— Но он был здесь, он точно был… — прибавила Софья Павловна под конец своего сумбурного рассказа. В голосе ее, правда, уже чувствовалось некое сомнение. Будто бы она сама не вполне доверяла собственным словам. — Точно ведь был… Ольга сама сказала, что был…
   — Итак, он был или Ольга сказала, что был? — поинтересовался я. — Хотелось бы все-таки знать поточнее.
   — Да не помню я уже! — раздраженно произнесла мадам Полякова. — Вроде был. Говорю же — зубы у Саньки болели…
   — Ясненько, — пробормотал я, хотя никакой ясности у меня еще не было и в помине. — А адрес свой алма-атинский оставила она?
   — Пока вроде нет, — ответствовала Софья Павловна. — Сказала, что, пока не устроится, писать ей можно на Главпочтамт, до востребования.
   — Ага, — кивнул я. — Так, может быть, вы фамилию этих ее алма-атинских родичей знаете? Или там слышали случайно…
   Госпожа Полякова честно наморщила свой лоб. Вернее, лобик.
   — Сафроновы, — проговорила она наконец. Это было уже кое-что. Тем не менее я счел нужным переспросить:
   — Точно Сафроновы?
   — Точно, — обнадежила меня хозяйка. — Или Сафаровы.
   Вероятно, лицо мое в этот момент разговора страдальчески перекосилось, потому что несколько минут после этого Софья Павловна говорила со мною участливым тоном, как с человеком, отягощенным каким-либо недугом. Должно быть, такую мину на своей мордочке носила малолетняя Санька, когда мучилась зубами.
   — Сафроновы или Сафаровы?! — выдохнул я, стараясь, чтобы мой голос не сорвался на крик.
   — Сафроновы или Сафаровы, — успокаивающим тоном произнесла мадам Полякова. — Точно, одно из двух. В крайнем случае Сухаревы. Но, по-моему, все же не Сухаревы. Такая вот фамилия, нерусская.
   Я сделал глубокий вдох. Потом выдох. Вдох — выдох, вдох — выдох. Гимнастика для нервов по системе йогов. В какую-то секунду мне почудилось, будто Софья Павловна тонко надо мною издевается. На мгновение я даже остро пожалел о своей травоядности; секундный позыв немедленно заорать дурным голосом и пальнуть из своего «Макарова» в потолок мне удалось быстро ликвидировать. За каких-то несчастных пять-шесть вдохов-выдохов. Хорошую гимнастику придумали индусы.
   — Сафроновы, получается, — нерусская фамилия? — медленно-медленно прошептал я.
   — Да ведь не Ивановы же! — убежденно ответила мне мадам Полякова. — Татары, надо полагать. Какая там нация в Алма-Ате проживает?
   Софья Павловна отнюдь не издевалась надо мной. И бестолочью она, судя по всему, тоже не была. Просто-напросто ей было наплевать на все, что выходило за пределы ее дома, ее кухни, ее детей. Она даже честно соглашалась помочь хмырю из ГБ. И помогала, чем могла. Я вдруг посочувствовал лично не знакомому мне товарищу Бабушкину. Кажется, я начинал догадываться, за каким чертом этот сосед прикупил себе саблю и сдернул отсюда подальше…
   — Хорошо, — проговорил я после некоторой паузы. — Подведем итоги. Значит, Селиверстова с Лебедевым уехали в Алма-Ату. Но Лебедева в этот его приезд сюда вы сами не видели. И адреса их теперешнего, в Алма-Ате, вы не знаете. И фамилию родственников тамошних вы не помните… Но хоть за название города вы ручаетесь?
   — Что я, дура какая-нибудь?! — возмутилась мадам Полякова. — Ольгуша и на бумажке все написала, чтобы я не забыла… — С этими словами она выдернула из-за спины Саньку и приказала: — Ну-ка, неси дяде ту бумажку, которую баба Оля нам оставила! Мигом!
