— А если я все-таки попытаюсь сбежать, — осторожно произнес я, — ты меня не выдашь Оливеру?
   — Не выдам, — очень серьезно пообещал пацан.
   — Вот и отлично. — И я предпринял очередную попытку встать. На сей раз затея моя увенчалась успехом. Вот только идти по улице со связанными руками — занятие обременительное.
   Мальчик был, видимо, того же мнения.
   — Дядя, а у вас руки связаны, — напомнил мне он голосом школьного учителя, застукавшего ученика за списыванием.
   — Неужели? — пробормотал я. — Да, действительно. Жалко, что твой столовый ножичек туповат, а то бы ты смог разрезать этот ремень.
   Ребенок насупился. Слова мои уязвили его в самое сердце.
   — Он не столовый, — сурово возразило мне зеленоглазое дитя. — И это не ножичек, а настоящий охотничий кинжал. Знаете, какой он острый? Хотите, докажу?
   — Ну, попробуй, — скучающе сказал я, словно делая пацану одолжение. Повернувшись к нему спиной, я добавил: — Но ремень этот такой толстый…
   — Подумаешь! — выпалил за спиной ребенок и стал с ожесточением пилить мои путы. Кинжал был и впрямь заточен отменно и, если бы я вовремя не спохватился и не обернулся, дитя в творческом порыве отпилило бы мне еще и большой палец.
   — Хороший ножик, — похвалил я, уберегшись от членовредительства. Руки мои теперь были не только свободны, но и, как ни странно, целы. Следовало бы прочесть ребенку лекцию о вреде холодного оружия или даже конфисковать опасный предмет. Однако с моей стороны это было бы свинством.
   — Это не ножик, — упрямо повторил пацан. — Говорю же вам — охотничий кинжал. Вы глухой, что ли?
   — Ладно, — согласился я. — Тебе виднее. Ты мне помог — и я тебе помогу. Скоро сюда приедет милиция. Если ты хочешь, чтобы твой кинжал остался с тобой, спрячь его подальше…
   — Подумаешь, милиция, — пренебрежительно сказал пацан. — Разве они чего могут? Оливер сказал, что вся здешняя милиция у него в кармане.
   — Ну, смотри… — Я, как мог, отряхнулся от песка и заковылял по направлению из опасного дворика. Нет, с ногой, кажется, было все в порядке. Просто отсидел. Сейчас ее разомну — и все пройдет.
   Прежде чем покинуть дворик, я все-таки обернулся. Зеленоглазый пацан, потеряв интерес к поваленному забору и машине в котловане, играл на песке сам с собой в ножички. Вернее сказать, в кинжальчики. Острие не хотело держаться в рыхлом песке, но ребенок был настойчив.
   — Эй! — окликнул я его напоследок. — А? кто такой, кстати, Оливер?
   Пацан оторвался от своего занятия и взглянул в мою сторону с упреком. Даже странно было, что такой взрослый дяденька задает такие ерундовые вопросы. Словно бы я его вдруг спросил, в какую сторону идет дождь — сверху вниз или снизу вверх.
   — Оливер — это который в нашем дворе строит, — сказал он.
   — Что строит? — уточнил я, про себя удивившись. По моим расчетам, Оливер должен был быть, как минимум, местным крестным отцом.
   — Ресторан, — коротко ответил мальчик и больше уже не обращал на меня никакого внимания. Из-за своей глупости я сразу и быстро ему надоел.
   Растет в народе авторитет московских строителей, думал я, отыскивая в ряду декоративных телефонов-автоматов хотя бы один работающий. А может быть, все прочие авторитеты так здорово падают, что строительский укрепляется сам собой? Во всяком случае надо поздравить нашего дорогого мэра. Все его предшественники предпочитали только строить рожи. А в самом лучшем случае — строить планы. А наш-то, энергичный…
   Тут я обнаружил нормальный телефон-автомат и сразу выкинул мэра из головы. Сперва я позвонил в мавзолей, наслушался длинных гудков и бросил трубку. Если через полчаса никто не подойдет, я поеду туда сам. Не может быть, чтобы мавзолейный профессор Селиверстов так долго обедал. Или вдруг у них консилиум? Обсуждают, может статься, состояние здоровья мумии…
   Следующий звонок я сделал в МУР. Не майору Окуню, ясное дело, а моему приятелю Сереже Некрасову.
