Христофоров Игорь. Смертельное шоу

   -- Почему? -- не понял Санька ее грусть.
   -- Сегодня вечером еще две группы и один певец заявили об отказе
   от участия в конкурсе.
   -- А чем они это... ну, обосновывали?
   -- Ничем. Просто позвонили в оргкомитет и сообщили, что уезжают утренним поездом.
   -- Две группы -- это те, что в одном номере с кавказцем жили? С этим... Джиоевым? -- еле вспомнил он фамилию.
   -- Нет, -- вздохнула она, -- это уже другие две группы. Из нижней части списка. Последними записались, первыми уехали.
   Скомканная обертка мороженого -- все, что осталось от сладкого сгустка сливок и сахара -- полетела в урну. Бросившая ее Нина не стала досматривать полет. А Санька с удивлением заметил, как точно попал комок в черный рот урны. Нырнул -- и навсегда исчез из их жизни.
   И как только он исчез, Нина неожиданно сказала что-то не своим,
   более тонким голоском, и он недоуменно посмотрел на нее. Посмотрел
   -- и чуть не вздрогнул.
   Из-за Нины выехала на роликах утренняя знакомая Маша. Это она что-то произнесла на ходу.
   -- Здравствуй, -- невпопад брякнул он, получил в ответ обиженный взгляд и, глядя на удаляющиеся загорелые плечи Маши, вынужден был спросить Нину: -- Она говорила что-нибудь?
   -- Я вижу, ты время зря не теряешь, -- снисходительно ответила она. -Она сказала: "Спасибо за знакомство".
   -- Какое знакомство?
   -- Откуда мне знать?
   А плечи удалялись и удалялись в ту часть набережной, которая принадлежала роллерам и вроде бы совсем не принадлежала Приморску.
   -- Странный у вас город, -- не сдержался Санька.
   -- Почему?
   -- По всей стране торговцы вытеснили всех, кого только можно, с самых бойких мест, а у вас во-он какой кусок набережной им не сдается.
   -- Не сдается?
   -- Ну, там, где клуб роллеров, -- лыжными движениями ног по горячему асфальту изобразил он подобие коньков.
   -- А-а, ты про это!.. Так это просто объясняется. У кого-то из роллеров, что там гоняют, папа -- мэр города. Подписал постановление, и тот кусок набережной отдали клубу роллеров.
   -- Надо же! -- сокрушенно произнес Санька. -- Я и не думал, что все так просто!
   -- Мой автобус! -- сменив вялый тон на радостный, объявила Нина.
   Санька повернул голову туда, куда с просветлевшим лицом вглядывалась девушка, и только теперь понял, что в этом месте над набережной на асфальтовом пятачке парковались пригородные автобусы.
   Минут через десять оранжевый уродец, дребезжащий всем стальным, что только могло на нем дребезжать, увез Нину и еще сотню пассажиров, и Санька с удивлением проводил глазами автобус. В его окнах не было ни одного светлого проема, ни одного светлого пятнышка. Жители Перевального стояли в автобусе так тесно, что внутри него, казалось, не осталось ни грамма воздуха.
   Едкий дым выхлопа достиг и его. В голове сразу стало пусто и противно, и все сразу -- вкус выхлопа, утрамбованный, как чемодан, автобус, темные, почему-то совсем не курортные тона одежд жителей Перевального, -- создали такое захолустное, такое убогое ощущение, что Санька тут же решил, что они снимут дом именно в Перевальном. Пусть не дом, пусть всего лишь сарай, но именно в Перевальном. И чтобы раствориться среди местных жителей, слиться с ними, оденут все серое и темное.
   Переулок уже давно проглотил автобус, а Санька все стоял и не мог понять, отчего под сердцем неудобно, иголкой, стоит тревога. Он вроде бы все предусмотрел, все продумал. От отъезда до снятия дома в Перевальном. Но иголка все колола и колола. Значит, уже пятеро из двадцати семи покинули конкурс. Последних трех Санька не знал, а те, что жили в одном номере с Джиоевым по отзывам музыкантов, репетировавших сегодня во дворце культуры, как минимум попадали в призовую тройку. Только эти две группы работали в роковой стилистике, и хотя русский рок -- это скорее тексты, чем музыка, их заумные песни вполне могли тронуть жюри, половина членов которого гордо причисляла себя к рок-, а не поп-музыкантам.