   Санька с радостным взвизгом выскочила из кухни и умчалась. Послышались треск, звон, что-то покатилось по полу и посыпалось, но в конце концов довольная девчонка вновь появилась на кухне, держа в руках замурзанный клочок.
   Я осторожно, как музейный экспонат, взял бумажку. На ней действительно было написано: Алма-Ата, Главпочтамт. До востребования. Селиверстовой О.Д. (для Лебедева В.Д.). Почерк был мелкий, аккуратный.
   Вытащив из кармана блокнот, я печатными буквами переписал этот, с позволения сказать, адрес на отдельный листок. Листок протянул Софье Павловне, а оригинал припрятал. Пусть лучше хранится у меня. Плохонькая, да улика.
   — Ладно, — произнес я, стараясь не слишком выказывать хозяйке своей досады столь ничтожным результатом переговоров. — Спасибо вам за помощь. Вы сообщили мне очень ценные сведения.
   Мадам Полякова засмущалась, но потом спохватилась. С большим запозданием она вспомнила, что с КГБ следует держать ухо востро.
   — А чего это вы Ольгушу с Валей ищете? — с тревогой осведомилась она. — Уж не случилось ли, часом, с ними чего-нибудь?
   Я придал своей физиономии строго официальное выражение.
   — Потому и ищем, чтобы не случилось, — авторитетно заверил я. Кстати, это было чистейшей правдой. Во всяком случае, по отношению к Лебедеву. Я искренне надеялся отыскать его раньше, чем это сумеют сделать другие. Кто-то вроде блондинчика с рукастым.
   Моя туманная формулировка вполне устроила Софью Павловну.
   — Ну, и слава Богу, — певуче проговорила она. — Хорошие ведь люди, что Ольга, что Валентин. Только, жаль, невезучие. И сынок их, Юраша, сгорел совсем молоденьким…
   Я сочувственно кивнул. Из разговора с Селиверстовым-мавзолейщиком я уже знал, что сын Ольги Денисовны умер рано. И, по убеждению хранителя мумии, произошло это вследствие недостатка отцовской заботы.
   — …И внучок их, Петруша, сиротинушка, пошел по кривой дорожке…
   На секунду я оторопел. Ни о каком внуке, тем более выбравшем кривую дорожку, я и понятия не имел. До сих пор я был убежден, что сын Ольги Денисовны и Валентина Дмитриевича ушел из жизни в том нежном возрасте, когда еще трудно завести своих детей.
   — Постойте-ка, Софья Павловна, — я попытался собраться с мыслями. Появление внука придавало всей истории новый поворот. — Какой еще Петруша? Разве этот Юраша не умер молодым?
   Мадам Полякова всплеснула руками:
   — Ой, батюшки, заговорилась я! Просила ведь меня Ольгушка, умоляла: о внуке — ни слова! Совсем забыла, голова дырявая…
   — О внуке — ни слова! — важно надувая щечки, повторила, как магическое заклинание, Санька. И, передразнивая кого-то, унылым свистящим шепотом зашелестела, набирая темп: — Никому не говори, Софа, никому не говори, Софа, никому-никому-никому-никому-никому…
   — Заткнись, паршивка! — крикнула мадам Полякова и попыталась по привычке заткнуть Саньку подзатыльником. Однако девчонка уже была начеку, и потому легко увернулась от материнской ладони, вскочила на стол, затем перемахнула на кухонный шкаф. Оттуда эта обезьянка важно произнесла все тем же шепотом, с легким завыванием в голосе:
   — Вопрос жизни и смерти!
   Вслед за этим Санька сбросила со шкафа запыленную жестяную миску, которая со свистом пронеслась над нашими головами и улетела в кухню номер один. Звон и грохот подтвердил прицельность попадания. Совершив эту диверсию, мартышка Санька ускакала. Подпольщики в книгах про гражданскую войну, насколько я помню, уходили к Котовскому огородами. Санька же удирала исключительно шкафами. С одного на другой, с другого на третий. И — на волю, в пампасы!
   — Вот я тебе ухи-то надеру! — запоздало крикнула вслед Тарзанке донельзя огорченная Софья Павловна. Но угрозы ее могли услышать теперь только кухонные шкафы да я.
