Христофоров Игорь. Смертельное шоу

   -- Ты... кто? -- подала голос дама.
   Платье на ее груди было разорвано напрочь, и то, что должен прикрывать лифчик, во всей монументальной пудовой красе раскачивалось под ее мерное дыхание в полуметре от Павла. Полумрак и близорукость мешали ему получше разглядеть кусочек бесплатного стриптиза.
   -- Застегнитесь, -- потребовал он.
   -- И не... и не подумаю, -- так и не сумев одолеть одышку, уверенно ответила она. -- Это вещественное доказательство.
   -- Чего... доказательство?
   -- Что ты, козел, пытался меня того...
   -- Чего того?
   -- Ну, этого... Изнасиловать!
   -- Я-а?! -- удивление заставило Павла по-рачьи отползти от женщины на метр.
   -- А-а... а-а... -- ожил справа мужичок и вдруг зашелся в истеричном хохоте: -- А-а-га-га-га-га!..
   -- Вы это... чего? -- уже ничего не мог понять Павел.
   Мужичок в смехе бился затылком о ножку стола, которую он так и не
   одолел, и не скрывал слез, которые даже в полумраке кухни были
   заметны на его раскаленных щеках. Павел вскочил с пола, нашел
   глазами выключатель, щелкнул им и, сощурившись от света, снова
   посмотрел на щекатое лицо мужичка. Никаких слез на нем не было. Слезы всего лишь померещились. Но все остальное -- женщина с дынями грудей, разгромленная кухня с осколками фарфора и стекла на полу, изнемогающий в смехе мужичок -- как ни хотелось верить в их нереальность, существовали на самом деле.
   -- Я... я... я -- капитан милиции, -- вырвал из кармана куртки удостоверение Павел.
   -- Ты пытался меня изнасиловать, -- упрямо повторила женщина и презрительно посмотрела на удостоверение. -- Ты, гад, взломал дверь и ворвался в мою квартиру.
   -- Это я тебя, дуру, за решетку посажу! -- заорал Павел, который только теперь ощутил зубную боль. -- За сопротивление стражу порядка! Я тебя...
   -- Не ругайся, капитан, -- все-таки вскарабкался по ножке стола и принял вертикальное положение мужичок. -- Ее все равно не исправишь. Я с ней с первого дня после свадьбы скандалю...
   -- Врешь! -- прохрипела женщина.
   -- А чего ж не разведешься? -- удивился Павел. -- Я б такую стерву сам задушил.
   После такой суровой фразы ему пришлось отклониться влево. Мимо уха просвистел осколок чашки и с хряском врезался в стену. Фарфоровые крошки каплями брызнули по спине Павла, но он мужественно сделал вид, что ничего не произошло.
   -- Характер у нее такой, -- устало пояснил мужичок. -- Торгашкин характер. Она всю жизнь в торговле. При застое пивом торговала, а сейчас -кожей. На Тушинском рынке...
   -- Ах, кожей, -- все понял Павел.
   -- Если помните, у Данте торговцы были помещены в аду в самый последний круг, с самыми жуткими муками. Грешники еще те...
   Вскочившая с пола женщина бросилась на муженька, но теперь уже Павел успел схватить ее за руки у предплечий и плотно прижать к себе.
   -- Вызови патрульную группу! -- приказал он мужичку. -- Ее нужно в изолятор посадить.
   -- Не нужно, гражданин капитан. Она и так успокоится. Она отходчивая...
   -- Кравцов, -- впервые назвал мужичка по фамилии Павел. -- Скажи ей, что я ее посажу за дачу ложных показаний.
   -- Вы об этом... изнасиловании?
   -- Нет, я о том, что она сказала неправду следователю по делу о гибели певца Волобуева.
   -- Вовки, что ли? -- спросил у самого себя мужичок и только потом встряхнул вопросом затравленно дышащую супругу: -- Ты чего, Люсь, сбрехала-то?
   -- Пусти! -- рванулась она из рук Павла.
   -- А бузить перестанешь?
   -- Пусти!
   Слово было произнесено таким же тоном, как говорят уверенное "Да!", и Павел, которому уже порядком надоели и странное семейство Кравцовых, и мокрые мясистые руки женщины, и едкий запах пота, струящийся от ее слоистой шеи, и протяжная боль в зубе, разжал объятия.