   И еще внутри тревоги жили слова роллерши Маши. "Спасибо за знакомство". За какое знакомство? С ним? Но почему -- спасибо? И отчего этот ироничный тон? У девушек ирония всегда появляется после обиды. Она может и не признаться, что после обиды, но себя-то не обманешь.
   Санька повернулся к набережной, попытался сквозь строй деревьев рассмотреть роллерский кусок набережной, но ничего толком не увидел. И от этого тревога стала еще сильнее. Роллеров словно спрятали от него, чтобы он так никогда и не ощутил себя спокойно.
   Но стоило ему сбежать по ступенькам к набережной, как наваждение исчезло. Загорелые плечи Маши медленно плыли в подсиненном сумерками воздухе, а ботинки с коньками-шайбами, некрасивые, совсем не подходящие для женских ножек сооружения, больше похожие на валенки, чем на ботинки, одновременно плыли по асфальту, выписывая слалом вокруг кирпичей. Время вернулось назад. Именно в такую минуту -- едущей вдоль линии красных кирпичей -- впервые увидел он Машу, и сразу возникло чувство, что это все еще утро, что не появился на набережной Ковбой с оранжевыми ботинками, что еще не было надсадного бега в носках, еще не поднялся он на вонючую, пропахшую битумом крышу, не бежал за странной серой майкой и не тащил в номер худого, как йог, Эразма.
   Маша резко обернулась, и ощущение еще не состоявшегося дня, ощущение утра вмиг испарилось. У той Маши и у этой были разные лица. На левой скуле, точно под глазом, темнела ссадина, и Санька вдруг понял, что ее ироничные слова о знакомстве и ссадина имеют прямую связь. И он быстро пошел к Маше, чтобы выяснить эту связь.
   -- Ты звала меня? -- спросил он ее, нагнав у конца слаломной линии.
   Во рту после мороженого было холодно и кисло. И эти же холод и кислота струились от ее загорелого лица.
   -- Звала или нет?
   -- Ничего подобного.
   Она старательно обижалась. Колесики делали ее чуть выше Саньки, и он ощутил к ней жалость. Санька всегда жалел высоких женщин. В их росте всегда было что-то мужское, чужое, совсем им не нужное.
   -- Это он? -- внимательно посмотрев на ссадину, спросил Санька.
   -- А кто же еще?! -- с вызовом ответила она.
   -- За что?
   -- Он решил, что это я тебе о нем раззвонила.
   -- Правда?
   -- Раз в моих коньках катался, то и...
   -- Ну и логика у него! А когда он здесь появился?
   -- В обед.
   -- А вы что, весь день катаетесь?
   -- Сегодня не жарко, -- отпарировала она.
   Санька вспомнил термометр, привинченный к их гостиничному окну. Когда они начинали разговор в ожидании врача, под клочком тени, лежавшем на термометре, были четко видны двадцать восемь градусов. Когда солнце съело тень, столбик бойко попер вверх. Перед уходом Саньки в дворец культуры серый росток дотянулся до тридцати трех градусов. Либо термометр врал, либо Санька ничего не понимал в фанатизме роллеров.
   -- Значит, он, гад, тебя ударил? -- с вставкой любимого слова полосатого мужика спросил Санька.
   -- А что, незаметно?
   -- Ну, а пацаны ваши, роллеры, они что, не видели?
   -- Он позвал меня за деревья. Он почему-то решил, что это я навела тебя на него.
   -- Где мне его найти? -- вопросом выстрелил Санька.
   -- Чтоб он опять ко мне разбираться пришел?
   -- Так ты знаешь, где он живет?
   -- Ничего я не знаю.
   -- Нет, знаешь! -- впился он в нее взглядом.
   Она вяло отвела глаза в сторону, подвигала по-лыжному своими валенками-ботинками. Сейчас они уже казались даже не валенками, а гирями, прикрепленными на ноги баклями-застежками. Когда она двигала ими вперед-назад, Санька ощущал тяжесть в своих ногах. А может, это просто ступни вспомнили ощущение бега. Во всяком случае, ничего приятного от упоминания о Ковбое не происходило.
   -- Так где он живет?
