Христофоров Игорь. Смертельное шоу

   -- Меня отчислили из группы... Вы же сами знаете...
   Закрытые глаза следователя страшили Андрея. Он ни в одном фильме не видел, чтобы следователь разговаривал с подозреваемым, не поднимая век. И от этого казалось, что худенький капитан знает больше его самого.
   -- Или вы кого-то боялись? -- тихо спросил Павел.
   -- Я никогда никого не боялся...
   -- А Золотовского?
   -- Это мои дела.
   Глаза Павла рывком открылись. В темноте, в паузе между вопросами, ему вдруг представилось лицо Тимакова, узнавшего о его оплошности с Кравцовым, представилось так отчетливо, что ему пришлось отбросить от себя темноту, в которой жило столь страшное ощущение. Вместо разъяренного лица Тимакова перед ним раскачивалась вперед-назад лысина Андрея Малько. Он смотрел себе под ноги и беззвучно шевелил губами.
   -- Скажите, вы были в квартире у Волобуева в день его гибели? -
   задал самый обтекаемый из возможных на эту тему вопросов Павел.
   Подумалось, что сейчас эти же беззвучно говорящие губы произнесут
   в пол: "Нет". Но губы вскинулись и в упор выстрелили:
   -- Да.
   -- С кем вы заходили к Волобуеву?
   -- Что значит, с кем?
   -- Именно это и означает.
   -- Я заходил к нему сам.
   -- Вы зря упорствуете. Есть свидетель того, что примерно за десять минут до гибели Волобуева вы поднялись по лестнице к нему вместе с еще одним человеком.
   Пальцы Андрея перестали растирать красный ободок запястья. Они сложились в кулак и громко хрустнули. Такой звук бывает у сучьев, когда их ломают перед растопкой.
   Павел только теперь ощутил, что в кабинете все так же холодно, и стянул поплотнее шарф на шее. Ток дергал щеку с прежней силой. Анальгин уже не спасал, но он все-таки достал из кармана куртки полупустую упаковку, выщелкнул еще одну крупную белую таблетку и проглотил ее, не запивая.
   -- Я заходил к Вовке сам, -- стараясь остаться спокойным, ответил Андрей. -- И не за десять минут до его гибели, а за час. Еще было, кстати, темно. Я говорил с ним долго, наверное, не меньше получаса... А потом... потом ушел и больше не возвращался...
   -- О чем же вы разговаривали, если не секрет?
   -- Я ему... я сказал, что не надо было так вести себя с шефом...
   -- Шеф -- это Золотовский?
   -- Да... Я сказал, а он... Знаете, Вовку надо было знать. Он как упрется рогом.
   -- В кого же он уперся?
   Павел поймал себя на мысли, что даже не ведет протокол беседы. Он не верил ни одному слову, но, даже несмотря на это, запись допроса следовало оставить в деле, и он, выдвинув ящик, достал из него диктофон, поставил на угол стола и со вздохом нажал на кнопку.
   -- Продолжайте.
   -- Вовка узнал, что у шефа не все чисто с его финансовыми делишками, и прямо сказал ему об этом. Вовка вообще не любил, когда его держат за дурочка.
   -- Этого никто не любит.
   -- Ну да... А я сразу понял, что если Вовка не пойдет на попятную, то его либо выкинут из группы, либо...
   -- Что вы ходите вокруг да около?! -- не сдержался Павел. -- Какие финансовые делишки были у вашего шефа?
   -- У меня нет фактов. Только предположения.
   -- Ничего себе предположения! Среди бела дня кто-то выбрасывает из окна звезду эстрады, а вы -- о предположениях!
   -- Значит, Вовка больше знал, чем я...
   -- Ладно. Вернемся к тому дню. Вы покинули его квартиру за полчаса до несчастного случая. Кто может это подтвердить?
   -- Я не знаю... Я так... так разругался с Вовкой, что выскочил от него в ярости... Я почти ничего не помню...
   На его лысине блеснули капли пота. В холоде кабинета они казались изморозью.
   -- Нет, помню... Когда я спустился этажом ниже, то в какую-то из квартир была открыта дверь и слышны крики. Кто-то очень сильно скандалил. Мужчина и женщина. Или женщина и мужчина. Ее голос был громче.