   Не оборачиваясь, женщина запахнула свои выставочные груди
   остатками крепдешинового платья и уткой выплыла из кухни.
   -- Присаживайтесь, -- предложил Кравцов, поднявший с пола
   перевернутый стул-банкетку. -- Вы извините, что только три ножки.
   У нас все стулья такие.
   -- Спасибо.
   Исполнять цирковой номер балансировки Павлу не хотелось.
   -- У вас двое детей? -- спросил он и прислушался к звукам квартиры.
   -- Да-да. Двое. Мальчик и девочка. Точнее, девочка и мальчик.
   -- Они -- здесь?
   -- Дети в школе, во вторую смену. Знаете, школ мало, микрорайоны большие. Кому-то надо и во вторую смену ходить, -- и неожиданно сменил тему. -- А к нам уже приходил следователь. Полгода назад. Когда это... певец упал на мой "жигуль"... Крышу, кстати, помял.
   -- Теперь это дело веду я.
   -- Его до сих пор не закрыли?
   -- Они закрыли. Мы открыли.
   Кравцов сделал умное лицо. Растрепанные во все стороны волосы и свекольный цвет лица меньше всего подходили к такой гримасе. Получилась физиономия клоуна, который пытается понять, почему над ним смеются. Дрожащими пальцами Кравцов поправил воротничок клетчатой рубашки, сосчитал пуговицы, которых было уже на три меньше, чем до схватки, и все-таки поинтересовался:
   -- Вы считаете, что это... не самоубийство?
   -- Я пришел, чтобы поговорить с вашей женой, -- сощурившись, изучил укус на левой кисти Павел.
   Две красные точки походили на следы змеиных зубов. Павла никогда не кусала змея, но именно такие красные точки он видел в какой-то книжке. Если бы не видел, подумал бы о другом.
   Под мысли о змее вошла Кравцова. На ней ладно сидело бордовое трикотажное платье, а волосы так аккуратно лежали на голове, словно две минуты назад отсюда ушла ее двойник, а она сама, немного выждав за дверью, решила познакомиться с настырным капитаном милиции.
   -- Что вы хотели от меня? -- спокойно спросила она.
   Голос остался прежним. Даже у двойников голоса бывают разными. Павел еле сдержал удивление в себе. Все с тем же служебно-каменным лицом он спросил, глядя сквозь Кравцову:
   -- Мы можем переговорить один на один?
   -- Да-да, конечно! -- суетливо вскинулся Кравцов и скользнул, хрустя битыми стеклами и фарфором, мимо жены из кухни.
   -- Спрашивайте, -- властно потребовала она.
   На допросе лучше сидеть. Теперь уже Павла потянуло к стулу.
   -- Присаживайтесь, -- перевернул он еще одного трехногого уродца и поставил рядом с Кравцовой.
   -- Бл-лагодарю!
   Она с тяжестью баула, набитого ее любимыми кожаными пальто, придавила стул своим задом, и он даже не покачнулся. Павел тоже попытался сесть с такой же уверенностью и чуть не упал влево. Пришлось наклониться, чтобы не оказаться вновь на грязном полу. Теперь он выглядел роденовским "Мыслителем". Не хватало только кулака, прижатого к подбородку. Но кулак нужен был для все того же равновесия. Уперевшись им в колено, Павел внимательно посмотрел на бледное лицо Кравцовой и только теперь понял, что оно было густо-густо, до мучнистой плотности укрыто пудрой. Белое скрыло красное. Как снег -- кровь.
   -- Почему вы не рассказали следователю, что примерно за пять минут до гибели вашего соседа сверху Волобуева вы заметили двух незнакомых, скажем так, не живущих в вашем доме людей?
   -- Ну-у, сучка Ленка, -- прошипела Кравцова. -- Она заложила?
   -- Это не важно. Ваша соседка рассказала нам о том, что вы утаили.
   -- Вы когда-нибудь были свидетелем по какому-нибудь делу? -- еле не назвав его на "ты", спросила Кравцова.