   У Некрасова новостей не было. Он подтвердил мне то, о чем я и так знал или догадывался. Диверсант, взорвавший памятник Первопечатнику, так и не найден (да-да, безоболочное взрывное устройство). В деле об убийстве журналистки Бурмистровой — никаких подвижек, висяк чистейшей воды. А мой напарник капитан Маковкин, говорят, уехал в Казахстан.
   — Я знаю, — сказал я Некрасову. — Это была моя идея…
   — Есть какие-то результаты? — поинтересовался мой друг, как мне показалось, несколько ревниво.
   — Главный результат в том, что мне удалось его отправить в Казахстан, — успокоил я Некрасова. — В остальном ваш дорогой МУР топчется на месте. А наша контора и вовсе дело это закрывает… Потому, собственно, я и звоню тебе, а не на Лубянку.
   — Радость моя не поддается описанию, — сообщил мне Некрасов. — Так что там у тебя? Покойники?
   — Двое, — сказал я и выложил Сереже правду-матку. Ту, что можно по телефону.
   Сережа записал координаты дворика, пообещал проследить лично и деловито осведомился, что нужно узнать мне.
   — То, что и всегда, — я не стал уточнять, поскольку Некрасов уже давно знал значение этой моей просьбы. Простой набор: личности покойников плюс их место работы. Плюс… а вот об этом придется сказать дополнительно. — И еще, возможно, у обоих будет такая татуировка в виде стрелочки. Ты должен…
   — Стекляшка? — с удивлением перебил Некрасов.
   — …Вот именно, — я снова перехватил инициативу. — Пошли тогда запрос на Рязанский — их кадры или нет.
   — Так они нам и ответят, — хмыкнул Сережа. — Что, я не знаю Стекляшку? Наведут тень на плетень… В этом, между прочим, ваша контора с этой похожи…
   Я проглотил некрасовскую шпильку, которую в иные времена расценил бы как прямой выпад. Но сейчас некогда. Потом, Сережечка.
   — И все-таки, — настаивал я. — Попробуй. К МУРу они ведь получше относятся, чем к нам. Составь слезный запрос. Намекни, что на Петровке, мол, и так знают, что эти кадры у них уже не работают…
   — Дикие? — повторно изумился Некрасов. — И сразу парочка? Что-то мне все это очень не нравится, Макс…
   «А уж мне-то как не нравится!» — подумал я, вешая трубку. В этой истории вообще столько тумана, что ни черта не разглядеть даже в двух шагах. Ну зачем, спрашивается, я мучаюсь? Мне ведь ясно приказали: дело закрыть и расслабиться. И не нагнетать. Вот сейчас я поеду на Лубянку, соберу все свои бумажки в папочку…
   Вместо того чтобы по прямой ветке доехать до Лубянки и начать целеустремленно исполнять приказ генерала Голубева, я с пересадкой добрался до ВДНХ, пропутешествовал к южному входу и обнаружил на стоянке свой «жигуль» в целости и сохранности. Все было на месте, даже мой «Макаров» вместе с запасной обоймой в бардачке. Ну, теперь-то я тебя, голубчик, из рук не выпущу! Теперь-то я буду во всеоружии. И если на моем пути встретятся хоть Джек-Потрошитель, хоть Партизан или даже дам Оливер — мы еще посмотрим кто кого…
   Я захлопнул дверцу своего «жигуленка» и отправился звонить. Если и сейчас в хранилище В.И. Ленина никто не поднимет трубку, то я уж точно явлюсь туда и наведу шмон. «Где профессор Селиверстов? А?» — спрошу я у мумии.
