Страница:
– Спасибо за совет.
– На здоровье. Ты хотел не краше взять, так чего уж…
В этот день Петр Бородин еще раз завел разговор о женитьбе Григория.
Вернувшись к обеду из лавки, он довольно потер руки:
– Зря я утром на тебя… Ведь покрасили уже, почти высохло. Я замотался тут… с посевом. Думал, ты и в самом деле прохлаждался, не подгонял старичишек да баб… А у тебя уже все готово…
Григорий подождал, пока отец замолчит, и скривил губы:
– Старался…
– Это хорошо. А вот насчет женитьбы, Григорий, раскинь мозгами. Подыщи кого-нибудь… Чего тебе так… а? Ведь откроем когда-нибудь лавку, надо будет торговать кому-то. Приказчиков нынче нанимать нельзя – все воры. А тут бы свой человек…
Григорий ничего не ответил на это.
2
3
– На здоровье. Ты хотел не краше взять, так чего уж…
В этот день Петр Бородин еще раз завел разговор о женитьбе Григория.
Вернувшись к обеду из лавки, он довольно потер руки:
– Зря я утром на тебя… Ведь покрасили уже, почти высохло. Я замотался тут… с посевом. Думал, ты и в самом деле прохлаждался, не подгонял старичишек да баб… А у тебя уже все готово…
Григорий подождал, пока отец замолчит, и скривил губы:
– Старался…
– Это хорошо. А вот насчет женитьбы, Григорий, раскинь мозгами. Подыщи кого-нибудь… Чего тебе так… а? Ведь откроем когда-нибудь лавку, надо будет торговать кому-то. Приказчиков нынче нанимать нельзя – все воры. А тут бы свой человек…
Григорий ничего не ответил на это.
2
Как-то, года два назад, Григорий был на сенокосе. Он уже совсем собрался поддеть на вилы маленькую ярко-зеленую копешку лугового сена и бросить ее на волокушу, но остановился, пораженный необычным зрелищем: куча сена была мокрой, и разноцветные капельки воды дрожали чуть ли не на каждой травинке, переливаясь под лучами солнца.
Григорий стоял, пытаясь сообразить, почему не высохла на этой копне сена утренняя роса. Но вдруг среди полнейшей тишины и безветрия налетел вихрь, бешено закружился над копешкой. Григорий невольно отскочил в сторону и удивленно смотрел, как у него на глазах быстро таяла куча сена. Вихрь со страшной силой беспрерывным веером втягивал в себя травинки, уносил их куда-то к небу, а потом приподнял оставшийся тонкий пласт сена, перевернул и со злостью швырнул обратно на землю.
Вихрь унесся так же стремительно, как и налетел. Оставленный им пласт сиротливо чернел под солнцем среди свежей зелени. Оказывается, копешка лежала на маленькой мочажине и снизу вся сгнила, сопрела. Григорий поковырял вилами ржавые стебли и отбросил их в сторону.
Пахнущий свежим тесом и краской магазин вспыхнул среди ночи, осветив полдеревни. Горел долго и ярко, стреляя искрами в собравшийся вокруг народ. Петр Бородин, в расстегнутой рубахе, взлохмаченный, обезумевший, метался среди людей, выкрикивал:
– Господи! Люди добрые!! Помогите Христа ради… Что же стоите, ведь горит все! По миру мне идти теперь…
Однако люди стояли молчаливые и безучастные, как нависшая над Локтями ночь. Только огонь отсвечивал на их хмурых, окаменевших лицах.
Через толпу протиснулся Григорий, только что вставший с постели, несколько минут смотрел, как струи пламени бьют из-под крыши, рвутся изнутри сквозь тяжелые ставни, наискось опоясанные железными болтами. Он не метался, не кричал, как отец, только одна щека его нервно подергивалась да пальцы левой, не засунутой в карман руки сжимались и разжимались.
Среди полнейшего молчания ухнула крыша, взметнув к небу снопы крупных искр.
– Вот! Во-от! – застонал Петр Бородин и, обессиленный, присел на землю.
– Ничего, – проговорил Андрей Веселов, будто желая утешить старика. – Скоро все сгорит…
Григорий молча повернулся и ушел.
Когда Петр перед рассветом, закопченный, в прожженной рубахе, приплелся домой, Григорий сказал ему:
– Лопатин… удружил тебе…
– А? – вздрогнул старик всем своим маленьким щуплым телом.