   Когда вопли и грохот кастрюль стихли, я сказал:
   — Значит, внука их зовут Петром. Я правильно вас понял?
   На мадам Полякову жалко было смотреть. В кои-то веки ей доверили настоящий секрет и упросили хранить от посторонних. И вот пришел посторонний любопытный тип и все сразу узнал.
   — Документы покажите, — мрачно заявила мне Софья Павловна. — Может, вы не оттуда, откуда сказали.
   Я немедленно показал свою книжечку.
   — Софья Павловна, — увещевающим тоном обратился я к хозяйке, пока та ожесточенно изучала мой документ. — Ведь и правда речь идет о жизни и смерти. Кто-то охотится за Валентином и за Ольгой, и если мы их не защитим — никто не защитит.
   Разумеется, я немного слукавил. На самом деле, у меня не было никаких данных о том, что кто-то и впрямь охотится за Селиверстовой. Зато Лебедев — уж точно в опасности. Судя по всему, кто-то очень старался пополнить им мертвую компанию Фролова и Григоренко. Черт побери, как много вокруг меня последнее время этих иксов и игреков! Слишком много, перебор. Кто-то нанимает блондинчика и рукастого. Кто-то убивает Машу Бурмистрову. Кто-то отправляет телефонограмму, благодаря которой меня чуть не превращают в решето… Не арифметика, а чуть ли не высшая математика! Задача со многими неизвестными… Или все-таки с немногими? Но тогда все еще больше запутывается.
   Мадам Полякова вернула, наконец, мне мои корочки и недовольным голосом произнесла:
   — Ну, внука Петрушей зовут. А вообще-то я мало что знаю…
   Теперь каждое слово приходилось вытягивать из нее клещами. В результате многочисленных моих понуканий и мадам-поляковских отнекиваний я стал счастливым обладателем весьма скупой информации о судьбе потомства Селиверстовой-Лебедева.
   Юрий, сын Валентина Дмитриевича и Ольги Денисовны, родился в годы войны и действительно умер от пневмонии. Но только не во младенчестве, как я думал, а уже в середине 60-х, успев подарить бабушке внука. Дедушки Вали тогда как раз поблизости не было — он занимался своею физикой в столице, временно забыв о своей первой любви (эту часть истории лебедевской подлости я уже слышал в изложении Селиверстова-из-мавзолея). В результате чего внучок Петруша был отправлен в Москву, учиться в суворовском училище, с перспективой армейской карьеры в последующем. Долгое время Лебедев-дедка и не подозревал о наличии внучка в том же городе, где жил сам, а когда именно узнал — про то Софья Павловна в точности не знает уж сама. Короче говоря, сейчас Селиверстов-самый-младший, которому уже стукнул тридцатник или около того, проживает в столице. С дедкой? Общается. Впрочем, подробности мадам Поляковой неизвестны. А что известно? Что пошел Петр свет Юрьевич по кривой дорожке.
   Эта дорожка рефреном проходила по всему мадам-поляковскому повествованию, пока я, не выдержав, спросил:
   — В тюрьме он, что ли, сидел?
   Сразу выяснилось, что я понял Софью Павловну превратно. В тюрьме Петруша, по счастью, не сидел, но и военной карьеры, увы, не сделал. А зарабатывает себе жизнь в Москве каким-то биз-не-сом.
   Последнее слово мадам Полякова выговорила брезгливо.
   — Наркотики? Порнография? Торговля живым товаром? — я стал перечислять всевозможные разновидности преступного бизнеса, которые в моем представлении увязывались со злополучной кривой дорожкой.
   Софья Павловна пришла в негодование от таких предположений и, в полном противоречии со всеми предыдущими ахами и охами, заверила, что Петруша — приличный юноша, а вовсе никакой не преступник. Хотя, конечно, пошел по кривой дорожке. Держит коммерческую палатку или целый павильон. Где именно? Да в Москве же!