   Мумию, однако, допрашивать не пришлось. Всего через каких-то семь длинных гудков трубку, наконец, сняли. Не веря своей удаче, я немедленно протараторил свой вопрос.
   — Константин Петрович в больнице, — сообщил мне ворчливый голос какой-то старушенции. — Гипертония у него. Звоните через неделю… — И с этими словами старушенция вознамерилась положить трубку.
   — Постойте! — крикнул я. — А в какой он больнице? Я бы хотел его навестить, я его друг детства…
   — Сплошные друзья детства, — хмыкнула в трубку проницательная бабуля, — и у всех молодые голоса… Ладно, записывайте. Клингородок, это возле метро «Сокол»… Четвертый корпус, где сердечники. Палата тринадцать…
   Все-таки число тринадцать — к несчастью. Судьба бедняги Потанина — яркое тому подтверждение. Да и тут — все наперекосяк. Друзья детства с молодыми голосами — это худшее, что я мог ожидать.
   — А давно звонили эти… ну, другие друзья? — обеспокоенно спросил я. Если она скажет вчера, то пиши пропало.
   — Минут тридцать назад, — объяснила старушенция. — Аккурат когда я на дежурство заступила… Даже нет, минут двадцать назад.
   — И вы им сказали, где его искать? — допытывался я.
   — А почему бы не сказать, — сухо ответила старушка из мавзолея. — Не государственная, чай, тайна. Да и человек повежливее вас… Спасибо да извините…
   — Спасибо, — сказал я быстро. — Извините.
   И, повесив трубку, кинулся к «жигуленку». Где располагался Клингородок, я хорошо знал, да и корпус сердечников был мне известен. Моя родная тетушка довольно часто здесь леживала и уверяла, будто обслуживание здесь — лучшее в Москве. Лучше даже, чем в Кремлевке.
   Правда, в Кремлевке тетушке моей никогда лежать не доводилось.
   Я повернул ключ зажигания. Вхолостую. Второй раз — то же самое. И третий. И десятый. Я не мог сказать, что для меня все это было неожиданностью. Аккумулятор меня предупреждал по-хорошему, а я плевал на предупреждение. Вот и доплевался. И именно тогда, когда каждая минута на счету. Пррроклятье! Да заводись ты!
   Вхолостую. Вхолостую. Вхоло… Неужели схватился? Нет, показалось.
   Оставалось одно дедовское средство. Я выскочил из машины и огляделся. В этот час прохожих тут было немного. Разве что парочка юнцов с интересом наблюдали за моей перекошенной физиономией.
   — Эй, парни! — воскликнул я. — Помогите! Парни лениво прошлепали в мою сторону и остановились рядом с «жигуленком».
   — Подтолкните машину, пожалуйста! Опаздываю, сил нет! Не заводится, проклятая. Выручите…
   Юнцы рассматривали меня с неторопливым интересом. Каждому было лет по семнадцать. Ни один из них и не собирался меня выручать. Задаром.
   — Поможем, — пообещал один из юнцов. — По пять долларов каждому.
   Долларов у меня с собой не было.
   — Может, рублями возьмете? — спросил я, делая в уме сложные пересчеты. Сколько же сейчас стоит один бакс? Вроде моих наличных должно хватить.
   Второй из юнцов с презрительной гримаской назвал сумму в рублях. Я выхватил бумажник и немедленно одарил юнцов необходимой суммой. В бумажнике остались какие-то жалкие крохи. Только-только на бензин.
   Юнцы небрежно приняли деньги, пересчитали, рассовали по карманам.
   — Ну, давайте, братцы, — попросил я нетерпеливо. — Опаздываю!
   Парни поглядели по сторонам, потом переглянулись.
   — А мы передумали, — сообщил один.
   — Машина твоя — тяжелая, — поддакнул другой. — Гони еще столько же, или мы пошли…
   — Столько же у меня нет, — жалким голосом сказал я. — Ну, парни, имейте совесть, я ведь заплатил. — На самом деле все во мне кипело, но я еще давал шанс этим юным шакалам.