   Павел вспомнил бледнеющее изжеванное лицо, оранжевую куртку, ставшую грязной, бормотание водителя, похожего размерами на медведя из цирка, и коротко ответил:
   -- Был.
   -- Тогда вы меня поймете.
   -- Значит, вы испугались?
   -- Меньше болтаешь -- спокойнее спишь.
   -- А убийца разгуливает на свободе.
   -- Мне-то что до этого?
   -- А вдруг он теперь решит убрать вас...
   -- Меня-а-а?!
   Плечами Кравцова сделал такое движение, будто хотела встать. Но что-то помешало ей это сделать. Она вновь всей массой придавила под собой стул, и он обреченно всхлипнул, хрустнув всеми ножками сразу.
   -- Меня-то за что?
   -- Вы одна видели возможных убийц Волобуева.
   -- Да что я видела?! Две спины в куртках... Да три слова услышала...
   Правый кулак Павла, несмотря на то что он был чуть ли не самым главным элементом удержания равновесия, оторвался от коленки, скользнул к боковому карману куртки, поворошил его и снова вернулся на постоянное место пребывания. Кравцова этого, кажется, не заметила, поскольку увидела на полу осколки своей любимой немецкой чашки. Ни в одном скандале до этого она ее не трогала, не била и сегодня, и то, что чашка с мадонной, которая была так похожа на Кравцову, расколотой лежала под стулом милиционера, наполнило горло слезами. Она не могла сказать наверняка, что эту пакость сделал муж, но грешить больше не на кого было. Если бы не наглый милиционер с хитрыми сощуренными глазками, она бы опять бросилась к муженьку, чтобы отомстить за поруганную чашку, но секунды таяли, а она все не бросалась. И слезы становились все ближе и ближе к глазам, будто по какому-то сосуду поднимались от горла к переносице.
   -- Давайте начнем по порядку, -- мягко предложил Павел. -- Вы сказали -- куртки. Опишите их, пожалуйста.
   -- Что?
   -- Я говорю, куртки опишите.
   -- Ах, куртки! -- Бедная чашка трупиком, разваленным надвое, лежала под стулом милиционера и упрямо не хотела склеиваться. -- Кожаные куртки. На левом, среднего роста парне была куртка из вареной кожи. Воротник из натуральной овчины, подстежка -- искусственный мех...
   -- Подстежка? -- удивился Павел. -- Значит, вы их спереди видели?
   -- Нет, сзади.
   -- А как же тогда...
   И вдруг, все поняв, закачал головой. Кравцова торговала "кожей" на Тушинском рынке и разбиралась в этом, как летчик в приборах в кабине самолета. А может, даже и лучше. Летчики все-таки иногда падают. Кравцова, судя по всему, никогда не проторговывалась.
   -- Со спины, -- подтверждая догадку Павла, упрямо сказала она. -- Я этот фасон знаю. Куртка короткая, на талии. Рукав -- реглан. Пояс с пряжкой, типа "мафия". Кнопки латунные, фигурные. Вот...
   -- А у второго?
   -- Тоже кожаная. Но поверхность другая. Крэк. Кстати, хорошего качества. Такого в Тушино нет.
   -- Вы не ошибаетесь?
   -- Смеетесь, что ли? Я уже пять лет это дерьмо турецкое продаю. Со ста метров определю, турецкая куртка или нет...
   -- А эта... ну, что на парне?
   -- Крутая вещь. Похожа на испанскую. Может, и французская. Швы хорошо прострочены. Ровно. И крэк однотонный, турецкий бы пятнами обсыпался или замаслился. И потом -- три четверти...
   -- Что три четверти?
   -- Куртка. По длине.
   -- А-а, понял! Это когда почти по колено?
   -- Да, по середине бедра. Кстати, куртка без мехового воротника. Типичный средиземноморский вариант.
   -- А брюки на них вы не заметили?
   -- Нет, брюк не заметила, не успела. Я мусор выносила. Мой козел как раз вниз спустился, к машине...
   -- Не надо оскорблений! -- хоть и громко, но как-то вяло, нехотя прокричал из глубины квартиры Кравцов.