   Я вновь проделал пару йоговских упражнений и лишь потом сказал:
   — Москва-то большая, Софья Павловна… Мадам Полякова в очередной раз тяжко задумалась, и я уже побоялся, что она так и не выйдет из этого ступора, когда она все-таки вышла и озолотила меня крупицей бесценных сведений.
   — Это недалеко от памятника, — сообщила она. Вдох — выдох, вдох — выдох… Спокойнее, Макс!
   — Памятников в Москве очень много, — объяснил с тоской. — Их ведь, Софья Павловна, даже в Саратове полным-полно…
   Мадам Полякова с готовностью согласилась, что памятников в ее родном городе определенно чересчур и вот даже рядом с домом ее, Софьи Павловны, крестного лет десять назад поставили какую-то каменную дурынду. Мужика в кресле и с косичкой.
   Я сообразил, что мадам-поляковский крестный обитает примерно в том районе Саратова, где пару часов назад чуть не состоялась историческая перестрелка между героическими представителями одного и того же ведомства. Однако эти важные сведения из жизни крестного нисколько не приблизили меня к внуку физика Лебедева.
   — Может, вспомните все-таки про московский памятник? — спросил я, переходя с делового тона на почти умоляющий. И поймав себя при этом на желании просто начать канючить. Как Санька. Тогда, глядишь, мне и достанется конфетка.
   Тактика моя оказалась правильной. Уловив знакомые интонации, Софья Павловна немного приободрилась, прервала начатый было рассказ о добродетелях крестного и неожиданно подарила мне московский памятник! Честное слово, я его сразу узнал, еще в самом начале мадам-поляковского описания.
   И любой бы на моем месте узнал. Женщина с серпом и мужчина с молотом.
   — А что за коммерция в той палатке, не помните? — забросил я удочку напоследок. Не клюнуло.
   — Что-то продает, — лаконично объяснила мне Софья Павловна. Я немедленно распрощался с гостеприимной хозяйкой. Ясно было: в этих стенах больше ничего полезного мне выведать не суждено. И на этом спасибо.
   Когда я выходил из кухни, хозяйка, уже позабыв о моем существовании, колдовала над кастрюлей, время от времени выкрикивая в пространство: Санька! Санька! Ты где, паршивица?
   Саму паршивицу я обнаружил во дворе, где она самозабвенно ползала вокруг ярко-зеленого ушастого автомобиля. «Запорожца», единственного и неповторимого.
   — До свидания, Александра, — сказал я.
   Санька только на секунду отвлеклась от «запорожца», обнаружила, что я — всего лишь тот дядька-который-не-ест-детей, пренебрежительно махнула мне лапкой и снова углубилась в свои важные дела. Молодому поколению саратовцев — в ее лице — скучный взрослый тип по фамилии Лаптев был совершенно не интересен. И слава Богу.
   Из двора дома на улице Чапаева я вышел усталым, опустошенным и с громадным количеством новых «почему?» и «где?».
   Ярко светило в небе апрельское солнышко, близлежащее заведение под странным названием «Куры братьев Гриль» распространяло вкусный аромат, однако мне сейчас было не до кур, не до братьев и даже не до солнышка. Предстояло добраться до гостиницы «Братислава», принять в своем номере горизонтальное положение и обо всем хорошенько поразмышлять. Надеюсь, что напарничек Юлий еще не прилетел дневным дирижаблем. Но даже если он и прилетел, то я все равно попробую уединиться для раздумий. Посоветую ему пока осмотреть саратовские достопримечательности. Памятники с косичками и без. Возможно, он захочет часок-другой пообщаться со своими коллегами из местного уголовного розыска. По-дружески, без перестрелки. А не так, как я пообщался сегодня со своими.
   Я вышел на перекресток и стал ловить попутку. Несколько минут автомобилисты упорно меня игнорировали. Возможно, я со своей протянутой рукой подспудно напоминал им монумент с Театральной площади. От стояния в неудобной позе голосовальщика рука вскоре затекла, и мое желание поскорее принять положение лежа стало усиливаться с каждой секундой. На исходе пятой минуты я твердо решил: если Юлий приехал и откажется осматривать памятники или общаться со своими ментами, а, напротив, попытается затеять со мною беседу, то я закроюсь от него в ванной. Часика на полтора минимум. Имею право.