   -- А во дворе?
   -- Там в углу, кажется, кто-то долбил ломом лед. Но было еще темно... Почти темно... Предутренние сумерки... Знаете, зимой, на смене ночи и дня бывают такие сумерки, что еще хуже видно, чем ночью. Тем более что и фонари уже отключают.
   Нагнувшись к черному брикету диктофона, Павел пытался рассмотреть вращает он пленку или сачкует. Диктофон был маленький, пленка еще меньше, и больше казалось, что она не движется, чем движется.
   Переведя взгляд на притопленную кнопку "Rec", Павел тихо произнес:
   -- Криминалистическая экспертиза обнаружила на подоконнике кухни, из которой был выброшен... выпал Волобуев, ваши отпечатки пальцев. Точнее, отпечатки и пальцев, и ладоней. Вы стояли, опершись на подоконник, и смотрели вниз. Что вы об этом скажете?
   -- Я-а?.. Стоя-ал?..
   -- Да, отпечатки могли быть такими только в том случае, если окно открыто. Значит, вы, как минимум, были свидетелем преступления.
   -- Я... я...
   -- Куда вы дели вашу куртку?
   -- Как...кую куртку?
   -- Коричневую. Из крэка.
   -- Она это... Она порвалась. Я ее... выбросил...
   -- Как видите, зря. У нас хватает улик и без куртки...
   -- А при чем здесь куртка?
   -- Я же сказал в самом начале разговора, свидетель запомнила вас именно по куртке. А на вашем сообщнике была черная куртка из так называемой вареной кожи...
   -- Какой-какой?! -- наклонился к столу следователя Андрей и положил ладони на его край.
   -- Вареной...
   -- Тогда... тогда я знаю точно, кто убил Вовку! -- уверенно произнес он.
   На его лысине уже почему-то не лежали капли испарины. А смоляные глаза стали тверже гранита.
   -- И кто же? -- откинувшись на спинку стула, спросил Павел.
   Ему до того надоел допрос, что он уже завидовал людям молчаливых профессий -- сторожам, геологам, художникам. Им можно вообще не говорить годами, и от этого результаты их труда не стали бы хуже. А если сторож, к примеру, засек грабителя? Далекий молчаливый сторож вдруг стал так близок Павлу, что он даже представил решимость, с какой он хватается за ружье. Ему самому сейчас не хватало именно этой решимости.
   -- Ну, так кто же убил Волобуева? -- тронул он щеку тыльной стороной ладони.
   Зуб затихал. Наверное, ему становился неинтересен разговор. Возможно, зуб чувствовал, что Андрей Малько врет. В безвыходных ситуациях подследственные чаще всего врут, чтобы отыскать хоть какую-то лазейку к спасению.
   -- Я должен еще кое-что узнать, -- спокойно ответил Андрей.
   -- Каким образом?
   -- Вы меня не отпустите? Всего на день...
   -- Вы смеетесь?
   -- Значит, не отпустите?
   -- Конечно, нет.
   -- Тогда... тогда мне нужно все обдумать, прежде чем назвать убийцу... Точнее, убийц...
   -- Это будет неплохо. Лучше если убийц, -- раздраженно бросил Павел и нажал кнопку под плахой стола.
   Под скрип двери комнату наполнил запах едкого сапожного крема.
   -- Отведите подследственного в СИЗО, -- приказал сержанту Павел.
   -- Есть! -- с радостью ответил тот и звякнул наручниками.
   -- Товарищ капитан, разрешите я у вас на этаже хоть в туалет схожу. Нет больше сил терпеть. Пусть пока наручники не застегивает. Не будет же он мне ширинку расстегивать и это... наружу доставать...
   -- Не будешь? -- иронично сплющив губы, спросил Павел сержанта.
   -- Не буду, -- с брезгливостью в голосе ответил он.
   -- Ладно. Отведи подсудимого в туалет. По коридору -- слева.
   -- Есть!
   В маленький, всего на две кабинки, туалет конвоир вошел следом за Андреем. Он по-прежнему мычал ту же мелодию. Казалось, что внутри сержанта воет волк.
   -- Дверь не закрывать! -- прервав мычание, потребовал он от Андрея.
