идет, — удивленно произнес Юра. — Только я вас все равно не понимаю…
   — И не надо, — объявил Главный. — Вот помру я, придет другой редактор… какой-нибудь прожектор перестройки… тогда и поймешь. Топай давай, ты и так здесь наследил своими башмаками.
   По дороге на Ярославский Юра в который раз попытался разобраться в логике шефа, но так ничего и не придумал. Главный был журналистом старой закалки, а долгие годы руководящей работы привили ему склонность говорить раз в десять меньше, чем знаешь, и, по возможности, вообще изъясняться ребусами. Какое отношение к сегодняшнему приезду академика могут иметь Никита, ракеты на Кубе и даже звездочки Героев, полученные за водородную бомбу, так и осталось совершенной загадкой. Будь у Юры времени чуть побольше, он бы докопался до решения этого малопонятного ребуса, но тут подоспела нужная станция, и Юра почел нужным отложить свои остроумные догадки на потом.
   На Юрино счастье, милицейского кордона на платформе все-таки не было, а значит, не пришлось судорожно раздумывать, как преодолеть оцепление, сделать снимки и при этом не разбить камеру. Правда, в густой толпе на перроне мордоворотов в шляпах было раза в три побольше, чем репортеров. Однако ведь репортеры все-таки были, пусть и зарубежные. Опытным глазом Юра углядел двух коллег из «Штерна», двух продрогших японцев из «Асахи» с потрясающей фототехникой, длинноногую американку с «Си-Би-Эс», закутанную в искусственную норку, улыбчивого Тимоти из «Гардиана» и Гришу с «Би-Би-Си». Были еще какие-то незнакомые журналисты, которые, впрочем, могли оказаться тоже ШЛЯПАМИ, только работающими на Контору внештатно. Все мордовороты, надо отдать им должное, рук пока не распускали, а всего лишь стояли в шахматном порядке живыми телеграфными столбами и зыркали вокруг глазами-лампочками из-под шляп. Мельком Юра подумал, что у рыцарей без страха и упрека головные уборы не по сезону и кто-нибудь во славу Отечества сегодня может заработать грипп или даже менингит. Впрочем, и эту интересную мысль Юра не успел толком обдумать: где-то в отдалении загудело, заволновалась толпа на платформе, вдали вспыхнули огоньки тепловоза, приближаясь все ближе, ближе… Теперь Юра ни о чем больше не думал, а только работал. На грудь он быстро повесил «Практику», на плечо — «Зенит-ТТЛ» с телеобъективом, а в руки взял верный «Никон» с таким расчетом, чтобы успеть схватить академика в любом ракурсе. Не для газеты, так для Истории. Для Истории-то ему снимать никто запретить не может.
   Сначала в видоискателе проплыли вагонные окна вместе с лицами, приклеенными к окнам изнутри и даже чуть сплющенными о стекла. Затем в фокус попала дверь, и ее Юра уже не выпустил из виду, продавливаясь сквозь толпу и глядя на мир только через оптику фотоаппарата. Дверь еще немного проехала, потом все-таки остановилась. Защелкали вспышки, на ступеньках вагона появился ополоумевший дядька с узлом, дико поглядел на репортеров, на мордоворотов и стал стремительно проталкиваться отсюда подальше. Снова фигура в дверях, снова вспышки блицев — и опять не то: пышная дама с толстой дочкой увидела толпу, испугалась, заохала, потом все-таки рискнула вылезти и завязла в толпе. Западники, презрев галантность, и не подумали расступиться, дать ей дорогу, опасаясь потерять удобную точку съемки. Правда, и отечественные мордовороты в шляпах не поспешили продемонстрировать свои рыцарские качества: как стали столбами, так и стояли. В конце концов Юрин фотоглаз потерял даму из виду. За дамой последовало еще трое дядек с баулами, потом древняя бабуля, потом какой-то кавказец в папахе и бурке… Академик показался в дверях одним из последних, когда многие репортеры зазря отщелкали до трети своего боезапаса. Вспышки ослепили его, но, тем не менее, он храбро спустился в толпу и, загребая одной рукой, как неопытный пловец, стал протискиваться к зданию вокзала. Юра знал, что машина ждет академика неблизко, с другой стороны вокзала, так что метров триста ему все равно придется пройти вместе с толпой журналистов и мордоворотов, которые разом утратили телеграфно-столбовую неподвижность и теперь образовывали в толпе нечто вроде арматуры или каркаса. Очаровашка с «Си-Би-Эс» оказалась предусмотрительнее всех своих коллег: заботливо подхватив академика под руку, она одновременно что-то уже спрашивала его на ходу, поднося микрофон на длинном штативе почти к самому облачку пара из губ академика. Со своего места Юре не были слышны ни вопрос, ни ответ, однако Юра и не старался пока прислушиваться. Его дело сейчас — снимать, все вопросы можно задать уже потом.