– Забыл, что ли?.. – Григорий усмехнулся. – Он тебя по-всякому отговаривал: и народу мало, покупать, мол, некому, и товар возить издалека надо… Пашни свои предлагал даже по дешевке… А ты не послушался…
– Ага… ну да… – мотал головой отец, пытаясь понять, что говорит Григорий.
Едва рассвело, старик решительно встал и пошел к Лопатиным. Вернулся, однако, очень скоро, бросил в угол костыль, плюхнулся на лавку.
– Уехал, говорят, хозяин три дня назад по делам в соседнюю деревню… Хитер тоже, а? Люди – волки лютые… Ну, погоди… Мы тебя… погоди-и… – И Бородин потряс в воздухе высохшим кулаком.
– А может, и Андрюха это… – сказал вдруг Григорий. – Тот еще лютей волка, однако…
Старик ничего не мог говорить, сидел жалкий, придавленный.
Но беда, как говорят, не ходит одна.
Однажды завернул к ним Гордей Зеркалов. Войдя, закрыл за собой дверь на крючок.
– Чтоб не помешали, – объяснил он. – Разговор серьезный будет.
– Именно!.. – кинулся ему навстречу Бородин. – Ты проходи, садись, Гордей Кузьмич.. Лопатин-то что со мной сделал, а? Кто ж мог подумать?
– А что? – поднял Зеркалов глаза, в которых светилась плохо скрываемая неприязнь.
– Как что? Магазинишко-то…
– Ну?
– Он ведь, Лопатин… Поперек горла я ему… И спалил-таки…
– Чем ты докажешь? – сухо и холодно спросил Зеркалов.
– Что доказывать? Он все ходил тут, хвостом землю мел… зачем, мол, ты…
Но Зеркалов не стал слушать, поморщился и перебил его:
– Нашел о чем… Сейчас другая забота… Пропадем мы… И ты и я, если…
– Господи, да что еще? – промолвил старик упавшим голосом.
Зеркалов помедлил и начал:
– Вот что, Петр… как там тебя дальше? Забыл. Насчет Григория… Я все делал, пока, знаешь, можно было… Потому как по-дружески к тебе относился.
– Вон что! – протянул Петр, и руки его затряслись…
– Да… А теперь дозналось начальство… Ну и… сам понимаешь. За такие дела могут и меня, и… особенно Гришку…
Зеркалов замолчал, давая возможность Бородину осмыслить все сказанное. Повернулся к нему спиной и стал ждать.
– А… не шутишь? – робко, с бледной тенью надежды спросил Бородин. – Люди болтают, вроде ты не при власти теперь, потому-де… И начальство, говорят, новое сейчас в городе…
Зеркалов покусывал с досады губы: на этот раз с Бородина, очевидно, ничего не удастся сорвать. Но на всякий случай бросил на него гневный взгляд, пригрозил:
– Ну и… оставайся тут, жди, когда приедут за Гришкой… Узнаешь потом, старое или новое начальство в городе. Я-то вывернусь как-нибудь…
И шагнул к двери. Бородин догнал, повис у него на руке:
– Да ты подожди, Гордей Кузьмич… Я ведь так, сдуру… Надо уж как-то вместе… Твой-то, Терентий, тоже… В один год с Гришкой ведь родился…
Зеркалов стряхнул Бородина:
– Ты не болтай, чего не знаешь!.. У Терентия отсрочка, по закону… Как выхлопотал я – не твое дело… А по закону! Понял ты?
– Понял, Гордей Кузьмич, понял… Прости великодушно. Неужели ж так-то теперь… и нельзя никак? – завыл Бородин, опять хватая его за рукав и усаживая.
Гордей Зеркалов не особенно сопротивлялся, сел, вытащил из кармана большой платок и неторопливо вытер лоб.
– Можно, конечно, – сказал он немного погодя. – Заткнуть надо кое-кому рот… Там…
И кивнул головой на окно. Петр присел на лавку, опустил голову.
– Если в раньше… А теперь-то чем? Погорел ведь я… Сам нищий стал…
– Коней продай, – подал голос Зеркалов.
Бородин вскочил, замахал руками:
– Что ты, что ты? А сам с чем останусь? Хозяйство развалится.
