Христофоров Игорь. Смертельное шоу

   Попавшийся на пути рейсовый автобус помог ему минут на десять сократить путь. Он пролетел от остановки еще квартал, свернул за угол и сквозь шум ветра, забивающий уши, услышал звон стекла и хлопок. Метрах в ста впереди него метнулась от окна невысокая фигурка. Человек с коротко остриженной, почти лысой головой испуганно перебежал улицу, нырнул под арку дома, и стало так тихо, будто никого на улице никогда и не было.
   Перейдя на шаг, Санька дохромал до окна, от которого отпрыгнул незнакомец, и тревога, томившаяся у сердца, обожгла виски. Это было окно в офисе Буйноса. Возможно, даже то, через которое луч обжигал позолоченную раковину. Половина стекла была разбита вдребезги, но только часть осколков каплями лежала на асфальте. Остальные, видимо, упали вовнутрь комнаты.
   Внезапно висящая на окне штора жалюзи из серой стала красной и дохнула на Саньку жаром и едким запахом жженой пластмассы. Он отшатнулся, скользнул взглядом по жирным каплям сварки, удерживающим металлическую решетку на окне, и бросился к двери офиса.
   -- Куда?! -- окриком встретил его охранник.
   Пластиковая визитка на его груди смотрелась даже не визиткой, как у охранника у двери Буйноса, а приклеенной почтовой маркой.
   -- Там пожар! -- еще громче мужика вскрикнул Санька.
   -- Пропуск! -- закрыл телом вход в здание охранник.
   -- Н-на! -- коротким тычком вмял ему Санька кулак в пах.
   -- А-а! -- в рифму ответил мужик и стал заметно ниже.
   Оттолкнув скорчившегося охранника, Санька вбежал в уже знакомый холод. Воздух в этом конце коридора был чист, как где-нибудь в Альпах, а в дальнем его конце, у кабинета Буйноса, на стуле храпел, широко раскрыв рот, второй охранник.
   Грохот санькиных шагов разбудил его. Он вскинулся на стуле, заученно бросив руку к кобуре, но знакомое, уже виденное сегодня лицо парня остановило ее.
   -- Огонь! Там -- огонь! -- прыгнул к двери Санька и рванул ее на себя.
   Горный воздух тут же стал воздухом свалки. Ядовитая вонь ударила в голову, забила дыхание и сразу стала хозяйкой офиса.
   -- Вла...а-аимир Захарыч, -- прохрипел в затылок Саньке охранник.
   В его голосе ощущался детский страх.
   Посреди комнаты, окруженной огнем, будто посаженными по кругу красными кустами, лежал на полу Буйнос. По рукаву его пиджака и левой поле плясало пламя, а половина лица была почему-то черной.
   Набрав побольше воздуха в легкие, Санька бросился в комнату, и тут же от нестерпимой боли заныла кожа на лице, шее и кистях рук. Ее будто бы сдирали заживо.
   Схватив Буйноса за ноги, он поволок его к двери, а пламя на рукаве становилось все сильнее и сильнее, словно обрадовалось появлению новой жертвы.
   -- Сними куртку! Свою! -- еще только ударившись боком о дверной косяк, заорал Санька. -- Быстро, твою мать!
   -- Я... это... уже, -- хрипел в спину охранник. -- И что... это, что?
   -- Накрой пламя!
   -- Оно горячее!
   -- Дай сюда!
   Вырвав из вялых пальцев черную куртку, Санька упал с нею на рукав, ладонью прибил пламя.
   -- Помер, да? Помер? -- грустно выспрашивал охранник.
   Он и здесь вопросы задавал как ребенок, который только сейчас узнал, что люди умирают.
   -- Нет! Он хрипит! Не слышишь, что ли?
   -- С-сука! -- вцепились Саньке в рубашку чьи-то мощные пальцы.
   С легкостью пушинки они развернули его. Перед глазами качалось разъяренное лицо первого охранника.
   -- Скорую вызови, идиот! -- крикнул в эти тупые глаза Санька, и пальцы сразу ослабли, стали пластилиновыми.
   -- Че... чего тут? -- удивленно спросил второй охранник.
   -- Поджог! С покушением на убийство! Да вызови ты скорую!