   -- Так и будешь на мою задницу смотреть?
   -- Так и буду.
   Круглое лицо конвоира, пропитанное презрением, было похоже на лицо татаро-монгольского захватчика, каким их рисовали в школьных учебниках по истории. Маленькие глазки смеялись, и Андрей вдруг понял, для чего он зашел в туалет.
   -- Ты скоро?! -- прокричал в открывшуюся дверь один из грузчиков.
   -- Иду! -- ответила ему левая кабинка.
   Под всхлип воды, спускаемой из бачка, из нее вышел второй грузчик. Его спина бугрилась мускулами. Напарнику явно не хватало именно этой спины.
   -- Водила торопит. Ему уже ехать пора. А у нас три шкафа, -- объяснил он от двери.
   -- Да иду-иду.
   -- Ну, чего тянешь? -- толкнул конвоир Андрея в спину. -- Ты по маленькому или по-большому?
   -- По крупному.
   -- Быстрее вываливай свое добро.
   Пружина с яростью притянула к себе входную дверь, отрезая грузчика от них, и под ее громкий хлопок Андрей с разворота ударил сержанта в солнечное сплетение.
   -- И-ах! -- схватил тот воздух обветренными губами и не поймал.
   Андрей ударил еще раз по сгибающемуся под тяжестью телу конвоира и тут же увидел перед собой его загорелую, поросшую рыжим пухом шею. Сцепив кисти в замок, он со всей злостью, которая скопилась в его теле за эти сутки, сверху, как молотом, впечатал их в шею и с удивлением увидел, что конвоир, продолжая движение вниз, рухнул ему под ноги.
   В ушах зазвенела странная, никогда до этого не ощущаемая тишина. Казалось, что именно сейчас она взорвется писком входной двери и дюжие грузчики или, что еще хуже, милиционеры из кабинетов на этом этаже ворвутся в туалет и сшибут его с ног. Но тишина всего лишь прервалась капаньем воды из крана. Сочные удары по эмалированной раковине отсчитали три секунды, и Андрей вдруг ощутил, что силы, которые он вроде бы потерял навсегда после трех ударов, вернулись к нему.
   Он втащил обмякшее и очень тяжелое тело в кабинку, из которой недавно вышел грузчик, и стал перевязывать ноги конвоиру своим платком. Он оказался слишком коротким, а может, ноги у сержанта слишком ширококостными, и тогда Андрей со злостью вбил платок в рот сержанту. Тот совсем не сопротивлялся, будто ему самому было интересно, чем же свяжет ему ноги подследственный.
   Вынырнув из кабинки, Андрей сорвал с вешалки у рукомойника вафельное полотенце и обвязал им руки сержанта, заведенные за спину. Ноги его уже почему-то не интересовали. Потом закрыл изнутри дверку на щеколду и перелез через боковую стенку наружу.
   Сердце билось не только в груди, но и в шее, висках, в животе и даже в коленках, хотя там и биться-то было нечему. Больше всего хотелось подставить рот под кран, из которого громко, очень громко били капли. Создалось впечатление, что капли хотели этими звуками поскорее позвать сюда кого-нибудь.
   Рука сама довернула кран, и почему-то лишь тогда, когда исчезли тикающие звуки, Андрей понял, что не сможет проскользнуть через милицейский пост у входа. Из прямоугольного, мутного от старости зеркала на него смотрел лысый мужик с зековской щетиной на скулах. Если бы он сам был милиционером, то наверняка остановил бы такого субъекта на улице.
   Но что-то же нужно было делать, и Андрей вышел в коридор. Где-то вдали строчил матричный принтер, пело радио, глухой, урезанный дверью голос доказывал что-то невидимому собеседнику. Коридору был безразличен небритый лысый парень с разбитыми в кровь костяшками пальцев на правой руке, и он никого не выпускал наружу из-за обитых коричневой винилискожей дверей.
   На площадке мрачно, будто постаменты для незаконченных монументов, стояли два стальных шкафа. Андрей на цыпочках подошел к ближнему из них, под неприятный скрежет открыл дверцу и увидел, что внутри шкафа пусто. Полок, как и говорил тогда шумный грузчик, не было.