   — Тогда мы пошли, — сказал первый из шакалов, и оба уже вознамерились удалиться. Их было двое, оба успели поднакачаться, я был один, а вокруг — ни души.
   — Никуда вы не пойдете, — со злостью проговорил я. Со злостью, но тихо — так лучше доходит. — Видите, что у меня в руке? — Я уже держал «Макаров». — Видите, какое у меня плохое настроение?
   Физиономия моя, как видно, ничего хорошего не предвещала. Юные шакалы оторопели. Лох оказался при оружии, и уже неизвестно было, чем все может кончиться.
   — Мы пошутили, — заныл один. — Ну, че ты сразу?…
   — А я не шучу, — я снял пистолет с предохранителя. Звук щелчка был слышен отменно. — Теперь слушайте. Сейчас я сяду за руль, а вы будете толкать сзади. Попытаетесь удрать — пуля догонит… Ну, пошли!
   Юнцы снова переглянулись. Вокруг по-прежнему никого не было, и у меня вид был очень серьезный. А уж у моего пистолета — вид серьезней некуда. Сдавленно матерясь, они принялись толкать мой «жигуленок» и делали это до тех пор, пока мотор все-таки не завелся, а я не приказал:
   — Хватит!
   При звуках моей команды юнцы бегом бросились от моего «жигуля», но я тут же заорал:
   — Стоять! Назад!
   Малолетние шакалы нехотя вернулись.
   — Деньги обратно! Живо!
   Поглядывая на пистолет, оба юных кусочника безропотно вернули мне награбленное.
   — А теперь — пошли вон. И помните… Продолжать я не стал, потому что мы все торопились: они — скрыться с моих глаз, а я — уехать в противоположном направлении. Надо было спешить. Молодые друзья детства пожилого маэстро Селиверстова не нравились мне все больше и больше. Гораздо больше, чем даже та молодежь, которую я только что отпустил. Выруливая на проспект Мира, я подумал: не умирает ли во мне Макаренко? Поворачивая на Сущевский, я все еще думал об этом, а на Ленинградском проспекте решил: это, в конце концов, — не самое главное. Главное — чтобы я сам в себе не умер. Перспектива пасть на боевом посту мне тоже была не по душе…
   А потом я уже не думал ни о чем постороннем. Только об одном: четвертый корпус, тринадцатая палата. Вперед, Макс, вперед!
   Четвертый корпус был зданием одноэтажным и чертовски запутанным. Но я хорошо помнил местоположение десятой палаты, где обычно отлеживалась моя тетушка. Я помнил даже, по каким коридорам двигаться, чтобы на тебя обращали поменьше внимания, и где украсть белый халат, если своего не было.
   Консерватизм — это прекрасно: халаты висели на прежнем месте.
   Порядок — это просто замечательно: палата номер тринадцать обнаружилась две палаты спустя после десятой.
   А заботливый врач — это вообще полный восторг: когда я влетел в палату к Селиверстову, некто в белом халате склонился над единственным в комнате больным. В руках эскулап держал шприц. Как видно, я попал в самый разгар медицинских процедур. Врач недовольно обернулся на мои шаги, и я уже собирался закрыть за собой дверь — дабы не мешать торжеству медицины, — как обратил внимание на одну маленькую странность.
   Рот больного был заклеен лейкопластырем.
   Рот. Заклеен. Лейкопластырем.
   У меня оказалось чуточку больше времени, чем у другого самозванца в белом халате. Потому что у него рука была занята шприцем с какой-то дрянью, а у меня — свободна.
   — На месте! — крикнул я, оказавшись проворнее. Но болван не захотел на месте. Он вообразил, что я не попаду в него из «Макарова». Я же намеревался выстрелить ему в руку и действительно промахнулся. Практики у меня мало: стрелять по людям, даже самым плохим, на моей службе приходится все-таки не каждый день. Вот я и промазал.