   -- Я правда не знаю... Один пацан тут есть. Он увидел синяк и спросил... Я не говорила, а он все понял... Я, говорит, Ковбою сам все скажу...
   -- Где этот пацан? -- встрепенулся Санька.
   Игла под сердцем надломилась. Все, что он ощущал до этого, будто
   отнесло от него прочь налетевшим с моря вечерним бризом.
   -- Вон. Купается, -- кивнула на берег Маша. -- Только про меня
   ничего не говори. Ладно?
   -- Ладно, -- пообещал он.
   Глава десятая
   КУРОРТЫ ПО НОЧАМ НЕ СПЯТ
   Летом на юге два хозяина: днем -- солнце, ночью -- комары. Жужжащие монстры появляются одновременно с первым, самым легким дуновением прохлады. Они будто бы и не существуют при солнечном свете, а выныривают прямо из тьмы, накатившей на землю, а на рассвете улетают на запад вместе с отступающей ночью. Комары -- это отвердевшая тьма, которая не хочет, чтобы человек испытывал облегчение после зноя.
   Прошлой ночью они спали так крепко, что тьма решила не напускать на них комаров. Все равно они не смогли бы разбудить пятерых вусмерть усталых парней. Но этой ночью сон приходил труднее. Скрипели старыми телегами кровати, вздыхал то один, то другой угол, и, как назло, в духоту номера ввинчивались комариные песни.
   Схватка за территорию закончилась тем, что Андрей все-таки зажег свет, разогнав комаров по стенам и потолку, закрыл наглухо окно и с методичностью серийного убийцы уложил всех крылатых зверей по обоям и желтой побелке. Половина трупов оставила рядом с собой кровавые пятна. Как будто на обоях, изображающих васильковое поле, проросли гвоздики.
   Через час в душной кромешной тьме четверо уже храпели с такой старательностью, будто им за это заплатили. Санька прослушал минут десять их композицию, в которой самым озорным было посвистывание Виталия в розетку, и понял, что пора.
   Он сгреб свои вещи, сунул под мышки кроссовки и вышел из номера. Дверь ответила ему взаимностью и почти не скрипнула. Так, чуть-чуть, чтоб уж совсем не утратить авторитета.
   На улице его, уже одетого, встретили жужжащие братья погибших в номере и закружили над Санькой с яростью истребителей, которым приказали или умереть, или отомстить за своих. Он протащил их за собой шлейфом через ночной, постанывающий в снах Приморск, на виду у комаров перелез через забор, постоял у приоткрытого окна одноэтажного частного дома, дал себя все-таки разок укусить и только после этого перебрался через подоконник.
   Комната была по-южному маленькой. Дома Приморска словно бы специально строили с такими крохотными комнатками, чтобы жители как можно сильнее страдали от духоты. Это неплохо согласовывалось с чисто русским умением страдать.
   Тощий пацан спал на узкой кровати с панцирной сеткой. Никелированные дуги блестели, будто запотевшие. На стуле у ног пацана лежал джинсовый комок: штаны, безрукавка, бейсболка. Под стулом, словно под крышей, прятались от комаров пудовые ботинки с колесиками.
   Санька взял со стула бейсболку, повернул ее козырьком к лунному свету и прочел то, что и ожидал прочесть: "Dallas". Смахнув на пол остальную джинсовую свалку, он сел на стул и посмотрел влево.
   Глаза уже привыкли к полумраку, разбавленному слабым лунным светом, и рассмотрели плотно прикрытую дверь, двухстворчатый шкаф в углу, музыкальный центр на столике, горку кассет и дисков. На стене над кроватью ковром висели плакаты и фотографии. Артисты, спортсмены, музыканты, машины, мотоциклы. Ночью они смотрелись единой абстрактной картиной. До такого сюжета еще не додумался никто на земле.
   Плечо пацана под Санькиными пальцами оказалось липким, будто закатанным клеем. Он толкнул его разок, послушал тишину и снова толкнул. Возникло ощущение, что он пытался разбудить не пацана, а тишину.
   Получилось. Тишина вздохнула, скрипнула ржавыми петлями и рывком села на койке.
   -- Не дрыгайся, -- безразличным голосом посоветовал Санька. -- Под окном -- мои люди.