И вдруг закрутился по комнате, точно в припадке:
– Ну и пусть!.. И пусть приходят, забирают Гришку, засудят, в солдаты законопатят, мне с него толку – с комариную холку… Вырос он моими заботами да на мое же горе.. У других дети как дети, а у меня в сучки срос… Все, что было, на ветер из-за него пошло…
– С ветра и пришло… – перебил Зеркалов.
Старик от неожиданности встал посреди комнаты как вкопанный. Руки его тяжело обвисли.
– А откуда же? – продолжал Зеркалов. – Клад в земле нашел, что ли? Их уже до нас все повыкопали… Думаешь, мало я жалоб на тебя в печь побросал? Народишко давно-о интересуется: с чего разжился…
– Вот… И ты как Лопатин… – побледнев, еле выговорил Бородин.
– Я к тебе всегда по-дружески, – ответил Гордей. – Да вижу – не собрался с мыслями ты… Пораскинь умом… Ладно, в другой раз потолкуем.
– Что толковать? – грустно откликнулся старик. – Кроме скотины и дома, у меня ничего нет. А лошадей кому продашь?
– Давай я сам продам… Тебя чтоб не беспокоить. Я полагаю, двух хватит, чтоб мне уладить дело. Не всех же тебе коней лишаться…
– Бери, – безразлично и устало махнул рукой старик.
Григорий, узнав о потере двух лошадей, вымолвил негромко:
– Та-ак! Обдирают нас… Щиплют как дохлых кур – по перышку…
И в голосе его, звенящем как туго натянутая струна, прозвучало злобное предостережение кому-то.
– Хороши перышки, – простонал отец. – Этак глазом не успеешь моргнуть – голым местом засверкаешь… Ведь ничего у нас не останется… Подавился бы он конями…
– Ну ладно, чего теперь выть? Не поможешь этим…
– Эх, сынок, не отстанет он от нас теперь, жирный боров, пока не доконает… Ишь завел: «Жалобы», «с чего разжился»… Не отстанет. – Старик вздохнул.
Однако и это было еще не все.
Через неделю или полторы, поздним вечером, когда Бородины ложились уже спать, к ним прибежал поп Афанасий. Остроносый, растрепанный, с круглыми горящими гневом глазами, он напоминал какую-то хищную птицу – не то сову, не то ястреба. И полы его тяжелой рясы тоже махали, как крылья птицы, когда он заметался по комнате.
– Да ты что, батюшка! – встревоженно спросил Петр Бородин.
Поп ничего не мог вымолвить, не в силах был раскрыть жирных трясущихся губ. Подбежав к Григорию, он поднял над его головой обе руки, точно хотел обрушить на молодого Бородина что-то невидимое и тяжелое.
– Вв-а… вв-а… – несколько раз взвизгнул поп, трясясь над Григорием. – В ад бы тебя, антихриста, чтобы горел на вечном огне, дьявол, аспид, с-сатана-а… – И, захлебнувшись, упал на табурет.
– Бабка, воды… скорее! – заревел Петр Бородин на кухню, где шаркала ногами по полу старуха.
Но поп Афанасий уже снова метался по комнате.
– Воды?! Ты спроси лучше, что сынок твой с Маврушкой моей сделал! Ты спроси его, антихриста… Ну, что молчишь? Спроси, спроси…
– Господи, господи, – растерянно крутил головой на тонкой шее Петр Бородин, нервно крестясь. – Да ты что, батюшка?
– Не поминай бога, не поминай! – краснея от натуги, ревел поп – Опозорили седины мои… Ведь Маврушку-то он, сынок твой… Понесла она… Все таилась, таилась, пока глаз мой не замечал, а сегодня после ужина выложила все, он, Гришка твой, да Гордея сынок… Господи, неужели переживу!. Куда я с ней? – И повернулся к Григорию: – Бери ее теперь!
Петр Бородин оттолкнул очутившегося возле его кровати попа, встал и выбежал в кухню. И уже оттуда ринулся на Григория, сжимая в руках короткую железную кочергу.
– Ах ты… кобель! – срывающимся голосом крикнул Петр, наступая на сына. – Ах ты кобель! Что наделал, что наделал!.. Терпел, видит бог, да лопнуло мое терпение… Маленького тебя разорвать бы надо!.. На одну ногу наступить, а за другую дернуть!!
Таким Григорий еще никогда не видел отца. И он второй раз в жизни испугался его, хотя сейчас у отца в руках был не топор, а обыкновенная кочерга.