   Угодил ему прямо в грудь. Белый халат немедленно набух красным. На кафельный пол со звоном брякнулся пистолет — такой же «Макаров», как и мой. Шприц упал на одеяло, но, к счастью, не иглою вниз.
   Я подбежал к постели больного. Селиверстов уже слабо пытался освободить руки и отклеить пластырь. Похоже, он едва не задыхался.
   Я отодрал пластырь одним рывком: болезненно, но быстро.
   — Вы в порядке?
   Селиверстов меня узнал и кивнул. В глазах его я прочел что-то вроде облегчения, однако мне некогда было разбираться в нюансах. Молодые друзья, как правило, в одиночку не ходят. Надо было удирать.
   — Идти можете? Если нет, я вас понесу…
   — Смогу… — слабым голосом проговорил Селиверстов. — Я уже немного оклемался… после вчерашнего приступа… — Мавзолейный специалист осторожно привстал с постели, сделал несколько шагов. Я нетерпеливо поглядывал по сторонам, но все было тихо.
   Еще минуты полторы.
   Второй молодой друг встретился нам неподалеку от дверей палаты номер восемь: там на стене располагался телефон-автомат, и еще один самозванец-белохалатник, очевидно, намеревался звонить и сообщать кому-то, что, все в порядке. Интересно, как мы с ним разминулись?
   Думаю, тот же самый вопрос измучил молодого друга, пока он нашаривал оружие. Я оставил его с простреленным плечом мучиться уже над другими проблемами и усадил, наконец, старика Селиверстова в свой «жигуль». Мотор я предусмотрительно не выключал и поэтому сразу газанул. Вблизи ворот Клингородка кто-то еще пытался нас остановить — еще один белый халат. Был ли это тоже один из добрых людей или просто поборник ограничения скорости легкового транспорта — выяснить не удалось. Омерзительно бибикая, я направил свой «жигуль» прямо на него, и тот счел необходимым отскочить в сторону.
   Больше нас никто не преследовал. Селиверстов, сжавшись на переднем сиденье, тяжело дышал и смотрел куда угодно, но только не на меня.
   — Константин Петрович, — сказал ему я. — Если бы вы мне не соврали, многих неприятностей удалось бы избежать.
   — Это было не вранье, — прошелестел мавзолейщик.
   — Ну да, — желчно перебил я. — Военная хитрость…
   — А почему, интересно, я должен был вам тогда доверять? — с тихим вызовом осведомился Селиверстов. Впрочем, в лицо мне он по-прежнему предпочитал не смотреть. — Вы явились ко мне вместе с каким-то милицейским дебилом… Почем я знал, что вы с ним — тоже не их тех, кто охотится за Валькой?
   — И вы отправили меня в Саратов… — Я сделал несколько глубоких вдохов и выдохов. — Просто гениально.
   Селиверстов промолчал. Мне стало немного досадно за свой резкий тон. В конце концов он спасал своего родственника… Как там называется муж двоюродной сестры? Шурин? Деверь?
   — Ладно, — проговорил я устало. — Кто старое помянет… Но теперь-то вы мне можете все рассказать? Без ваших военных хитростей, а?