   -- Тут это... близко, -- первым очнулся охранник без куртки. -- По вызову час ехать будут. А больница -- пять минут. Если бегмя...
   -- Так давай бегмя! -- скомандовал Санька.
   Сорванная с Буйноса куртка открыла дымящийся, в пропалинах, пиджак, открыла наполовину почерневшее, с вытекшим глазом, лицо. Охранник, прибежавший от входа, поднял начальника на руки, поднял как ребенка и под хлопки открывающихся дверей в коридоре побежал к выходу.
   -- Что такое? Что случилось? Почему воняет? -- прибывал и прибывал народ к гудящей двери. -- Огонь! Го-орим! Все горим!
   -- На улицу! -- ощутив, что страх нужно куда-то направить, закричал Санька. -- Все на улицу!
   -- И мне? -- опять по-детски, глупо спросил оставшийся охранник.
   -- А ты... Ты вызови пожарных!
   -- Есть! -- обрадовался приказу здоровяк и бросился по коридору, локтями отбрасывая от себя длинноногих сотрудниц.
   -- Во-оло-одя! -- ударил по ушам единственный знакомый голос.
   Санька отвернулся от двери и близко-близко, до головокружения близко увидел глаза Нины. Они как-то враз набухли, помутнели и выдавили из себя светлые полоски слез. Он еще никогда не видел Нину плачущей, и потому даже не поверил, что это она. А не поверив, приказал ей официально, сухо, как мог приказать любому из обезумевших сотрудников офиса:
   -- Иди на улицу! Быстро!
   -- Во-о... Во-о... Во-ова! Он по-гиб! -- обреченно пропела она.
   -- Ничего он не погиб! Его уже там нет!
   -- А где он? -- сморгнула последние слезы Нина.
   -- Охранник его унес. В какую-то вашу больницу.
   Грохот каблучищ перекрыл его слова. Охранник без куртки подбежал к ним, чуть не сбив с ног Нину, согнулся в одышке и прохрипел в пол:
   -- По... по... вы... вы...
   -- Ясно, -- перевел его речь на русский язык Санька. -- Пожарных вызвал. Да?
   -- Да.
   -- Тогда пошли отсюда.
   Пламя, словно услышав его слова, ударило из комнаты в коридор жгучим красным языком. Все трое отшатнулись от двери, и Нина вдруг вспомнила:
   -- Там -- приз. Раковина. Она дорогая...
   -- Не дороже нас, -- ответил Санька и, схватив Нину за руку, потащил к выходу.
   Охранник топотал вслед за ними. Он дышал громче, чем гудело пламя за спиной.
   Только на улице, хватанув ртом хоть и горячий, но все-таки чистый воздух, Санька ощутил, как мутно и дурно в голове. Еще минуту -- и они угорели бы.
   Глава четырнадцатая
   НЕМНОГО ТЕНИ ПОД БРОШЕННЫМ ЗОНТИКОМ
   -- Отдыхаете?
   Бывает такая усталость, что нет сил даже думать. А уж говорить... Говорить -- это двигать губами, языком, мышцами щек, говорить -- это так тяжело, если всех сил осталось, чтобы стоять, прислонившись спиной к горячему и, наверное, грязному столбу, и тупо смотреть на черные масляные пятна на асфальте, которые должен накрыть своим оранжевым издолбанным телом автобус.
   -- А вас искали...
   Столб, нет спору, хорошая опора, но если всей тени от него -тростиночка шириной в три сантиметра, а в голову солнце вбивает клин за клином, то лучше перебрести метров на десять левее. Там, у бока бывшего журнально-газетного киоска, ставшего по воле времени вино-табачно-пиво-сникерсным, есть целебный пятачок тени. Ровно на одного человека. И оттого, что никто еще не додумался занять его, хотя автобус на Перевальное ждали не менее сотни человек, Санька ощутил зов этого клочка тени. Как будто если бы он не стал в него, тень навеки умерла бы и уже никогда не появлялась у ржавого бока киоска.
   -- Если он появится, что ему передать?