Григорий до того растерялся, что не сообразил даже выбежать в кухню. Несколько секунд они, пригнувшись, кружили по комнате, сторожа, как лютые враги, друг друга, забыв о прижавшемся в углу священнике. И пока кружили так, Григорий немного опомнился, пришел в себя. Когда отец бросился на него, он отскочил в сторону и в тот же миг сам неожиданно кинулся сбоку к отцу, намертво вцепился ему в кисть руки, сжал ее, не жалея, изо всей силы. Петр Бородин глухо вскрикнул от нестерпимой боли, кочерга упала на пол. Подняв ее, Григорий сильно толкнул отца на кровать. И проговорил, переводя дыхание:
– Старый ты пес… Убил бы ведь! Шутки тебе?!
– Вот, вот… видел, батюшка? – скрипуче протянул Петр Бородин. – Батьку псом называет… Это как?
– А ты, поп… – повернулся Григорий к священнику, – чего тут икру мечешь? Ты бы… дочку-то получше стерег. Не набегала бы тогда…
Отец Афанасий, изумленный тем, как с ним говорит молодой Бородин, только безмолвно открывал и закрывал рот.
– Ну, чего? Дай ты ему воды, бабушка… Видишь, зашелся, – сказал Григорий старухе и бросил в кухню кочергу.
– Ты… ты… – Поп сделал судорожный глоток и боднул головой воздух – Да я же тебя! Ах ты поганец.. Да ведь стоит мне… сказать про метрику…
– Которую ты отцу продал, что ли? – спросил Григорий, усмехаясь.
– Кто продал, чего плетешь?
– Э-э, не боюсь я твоих угроз, – махнул Григорий рукой и пошел к своей кровати – И ты, батя, не бойся. Зеркалову двух коней отвалил. А зря, вот что! Пугать они горазды. А рыльце-то в пуху. Пусть попробует что-нибудь теперь! Сами себя на свет вытащат. Да и время-то сейчас такое… Кем они пугают? Не теми ли, кто сам напуган?..
Григорий разделся и лег в кровать, не произнеся больше ни слова.
Поднявшись наверх, отец ходил по комнате, покряхтывая, почесываясь. Наконец проговорил:
– Спишь, Григорий?
Спросил таким голосом, будто в этот вечер ничего не произошло между ними.
– Нет. Чего тебе?
– Так, говоришь, зря они пугают нас?
– Конечно.
– Так-то так, а все же… боязно мне. Неизвестно, как еще все повернется. Лучше уж в мире жить со всеми. Бог с ними, с конями. И попу я наобещал сейчас… кой-чего. Он ведь жадюга, глаза завидущие, руки загребущие.
– Ну и зря, – проговорил Григорий, по-прежнему не оборачиваясь.
– Обещать – еще не дать. Обещанного три года ждут. А вот с Лопатиным не поладили мы… Возьми теперь его… Не дал за землицу-то доплаты ему – и озлился. Все-таки корчевал ее он, распахивал. А тут еще с лавкой полез наперекор ему. Ты спишь?
– Сплю уже… И ты спи.
Петр Бородин лег в кровать, такую же скрипучую, как и он сам. Полежал немного и спросил:
– А может, и в самом деле… возьмешь Маврушку?
– Ребенок-то у нее от Терентия, должно…
– Ну-к что? Я бабке нашей скажу – выживет. Хозяйка была в все-таки. Кого же тебе брать? Он ведь, отец ее, поп все же… Не последний человек в деревне.
– Отстань, батя, спи давай… – недовольно пробурчал Григорий.
Отец вздохнул, тяжело перевернулся со спины на бок.
– Вот дела… Теперь, почитай, все сызнова начинать надо… Разорились. Вся надежда на урожай.
Григорий не отозвался. Отец подождал немного и проговорил со вздохом:
– А ты кобель все ж таки. Эх, угораздило… Мало тебе, Григорий, других баб. Вон Анна Туманова, куда уж ни шло…
Старик долго ворочался, вздыхал, шептал что-то, раздумывая и о сгоревшей – не открытой еще – лавке, и об отданных задаром конях, и о том, как бы нащупать опять любую тропинку к богатству. Любую! Хотя бы и вроде той… первой…
Но чувствовал, что сам он уж, во всяком случае, не успеет этого добиться. Вот Гришка бы…
Такие думы гнули Петра Бородина к земле. По деревне он ковылял, уже тяжело опираясь на палку.