Ретроспектива 11
21 декабря 1986 года, Москва

   Во время обеда потревожить Главного мог только камикадзе. В любое другое время Главный был вполне доступен, приветлив, демократичен (хотя само слово «демократия» терпеть не мог), к нему можно было ворваться без приглашения, без звонка и даже без стука… Но только не между часом и половиной третьего. В эти часы целый этаж дома в Костянском переулке замирал: корреспонденты и литсотрудники ходили на цыпочках, девочки из секретариата совершали по коридору сложные балетные па, чтобы успеть быстро разнести по отделам гранки и при этом не издать ни единого звука, а со случайными посетителями даже при закрытых дверях старались изъясняться конспиративным шепотом, еще лучше — с помощью азбуки для глухонемых. Даже бачок в туалете приучен был с часа до половины третьего не скрежетать, как обычно, а нежно, по-голубиному, ворковать…
   И вдруг ритуал был злодейски нарушен. Без десяти два на этаже показался припорошенный снегом человек в тулупе, кроличьей шапке на два размера больше, в невероятных альпинистских ботах на платформе и левисовских джинсах. Снежный человек, наплевав на приличия, шумно пробежал вдоль по коридору, волоча за собой огромную кожаную сумку. Боты, очевидно, были снабжены острыми металлическими подковками или шипами из нержавейки, а потому производили отчетливый цокающий звук, как будто по редакционному паркету мчался мустанг-иноходец. Шумный человек был очкаст, очки запотели, и, прежде чем добраться до редакторской двери, возмутитель спокойствия успел слепо ткнуться в посторонние двери, чертыхнуться, поздороваться, извиниться и, в конце концов, попасть туда, куда надо. Сотрудники отделов тем временем начали с ужасом выглядывать из кабинетов, предполагая, по меньшей мере, увидеть роту пьяных хунвэйбинов, но, узнав снежного человека, сочувственно переглядывались между собой: самоубийца, чистый самоубийца!
   Сопротивление секретарши Главного человек с сумкой сломил, как тяжелый танк «Леопард», легко сминающий на учениях декоративные проволочные заграждения, и без семи минут два возник на пороге редакторского кабинета — заснеженный, мокрый, счастливый плюс улыбка в тридцать два зуба (тридцать своих и два искусственных).
   Шумному человеку определенно повезло. Главный сегодня был донельзя благодушен. Когда дверь распахнулась, он как раз допивал свой кофе с молоком, принесенный из буфета, и одновременно дочитывал «Правду». Утром он ее просматривал навскидку, а во время обеда, не торопясь, изучал с красным карандашом в руках, высчитывал тенденции. Сегодня тенденции были более чем благоприятными, поэтому Главный не испепелил пришельца взглядом и даже не приказал вывести его и шлепнуть у ближайшей стенки. Мало того, он и не хряснул кулаком по бордовому тому энциклопедического словаря на столе (предназначенному специально для надлежащих распеканий нерадивых сотрудников) и не закричал, болезненно морщась: «Заявление — на стол! И чтобы духу твоего…» Он просто поднял глаза от газеты и со вздохом попросил:
   — Через полчасика, а? Видишь же, обедаю. Снежный гость не пожелал ждать полчасика. Он быстро приблизился к столу, бросил шапку на одно кресло, а кожаную сумку — на другое. Затем пальцами наскоро протер очки и радостно выдохнул:
   — Он! Возвращается!
   Главный озадаченно отложил «Правду» вместе со всеми тенденциями и спросил с удивлением:
   — Кто возвращается?
   Пришелец опешил. Он-то был уверен, что его поймут с полуслова и не потребуется никому ничего объяснять. Тем более и времени не было для объяснений.
   — Кто возвращается, Юра? — повторил Главный.
   — Да академик же! — воскликнул пришелец Юра. — Сегодня, поездом. Умоляю, выделите мне разворот! Или первую полосу… Нет, все-таки лучше разворот: я дам на полосу снимков и на полосу очерк. Александр Борисыч, это ведь НАША сенсация. И «Комсомолка», и «Известия» будут молчать в тряпочку или дадут тассовку в десять строк. А мы — целый разворот! Грандиозно, правда?!
   — Погоди-погоди, — начал было Главный. — Какой еще академик… — Тут вдруг до него дошло. Он почему-то снял очки, тоже медленно протер их салфеткой, водрузил на место и спросил, неожиданно перейдя на шепот: — На самом деле возвращается, официально?
   Юра обиженно развел руками, словно глупый вопрос оскорбил лично его.
   — Нет, неофициально, — ядовито ответил он, наплевав на всяческую субординацию. — В ящике под вагоном едет.
   — Ладно, не петушись, — нахмурился Главный, бросая быстрый взгляд на телефонный аппарат с гербом на диске.