   Сзади, закончив гудение, остановился лифт, и Андрей сделал то, о чем он секунду назад даже не помышлял. Он шагнул в холодное нутро шкафа и, совсем не ощущая противного запаха пыли и ржавчины, плотно прикрыл за собой дверцу.
   -- Давай проволоку, -- потребовал голос снаружи. -- Ты ее, случаем, не заиграл.
   -- Не-а, -- ответил ему другой. -- На, завязывай, раз ты такой мастерюга.
   Обе дверцы шкафа закачались вперед-назад под чьими-то торопливыми пальцами.
   -- Завязал?
   -- Ага. Теперь не откроются.
   -- Поперли. Еще не хватало, чтоб и в обед с этим дерьмом возились!
   -- Не-е, в обед не пойдет. Обед -- святое дело.
   -- Кроме него, значит, еще один? У-у, тяжеленный!
   -- Ага. Тяжеленный. Это уже, братан, от усталости.
   -- Тогда поперли шустрее.
   Глава двадцать первая
   ЖЕНЩИНЫ ЛЮБЯТ УШАМИ
   Санька проснулся от поцелуя. На плече лежало что-то пушистое, похожее на кошку и пахло табаком. Приподнявшись, он сощурился и только теперь разглядел, что у кошки был женский носик и опухшие губки.
   -- Венера? -- удивился он.
   -- А ты кого хотел рядом увидеть? Мадонну?
   Ее хриплый голос вернул ощущение ночи. Но вернул не целиком, а какими-то обрывками. Перед глазами Саньки будто бы висела искромсанная ножницами рубаха, а он пытался угадать, где же у нее были рукава, а где -воротник.
   -- А где я?
   -- У меня дома.
   -- Ах да, у тебя...
   Он с облегчением уронил чугунную голову на подушку, и перед глазами влево-вправо качнулась хрустальная люстра. Ее висюльки были похожи на льдинки. Казалось, еще немного, и с люстры закапает.
   -- А у тебя красивое тело, -- сдвигая простыню, провела она ладонью по его груди и животу.
   Кажется, требовалось вернуть комплимент, но Санька толком не помнил, какое же у Венеры тело. Было темно, пьяно, полубредово, и в памяти остались только хрипы и какие-то обрывки слов.
   -- Ты тоже... того... -- все-таки подарил он ей свое восхищение.
   -- Мне понравилось, как ты в клубе пел про голых девок в раздевалке.
   -- Я пел?
   -- Ну да. Сразу после этой чуши про экстези.
   -- А-а... Это где рифма "елки-палки -- раздевалки"?
   -- Да.
   -- А я еще чего-нибудь пел?
   Как ни странно, тексты он помнил до сих пор. Сначала -- про наркоту, то есть про экстези, потом про голых девок в раздевалке, которые хотят то, что входило в рифму к "раздевалке", потом этот дурацкий шлягер всех ночных клубов "Подвигай попой". А потом был глоток виски из широкого стакана, который поднесла возникшая из ниоткуда Венера, еще глоток, и мир почти исчез. Неужели он мог отключиться от двух глотков виски?
   -- Я много пил?
   -- Как алкаш.
   При этих словах ее ладонь на животе Саньки повлажнела. Ладонь не могла врать.
   -- И сколько я выжрал?
   -- Бутылку виски и пару стаканов коктейля. Джин с "Амаретто".
   Многовато для жадного Децибела. Он бы столько не дал. У Венеры с собой ничего не было. Виски она наливала из бутылки, которую принес Децибел. Этот противный сивушный вкус Санька помнил. Хвойный дух джина в голове почему-то не ощущался.
   -- Давай опохмелимся, -- предложила Венера и, спрыгнув с кровати, зашлепала босыми ногами к бару.
   Ее тело, облитое ровным, странным для апреля загаром, было совсем неплохим. До колен. Все, что ниже, не тянуло выше троечки. Говорят, что такую кривизну ног называют итальянской. Может, макаронникам такое кавалерийское колесо и нравится, но Сашке почему-то захотелось вскинуть взгляд выше.
   -- Знаешь, что я делаю? -- не оборачиваясь, спросила она.
   -- Пишешь мне письмо?
   -- Нет, вяжу носки из толстой пряжи.
   -- Я не люблю толстые носки.