   -- Ты... ты... кто... ты?
   У парня был чудный запах изо рта. Как только он появился, перестали жужжать комары.
   -- Портвейн, что ли, любишь? -- спросил Санька.
   -- Я-а... ты-ы...
   -- Мы-ы, -- перекривил Санька. -- Все, приехали, Ковбой. Узнал меня?
   -- Не-а.
   Зажигать свет не хотелось. Голый роллер мог сигануть в окно, не поверив его легенде о засаде во дворе.
   -- Не прикидывайся шлангом, -- уверенно сказал Санька. -- Еще как узнал. Или забыл, как от меня драпал? Забыл, как в том доме растворился-то?
   -- В как...ком?
   -- Так ты еще и заика!
   -- Нет. Я не заика.
   -- А что ж ты, когда бежал, не сказал, что в том доме сожитель твоей мамаши живет, а?
   -- Ты... это...
   -- Да прямо на первом этаже. Да прямо напротив двери подъезда.
   -- Я... это...
   -- Симпатичный мужик. А чего он все время жует?
   Ковбой замер. Возможно, он никогда не замечал, что мужик, к которому сейчас ушла жить его мать, без остановки жует, и теперь пытался запомнить это. Мужика он не любил, но до сих пор не мог понять за что. Теперь у этого чувства появилось что-то существенное.
   -- Короче, расскажи, кто тебя заставил почтальоном работать, -- уже настоятельнее предложил Санька.
   -- Как...ким по... почтальоном? Я того... не это...
   -- А записки кто развозил? Тетя Мотя с пулеметом?
   -- А-а-ых! -- ну что-то уж совсем нерусское вскрикнул Ковбой, ногами сбил Саньку со стула и кинулся к окну.
   Его ловкости позавидовал бы классный каскадер. Видимо, тренировки на роликах дают еще кое-что, кроме синяков и ушибов. Бледное, облитое лунным светом тело парня беззвучно, будто это уже и не парень был, а прозрачный фантом, взлетело на подоконник и так же беззвучно кануло в ночь.
   "Трава!" -- еще на полу вспомнил Санька, что под окном нет ни асфальта, ни камней, и, не став тратить время на прыжки на подоконник, с корточек бросил себя на улицу. Еще в детдоме на уроках физкультуры они так пацанами перелетали через "козла". Пятерку ставили только если после перелета получался кувырок. Но там пацанячьи спины встречал хоть и жестковатый, но все-таки мат. Здесь встретила земля. На ней были камни. Возможно, они появились специально. Чтобы досадить его самонадеянности.
   Спина недовольно заныла и заставила прижать ладони к пояснице. Спина просила отдыха, но длинное бледное пятно, мелькнувшее за угол дома, заставило Саньку забыть о ней. Оторвав ладони от поясницы, он ринулся за Ковбоем.
   Этой ночью он был хозяином положения. Ковбой лишился своего главного преимущества -- коньков, Санька получил возможного помощника -- кроссовки. Их подошвы пружинили в строгом соответствии с обещаниями рекламы. Если бы хозяева "Nike" увидели его бег этой ночью по узким переулкам, они бы сделали из него лучший в мире рекламный ролик кроссовок.
   Местные собаки, оборвав свои голодные сны, задыхались в лае. Их было так много, что на секунду у Саньки даже возникло ощущение, что большая часть собак мира собрана за заборами Приморска. А может, и не большая, но что самая злая -- это точно. Ковбой ни разу не попытался перемахнуть встреченные на пути заборы. Он бежал строго по проулкам, сворачивая то влево, то вправо, и Санька с удовольствием видел, что преследуемый с каждой минутой все заметней устает.
   -- Ы-ой! -- ну уж на совсем неизвестном языке вскрикнул Ковбой, прохромал еще пару шагов и обреченно сел на пригорок.
   -- Ду... думаешь легко... бо... босиком бегать? -- усмиряя одышку, спросил его подошедший Санька.
   -- Я-а пятку про-опорол, -- заныл Ковбой.
   Повернутая в сторону Саньки черная подошва на глазах становилась еще чернее. Ковбой держал ее демонстративно, будто одним этим хотел укорить ночного гостя.
   -- Дай сюда, -- потребовал Санька, хотя и сам не знал, что же ему нужно давать.