   Чья-то сердобольная «волга» притормозила у кромки тротуара. Водитель испытующе посмотрел на меня.
   — Гостиница «Братислава», — заискивающим противным тоном сказал я. Сам от себя такого не ожидал.
   — Две штуки, — лениво проговорил сердобольный водила.
   В масштабах Саратова цена была просто грабительской, но я немедленно согласился, и вскоре мы уже мягко рулили по центру города, огибая один монумент за другим. Вернее, рулил водила, а я, наконец, думал.
   Если отбросить нюансы, то состоявшаяся беседа с Софьей Павловной Поляковой оказалась далеко не бесполезной. В ходе моих поисков пропавшего Лебедева передо мной возникла неожиданная развилка. Очень многое — начиная с рассказа мавзолейщика Селиверстова и кончая клочком бумаги с алма-атинским адресом для переписки — указывало однозначно: Лебедева надо искать в столице Казахстана. То есть брать билет и ехать туда. И уж там либо отыскивать Сафроновых-Сафаровых-Сухаревых самостоятельно, либо бить челом в кабинетах тамошнего гэбэшного начальства и просить суверенной помощи. Однако чем больше я разглядывал эту простую и ясную версию будущих поисков, тем меньше она мне нравилась. И очень скоро разонравилась вовсе. Я вдруг почувствовал себя марионеткой, которую крутят чьи-то умные пальцы. Раз — и я в Саратове, два — и я готов догонять Лебедева в Казахстане. И наверняка там, в Алма-Ате, меня ждут и три, и четыре. Но вот будет ли там Лебедев? Большой вопрос. Сдается мне, что никакого Лебедева там может и не быть. Уж слишком здорово вдолбили Софье Павловне про Алма-Ату — так, чтобы бабонька, все позабыв, город сумела назвать точно, без ошибки. Кому назвать? Тому, кто придет и будет спрашивать. Выходит, Лебедев сам хотел, чтобы его нашли? Явная чушь. Вообще, сдается мне, что самого Лебедева могло в Саратове просто не быть. Софье Павловне, например, хватило телефонных звонков, предотьездной суматохи и честных уверений соседки Ольгуши, что Валя приехал. Это как гипноз. Если долго говорить «халва, халва», рано или поздно во рту станет сладко. Вот и мадам Полякова легко внушила себе, что Лебедев был здесь. И только пацанка Санька, которую — по малолетству — такой гипноз не берет, никакого новенького платья короля не обнаружила. Не было дяди Вали — и точка.
   «Волга» резко затормозила, и я с трудом удержал равновесие.
   — Здесь дорогу перекопали… — буркнул бескорыстный водила. — Придется делать крюк.
   — Делайте, — откликнулся я. — На здоровье.
   — Полштуки еще придется накинуть, — уточнил шофер.
   Я без раздумий сунул ему в руку маленькую зелененькую бумажку. Только бы он куда-нибудь ехал и не мешал моим детективным раздумьям.
   «Волга» снова тронулась, а я мысленно перешел ко второй версии. Итак, предположим, и Саратов, и Алма-Ата — это подставка. Для меня или для всех, включая гипотетических хозяев скоропостижно скончавшихся блондинчика Лукьянова с рукастым Лобачевым. Что же из этого следует? А то, что Лебедев в настоящий момент может оказаться в любой точке нашей необъятной родины. И я сильно подозреваю, что эта любая точка — именно Москва. Город, откуда он, по идее, должен бежать со всех ног. Под угрозой смерти. И, кстати, пока под угрозой, для меня необъяснимой. Потому что мне еще никто не растолковал, при чем тут Курчатов, статья в «Московском листке» и два убитых физика? Шпионаж? Протухшие атомные секреты столетней давности? Тоже ерунда. Тогда что не ерунда?…
   В этом месте мозги мои, лишенные необходимого минимума информации, заработали вхолостую, и я поспешил оставить пока в стороне вопрос «почему?» и вернуться к вопросу «где?».