   Перед входом в здание вокзала стало чуть попросторнее, и Юра, втиснувшись в одну из боковых дверей, обогнал толпу и заспешил к академиковой машине. С водителем, тоже Юрой, было заранее договорено, академик еще во время телефонного разговора с Горьким согласился на первое интервью, поэтому репортер Юра легко открыл дверцу и плюхнулся на заднее сиденье.
   — Идут? — спросил шофер Юра своего тезку.
   — Сейчас будет, минуты через две, — переводя дыхание, сообщил Юра N 1. — Если эта американка его не замучит своими вопросами…
   Американка сжалилась, очевидно, только через десять минут, и именно тогда усталый академик возник, наконец, возле машины, открыл дверцу и буквально упал на переднее сиденье. Шофер выскочил из машины, принял из несколько поредевшей толпы академиковы чемоданы и стал грузить их в багажник.
   — Здравствуйте, — тем временем проговорил Юра академику. — Вы не думайте, я буду молчать, отдыхайте.
   — А-а, Юрочка, — узнал академик, поворачиваясь вполоборота. — Чертовски рад вас видеть… — Говорил он тихим, но вполне бодрым голосом. — Наоборот, не молчите, рассказывайте что-нибудь. Я, знаете, к Горькому толком не успел привыкнуть, а вот от Москвы, похоже, отвык…
   Тезка-шофер упаковал-таки чемоданы, влез в кабину, заботливо укрыл колени академика клетчатым пледом и только тогда позволил себе стронуть автомобиль с места. Вокзальная толпа вместе с мордоворотами и репортерами быстро скрылась из виду.
   — Да что рассказывать? — застенчиво проговорил Юра, складывая свою фотоаппаратуру обратно в кожаную сумку. — Набокова вот разрешили…
   — Неужто «Лолиту»? — поразился академик.
   — Пока «Защиту Лужина», — виновато объяснил Юра. — До «Лолиты» мы еще не дозрели… А у Марка Захарова в Ленинском комсомоле новый спектакль пошел, «Диктатура совести», что ни спектакль — все митинг, и все о политике…
   — Что-то название странное, — вежливо заметил академик. — Если уж диктатура — так какая там, к дьяволу, совесть…
   Объяснить смысл названия Юра не успел. Машина вильнула и резко затормозила. Сквозь стекло было видно, что дорогу им перегородил большой длинный автомобиль. Дверь автомобиля открылась, оттуда вылез грузный человек в штатском, приблизился к академиковой машине, постучал в боковое стекло.
   — Открыть? — почему-то вполголоса спросил Юра.
   — Ну конечно, — ответил академик, не задумываясь. — Ему же холодно стоять там, на дороге.
   Юра отжал запирающее устройство и открыл заднюю дверцу. Грузный человек ловко забрался на заднее сиденье и хлопнул дверцей.
   — С приездом, — густым голосом сказал гость.
   — Спасибо, — учтиво отозвался академик. — Слушаю вас.