   -- А я мусор решила вынести. Лифт у нас второй день не работал. Подошла к мусоропроводу и как раз их в спину увидела. Секунды три, не больше. Они к двери Волобуева свернули, и лестница их закрыла. Я мусор выбросила и ушла к себе. Все.
   -- Нет, не все. Вы слышали их слова.
   -- Да так, ерунда.
   -- В таких делах ерунды не бывает.
   Кравцова устало помолчала, посмотрела на осколки чашки и теперь уже ничего не ощутила. Душа закончила траур по чашке, и теперь красивый белый фарфор с красивым рисунком на одном из кусков, смотрелся чужим, как будто милиционер, сидя над ним, уже стал его хозяином. Пора было выгонять странного гостя, таким способом похищающего чашки, из квартиры, пора было подметать, и она торопливо выпалила все, что помнила:
   -- Правый, тот, что в крэке, сказал левому, что в вареной коже: "Таких уродов надо под корень валить, а ты адвоката из себя лепишь".
   -- Вот так дословно и сказал?
   -- Провалов памяти у меня еще не было. А потом слова такие заметные: урод, адвокат...
   -- А напарник что ему ответил?
   -- Ничего. Я же сказала: они к его двери свернули. Уже не так слышно.
   -- А как они выходили, вы видели?
   -- Я по два раза мусор не выношу!
   Она встала с видом победительницы, и вконец ослабевший стул грохнулся набок и затих среди осколков.
   Павел сразу ощутил себя ущербно перед стоящей Кравцовой и тоже медленно принял вертикальное положение. Сзади ничего не упало. Значит, его стул оказался получше хозяйского. Да и дела, кажется, тоже.
   Онемевшие в кулаке пальцы помяли воздух, медленно наполнились силой и вынули из бокового кармана куртки черный диктофон. Победно нажав на кнопку, Павел пояснил обомлевшей Кравцовой:
   -- Ваши показания зафиксированы. Но будет лучше, если вы завтра
   придете в мой кабинет на Октябрьской и подпишите текст показаний.
   -- Мы... мы так не договаривались, -- еле выжевала она пухлыми,
   укрытыми густым алым слоем помады губами.
   -- У вас есть зеркало? -- прижав диктофон к левой скуле, спросил он.
   -- Мы так...
   -- Вот зеркало, -- вошел на кухню Кравцов.
   На его дрожащей ладони круглым озерком воды лежало дамское зеркальце.
   -- Спасибо.
   -- Мы так...
   -- Ну надо же! -- изучив в зеркальце ноющий зуб, разочарованно произнес Павел. -- Кто кинул кроссовку?
   -- Она! -- крикнул Кравцов и отступил на шаг из кухни.
   -- От удара треснул зуб, -- опередил Павел движение Кравцовой за муженьком. -- Это типичное хулиганство.
   -- Но откуда я знала, что вы... что я...
   -- Придете завтра. Вот моя визитка, -- положил Павел на стол и зеркальце, и картонку со своими телефонами. -- И не вздумайте не явиться...
   Он пошел ко все так же приоткрытой двери, спиной чувствуя на себе два разных взгляда: злой женский и довольный мужской.
   Глава шестая
   ИТАК, ШОУ НАЧИНАЕТСЯ! СЛАБОНЕРВНЫМ ПРОСЬБА ДАЛЬШЕ НЕ ЧИТАТЬ!
   Барабанщик, сидящий в ушах Саньки, прошелся палочками по томам, встряхнул малый барабан, сыпанул дробь по большой тарелке, надавил ногой на педаль "бочки", и в этот момент, под самый мощный удар, после которого начинали вступление бас- и соло-гитары, замок в двери щелкнул, и бронированная плита поплыла на Саньку. Он отшатнулся от нее, как от бульдозерного отвала, вырвал наушники плеера, больно поранив мочки, и еле сдержался, чтобы не сделать еще один шаг назад.
   -- Чего тебе? -- Исподлобья, словно бык на красную тряпку, смотрел на него огромный серый мужик.
   Серыми были его джинсовая рубашка, брюки, коротко остриженные волосы, глаза, лицо, и, если бы не голос, Санька бы принял охранника за глиняного манекена. Но манекены не умеют жевать, а мужик делал это так старательно, будто только за это получал зарплату.