   Нет, идти все-таки легче, чем говорить. В этом пекловом Приморске, похоже, не осталось нормальных людей. Кто их сюда свозил, в одно место? Может, какой-то шутник, захотевший проверить, что получится, если поселить у моря много-много идиотов. Стоит человек, ждет автобуса, а к нему подходят сбоку и начинают что-то спрашивать. Будто не видят, что у него закопченая от гари шея, которая отказывается поворачивать голову. Даже такую легкую и такую пустую. А может, самая тяжелая голова -- это как раз самая пустая голова?
   -- Так что Ковбою передать?
   Вопрос совпал с шагом в тень, и от этого показалось, что и задала его именно тень.
   Осоловелыми глазами Санька посмотрел под ноги, увидел пару
   сплющенных жестяных банок, порванную пачку сигарет, гирлянду
   разнокалиберных окурков и, зачарованно проведя по ней взглядом,
   только сейчас заметил, что из треугольника тени -- а издалека он
   четко виделся треугольником -- серой дорожкой лежит еще одна тень. Глаза, соскользнув с окурочной ленты, пробежались по новорожденной тени, наткнулись на огромные черные ботинки с застежками-баклями, поднялись от них по ровным загорелым ножкам и черным наколенникам, потом через все такое же загорелое и по-женски нежное -- к бахроме джинсовых то ли шорт, то ли плавок, а уже от них почему-то сразу, не замечая уже ничего по пути, к лицу.
   -- Даша?
   -- Я не Даша. Я -- Маша, -- подвигала вперед-назад колесиками девушка.
   -- Правда?
   -- Я уже минуту задаю вам вопросы, а вы не хотите отвечать. Я могу и уйти...
   Ее лицо действительно стало обиженным. Она даже губки сложила так, как положено, чтобы поверили в ее искреннюю обиду. Санька не поверил. Он устал от глупых приморцев, а Маша, несмотря на милое загорелое личико, тоже входила в их состав.
   -- Ты что-то говорила про Ковбоя?
   Губки разжались быстрее, чем бывает при серьезной обиде.
   -- Он искал вас.
   -- Правда?
   После того, как к пылающему офису Буйноса приехали на двух машинах доблестные приморские пожарные, но приехали без воды, а в колонках ни на этой улице, ни на двух соседних воды тоже не оказалось, Санька понял, чем все это закончится, и пошел искать Ковбоя. Дома он застал распахнутое настежь окно, тишину в пустых комнатах и лай крохотной кудлатой собачонки, живущей в огромной будке в глубине двора. Почему собака молчала в его первое появление здесь, Санька не знал. Возможно, ее не настолько плохо кормили, чтобы она стала злой. Или кормили совсем плохо, и у нее не было сил на лай. Сосед, худющий мужик с лицом, изможденным вином и солнцем, охотно объяснил, что этот выродок, сын дуры и стервы, безотцовщина и сволочь, всю жизнь кравший у него яблоки и помидоры из сада и огорода, как уехал рано утром на своих гребаных роликах, так и не возвращался.
   Сожитель мамаши, возникший на пороге квартиры все в той же майке и в тех же трикотажных штанах, в паузе между пережевыванием чего-то своего, таинственного, объявил, что сто лет этого чайника, бездельника и олуха не видел. Поскольку сегодняшний день четко входил во временной объем ста лет, то Санька больше ничего не стал выяснять. Он пошел к набережной, к остановке рейсового автобуса, чтобы по приезду в Перевальное объявить группе, что ему все смертельно надоело, что все авантюры заканчиваются так, как они и должны заканчиваться, и ноги его больше не будет ни в Приморском, ни в его чудном поселке-пригороде Перевальном. А если хотят петь без него, то пожалуйста. У того же Эразма рост не меньше, чем у Киркорова или Юлиана. А петь можно и с гитарой в руках. Не он первый, не он последний.
   -- Значит, Ковбой был здесь?
   -- Ну а я о чем говорю полчаса!
   -- Как гном и дом...
   -- Что?
   -- Сказка такая есть. Гном ушел по делам. Задержался. Дом решил, что гном потерялся, и пошел его искать. Гном вернулся, дома нет. Тоже пошел искать. Дом вернулся, гнома нет. Ну, и так далее...
   Зачем он так много говорил? Голова стала уже не просто чугунной, а какой-то стальной. Наверное, поэтому ее так клонило к земле. А может, он и рассказывал эту белиберду во сне?