   — Ради бога извините, что мы вас перехватили прямо по дороге, — предупредительным тоном произнес мужчина в штатском. — Но дело не терпит отлагательств. — Он вытащил из внутреннего кармана запечатанный конверт, вскрыл его и через спинку переднего сиденья передал академику. — Скажите только, да или нет?
   Академик близоруко взглянул на листок, прочитал и сказал:
   — Нет. Первый раз об этом слышу.
   Человек в штатском деликатно взял листок из рук академика, спрятал обратно во внутренний карман, а потом устало спросил:
   — Но теоретически такая возможность есть?
   — Есть, — согласился академик. — И даже довольно высокая. Товарищ Сталин ведь был не просто плохим человеком. Он был НЕПРЕДСКАЗУЕМО плохим человеком. Я понятно выражаюсь?

Глава двенадцатая
ЭТО БУДЕТ БОМБА

   — Игорь Васильевич… Гога Фролов… Володя Григоренко, — каждое имя Лебедев произносил медленно, бережно, с оттенком какого-то почтительного удивления. — Они ведь меня прикрыли от Сталина. Ничего не знали, но прикрыли… Спасли.
   — Вам тогда было лет двадцать семь?
   Лебедев кивнул головой:
   — Около того. Двадцать шесть. Меньше, чем сегодня Петьке. Только я был худым и все время хотел жрать… Потому, дурак, и полез в эту тридцатку. Там кормили, как на убой… Хотя почему как? — На губах старика возникло нечто вроде грустной усмешки. — Просто на убой. По окончании этой работы нас всех должны были списать. Я тоже должен был умереть еще сорок три года назад. В феврале пятидесятого, если не ошибаюсь.
   Последнюю фразу старик произнес на редкость скучным тоном. Так буднично и спокойно пожилые люди говорят о вещах давно надоевших, привычных, рутинных. Я должен купить картошки. Я должен заплатить за квартиру. Я должен был с пулею в затылке валяться в мерзлой февральской яме. Дело давно минувших дней. Обычное, расстрельное. Сорок три года Валентин Лебедев продолжал существовать в природе как исключение из правил. Вместо тридцати свидетелей в яму легло двадцать девять. Один затерялся в бумагах самого дальнего из полигонов. Какой такой Лебедев, товарищ майор? Может быть, Гусев? Так он помер давно, еще в сорок восьмом…
   — И вас больше тогда не искали? — осторожно спросил я, чувствуя вдруг в своем голосе еле заметное дребезжание. То ли от волнения, то ли оттого, что старый генераторный зал мавзолея обладал какими-то особыми акустическими свойствами. И из-за них в человеческом голосе неожиданно начинало позвякивать ржавое железо. Пропыленное, уже хрупкое, очень-очень опасное… Тьфу, чертовщина!
   — Повезло мне, — задумчиво объяснил Лебедев. — Иосиф Виссарионович, отец родной, очень вовремя коньки отбросил. А вот товарищ Берия на меня бы легко вышел… Но он, на мое счастье, поверил акту. Нет человека — нет проблемы. Все они думали, что меня нет. Потому что те, кто вместо тридцати в яму спустили на одного меньше, тоже жить хотели… Арифметика простая, Максим Анатольевич.
   — Понимаю, — проговорил я. И снова в зале мне послышалось легчайшее звяк-звяк-звяк. В прошлый раз, когда мы здесь беседовали с великим конспиратором Селиверстовым и он нас упорно посылал в глушь, в Саратов, никаких акустических эффектов я не замечал. Более того: и сам господин Селиверстов, дурача нас тогда саратовскими сказками, вряд ли до конца чувствовал атмосферу этого помещения. Потому что и он не догадывался о самом главном в этом зале.
   Так было задумано сорок три года назад: один большой сюрприз на всех. Прощальный подарочек от маленького человека с большими усами. Электрический фокус для товарищей потомков.