   Подойдя, он схватился за лодыжку пораненой ноги, высмотрел в черном, заливающем черное, нечто еще более черное и двумя пальцами рванул его к себе.
   -- У-й-е-о-о! -- взвыл Ковбой. -- Что же ты, падла?!
   -- Осколок. От бутылки. Между прочим, портвейн. Ты любишь портвейн?
   -- Как я теперь... на роликах?
   -- Нашел о чем горевать! У вас водяные колонки есть?
   -- Е-эсть, -- простонал Ковбой.
   -- А вода в них есть?
   -- Е-эсть... Но-очью есть. Днем нету...
   -- Показывай ближайшую...
   Взвалив Ковбоя на плечо, Санька проволок его по переулку, свернул за угол и сам по неожиданно ударившей по лицу сырости определил колонку.
   -- Ну и грязь тут! Она, что, не закрывается?
   -- Я ж сказал, днем воды нету, -- напомнил Ковбой. -- К полуночи течь начинает. Все бросаются огороды поливать. Шланги цепляют. То один, то другой. По очереди. Кто-то ведрами носит. Вокруг много разливают. Это ничего. К утру просохнет.
   -- Мужики, щас моя очередь, -- заставила тьма вздрогнуть Саньку.
   Из тьмы вырисовался силуэт с огромным колесом на плече. Мужик с грохотом сбросил его на землю, и колесо, распавшись, превратилось в шланг. Длинный-длинный, в кольцо свернутый шланг.
   -- Мы быстро, -- опередил его Санька. -- Рану промоем и все.
   -- Ну, давайте. -- Отвернулся мужик.
   Ковбой послушно подставил ногу под воду. Даже глубокой ночью она все еще была теплой. Держась рукой за шею Саньки, он промыл раненую ступню, той же ладонью, складывая ее корабликом, попил воды и почувствовал, что он уже не сможет просить помощи у мужика, мрачно курящего рядом со своим драгоценным шлангом. А в мгновение, когда тот выплыл из тьмы, сердце забилось в надежде, что плен закончен, что он сейчас взмолится, прося защиты от незнакомца. Но прошло уже не меньше пяти минут, а шея парня, за которую он цепко держался, казалась уже роднее и ближе мужика. Тем более, что хозяина шланга -- хоть и жили они на соседних улицах -- он вроде бы ни разу в жизни не видел, а парня -- в третий раз.
   -- Иди, поливай, -- строго приказал он хозяину шланга, а Саньке пояснил: -- Пошли туда. Срежем к моему дому...
   Окно больше не понадобилось. Они вошли в дом, как и положено, через двери. Точнее, Санька шел, а Ковбой по-кенгуриному прыгал. На одной ножке.
   -- Мамаши дома нету, -- щелкнул он выключателем.
   -- Я знаю.
   Рука Ковбоя соскользнула с санькиной шеи. Но пока еще хранила тепло прикосновения, и оттого чужак почти не воспринимался чужаком.
   -- Я оденусь, -- держась рукой за стену, попрыгал в сторону своей комнаты Ковбой.
   По пути он задержался у шкафчика, висящего над ободранным ржавым рукомойником, покопался в его внутренностях и радостно сообщил о находке:
   -- Йод!.. Хоть одно хорошо.
   -- Тебя как звать? -- глядя на его цыплячью шею, спросил Санька.
   -- Ковбой.
   -- Это кличка. А имя?
   -- Саша.
   -- Тезка, значит...
   -- Какой тезка?
   Видимо, Ковбой знал не все слова на земле.
   -- Вернемся к нашим баранам, -- вздохнул Санька и сел на единственный стульчик в комнате. -- Кто тебя заставил передать нам записку?
   -- Меня нельзя заставить.
   Он произнес эти слова с недюжинным напором. Йод короткими тупыми
   толчками выливался из флакона на пятку Ковбоя, смешивался в
   непередаваемый цвет с никак не останавливающейся кровью, а он
   смотрел на Саньку, не дрогнув ни единым мускулом своего загорелого
   лица.
   -- Глубокая рана? -- сочувственно спросил Санька.
   -- Наверно. Никак не затянется.
   На красном дощатом полу все шире и шире становилось коричневое пятно.
   -- Подними ступню выше уровня головы, -- посоветовал Санька.