   -- Ты что, глухой?.. Фанат, что ли?
   В лежащих на груди Саньки наушниках комариком попискивал солист какой-то западной группы, и он подумал, что охранник еще примет это попискивание за его голос.
   -- Я -- к директору, -- с напускной смелостью выпалил он.
   -- Вы договаривались?
   -- У меня к нему письмо.
   -- От кого? Какая организация?
   Охранник казался человеком, с которым ни в коем случае нельзя делиться тайной. Саньке почудилось, что, если он сейчас скажет "Из зоны", охранник сжует эти слова, как жвачку, и закроет дверь. Но говорить что-то надо было, и он солидно произнес:
   -- Это конфиденциально.
   -- А что это? -- замерли челюсти охранника.
   -- Это значит -- секретно... Ну, от его родного брата ему письмо.
   -- А ты что, почтальон?
   -- Нет, я ваш новый солист, -- не сдержался Санька, и у охранника физиономия стала в два раза шире от улыбки.
   -- Гы-гы!.. Со-олист!.. Тут таких, как ты, солистов!..
   -- Не скаль зубы, а то в лобешник схлопочешь! -- в крике шагнул
   навстречу Санька. -- Иди стучи шефу, что к нему базар есть!
   -- А сам в лобешник не хочешь?
   Охранник напрягся в дверях. Теперь уже шире стало не только его
   лицо, но и грудь. Кажется, еще немного -- и он своими плечищами
   раздавит металлический косяк двери.
   -- Чего тут у тебя, старичок? -- раздался сзади, из-под мышки охранника, чей-то голосок.
   -- Фанат какой-то нервный приперся. Я его ща...
   Он все-таки шагнул к Саньке и сгреб его за грудки. Голова, гудевшая последние пару часов скорее не от музыки, а от бесконечных часов перелета из Читы в Москву, взвыла пожарной сиреной. Хотя это просто не стало хватать воздуха под клешнями охранника.
   -- Ты... я... шефу... ска... скаж-жи...
   Язык не знал, что пробормотать, чтобы спасти голову. Сирена выла все сильнее, и вот-вот должны были лопнуть барабанные перепонки.
   -- Слушай, не надо, -- попросил откуда-то из глубины все тот же голос. -- Давай я с ним сам поговорю. Фанатов уважать надо...
   -- Фанатов давить надо, -- не согласился охранник, но пальцы все же разжал.
   -- Пошли со мной, -- поймали рукав Санькиной куртки уже другие пальцы, тонкие, почти девичьи, вытянули его к себе из-за горы охранника, и Санька с перепугу опять чуть не сделал шаг назад.
   Лицо его спасителя было бородато, усато, космато, а над всем этим скопищем иссиня-черных волос несуразно, не к месту лежала отполированная лысина. И только рост мужика, который оказался на полголовы ниже Саньки, как-то успокоил его.
   -- Меня зовут Андреем, -- представился бородач. -- Я -- барабанщик этой вонючей группы. А ты кто?
   -- Я-а? -- Сирена в голове медленно затихала, и слова можно было произносить без режущей боли в висках. -- Я -- Александр Грузевич... Санька, короче. У меня это... ксива, то есть письмо Федору Федоровичу от его брата оттуда...
   -- А-а, понял, -- всеми своими волосищами кивнул Андрей.
   Вышло похоже на плавное движение опахала у лица арабского владыки. Такое опахало Санька видел в каком-то кино. Не хватало только владыки. Ни Санька, ни угрюмый охранник, который жевал все сильнее и сильнее, будто решил пережевать в муку свои зубы, на эту роль не годились.
   -- Пошли проведу, -- боком стал к двери Андрей.
   -- Шеф случайных людей запретил пускать, -- напомнил охранник и громко, по-насосному, сглотнул слюну.
   -- Он -- не случайный. Ты же слышал. У него важное письмо. Брат есть брат.
   Бородач провел Саньку по длинной, как коридор в пересыльной тюрьме, и такой же высокой, как тот коридор, прихожей. Только вместо зеленых камерных дверей с глазками, крытыми металлическими заслонками, вдоль стен по-музейному величественно стояли белые двери. Санька никогда в своей жизни не видел столько белых дверей. От них веяло чем-то больничным. Казалось, что если их открыть все одновременно, то можно будет задохнуться от запаха эфира, лекарств и хлорки.