   Оскаленный череп, нарисованный на жестянке, был уже основательно попорчен ржавчиной. Да и целиком вся эта старая табличка «Опасно!», намертво приклепанная к серой панели аварийного генератора, успела хорошенько проржаветь. Только до коричневой кнопки на самом верху ржавчина так и не сумела добраться. Пластмасса.
   — Понимаю… — повторил я. Звяк-звяк-звяк. Нет, это у меня в ушах звенит. Старое железо электрощитов и старая жесть устрашающей таблички были, разумеется, ни в чем не виноваты. Настоящая опасность пряталась гораздо глубже, дальше, умело маскировалась, мимикрировала. Лишь незрячий коричневый глаз кнопки выглядывал наружу и подмигивал. Тем, кто знал. Тем, кто знал.
   Десять минут назад знал один Лебедев. Теперь нас стало двое, и ни малейшей радости по такому поводу я не испытывал. Больше всего мне теперь хотелось выбежать из этого склепа, броситься к нашему генералу и тут же переложить ответственность на него. Он начальник, ему и думать, что нам делать с этим знанием. А я — всего лишь капитан, и ответственность моя капитанская.
   Пара глубоких вдохов и выдохов уберегли меня от немедленной попытки к бегству. Я остался на месте и только сказал старику:
   — Да да, я это уже слышал. Вероятность, что установка случайно сработает, уменьшилась. А злой умысел? Ведь она здесь осталась, и генератор остался, и все механизмы. Ведь это атомная бомба, а не новогодняя хлопушка, черт возьми! В самом центре Москвы, понимаете?!
   Кажется, мне удалось вывести Лебедева из равновесия. Возможно, именно потому, что те же самые вопросы он наверняка задавал себе сам.
   — Я знаю, что такое атомная бомба, — проговорил старик уже несколько громче, чем прежде. На его щеках заиграл лихорадочный румянец. — Я знаю это лучше вас, извините уж. И именно я, мое молчание все эти годы были гарантией от злого умысла. Это же очевидно!
   Я невольно бросил взгляд на ржавую жестянку рядом с кнопкой:
   — Но ведь кто-то мог догадаться… Лебедев пренебрежительно отмахнулся:
   — Может быть, и ходили какие-то слухи… Даже наверное ходили. Но это было чересчур невероятно, чтобы быть правдой.
   — И все-таки…
   — И все-таки любой мог строить догадки. Но точно знал место только я один! — на последних словах Лебедев еще больше возвысил голос. И я вдруг понял, что спорить со стариком бесполезно. За сорок три года Лебедев настолько уверил себя в своей правоте, что разубедить его было бы невозможно. Проще убить, чем убедить.
   — Допустим, вы правы, — примирительно произнес я. — Но теперь-то, согласитесь, все изменилось. Убили Фролова и Григоренко. Ищут вас. Зачем? Выходит, кто-то догадался?
   — Нет! — воскликнул старик. — Никто не мог знать, что я знаю!… Хотя, если ищут меня, то, значит… — продолжил он внезапно упавшим голосом… — И эта статья в газете, после которой убили Георгия…
   — В «Московском листке»?
   — Ну да… — Лебедев устало потер лоб старческой ладошкой. — Я ведь не читаю бульварных листков, возраст не тот. Но Георгий был очень встревожен, когда позвонил. Там был какой-то намек на тридцатку, и Георгий испугался за меня… И он, и Володя, и Игорь Васильевич, пока был жив, никогда ведь меня не спрашивали, что мы, все тридцать добровольцев, делали в Москве в самом начале 50-го… Но они, не спрашивая, прикрыли меня, когда я удрал на полигон…
   — И дальше что было? — спросил я. Мне предстояло еще выяснить много деталей, прежде чем общая картина для меня смогла бы проясниться. — Итак, Фролов позвонил вам, что потом? После звонка?