   -- Сколько сейчас времени? -- спросил он.
   -- Полпятого.
   -- А это Приморск?
   -- Приморск. А что?
   -- Это я так. Показалось, что в Париже... Так что Ковбой сказал?
   -- Он извинился.
   -- За что?
   Нет, мозги совершенно не хотели соображать. Только ссадина на щеке Маши, превратившаяся за сутки из ссадины в часть загоревшей кожи, напомнила о прошлой встрече.
   -- А-а, понял-понял! -- вскинул он руку.
   -- Еще он сказал, что...
   Что-то черное и быстрое, торпедой пролетев мимо них, с грохотом ударилось в ржавый бок киоска. Внутри сооружения послышалось звяканье, хриплый мат, и половина стального бока неожиданно распахнулась. На пороге киоска стояла тетка с распаренным банным лицом и смотрела на Саньку с неповторимой ненавистью. Казалось, что даже волосы на ее округлой голове наклонились в сторону Саньки, чтобы при первой же возможности уколоть его.
   -- Ты что, сволочь, наделал?! -- взвилась тетка.
   Судя по хрипоте голоса, она или выкуривала в день по десять пачек "Беломора", или выпивала не меньше бутылки водки. Или слишком часто скандалила.
   -- Я-я? -- невольно отступил Санька и сам себе удивился.
   До этой минуты ему казалось, что он уже ни одного шага не сделает.
   -- А кто?! Я, что ли?! -- уперев мясистые руки в еще более мясистые бока, танком напирала тетка. -- Ты это... по стенке врезал и с полки вдребезги четы... нет, десять бутылок водки и еще...
   -- Это не он, -- подал голос Ковбой.
   Он стоял, держась за угол киоска, и дышал с такой яростью, будто едким дыханием хотел сжечь тетку.
   -- А ты кто?! -- сжав выгоревшие бровки, спросила она.
   -- Я -- местный, приморский...
   -- Ну и что?
   -- Это я не рассчитал. Камень под ролик попал, а там пятка...
   -- Где? В ролике пятка?
   Краснота на лице тетки загустевала прямо на глазах. Ее будто кто выкрашивал кистью. Прямо на виду у всех стоящих.
   -- Ты мне мозги не компостируй! -- уже громче обычного прохрипела тетка. -- Как я хозяину отчитаюсь?! А?! Четы... десять бутылок водки!..
   -- На! -- сунул Санька в ее мокрые пальцы стольник. -- Хватит?
   Что-то щелкнуло. То ли опять под колесико Ковбоя попал камешек, то ли в голове у тетки включился калькулятор.
   -- Хватит, -- фыркнула она. -- И это... от киоска отойдите. А то вы мне всех покупателей разгоните...
   Никто из троих даже не сдвинулся с места. Тетка постояла для приличия еще секунд десять, со вздохом вернулась в прокаленный солнцем стальной ящик и громко захлопнула за собой створку. Только теперь Санька понял, что это была дверь. Тетка смотрелась настолько мощной и сильной, что он даже подумал, что она в ярости высадила полбока у киоска.
   -- Я вас это... весь день ищу, -- раздраженно сообщил Ковбой. -- Даже в Перевальном был.
   -- Серьезно?
   -- А то нет! Ваши все как раз репетировали. Музыку, в смысле, гнали...
   -- Понравилось?
   -- Ага! Особенно длинный такой, с гитарой. Лабает круто! Собаки во всех соседних дворах гавкали.
   -- Ну, я тогда пойду, -- обиженно произнесла Маша.
   Сразу ощутив себя лишней, она уже без кокетства поджала губки, описала круг и поехала в сторону набережной. А говорила, что уйдет.
   -- Спасибо, Маша! -- крикнул Санька ей в спину.
   -- Не за что, -- ответила она, но ее слова никто не услышал.
   -- Наверно, я опоздал, -- догадался Ковбой.
   -- С чего ты взял?
   -- У вас шея того... в гари.
   -- Молодец. Значит, ты об этом хотел мне утром сообщить?