   Они прошли мимо них, и ни одна дверь не открылась. Но когда в самом конце коридора бородач ввел Саньку в небольшую, метров десять квадратных, комнату, запах все же появился. Но не эфира, лекарств или хлорки, а чего-то приторно-сладкого. Почудилось, что кто-то в комнате недавно разлил по оплошности сироп и убежал из боязни быть наказанным.
   -- Секретарша у шефа. Как обычно, значит... Подожди здесь, -- показал на стул, обитый красивой зеленой тканью, бородач. -- Кстати, сними куртку.
   -- А-а, да-да, конечно...
   Саньке и самому уже надоел этот болоньевый мешок на теле, от которого пахло вокзальной сыростью и мышами. Он с радостью снял свою дерюгу, но, увидев на вешалке красивую кожаную куртку из коричневого крэка, почувствовал, что не может коснуться ее своей грязной одеждой.
   -- Может, я в ней побуду? -- обернулся он к бородачу.
   -- Да вешай ты! Мне все равно уходить пора. Я свой вопрос уже решил. Точнее, не решил.
   Его тонкие пальчики освободили вешалку от куртки. Бородач накинул ее на плечи, и Санька удивился, что они такие хрупкие у барабанщика. Люди за горой барабанов и тарелок всегда казались ему кузнецами, которые на виду у толпы куют раскаленное железо своим невидимым молотом. А бородач выглядел скорее пианистом. Или даже скрипачом.
   -- Посиди пару минут. Сейчас секретутка выйдет.
   Слово резануло слух, но Санька не стал ничего спрашивать. Усталость и без всяких приглашений посадила его на удивительно мягкий, похожий на пух стул.
   -- До свидания. -- Дал бородач пожать свою тонкую кисть и устало вышел из комнаты.
   Санька так старался одновременно и пожать ему эти пальчики и не раздавить их, что даже забыл попрощаться.
   Оставшись один, он только теперь заметил электрическую пишущую машинку, потом увидел монитор компьютера на столике секретарши, потом телефон и факс. Комната как будто не сразу стала видна, а вроде бы разворачивалась кадрами из фильма, и на экране появлялось то, куда устремлялась любопытная камера. Когда камера достигла двери, уже не хлипко-белой, а монументальной, в обтяжку обитой темно-зеленой кожей, левая створка ее открылась в сторону секретарской комнаты, и из нее выпорхнула такая красивая девица, что у Саньки похолодело все внутри.
   Говорят, что немцы всех своих красивых женщин сожгли на кострах в мрачные годы средневековья. Сожгли потому, что красивых считали ведьмами. Хотя дело, скорее всего, в зависти. В эту минуту Санька бы спас из огня вошедшую в комнату девушку. Если бы ее, конечно, решили сжечь. У нее было такое красивое лицо, что ему даже показалось, что оно светится. Сладко-приторный запах стал еще заметнее. Это были духи, но сравнение с сиропом сидело в башке, и теперь показалось, что Саньке прямо под нос поднесли бокал с этим сиропом.
   У девушки почему-то огнем пылали щеки. Она молча, с полным безразличием, будто перед ней была мебель, а не парень неплохого возраста и не самой дурной внешности, проплыла мимо него, и Санька с удивлением заметил, что она сжимала в кулачке трусики.
   -- Здравствуйте, я... вот... -- в спину ей пробормотал Санька, но, кажется, так и остался для девушки мебелью.
   Она беззвучно скользнула за белую дверь в комнату напротив, и оттуда вскоре донесся шум журчащей воды. Потом его сменил уже другой, булькающий звук. Девушка явно полоскала рот. Когда она выплевывала воду в раковину, казалось, что за дверью находится не райское создание, а огромная тетка из тех, что продают пирожки у вокзалов.
   Наверное, она плескалась бы там сутки, но звонок, ворвавшийся в комнату, заставил ее выйти из-за белой двери. Ловко перебирая стройными лайкровыми ножками, она скользнула на свое место, ловко провернулась на кресле-крутилке вправо и сняла трубку с элегантностью манекенщицы, сбрасывающей соболиное манто с плеч под вздох зала.