   -- Это как?
   -- Ляг на спину и подними. Чего тут сложного?
   -- А-а, ну да!
   Пустой флакон улетел в окно. Ковбой допрыгал на одной ноге до своей кровати, упал спиной на измятую простыню и попросил:
   -- Не зажигай свет. Надоело.
   Санька не стал отвечать. Хозяином дома все-таки был Ковбой. Из самой большой комнаты, залитой светом, он и так хорошо видел лежащего на кровати пацана.
   -- И все-таки... Кто за нами охотится?
   -- Я не знаю, -- простонал Ковбой.
   -- Честно?
   -- Как перед Богом!
   -- А откуда записка?
   -- Меня пацан один попросил. Четыреста баксов за работу дал. Прикинь, а? Где я еще такие "бабки" срублю? Я, может, всю жизнь про музыкальный центр мечтал! И чтоб не "балалайка" какая, а "Пионер" или там "Кенвуд"!
   -- Соображаешь!
   -- А то!
   -- А я не верю, -- иронично произнес Санька.
   -- Чего не веришь? Вон, стоит центр! Я уже купил! "Пионер"! Си-ди-плеер на три диска! Отпад, а не центр!
   -- Не верю, что за такую чепуху, как одна записка, -- четыреста долларов!
   -- Ха-а! Одна! -- ответил с такой же иронией Ковбой. -- А двадцать с лишком не хотел?!
   -- Сколько-сколько?
   -- Сколько слышал! Два дня пахал, как проклятый!
   -- Что, всем участникам конкурса?
   -- Какого конкурса?
   Только после этого вопроса, заданного с глупой рожей, Ковбой перестал восприниматься Санькой как обманщик. Музыкальный центр и вправду стоял в его комнате и молча слушал диалог. Вещи не лгут. Вещи -- не люди.
   -- Так ты не читал записки? -- проверяя догадку, спросил Санька.
   -- Нет.
   -- А чего ж тогда убегал?
   -- Мне так сказали.
   -- Кто?
   -- Пацан один. Я его не знаю. Он пострижен так... ну, по-модному, под "быка". Мамаша говорила, что раньше такую причу "боксом" звали. Года в пятидесятые. Она тогда еще пацанкой была...
   -- Как он был одет? -- спросил Санька и почему-то подумал, что сейчас услышит про серую майку.
   -- По-разному...
   -- Что значит, по-разному?
   -- Ну, утром один прикид, вечером -- другой. Я -- не баба, чтоб тряпки запоминать...
   -- Майку он надевал? -- уже начинал нервничать Санька.
   -- Не помню. Может, и надевал. Мне-то что?
   -- Что ж ты, всех, кому записки вручал, знал в лицо?
   Ковбой хмыкнул, потрогал пальцами пятку и радостно объявил:
   -- Подсохла, зараза!
   -- Так что, знал?
   -- Никого я не знал. И тебя, между прочим, тоже!
   -- А как же?..
   -- Он меня приводил к тому, кому это... ну, вручить надо. Показывал, давал бумажку и говорил, кого спросить. Вас так много было, что я щас почти никого не помню. Даже по названиям. Вот вас только помню: "Мышьяк". Смешной лейбл!
   -- Чего ж смешного?
   -- Ну, прикольное. С мышами.
   -- Ты в каком классе-то учишься?
   -- А-а, бросил...
   Лицо Ковбоя стало кислым. Видимо, он относился к числу людей, которые считают учебу в школе садистским приложением к детству.
   -- Давно?
   -- Чего давно?
   -- Бросил-то давно?
   -- В восьмом классе.
   -- И что теперь?
   -- А ничего! Тусуюсь помаленьку. Там деньжат срублю, там... А чо напрягаться? Кому щас инженеры нужны? Вон, все наши инженеры на набережной стоят, шашлыками торгуют.
   -- Значит, химию ты плохо учил, -- самому себе сказал Санька.
   -- Чего?
   -- Это я так, про мышьяк...
   -- А-а, ну да -- мышьяк. А еще я запомнил "Молчать" и Жозефина.
   Эта Жозефина такая белобрысая. Я ей эту ксиву в руки сунул, а она
   расплылась в улыбке, как блин на сковородке, и заворковала:
   "Болшой спасибо! Болшой спасибо! Какой хароши город Приморск!"