Григорий стоял, пытаясь сообразить, почему не высохла на этой копне сена утренняя роса. Но вдруг среди полнейшей тишины и безветрия налетел вихрь, бешено закружился над копешкой. Григорий невольно отскочил в сторону и удивленно смотрел, как у него на глазах быстро таяла куча сена. Вихрь со страшной силой беспрерывным веером втягивал в себя травинки, уносил их куда-то к небу, а потом приподнял оставшийся тонкий пласт сена, перевернул и со злостью швырнул обратно на землю.
Вихрь унесся так же стремительно, как и налетел. Оставленный им пласт сиротливо чернел под солнцем среди свежей зелени. Оказывается, копешка лежала на маленькой мочажине и снизу вся сгнила, сопрела. Григорий поковырял вилами ржавые стебли и отбросил их в сторону.
* * *
… Открыть лавку, о которой столько мечтал старый Бородин, так и не пришлось.Пахнущий свежим тесом и краской магазин вспыхнул среди ночи, осветив полдеревни. Горел долго и ярко, стреляя искрами в собравшийся вокруг народ. Петр Бородин, в расстегнутой рубахе, взлохмаченный, обезумевший, метался среди людей, выкрикивал:
– Господи! Люди добрые!! Помогите Христа ради… Что же стоите, ведь горит все! По миру мне идти теперь…
Однако люди стояли молчаливые и безучастные, как нависшая над Локтями ночь. Только огонь отсвечивал на их хмурых, окаменевших лицах.
Через толпу протиснулся Григорий, только что вставший с постели, несколько минут смотрел, как струи пламени бьют из-под крыши, рвутся изнутри сквозь тяжелые ставни, наискось опоясанные железными болтами. Он не метался, не кричал, как отец, только одна щека его нервно подергивалась да пальцы левой, не засунутой в карман руки сжимались и разжимались.
Среди полнейшего молчания ухнула крыша, взметнув к небу снопы крупных искр.
– Вот! Во-от! – застонал Петр Бородин и, обессиленный, присел на землю.
– Ничего, – проговорил Андрей Веселов, будто желая утешить старика. – Скоро все сгорит…
Григорий молча повернулся и ушел.
Когда Петр перед рассветом, закопченный, в прожженной рубахе, приплелся домой, Григорий сказал ему:
– Лопатин… удружил тебе…
– А? – вздрогнул старик всем своим маленьким щуплым телом.
– Забыл, что ли?.. – Григорий усмехнулся. – Он тебя по-всякому отговаривал: и народу мало, покупать, мол, некому, и товар возить издалека надо… Пашни свои предлагал даже по дешевке… А ты не послушался…
– Ага… ну да… – мотал головой отец, пытаясь понять, что говорит Григорий.
Едва рассвело, старик решительно встал и пошел к Лопатиным. Вернулся, однако, очень скоро, бросил в угол костыль, плюхнулся на лавку.
– Уехал, говорят, хозяин три дня назад по делам в соседнюю деревню… Хитер тоже, а? Люди – волки лютые… Ну, погоди… Мы тебя… погоди-и… – И Бородин потряс в воздухе высохшим кулаком.
– А может, и Андрюха это… – сказал вдруг Григорий. – Тот еще лютей волка, однако…
Старик ничего не мог говорить, сидел жалкий, придавленный.
Но беда, как говорят, не ходит одна.
Однажды завернул к ним Гордей Зеркалов. Войдя, закрыл за собой дверь на крючок.
– Чтоб не помешали, – объяснил он. – Разговор серьезный будет.
– Именно!.. – кинулся ему навстречу Бородин. – Ты проходи, садись, Гордей Кузьмич.. Лопатин-то что со мной сделал, а? Кто ж мог подумать?
– А что? – поднял Зеркалов глаза, в которых светилась плохо скрываемая неприязнь.
– Как что? Магазинишко-то…
– Ну?
– Он ведь, Лопатин… Поперек горла я ему… И спалил-таки…
– Чем ты докажешь? – сухо и холодно спросил Зеркалов.
– Что доказывать? Он все ходил тут, хвостом землю мел… зачем, мол, ты…
Но Зеркалов не стал слушать, поморщился и перебил его:
– Нашел о чем… Сейчас другая забота… Пропадем мы… И ты и я, если…
– Господи, да что еще? – промолвил старик упавшим голосом.