   -- Рада вас слышать, Леонид Венедиктович, -- пропела она в трубку.
   Печально, но голосочек у нее оказался чуть надтреснутым. К лицу он явно не шел. К такому антуражу требовалось что-нибудь похожее одновременно на писк мышки, мяуканье кошечки и звон колокольчика.
   -- Эдик у себя... Да, он вечером к вам заедет... Соединить?
   Она все с той же грациозностью притопила клавишу, беззвучно опустила трубку на рычажки и только теперь показала, какого цвета у нее глаза. Они были серо-зелеными. Но почему-то смотрелись карими. Наверное, потому, что Саньке всегда нравились девушки с яркими, по-восточному карими глазами, и он не мог не дополнить красоту девушки своей частичкой красоты.
   -- Вы по какому вопросу? -- спросила она, посмотрев на грязную санькину куртку, нагло висящую на белоснежной вешалке.
   -- У меня письмо к Федору Федоровичу, -- еле нашел он в себе силы ответить. -- От брата.
   -- Давайте его.
   -- Ну, я бы сам...
   Он остолбенело смотрел на ее протянутую ладошку. Именно в этой ладошке были еще пару минут назад зажаты трусики, и от этого даже пустой открытая ладонь казалась стыдной.
   -- Я бы...
   -- Давайте ваше письмо.
   Ее властности мог бы позавидовать Косой.
   Санька нехотя достал из кармана брюк паспорт, вынул из его страниц драгоценную бумажку и старательно разгладил сгиб, проходящий посередине.
   -- Вот... Только осторожно, не потеряйте.
   Девушка ничего не ответила. Она взяла бумажку двумя пальчиками за уголочек с таким видом, будто держала за хвостик мертвую мышь, и торопливо унесла ее за темно-зеленую дверь. Назад она вышла не так быстро, как ожидал Санька. И снова у нее были алые щеки.
   -- Зайдите, -- безразлично сказала она.
   Санька метнулся к куртке, потом к двери, потом опять к куртке. Дорожная привычка держать все свое при себе все-таки заставила сорвать куртку с вешалки. Сунув ее под мышку, он нырнул в кабинет и, увидев сидящего за огромным столом человека, чуть не брякнул: "Здравствуй, пахан!"
   Из глубины огромной комнаты на него смотрел своими сонными
   глазами... Косой. Высокий лоб с залысинами, выступающая вперед
   челюсть с обветренной нижней губой, широкий мужицкий нос. Ноги,
   ставшие чужими, с натугой, медленно подвели его к столу, и только
   после того, как хозяин кабинета прохрипел: "Садись", он разглядел мешки на подглазьях и желтую каплю бородавки на подбородке. Призрак Косого испарился из кабинета. Остался исключительно солидный мужчина в синем костюме при галстуке, который держал в руках его записку и смотрел на Саньку странным взглядом.
   -- Ах да, забыл!.. Бывшим зекам нельзя говорить "Садись". Присаживайся... Как тебя звать-то?
   -- Санька, Федор Федорович.
   Хозяин нервно дернул бровью и положил записку на стол.
   -- Я не Федор Федорович. Когда-то был Федором Федоровичем. Но в шоу-бизнесе свои законы. Здесь очень важен яркий псевдоним. Поэтому я теперь Эдуард Золотовский. Запомнил?
   -- Д-да... А как, извините, отчество?
   -- Нету отчества! -- еще дальше отодвинул от себя записку Золотовский. -- Я же сказал, Эдуард! Это псевдоним. У псевдонимов отчества может не быть.
   -- Косой хорошо о вас говорил, -- соврал Санька.
   Просто требовалось что-то сказать, а ничего в голове не было.
   -- Что же он такое говорил?
   -- Что вы его в зоне не забываете.
   Санька сказал, а сам, не закрывая глаз, сожмурился. Ему было страшно от того, что Золотовский может среагировать плохо, и он с ужасом ждал ответа, совсем не видя его лица, хотя глаза так и оставались открытыми.
   -- Если бы он меня слушался, то не попал бы туда, -- недовольно пробасил Золотовский.