   -- Я тоже.
   Она повернулась всем корпусом. На уровне груди ее тонкие пальчики
   с усилием удерживали два пузатых бокала на тонких ножках. На краях
   бокалов алыми капельками дремало по вишенке, а из них, как из
   шлюпок, торчало по флажку. Их крошечные полотнища несли на себе
   красную и белую полоски. Страну с таким флагом Санька не помнил. В бокалах плескалось нечто коричневое и мутное.
   -- Это приворотный коктейль, -- объяснила она, подходя к постели. -Виски, ликер "Амаретто" и лед.
   -- А кого привораживать будем?
   -- Вообще-то это для дам. Точнее, пьют мужики, чтоб дамы в них влюблялись.
   -- А без этого не получится?
   -- У тебя получилось. Ты меня так завалил...
   -- Без понта?
   Он принял из ее подрагивающих пальчиков бокал и первым пригубил.
   -- А с вишней что делать?
   -- Можно съесть. На закуску.
   -- Бедновато будет. А колбасы у тебя нету?
   -- Чувствуешь вкус виски?
   Санька хлебнул еще и ничего, кроме жжения в горле, не ощутил.
   Вчерашнее пойло в рейв-клубе было не лучше, но и не хуже.
   -- Это односолодовый виски, -- пояснила она. -- Самый дорогой. Мне
   его шеф подарил.
   -- Золотовский?
   -- Ты так спрашиваешь, будто не знаешь, кто шеф...
   -- Значит, он мужик не жадный.
   -- Он хороший. Он меня человеком сделал.
   -- Правда?
   В голове чуть просветлело. Наверное, все-таки односолодовое виски умело нечто такое, что не под силу его смесовым собратьям.
   -- Я на лотке у азеров стояла. Фрукты, овощи, орехи. Короче, если только это шамать, от поноса не избавишься...
   Ее сухой хрипотце позавидовал бы любой рок-певец. Если закрыть глаза, то возникает ощущение, что она только что сожгла горло стаканом спирта. Но Санька не стал закрывать глаза. Он осмотрел хорошо обставленную комнату, плотно подогнанные доски паркета, картины с геометрическими абстракциями на стенах.
   -- Дорогие штуки? -- ткнул в их направлении бокалом Санька.
   -- Чего?.. А-а, мазня! Может, и дорогие. Я в этом ничего не понимаю. Дюсик подарил.
   -- А это кто?
   -- Ну ты пенек!.. Шеф! Он же Эдуард. Сокращенно -- Дюсик...
   -- И как же он тебя спас?
   -- Кто спас?
   -- Ну, ты ж говорила, что азеры, лотки, фрукты...
   -- А-а, ну да!.. Я как-то стояла, а он на "мерсе" мимо проезжал... Правда, тогда я не знала, что это он. Просто вылез из тачки крутой мужик в клевом прикиде. Ему зачем-то виноград понадобился. Я его так по-классному обслужила, улыбнулась, а он ни с того ни с сего говорит: "Ты эстраду любишь?" А кто ж ее не любит? Я сказала: "Да", а он с ходу: "Позвони мне завтра по этому телефону. Лицо, говорит, у тебя фотогеничное". Я, понятно, позвонила. Секретаршей взял. А в певицы не стал раскручивать. У него уже тогда Волобуев в раскрутке был. Не до меня... А теперь вот ты...
   -- Обижаешься?
   -- Не-а... Мне Дюсик сказал, что мы теперь парой петь будем.
   -- Когда это он сказал?
   -- Вчера вечером.
   Этот глоток коктейля оказался самым невкусным. Наверное, пора было глотать вишню. Он жадно сгреб ее губами и ощутил приторную кислоту. Вишня была заодно с коктейлем.
   -- Он мне не говорил, что мы это... дуэт...
   -- Еще скажет... Ну, не дуйся! Я же тебя только украшу. Посмотри, какая у меня фигура!
   Она вскочила, хрустнув кроватью, и крестом расставила руки. Прямо над ее головой, как бы дополняя крест, висели часы. На них был десятый час.
   -- Мне Аркадий сказал, чтоб я ему в восемь позвонил!