Зеркалов помедлил и начал:
– Вот что, Петр… как там тебя дальше? Забыл. Насчет Григория… Я все делал, пока, знаешь, можно было… Потому как по-дружески к тебе относился.
– Вон что! – протянул Петр, и руки его затряслись…
– Да… А теперь дозналось начальство… Ну и… сам понимаешь. За такие дела могут и меня, и… особенно Гришку…
Зеркалов замолчал, давая возможность Бородину осмыслить все сказанное. Повернулся к нему спиной и стал ждать.
– А… не шутишь? – робко, с бледной тенью надежды спросил Бородин. – Люди болтают, вроде ты не при власти теперь, потому-де… И начальство, говорят, новое сейчас в городе…
Зеркалов покусывал с досады губы: на этот раз с Бородина, очевидно, ничего не удастся сорвать. Но на всякий случай бросил на него гневный взгляд, пригрозил:
– Ну и… оставайся тут, жди, когда приедут за Гришкой… Узнаешь потом, старое или новое начальство в городе. Я-то вывернусь как-нибудь…
И шагнул к двери. Бородин догнал, повис у него на руке:
– Да ты подожди, Гордей Кузьмич… Я ведь так, сдуру… Надо уж как-то вместе… Твой-то, Терентий, тоже… В один год с Гришкой ведь родился…
Зеркалов стряхнул Бородина:
– Ты не болтай, чего не знаешь!.. У Терентия отсрочка, по закону… Как выхлопотал я – не твое дело… А по закону! Понял ты?
– Понял, Гордей Кузьмич, понял… Прости великодушно. Неужели ж так-то теперь… и нельзя никак? – завыл Бородин, опять хватая его за рукав и усаживая.
Гордей Зеркалов не особенно сопротивлялся, сел, вытащил из кармана большой платок и неторопливо вытер лоб.
– Можно, конечно, – сказал он немного погодя. – Заткнуть надо кое-кому рот… Там…
И кивнул головой на окно. Петр присел на лавку, опустил голову.
– Если в раньше… А теперь-то чем? Погорел ведь я… Сам нищий стал…
– Коней продай, – подал голос Зеркалов.
Бородин вскочил, замахал руками:
– Что ты, что ты? А сам с чем останусь? Хозяйство развалится.
И вдруг закрутился по комнате, точно в припадке:
– Ну и пусть!.. И пусть приходят, забирают Гришку, засудят, в солдаты законопатят, мне с него толку – с комариную холку… Вырос он моими заботами да на мое же горе.. У других дети как дети, а у меня в сучки срос… Все, что было, на ветер из-за него пошло…
– С ветра и пришло… – перебил Зеркалов.
Старик от неожиданности встал посреди комнаты как вкопанный. Руки его тяжело обвисли.
– А откуда же? – продолжал Зеркалов. – Клад в земле нашел, что ли? Их уже до нас все повыкопали… Думаешь, мало я жалоб на тебя в печь побросал? Народишко давно-о интересуется: с чего разжился…
– Вот… И ты как Лопатин… – побледнев, еле выговорил Бородин.
– Я к тебе всегда по-дружески, – ответил Гордей. – Да вижу – не собрался с мыслями ты… Пораскинь умом… Ладно, в другой раз потолкуем.
– Что толковать? – грустно откликнулся старик. – Кроме скотины и дома, у меня ничего нет. А лошадей кому продашь?
– Давай я сам продам… Тебя чтоб не беспокоить. Я полагаю, двух хватит, чтоб мне уладить дело. Не всех же тебе коней лишаться…
– Бери, – безразлично и устало махнул рукой старик.
Григорий, узнав о потере двух лошадей, вымолвил негромко:
– Та-ак! Обдирают нас… Щиплют как дохлых кур – по перышку…
И в голосе его, звенящем как туго натянутая струна, прозвучало злобное предостережение кому-то.
– Хороши перышки, – простонал отец. – Этак глазом не успеешь моргнуть – голым местом засверкаешь… Ведь ничего у нас не останется… Подавился бы он конями…
– Ну ладно, чего теперь выть? Не поможешь этим…
– Эх, сынок, не отстанет он от нас теперь, жирный боров, пока не доконает… Ишь завел: «Жалобы», «с чего разжился»… Не отстанет. – Старик вздохнул.
Однако и это было еще не все.