   Дура набитая. Барби ходячая. Нерусская какая-то крыса!
   -- А Джиоеву ты бумажку давал? -- вспомнил Санька еще одну строку из списка.
   -- Кому-кому?
   -- Ну, певцу такому невысокому... Он черноволосый. Кавказец.
   Но без усов. Кажется, осетин...
   -- Нет, не помню. Их столько перед глазами промелькало! Ошизеть можно!
   -- Ладно, -- закончил эту часть допроса Санька. -- А где парень,
   твой хозяин, сидел или там стоял, когда ты нам вручал записку?
   Ему не верилось, что он так и уйдет почти без новостей от еле
   пойманного Ковбоя. То, что он узнал, немного успокоило его, но,
   успокоив, и породило новые вопросы. Санька смотрел через открытую дверь на упрямо держащего столбом левую ногу Ковбоя и только теперь замечал, что его грудь и ноги по колено, в отличие от лица и шеи, были вовсе не загорелыми, и это наблюдение, неожиданно изменившее мир вокруг Саньки, мир маленького провинциального домика, вдруг создало предчувствие, что нужно только чуть-чуть напрячься, стать еще внимательнее, чтобы разглядеть главное.
   -- Так что, помнишь? -- склонился он, все так же сидя на жестком стульчике, в сторону Ковбоя.
   -- Не знаю. Разве вас всех упомнишь!.. Вроде как бы сидел...
   -- Где?
   -- Там кафе, кажись, есть. Под зонтами.
   В груди у Саньки потеплело. Но хотелось еще большего. Хотелось, чтобы ожгло огнем.
   -- Когда ты снова с ним встречаешься? -- строго спросил он Ковбоя.
   Тот сразу окаменел. Только глаза оставались подвижными. Похоже, глазам хотелось найти новый путь к побегу. Порыскав по комнате, они снова наткнулись на раненую ногу и медленно потухли.
   -- Я не в курсе... Он того... пока не звал меня...
   -- А как он зовет?
   -- Ты что, хочешь, чтоб он меня наизнанку вывернул?
   -- Не вывернет. Я не дам.
   -- А ты чо?.. Такой крутой, что ли?
   -- Незаметно? Еще побегаем?
   Спина Ковбоя поерзала на простыне. Он медленно, будто ствол орудия, опустил ногу на стул, с которого еще недавно сбивал Саньку, и натужно промямлил:
   -- Он это... мамашиному ухажеру звонит и это... встречу назначает...
   -- Так он не местный?
   -- Я не знаю. Он меня на пляже нашел. Наверно, не местный. Он загорелый был, но не очень. И загар у него того...
   -- Чего того?
   -- Ну, не наш... Он не коричневый, а как бы красный... Ну, как бы с красным налетом...
   -- Значит, так, -- решил Санька, -- как вызовет тебя снова на связь, сообщишь мне.
   -- Да я это...
   -- Без понта. Придешь в гостиницу "Прибой"... Знаешь, где находится?
   -- Ну, это да... того, знаю...
   -- Найдешь в сорок втором номере мужика. Он все время в тельняшке ходит. И передашь ему сообщение. Для меня. Врубился?
   -- Ну, это... как бы...
   -- Обманешь -- вторую ногу проколю. Вопросы есть?
   Тонкие губы Ковбоя еще что-то бормотали, но в этих звуках было не
   больше смысла, чем в жужжании комаров возле левого уха.
   Встав, Санька потянулся больной поясницей, все еще помнящей
   кувырок, и на прощание предложил:
   -- И вот еще, тезка! Девчонок больше не трогай. Некрасиво. Девчонки -это святое...
   Глава одиннадцатая
   КОЛХОЗНОЕ ТЕХНО
   -- Я всю жизнь мечтал нюхать навоз!
   Кажется, эту фразу произнес Эразм. Или Игорек. А может, Санька ее просто подумал. Хотя, скорее всего, мысли такой даже не было.
   -- Я всю жизнь мечтал нюхать навоз!
   Кажется, вроде бы Виталий пробормотал. Но он никогда не повышал голоса. Наверное, опять хозяина у слов не было. Просто возникло такое настроение и сразу пронизало всех.