   Внук Петруша на ВДНХ, рядом с мухинским памятником.
   Внук Петруша, который занимается биз-не-сом.
   Внук Петруша по фамилии Селиверстов — не Лебедев! — о котором мало кто знает, да и бабка Ольга не зря ведь заклинала мадам Полякову молчать. Вопрос жизни и смерти. М-да, нашли кому доверить.
   Может ли внук-бизнесмен дать убежище единокровному деду, которого, между прочим, искать станут где-нибудь за пределами Москвы?
   Может, сказал я сам себе.
   И тут мы приехали.
   Я вошел в холл гостиницы «Братислава», приблизился к стойке и попросил у женщины-портье ключ. Ключница зашарила по ящичкам, потом переспросила номер и в конце концов пришла к логическому выводу:
   — А ключа нет. Наверное, взяли уже.
   Вот и Юлий, печально подумал я, шагая к лифту. Прилетел все-таки, сизый голубок. Воспользовался, значит, услугами «Аэрофлота». Сейчас начнется…
   И, действительно, началось. Только не то, о чем я думал.
   — Привет, — сказал я, открывая дверь номера и примеряя на лице самую мерзкую из своих официальных улыбочек. — Как…
   Я хотел спросить «Как долетели?», но осекся. Человек, сидящий в кресле напротив входной двери, был кем угодно, только не напарничком Юлием. И ствол пистолета с глушителем, направленный мне прямо в голову, означал всякое отсутствие добрых намерений со стороны пришельца.
   — Не ожидал меня? — с усмешкой поинтересовался гость. — А я вот тебя, как видишь, ожидал.

Ретроспектива 7
2 марта 1953 года, Подмосковье

   Румяная упитанная девочка лет десяти кормила из соски козленка. Козленок был маленький и щуплый. Он покорно тянул молоко, воображая, очевидно, что существо в голубеньком ситцевом платье и ярко-красном пионерском галстуке — и есть его козлиная мама. Кормление проходило на лесной опушке на фоне елок. Где-то за елками всходило солнце.
   — Хорошая картина, — одобрительно сказал Маленков. — И тема важная, и нарисовано неплохо. Смотрите, на елках прямо все иголочки видны. Это за один день не нарисуешь, и за два тоже. Не меньше недели потребуется. Я-то знаю, у меня у самого свояк художник.
   Каганович, набычившись уставился на картинку. Он был сильно близорук, но даже под пыткой не согласился бы носить очки. Еврей, да еще и в очках — это был бы явный перебор. Надо было выбирать одно из двух, и Каганович предпочел оставить себе то, что он так и так не смог бы изменить.
   — Да-а, — глубокомысленно протянул он наконец, мучительно щурясь, однако из принципа не желая подходить совсем близко. — С точки зрения идейности все в порядке. И Мамлакат как живая…
   Маленков снисходительно улыбнулся:
   — Сам ты Мамлакат, Лазарь! Здесь девочка беленькая, а та была темненькая, узбечка. И лес какой вокруг, посмотри. Типичная средняя полоса России. Воронеж или там Курск.
   Каганович еще больше сощурился, впиваясь глазами в картинку.
   — А кто же это, если не Мамлакат? — с подозрением спросил он у Маленкова. — Что-то ты крутишь, Георгий. Я ведь не дурак какой. Сам все прекрасно вижу, и девчонку, и козла. А если ты такой гра-а-мот-ный, скажи, как зовут.
   — Кого зовут, козла? — хмыкнул Маленков.
   — Не козла, а девку! — раздраженно ответил Каганович. — Шутник хренов.
   — Откуда я знаю, как ее зовут? — пожал плечами Маленков. — Какая-нибудь Катя Иванова из колхоза «Заветы Ильича».