Через неделю или полторы, поздним вечером, когда Бородины ложились уже спать, к ним прибежал поп Афанасий. Остроносый, растрепанный, с круглыми горящими гневом глазами, он напоминал какую-то хищную птицу – не то сову, не то ястреба. И полы его тяжелой рясы тоже махали, как крылья птицы, когда он заметался по комнате.
– Да ты что, батюшка! – встревоженно спросил Петр Бородин.
Поп ничего не мог вымолвить, не в силах был раскрыть жирных трясущихся губ. Подбежав к Григорию, он поднял над его головой обе руки, точно хотел обрушить на молодого Бородина что-то невидимое и тяжелое.
– Вв-а… вв-а… – несколько раз взвизгнул поп, трясясь над Григорием. – В ад бы тебя, антихриста, чтобы горел на вечном огне, дьявол, аспид, с-сатана-а… – И, захлебнувшись, упал на табурет.
– Бабка, воды… скорее! – заревел Петр Бородин на кухню, где шаркала ногами по полу старуха.
Но поп Афанасий уже снова метался по комнате.
– Воды?! Ты спроси лучше, что сынок твой с Маврушкой моей сделал! Ты спроси его, антихриста… Ну, что молчишь? Спроси, спроси…
– Господи, господи, – растерянно крутил головой на тонкой шее Петр Бородин, нервно крестясь. – Да ты что, батюшка?
– Не поминай бога, не поминай! – краснея от натуги, ревел поп – Опозорили седины мои… Ведь Маврушку-то он, сынок твой… Понесла она… Все таилась, таилась, пока глаз мой не замечал, а сегодня после ужина выложила все, он, Гришка твой, да Гордея сынок… Господи, неужели переживу!. Куда я с ней? – И повернулся к Григорию: – Бери ее теперь!
Петр Бородин оттолкнул очутившегося возле его кровати попа, встал и выбежал в кухню. И уже оттуда ринулся на Григория, сжимая в руках короткую железную кочергу.
– Ах ты… кобель! – срывающимся голосом крикнул Петр, наступая на сына. – Ах ты кобель! Что наделал, что наделал!.. Терпел, видит бог, да лопнуло мое терпение… Маленького тебя разорвать бы надо!.. На одну ногу наступить, а за другую дернуть!!
Таким Григорий еще никогда не видел отца. И он второй раз в жизни испугался его, хотя сейчас у отца в руках был не топор, а обыкновенная кочерга.
Григорий до того растерялся, что не сообразил даже выбежать в кухню. Несколько секунд они, пригнувшись, кружили по комнате, сторожа, как лютые враги, друг друга, забыв о прижавшемся в углу священнике. И пока кружили так, Григорий немного опомнился, пришел в себя. Когда отец бросился на него, он отскочил в сторону и в тот же миг сам неожиданно кинулся сбоку к отцу, намертво вцепился ему в кисть руки, сжал ее, не жалея, изо всей силы. Петр Бородин глухо вскрикнул от нестерпимой боли, кочерга упала на пол. Подняв ее, Григорий сильно толкнул отца на кровать. И проговорил, переводя дыхание:
– Старый ты пес… Убил бы ведь! Шутки тебе?!
– Вот, вот… видел, батюшка? – скрипуче протянул Петр Бородин. – Батьку псом называет… Это как?
– А ты, поп… – повернулся Григорий к священнику, – чего тут икру мечешь? Ты бы… дочку-то получше стерег. Не набегала бы тогда…
Отец Афанасий, изумленный тем, как с ним говорит молодой Бородин, только безмолвно открывал и закрывал рот.
– Ну, чего? Дай ты ему воды, бабушка… Видишь, зашелся, – сказал Григорий старухе и бросил в кухню кочергу.
– Ты… ты… – Поп сделал судорожный глоток и боднул головой воздух – Да я же тебя! Ах ты поганец.. Да ведь стоит мне… сказать про метрику…
– Которую ты отцу продал, что ли? – спросил Григорий, усмехаясь.
– Кто продал, чего плетешь?
– Э-э, не боюсь я твоих угроз, – махнул Григорий рукой и пошел к своей кровати – И ты, батя, не бойся. Зеркалову двух коней отвалил. А зря, вот что! Пугать они горазды. А рыльце-то в пуху. Пусть попробует что-нибудь теперь! Сами себя на свет вытащат. Да и время-то сейчас такое… Кем они пугают? Не теми ли, кто сам напуган?..
Григорий разделся и лег в кровать, не произнеся больше ни слова.