   — Да-да, — слабо кивнул Лебедев и ответил несколько невпопад: — Бедный Гога. Он считал меня талантливым физиком… Ему всю жизнь казалось, что он за меня отвечает… Он сказал мне тогда, по телефону насчет статьи: «Это неспроста, Валентин. Может, тебе лучше уехать?…» Я сказал, чтобы он не беспокоился, а потом позвонил ему, но в трубке был уже чужой голос. И я позорно бежал… Гарун бежал быстрее лани. Мне стало страшно, Максим Анатольевич, поймите! И не осуждайте.
   — Я вас не осуждаю, Валентин Дмитриевич, — проговорил я машинально. Думал же я о том, сколько времени было потрачено впустую из-за лебедевской хитрости. — А, кстати, трюк с якобы отъездом в Саратов и в Алма-Ату вы сами придумали? Вам почти удалось меня обмануть, а мой напарник из МУРа — до сих пор в Алма-Ате.
   Лебедев чуть заметно улыбнулся:
   — Это все идея Кости. Он-то и придумал, чтобы в моей квартире, в случае обыска, был найден номер его рабочего телефона… А уж он, Селиверстов, направит погоню подальше от Москвы. И Ольга там, в Саратове, должна была сделать вид… Я их отговаривал вначале, но они так хотели мне помочь!
   Вот и помогли, подумал я. Дилетантский план чуть не сработал. Правда, они не предусмотрели, что соседка мадам Полякова все-таки выболтает случайно про внука и даже вспомнит про ВДНХ. И глазастая Санька, не обнаружившая дяди Вали во время переезда бабы Оли, тоже не была принята в расчет. А в результате мы имеем то, что имеем.
   Я вновь обвел взглядом тронутую ржавчиной угрожающую табличку на панели рядом с кнопкой. Возможно, и три другие таблички рядом тоже содержали предупреждения или угрозы, однако надписи там были сделаны по-немецки, да еще готическим шрифтом — потому-то слова я не опознал. Мне, по правде сказать, хватило выше головы и текста на русском.
   — Валентин Дмитриевич, — осторожно проговорил я, — у меня еще осталось к вам несколько вопросов.
   — Задавайте свои вопросы, — махнул рукой Лебедев. — Теперь, когда я сказал главное, у меня больше никаких секретов нет…
   Об этом главном я уже действительно все знал. Однако сейчас интересовали меня вещи тоже довольно важные. К примеру, вот такая: почему Валентин Дмитриевич, не доверяя никому раньше, вдруг решил довериться мне?
   — Только не обижайтесь, Максим, — смутился Лебедев. — Я бы и вам ничего не сказал, но… Под конец этой гонки я просто устал. И из двух зол предпочел выбрать меньшее. Не дожидаться ведь мне, когда те…
   — Добрые люди, — подсказал я.
   — …Вот-вот. Не дожидаться же мне, в конце концов, когда они найдут Петьку и меня. А Лубянка — это все же зло знакомое…
   — Как скажете, Валентин Дмитриевич, — не стал я спорить. Хоть горшком называйте, только не медлите. Время — не только деньги. Если бы Лебедев меньше раздумывал и быстрее выбрал бы нас, нескольких трупов в этом деле удалось бы, наверное, избежать… С другой стороны, радуйся, Макс, что хоть сейчас старик перешел на твою сторону. В принципе, воспоминания о Лаврентии Павловиче или Юрии Владимировиче могли бы и вовсе удержать его от этого шага. Да что там Лаврентий с Андроповым! Есть примерчики и посвежее…
   — Поймите меня правильно, — все еще смущенно проговорил старик. Он вообразил, будто я замолчал, потому что обиделся за свое ведомство.
   — Не волнуйтесь, — обнадежил я Лебедева, — я и не думал обижаться на вас. Да и за что, собственно? Просто я задумался… Убейте меня, Валентин Дмитриевич, но только я по-прежнему не понимаю смысла того, что сделала ваша тридцатка эти самые сорок три года назад.
   Старик глянул на меня, как на бестолкового студента.