   — А не знаешь, так и молчи, — отрубил Каганович. — Если каждый меня будет учить…
   — Кто здесь говорит о козлах и девках? — вмешался в разговор Хрущев, подходя к спорщикам. — Опять ты, Лазарь?
   — Он, он, кто же еще? — моментально произнес Маленков, коварно улыбаясь. — Ему, Никита, вот эта девчонка очень приглянулась. Седина в бороду, а бес в ребро. Хочу, говорит, себе такую — и баста!
   От такой неожиданной подлости Каганович опешил и даже не нашелся, что сказать. Тем временем Хрущев с любопытством стал разглядывать картинку.
   — Мелковата девчонка, — разочарованно проговорил он. — Совсем еще пацанка. Не понимаю я тебя, Лазарь, честное слово.
   — Вот и я не понимаю, — с фальшивой грустью поддакнул Маленков. — Ладно бы взрослая баба была, а то — малявка, школьница. Я раньше не замечал за нашим Лазарем…
   Каганович мрачно сплюнул на пол и сосредоточенно растер плевок подошвой сапога по желтому вощеному паркету.
   — Ты его больше слушай, Никита, — с обидой буркнул он. — Что ты, Георгия не знаешь? Он вечно все перевернет да переиначит. Я ему сказал только насчет всей картины, что в смысле идейности все правильно.
   Хрущев оглядел еще раз пионерку, козленка и елки.
   — По поводу идейности спорить не буду, Лазарь, — заметил он. — Но вообще-то картина так себе. Этот дохлый козлик все равно не жилец, и выкармливать его — только зря время тратить. У нас на Украине таких сразу отправляли на убой. А на развод оставляли только самых крепких. Потому и животноводство у нас было на уровне.
   — Погоди, Никита, — сказал Маленков. — Давай разберемся. Что, если здесь нарисован не колхозный козленок, а личный? Может ведь такое быть?
   — Может, — подумав, кивнул Хрущев. — Но тогда в смысле идейности выходит непорядок. Получается, что пионерка вместо того, чтобы ухаживать за колхозной скотиной, откармливает своего индивидуального козла. Подкулачница, выходит…
   — М-да, оплошал ты, Лазарь Моисеевич, — сурово подытожил Маленков. — Неправильно тут с идейностью, оказывается. Откуда картинка вырезана, из «Огонька»? Надо разобраться с Сурковым насчет линии журнала. Поощрять кулаков — это, товарищи, никуда не годится…
   — Что ты мелешь, Георгий? — злобно перебил его Каганович. — Из-за какого-то козла хочешь малолетку в Сибирь законопатить? Может, это вообще постороннее животное, художник, может, его просто для красоты изобразил рядом с Мамлакат?
   — Не горячись, Лазарь, — успокойся… Не теряя времени, он стал отколупывать канцелярские кнопки, которые удерживали на стене глянцевую вырезку из «Огонька». Кнопки, однако, были вогнаны в дерево на совесть и никак не желали вылезать. Маленков уже вознамерился просто сорвать опасную картинку, наплевав на кнопки, но тут был вдруг остановлен подоспевшим Микояном.
   — Ты что делаешь, Георгий? — возмутился он. — Зачем безобразие наводишь? Висела себе картина — и пусть висит.
   — Вот и я к тому же! — обрадовался внезапной поддержке Каганович. — Пристали, понимаешь, к школьнице: чей козел да чей козел? А между прочим, картина не нами здесь повешена.
   — Ладно, пусть остается, — не стал спорить Хрущев. — Я ведь не против. У нас на Украине были случаи, когда из таких задохликов вырастали такие бугаи. Чемпионы по молоку и мясу.
   — А что это ты, Анастас, за художника заступаешься? — бдительно нахмурился вдруг Маленков. — Уж не земляк ли твой Налбандян эту штуку намалевал? То-то я смотрю, ты на нас орлом накинулся. Стыдно, товарищ Микоян. Стыдно, что проявляешь буржуазно-националистические настроения. Стало быть, своих защищаешь, так? Скажи спасибо, что Лаврентий нас не слышит. Он бы тебе показал…