   Обернувшись, Ковбой вобрал в себя взглядом чадящий выхлопом автобус на Перевальное, сбившуюся у его дверей горячую, без остановки шевелящуюся толпу, и эта толпа почудилась ему единым живым существом. И то, что оно было таким огромным, таким потным и суетливым, вдруг навеяло подозрение, что существо наделено сильнейшим слухом и только и делает, что ждет его слов.
   -- Идемте к берегу. На пляже мало людей.
   Санька хотел ответить: "Это -- мой автобус", но ничего не сказал. Ему страшно не хотелось идти, но он вдруг представил духоту в автобусе, совершенно невероятную южную духоту, которую автобус вроде бы порождал сам и сам возил до Перевального и назад, и он послушно зашаркал по асфальту за Ковбоем.
   Они еле нашли тень под чьим-то забытым зонтом. Санька упал прямо на горячую гальку, подвигался телом, приспосабливая камешки к себе, и тут же закрыл глаза. Тени не хватало на ноги от колен и ниже, но он не подобрал их. Дрема накатила на него, и Санька, зевнув, врастяжку спросил:
   -- Та-ак что случилось?
   -- Утром ко мне того... тот парень пришел.
   -- В серой майке?
   -- Нет, в белой.
   -- Надо же. Значит, он не такой бедный, чтобы иметь одну майку. А загар?
   -- Что, загар?
   -- Какой у него загар? -- поупрямствовал Санька.
   -- Я же говорил -- красный. Не наш.
   -- Так. И что дальше? Попросил еще раз записки разнести?
   -- Нет, -- помялся Ковбой, но все же ответил: -- Он попросил меня вбросить бутылочку в офис Буйноса.
   Новость заставила Саньку сесть. За пару минут разговора кроссовки и штаны накалились так, будто лежали на жаровне. Их нужно было спасать. Оттолкнувшись ладонями от гальки, Санька вдвинул себя глубже в тень. Кроссовки посерели, и стало заметно легче. Он словно бы в воду окунул ноги.
   -- И ты что... бросил?
   -- Нет. Я отказался.
   -- Как? Вот так запросто взял и отказался?
   -- Я пятку ему показал. С раной. Он сразу смурной стал.
   -- А как же ты с такой раной и на роликах? -- удивился Санька.
   -- Да разве это рана?! Ерунда! Я пока научился по стальному поручню на одной ноге съезжать, знаете, сколько раз на лестницу, прямо на бетон, падал?
   -- Это там, на набережной?
   -- Ага! По сто синяков в день зарабатывал. Зато теперь точно знаю, что в агрессив-инлайн-скейтинге мне равных нету! В Приморске -- точно! А может, и в Москве... Вот про Америку не знаю. Они раньше нас на роликах гонять начали...
   Солнце жгло и жгло непокрытую голову Ковбоя, но он упрямо не приближался к тени. Он будто бы решил ее всю целиком подарить Саньке.
   -- А он... тот парень, -- осторожно спросил Санька, -- больше тебя не видел? Ну, в смысле, на роликах?
   -- Нет. Сто процентов, что нет! И я его не видел.
   "А я видел", -- чуть не сказал Санька. Хотя, возможно, бутылку с зажигательной смесью бросал в окно вовсе не парень в серой майке, а какой-нибудь местный пацан. Мало ли желающих в провинциальном Приморске заработать пару сотен баксов за бросок какой-то бутылки в окно!
   -- И потом, я сразу понял, что дело тухлое, -- грустно сообщил Ковбой.
   -- В каком смысле?
   -- Ну, он мне сказал, что всего-то делов сначала стекло разбить, а уже потом бутылку вбросить... Я и понял, что опасно. И еще я про Буйноса спросил, а он сказал, что его в это время в офисе не будет, а бутылка -это предупреждение. Чтоб понял, значит, что они не шутят...
   -- А кто -- они?
   -- Не знаю. Я никого, кроме этого парня не видел.
   Санька снова закрыл глаза. Солнце проникало и сквозь веки. Оно усыпляло и одновременно мешало спать. Солнце тоже было частью Приморска, и было непонятно, какое же тогда солнце стояло над Москвой, где не было такой одуряющей жары.
   -- Он новой встречи тебе не назначил? -- не открывая глаз, спросил Санька.
   -- Нет... Просто сказал, что на днях зайдет.
   -- И все?
   -- Все. Чтоб мне на роликах гонять разучиться!