   — Информация надежная?
   — Из первых рук! — гордо объявил Юра. — Я дозвонился до Горького и сам с НИМ говорил.
   — Ты дозвонился? — недоверчиво переспросил Александр Борисович. — Да ведь у НЕГО там не было телефона, я точно знаю.
   — Не было, — радостно согласился Юра. — А теперь стал. Как только Горбачев с ним захотел поговорить, тут же и телефон провели. За два часа провели… Вру — за полтора!
   Главный вновь поглядел на телефон с гербом, задумался, потом решительно снял трубку.
   — Не доверяете? — понимающе усмехнулся Юра.
   — Доверяю, — очень серьезно заявил Главный. — Если бы я тебе не верил, разве я бы рискнул ТУДА соваться с ТАКИМ вопросом?
   Юра с интересом следил за его лицом, пока тот осторожно наводил справки по вертушке. Сперва лицо Главного было непроницаемым, потом поскучнело, пошло множеством озабоченных морщинок.
   — Какая там государственная тайна, — резко спросил Главный в трубку после долгой паузы, — когда он уже сегодня приезжает. И если мы не пошлем корреспондента на вокзал, то мы первые распишемся в собственной глупости. Почему? Да потому что западники наверняка прибегут встречать, и их-то вы не остановите… Нет, я не грублю. Просто надоело… Да, понял. Постараюсь… Да… Ну, бывайте здоровы.
   Главный аккуратно положил трубку на рычаг и негромко, но с чувством выругался.
   — Что вам ТАМ сказали? — с любопытством осведомился Юра.
   — Намекнули, что я старый болван, — с сердцем отозвался Главный, машинально допивая свой кофе, который уже остыл и подернулся светло-коричневой пенкой. — Дали понять, что академик, может быть, и едет обратно, но вокруг этого нельзя-де устраивать нездоровой шумихи… Как будто он не из ссылки, а с курорта возвращается…
   — Значит, не дадите разворота, — поник Юра. — Но ведь идиотизм же, полный идиотизм молчать, делать вид, что ничего не произошло! Главный печально вздохнул:
   — Сам знаю. Ты мне вот, Юра, другое скажи. Зачем, по-твоему, они решили вдруг академика вернуть, а?
   Юра непонимающе уставился на редактора:
   — То есть как зачем? Вы что, считаете его ссылку нормальным делом? Законным?
   — Мало ли у нас чего ненормального и незаконного, — отмахнулся Главный, — и ничего, небо не обвалилось, живем. А вот академика вдруг взяли — и в Москву обратно вернули. Наверное, и звездочки Героя, и ордена теперь возвратят, которые он за водородную бомбу получил…
   — Само собой возвратят, — согласно кивнул Юра. — И что касается причины — нечего мудрствовать. Международная общественность…
   — Клали они на международную общественность, — спокойно перебил Главный. — Раньше сколько ни кричали за бугром про права человека, академик твой отбывал ссылку, как миленький. Поверь мне, Юра, все это неспроста.
   — Вы что же, Александр Борисович, не верите в перестройку и новое мышление? — с грустной ехидцей пробормотал Юра.
   Главный вздрогнул, погрозил Юре пальцем, затем громко произнес в сторону молчаливых телефонных аппаратов на своем рабочем столе:
   — Я, Юра, верю и в перестройку, и в новое мышление, и в курс партии, намеченный на последнем пленуме.
   Произнеся эту фразу-заклинание, Главный отодвинулся подальше от телефонов и добавил вполголоса:
   — При Никите, милый Юрочка, тоже была перестройка. И фестиваль был, и общественность твою международную в Москве с почетом принимали, и в президиум усаживали… А потом ррраз — и наши баллистические ракеты оказались на Кубе. Помнишь?
   — Я вас не понимаю, — тихо отчеканил Юра, нахлобучивая шапку и взваливая на плечо кожаную сумку с фотоаппаратами. — Но я понимаю, что вы мне отказываете.