   — Я же вам с самого начала все популярно объяснил. При включении аварийного генератора электрический ток поступает…
   — Нет-нет, — поспешно прервал я Лебедева, опасаясь, что сейчас мне будет вторично прочитана уже знакомая лекция. — В технических деталях я более-менее разобрался… Меня цель интересует. То есть зачем Иосиф Виссарионович все это затеял. Как вы думаете?
   Лебедев развел руками:
   — Он нам, извините, не докладывал. И кто бы из нас рискнул спросить?
   — Согласен, — закивал я. — Согласен. Но все-таки? Мне в голову, по крайней мере, приходит пока только одна версия…
   — Какая же? — заинтересовался старик. Я догадался, что и у него имеется какое-то возможное объяснение.
   Я собрался с мыслями и попытался представить себя на месте Иосифа Виссарионовича. Получалось с трудом.
   — Допустим, — начал я после мучительной паузы, — что он предвидел: после его смерти все здание зашатается. Начнут сомневаться в Учении, дойдут до Основ, отменят социализм и погасят свет в мавзолее вместе с выносом мумии. А как свет погасят, сам собой должен заработать аварийный генератор, который не совсем генератор… Ядерный гриб — и нет больше колыбели ревизионистов. Историческое возмездие Москве от покойного вождя. Ну, как вам гипотеза, Валентин Дмитриевич?
   — Любопытна, — ответил Лебедев. — Но сразу видно, что вы, Максим, человек еще молодой. Вы того времени, в котором я жил, даже не нюхали… Тогда ведь никто из нас, даже сверхподозрительный Сталин, не мог подумать, что здание — как вы говорите — зашатается. Это бы показалось даже не вражеским наветом, а просто чушью. А уж про то, что когда-нибудь предложат Владимира Ильича выносить, — никто тогда и помыслить не мог.
   — Но Сталина-то вынесли, — напомнил я, — и притом довольно скоро…
   — Ах, Максим, — грустно вздохнул старик. — Вот вы говорите: Сталин предвидел, что после его смерти… Ну, не мог он ничего такого предвидеть! Не думал он, что его почти на десять лет подселят к Ленину. Он, к вашему сведению, вообще умирать не собирался. Почему-то ему к старости так стало казаться. Поверил, что он Бог, наверное…
   — Интере-е-есно, — протянул я несколько озадаченно. — Так он, выходит, ничего не боялся? Тогда к чему вся эта затея с бомбой?
   — По-моему, все довольно просто, — Лебедев посмотрел на меня, потом на заржавленный череп, украшающий табличку, потом снова на меня. — Сталин боялся. Любой Бог все равно боится заговора против себя. Какого-нибудь номенклатурного Люцифера из ближнего круга… Не мог же он всех своих сподвижников профилактически расстрелять, верно? Пришлось бы все равно набирать других — и что? Через неделю тоже расстреливать? Ему нужен был крупный козырь против всех — и он его получил. С моею, в том числе, помощью… Вот только старуха с косой не вписалась в расчеты великого и мудрого вождя. Он-то наверняка думал, что у него в запасе вечность. Но наступил год 53-й. А в шестьдесят первом году…
   Слова Лебедева были внезапно прерваны бурными аплодисментами, раздавшимися позади нас. Я мгновенно обернулся. Аплодировал человек в белом халате. И в камуфляжном обмундировании, которое из-под халата выглядывало.
   — Браво, господин Лебедев! — проговорил он. — Благодарю вас за прекрасную лекцию. Вы все замечательно объяснили… Между прочим, Максим Анатольевич, — обратился человек в халате уже ко мне, — бросьте-ка на пол свой пистолет. Носитесь везде со своим «Макаровым» как с писаной торбой. В добрых людей почем зря пуляете… Нехорошо! Я ведь без оружия.