   Санька сбросил ноги с постели, но встать не успел. Венера бросилась на него, придавила к мятой простыне и, раскачивая перед глазами грудями, упрекнула:
   -- Ты почему меня не хвалишь, женщины любят, когда их хвалят.
   -- Мне Аркадий...
   -- А почему у тебя нет татуировки на груди?
   -- Какой татуировки?
   -- Буквы "А"...
   Он с трудом отыскал ее глаза и впился в них взглядом.
   -- Откуда ты знаешь про "А"?
   -- Дюсик сказал.
   Теперь уже ее глаза впились в его, и он еле нашел силы ответить:
   -- Я затер букву.
   -- Это больно?
   -- Не очень.
   -- А где след?
   -- Отстань!
   Он подбил ее левую руку своим локтем, перевернул Венеру и, навалившись, прохрипел:
   -- Не напоминай мне про зону! Слышишь?!
   -- Не буду, -- тихо ответила она.
   Ее пальцы почему-то гладили левую сторону груди. Когда они касались волос у сосков, Саньке было щекотно и страшно. Но он не смеялся.
   -- Войди в меня, -- попросила Венера.
   Звонок заставил Саньку вздрогнуть. Звонок почему показался похож на пулю, которая просвистела над спиной. Оттолкнувшись от постели, Санька встал, обернулся к углу комнаты. На тумбочке у телевизора нервно звонил телефон.
   -- Идиоты, не дадут любовью заняться! -- простонала Венера и зашлепала в угол комнаты.
   У нее была красная спина. Она будто бы напарилась в бане. Санька посмотрел на свои бледные голые ноги, поросшие тонкими же бледными волосами, и ему вправду почудилось, что он в бане. Потом он посмотрел на левую сторону груди и не нашел там ничего похожего на шрам от бывшей татуировки.
   -- А-а, эт ты, Аркаша!.. Привет!.. Что?.. Ну, ты прям разведчик! У меня твой подшефный. У меня. Передать ему трубку?.. На!
   Саньке очень хотелось прикрыться, но ощущение бани не разрешило ему это сделать. В бане никто не стесняется друг друга.
   Он подхватил телефонную трубку из ее руки. Она почему-то оказалась легче, чем он предполагал.
   -- Ты поч-чему не позвонил?! -- диктаторским тоном спросил Аркадий.
   -- Я-а... я-а...
   -- Тебя, абалдуя, звезда эстрады ждет, а ты...
   -- Меня?
   -- Ну, конечно! Я уже созвонился с директором Киркорова... Точнее, с одним из директоров. Их у него несколько. Отвезешь звенья цепочки ему прямо домой. Запоминай адрес!
   Именно в этот момент Венера, обняв его сзади, повела руками от груди к животу. От щекотки можно было умереть. Но прежде чем упасть на паркет и задергаться в истерическом смехе, Санька все-таки успел запомнить цифры дома и подъезда на Земляном валу. И еще он понял, что без жертвы Венера его не отпустит. А он и сам не знал, жертва это или приобретение. Глава двадцать вторая
   РОДИТЕЛЬСКИЙ ДОМ -- НАЧАЛО НАЧАЛ
   Дом по адресу, который дал Аркадий, оказался внешне столь невзрачен, что Санька мысленно ругнулся на Венеру. Если бы не ее щекотливые пальцы, он бы ничего не напутал.
   Во дворе, созданном несколькими домами, стояла церквушка. У нее был жалкий, почти нищенский вид. Она испуганно смотрела подслеповатыми оконцами на серые, похожие на крепостные стены, дома и боялась издать хотя бы звук. Саньке почудилось, что и на него церквушка смотрит так же боязненно, и он уже решил уйти, чтобы не пугать ее, но странная, невиданной длины машина, стоящая у углового подъезда, остановила его. Автомобиль напоминал автобус, по которому сверху шарахнули бетонной плитой: окон -- как в автобусе, высота -- как у легковушки.
   Дверь подъезда, приютившая машину-монстра, отличалась от своих собратьев. Те были пластиково-деревянными, она -- бронированной. Санька уже перевидал на своем веку немало бронированных дверей в квартирах, но в подъезде наблюдал впервые.
   На звонок никто не открыл. Машина-мутант стояла рядом и смеялась над Санькой солнечными бликами в стеклах.