   Глаза заинтересованно открылись. Мутно, как сквозь полиэтиленовую пленку, Санька увидел уже знакомые оранжевые ботинки с выгрызенными из ряда двумя средними колесиками.
   -- Ты бы сменил их на черные. За километр видно. Как семафор.
   -- Привы-ычка, -- протянул Ковбой. -- Я на них ездить научился.
   -- А зачем средние колесики снял?
   -- Они сами отлетели... Точнее отлетели носовые и концевые. А средние я на их место сам сместил.
   -- Сколько в Приморске приличных гостиниц?
   Ковбой удивленно посмотрел на пунцовое лицо собеседника, на его закопченую шею и, совсем не понимая, какое отношение к его ботинкам имеют гостиницы, невнятно ответил:
   -- Мало. А в каком смысле?
   -- Ну, сколько таких, где могут останавливаться новые русские?
   -- Наверно, "Националь"...
   -- Та-ак.
   -- И "Астория".
   -- Прямо как в Москве!
   -- Что в Москве? -- не понял Ковбой.
   -- Значит, так... Тебе крохотное задание. Потусуйся возле этих гостиниц. Желательно даже в холл попасть. Только без этих дурацких оранжевых ботинок. Понял?
   -- Ага.
   У Ковбоя уже секунд двадцать было лицо школьника-двоешника, которому пытаются объяснить теорему из курса высшей математики, а он не может понять, что же за идиот решился на такое бесполезное объяснение.
   -- Что ты понял? -- тихо спросил Санька.
   -- Чтоб купил черные ролики...
   -- А так, без колес, на обычной подошве, ты передвигаться не умеешь?
   -- Давно не пробовал.
   -- А ночью в туалет ты тоже на роликах катишь?
   -- Я ночью не встаю, -- сморщив лоб, ответил Ковбой.
   -- Короче, обуешь кроссовки. Бес колес. Вот теперь понял?
   -- Ага.
   После этого ответа хотелось врезать подзатыльник. Но вся санькина
   начальственность была временной, рожденной скорее благодарностью
   Ковбоя, что догнал прошлой ночью да не убил, а не чем-то более
   возвышенным или, что еще прочнее, материальным. И тогда Санька
   почувствовал, что нужно все-таки подкрепить свои слова.
   -- Если все получится, Буйнос заплатит тебе за услугу, -- пообещал
   Санька, но, вспомнив бронзовое лицо, сам в этом засомневался.
   Но первая заповедь командира -- никогда и ни при каких
   обстоятельствах не показывать подчиненным свои сомнения. И Санька
   погнал без остановки и без капли неуверенности в своих словах:
   -- Мне нужен один человек. Очень нужен. У него высокий рост, благородное лицо, длинные волосы такого... светловатого типа, почти русые. Скорее всего, он -- карточный шулер. Или что-то в этом духе. Короче, денег -- море...
   -- Так это надо в казино искать, -- задумчиво вставил Ковбой.
   -- А сколько их в городе?
   -- Приличных -- шесть-семь. Остальные, считай, притоны...
   -- А самое лучшее?
   -- Буйноса! Его казино -- самое крутое.
   -- Вряд ли тебя туда пустят.
   -- Это точно, -- горько вздохнул Ковбой. -- Даже без роликов...
   -- Короче, две гостиницы -- твои... Да, он еще костюм носит. Синий такой, с отливом. Наверное, жутко дорогой.
   -- По такой жаре никто костюмов не носит. Прикинь, как свариться можно! Чистый умат!
   -- В общем, найди мне двух-трех самых красивых, высоких и длинноволосых. На контакт с ними не иди. Покажешь издалека, а я сам решу. Лады?
   -- Ага. Сделаем.
   -- А если парень, ну, тот парень явится, посвистишь мне. Значит, ты уверен, что он не местный? -- посмотрел прямо в измученные глаза Ковбоя Санька.
   -- На сто один процент.
   -- Вот это и странно.
   -- А зачем вам этот красавчик? -- по привычке попытался подвигать туда-сюда ногами Ковбой, но они не двигались.
   Колесики увязли в гальке, как в жирной глине. Прибойная полоса цепко держала его, и Ковбою стало неуютно. Он впервые в жизни ощутил, что в роликах нет спасения.