   Из-за его спины уже материализовалась парочка — тоже в халатах, но уже с десантными Калашниковыми. Один ствол глядел на меня, другой был направлен в грудь Лебедеву. Парочка была все из той же, знакомой мне уже обоймы. Блондинчик и Рукастый, Белый и Рыжий клоуны, два псевдоврача в Клингородке… теперь вот эти. Двое из ларца, одинаковых с лица. Было такое впечатление, будто всех этих мордоворотов выстругивал один и тот же папа Карло — пусть даже из разных поленьев.
   — Бросайте «Макаров», — уже нетерпеливо повторил «предводитель добрых людей», — если ваш пистолет не стеклянный, то ничего с ним не будет. Не разобьется.
   Пришлось бросить. «Макаров» не разбился. Но радости мне это не доставило. Уже в который раз за последние несколько дней в меня целили из огнестрельного оружия. Теперь к тому же и автоматического.
   — Прекрасно, — сказал незнакомец, — теперь ногой отшвырните пистолет подальше… Так, отлично… Теперь я бы желал, чтобы вы со мною поздоровались.
   Мы с Лебедевым промолчали. У меня было странное ощущение, что этого незнакомца я знаю. Что я его где-то видел… или не видел, но каким-то образом общался. При этом лицо его я наверняка видел впервые. Лицо без особых примет.
   Знакомый незнакомец, не дожидаясь наших приветствий, сказал сам:
   — Здравствуйте! Валентин Дмитриевич, можете мне не верить, но я чертовски рад вас видеть. Я вас так долго искал…
   С этими словами он подошел к Лебедеву, протягивая ему руку.
   — Не имею чести знать вас, — сухо произнес старик, отворачиваясь.
   — Как угодно, — незнакомец сделал неуловимый жест рукой, и Лебедев, даже не вскрикнув, рухнул на пол. Я дернулся было к нему, но мордовороты моментально защелкали затворами.
   — Не беспокойтесь, Максим Анатольевич, — мимоходом заметил незнакомец. — Я его не убил. Он просто без сознания, скоро придет в себя… А вот вам, уж не взыщите, своего рукопожатия не предлагаю. Вы тоже приемчики всякие знаете, вдруг драться начнете?
   — Что, не любите драться? — осведомился я, безуспешно пытаясь понять, откуда же я, черт возьми, знаю этого самоуверенного деятеля в камуфляже под халатом.
   — Не люблю, — подтвердил мой собеседник. — Видите ли, дракой должны заниматься те, кто ничего другого не умеет. А я еще кое-что умею.
   Он вдруг закрыл лицо руками, словно бы переживая большое горе. И всего через мгновение открыл.
   Это было совсем другое лицо. И это другое я узнал. Этот человек и впрямь кое-что умел делать, помимо драки.
   — Теперь-то поздороваетесь? — он глядел на меня с довольной усмешкой.
   — Здравствуйте, Борис Львович, — покорно сказал я.
   — Вот это другое дело, — объявил Борис Львович Сокольский, внук деда-физика Сокольского и по профессии — визажист. Оказывается, есть у него и еще одна профессия. Кто бы мог подумать!
   Сокольский, похоже, наслаждался произведенным эффектом.
   — Не ожидали?
   — Не ожидал, — искренне ответил я.
   — Есть многое на свете, друг Горацио… — продекламировал Сокольский, а затем коротко бросил: — Каталки сюда!
   Один из двух мордоворотов, забросив на плечо автомат, скрылся за створкой одной из дверей, ведущих в генераторный зал. Потом снова появился, волоча за собой больничную каталку. Затем он втащил сюда и еще одну, точно такую же.
   — Мы их прихватили в коридоре по дороге сюда, — объяснил мне Сокольский. — И, как видите, они пригодились.
   Мордоворот тем временем легко поднял с пола Лебедева и уложил его на каталку. После чего настала моя очередь: под дулом автомата я взгромоздился на это ложе на колесиках и был крепко к нему привязан. Мельком я заметил, что старика Лебедева привязать не удосужились. Впрочем, он был в беспамятстве и все равно никакой помощи мне не смог бы оказать. Как, впрочем, и я — ему.