   -- Вы к кому? -- хрипло ответила так и не открывшаяся дверь.
   -- К Филиппу Киркорову, -- ответил он металлу и только теперь заметил крошечные соты динамика.
   -- Вам назначили встречу?
   -- Да. Я... я -- Весенин. От Аркадия. Вот...
   -- Подождите минуточку.
   В ноздрях до сих пор стоял едкий запах Венеринского пота. Как говорил один Санькин знакомый по зоне, все мужики одинаковые, только зарплата у них разная, и все женщины тоже одинаковые, только запах у них разный. Насколько Венере повезло с личиком, настолько не повезло с остальным. Санька поежился от одной мысли, что придется рядом с ней на сцене потеть под софитами, и тут дверь щелчком напомнила о себе. Объявлять о том, что она открылась, она почему-то не хотела.
   Справа, за стеклом кабинки, памятником стоял чрезвычайно габаритный милиционер и безразлично смотрел на Саньку. Наверное, он точно так же смотрел минуту назад на стенку перед собой.
   -- Второй этаж, -- глухо произнес он.
   Мог бы и не объяснять. Белоснежные мраморные ступени закончились на площадке второго этажа. Выше шли обыкновенные, из серого железобетона.
   Единственная дверь оказалась тоже бронированной. Она открылась до того, как Санька успел нажать на кнопку, и это немного напугало его.
   -- А-а, эт ты, -- из-за порога сказал Филипп.
   У него был еще более сонный голос, чем в фойе у гримуборных Кремлевского Дворца съездов. Казалось, что он прямо сейчас, в прихожей, закроет глаза и захрапит.
   -- Заходи, -- предложил он и протянул кисть.
   Санька шагнул через порог, и Киркоров прямо на глазах стал выше.
   Теперь, чтобы с ним разговаривать, нужно было задирать голову.
   -- Пошли ко мне в кабинет.
   Из узенькой прихожей, стены которой были плотно увешаны фотопортретами звезд эстрады, они прошли через огромный зал в комнату, треть которой занимал слоноподобный письменный стол, и Санька только в этой комнате додумался, что это для него висящие в прихожке улыбающиеся певцы были звездами. Для Филиппа они играли совсем иные роли. Кто -- друзей, кто -знакомых, кто -- просто коллег по работе. Саньке даже стало интересно, в каком качестве воспринимают его, и он с намеком спросил:
   -- Аркадий обо мне звонил?
   -- Садись на это кресло, -- показал Филипп на мощное сооружение с зеленой кожаной обивкой. -- На то не нужно. Это у меня для журналистов.
   Санька сел с удовольствием. Всегда приятно, когда человек, достигший многого, считает тебя коллегой, хотя ты еще не достиг ничего.
   -- Чуть не забыл! -- полез в карман Санька. -- Я ж из-за
   цепочки...
   Он протянул крупные желтые звенья на ладони. Они почему-то не ощущались золотыми. Наверное, оттого, что даже в этой небольшой комнате было полно дорогих вещей. Чего только стоили золотые весы на столе или шелковые обои стен, много раз повторяющие любовную сценку восемнадцатого века: дамы с осиными талиями в невероятных платьях и кавалер с профилем записного красавчика!
   Слева от Саньки, у стены, стоял книжный шкаф. Его лакированные дверцы выглядели скорее пластиковыми, чем деревянными. Санька не любил лакированную мебель. В детдоме, еще в младших классах, он украл из кабинета директрисы, из ее письменного стола, кошелек с тридцатью семью рублями. Шестерок хватало уже тогда, и кошелек, правда, уже без денег, нашли у Саньки под подушкой. Директриса била его метровой учительской линейкой по рукам, которые она приказала положить на ее стол, а Санька молча плакал и почему-то ненавидел стол больше, чем директрису. Лакированный стол чудился ему единственным свидетелем его унижения, и когда уже в старших классах они загружали на борт грузовика мебель для переезда в новое здание, он специально вызвался нести именно этот стол, и когда его уже подняли на уровень борта, ослабил пальцы, и он рухнул на асфальт. Куски лакированного шпона стеклами брызнули во все стороны. Директриса сразу заплакала. И тоже молча. В ту минуту он возненавидел стол еще сильнее.