   -- Он будущее может предсказывать, -- ответил Санька. -- Я тебя с ним познакомлю. Он и тебе все предскажет.
   -- Я не хочу знать будущее, -- с неожиданной злостью ответил Ковбой.
   -- Почему?
   -- Будущее у всех одинаково.
   -- Ты имеешь в виду смерть?
   Сухие губы Ковбоя не разжались. Он смотрел на синее-синее, стеклянное-стеклянное море, в котором когда-то утонул по пьяни его отец, и ни о чем не думал. Ему почему-то хотелось спрятаться. Хотя от смерти, сколько ни прячься, все равно не утаишься.
   -- Ладно, философ, держи лапу, -- протянул ослабевшую ладонь Санька.
   Кисть Ковбоя оказалась узкой и сухой. Как ветка умирающего деревца.
   В эти секунды они не знали, что их рукопожатие видит еще один человек.
   Глава пятнадцатая
   "ГИБСОН" С ПЕРЕРЕЗАННЫМИ ВЕНАМИ
   -- Р-рота, па-адъем!
   Это -- Андрей. Такой глотке позавидовал бы любой старшина роты. Нужно не меньше бочки спирта и три-четыре ангины, чтобы вылудить подобное горло.
   -- Я-а что сказал?! Па-адъем, волки! Жрать и репетировать!
   -- Уроды мышьяковские! Я вас ненавижу!
   Это -- Эразм. Он всегда говорит не то, что думает, а думает не о том, о чем нужно думать. Под утро ему наконец-то приснилась голая девица с сочными формами, и он успел лишь положить ее грудь себе на ладонь. Крик Андрея развеял грудь, будто клубок пара, и теперь, как Эразм ни жмурил глаза, девица не возвращалась. Наверное, голые порнодивы из снов не любят, когда на них орут.
   -- Зачем я с вами поехал в этот гребаный Приморск! Первый раз за месяц приснился нормальный сон и тут...
   -- А что такое сны?
   Это -- Виталий. В его вопросе -- ответ. Сны наваливаются на него
   тяжко, будто бетонная плита. Удар -- и мира нет. Виталий не знает,
   что ничего нет лучше такого сна, потому что не нужно подтасовывать
   утром сновидение под свою жизнь. У него мир двумерен. День -
   свет, ночь -- темень. Такие люди легко обращаются в любую веру. Но Виталия никто не обращал, и он был счастлив в своем недоступном для чужих глаз двумерном мире.
   -- Мне б хоть один сон... А они цветные или так... черно-белые?
   -- Разные. У негров -- черные, у китайцев -- желтые.
   Это -- Игорек. Он всегда говорит невпопад. Наверное, потому, что слишком быстро говорит. Он вообще все делает быстро и поэтому у него мало что получается. Но если получается, то лучше уже не сделает никто. Он внушил Виталию мысль о группе, придумал глупое название методом тыка в первую попавшуюся страницу словаря великорусского языка, а потом увеличил ее состав, пригласив барабанщика Андрея, которого он случайно увидел на танцах в каком-то занюханом парке.
   -- Репетиции без солиста -- это как плавать в бассейне, где нет воды. Санька, дай слово, что будешь приезжать вовремя!
   -- Даю.
   Это -- Санька. Прошлой ночью он попал в двухмерный мир Виталия. День -- ночь -- день. Упав на диван прямо в одежде, он очнулся только от крика Андрея и поэтому не мог понять, какой все-таки шел день: тот, в котором сгорел офис Буйноса, или следующий. У Саньки почти все было среднее: рост, вес, размер ноги и головы, оценки в школе. Не средним у него получились волосы (они выросли золотисто-русыми, под Есенина) и голос. Правда, эпоха микширования и компьютерных студий сделали голос почти ненужной вещью для певца, но Санька еще этого не знал и своим теноровым "А-а-о-о!" гордился.
   -- А чего жрать-то будем, Андрей? -- первым поинтересовался он меню.
   -- Щас узнаю! Мне хозяйка сказала, что завтрак готов!
   -- Серьезно? -- привстал на локтях Эразм. -- Завтрак? Ну, парни, я такое только в пятизвездочном отеле в Майами видел!