* * *
Петр Бородин увел попа в другую комнату. Там они долго о чем-то говорили. Наконец Григорий услышал, как стукнула внизу дверь.Поднявшись наверх, отец ходил по комнате, покряхтывая, почесываясь. Наконец проговорил:
– Спишь, Григорий?
Спросил таким голосом, будто в этот вечер ничего не произошло между ними.
– Нет. Чего тебе?
– Так, говоришь, зря они пугают нас?
– Конечно.
– Так-то так, а все же… боязно мне. Неизвестно, как еще все повернется. Лучше уж в мире жить со всеми. Бог с ними, с конями. И попу я наобещал сейчас… кой-чего. Он ведь жадюга, глаза завидущие, руки загребущие.
– Ну и зря, – проговорил Григорий, по-прежнему не оборачиваясь.
– Обещать – еще не дать. Обещанного три года ждут. А вот с Лопатиным не поладили мы… Возьми теперь его… Не дал за землицу-то доплаты ему – и озлился. Все-таки корчевал ее он, распахивал. А тут еще с лавкой полез наперекор ему. Ты спишь?
– Сплю уже… И ты спи.
Петр Бородин лег в кровать, такую же скрипучую, как и он сам. Полежал немного и спросил:
– А может, и в самом деле… возьмешь Маврушку?
– Ребенок-то у нее от Терентия, должно…
– Ну-к что? Я бабке нашей скажу – выживет. Хозяйка была в все-таки. Кого же тебе брать? Он ведь, отец ее, поп все же… Не последний человек в деревне.
– Отстань, батя, спи давай… – недовольно пробурчал Григорий.
Отец вздохнул, тяжело перевернулся со спины на бок.
– Вот дела… Теперь, почитай, все сызнова начинать надо… Разорились. Вся надежда на урожай.
Григорий не отозвался. Отец подождал немного и проговорил со вздохом:
– А ты кобель все ж таки. Эх, угораздило… Мало тебе, Григорий, других баб. Вон Анна Туманова, куда уж ни шло…
Старик долго ворочался, вздыхал, шептал что-то, раздумывая и о сгоревшей – не открытой еще – лавке, и об отданных задаром конях, и о том, как бы нащупать опять любую тропинку к богатству. Любую! Хотя бы и вроде той… первой…
Но чувствовал, что сам он уж, во всяком случае, не успеет этого добиться. Вот Гришка бы…
Такие думы гнули Петра Бородина к земле. По деревне он ковылял, уже тяжело опираясь на палку.
3
Лето с каждым днем разгоралось все жарче и жарче. Приближался сенокос.
– Так-с… Житуха, значит, продолжается. Опять надо прикидывать, в какой хомут шею пихать – в зеркаловский, лопатинский или этот новый, бородинский, – зло говорили мужики, собираясь вечерами у Андрея.
– Лучше уж к Лопатину. Новый хомут шею всегда сильнее трет.
– Враки, значит, про революцию, что ли, а? Сколь недель прошло, а ничего не видно, не слышно.
Действительно, Локти словно кто отрезал от всего мира – ни один слух не просачивался сюда, ни одно слово не долетало.
Деревенские богатеи уж несколько раз просили Гордея «поприжать» Андрюху, запретить у него сборища голытьбы.
– А не до того теперь, – отмахивался Зеркалов.
– Так ведь озвереют да начнут рвать…
– Они еще не знают, с какого боку рвать-то… До зимы, бог даст, вряд ли кто доберется сюда. А там, может, еще бог даст… и перевернется все в обратную сторону, по-старому.
Однажды Андрей поправлял в огороде изгородь. Прибивая жердину, услышал голос Дуняшки от крыльца:
– Андрей, тебя тут спрашивают.
– Сейчас, – откликнулся Андрей. Думая, что пришел Тихон или кто-нибудь из мужиков, продолжал возиться с жердиной. Потом не спеша пошел к дому, осторожно перешагивая через грядки. Пройдя несколько шагов, поднял голову, увидел человека, стоящего у дверей, и невольно остановился. И уж затем побежал, не разбирая дороги, топча морковные и огуречные грядки, ломая разлапистые, набиравшие цвет подсолнухи.
– Федька?!
У дверей стоял Федор Семенов, посмеивался.
– Федька! – снова крикнул Андрей, схватил в охапку, приподнял с земли и будто никогда не собирался больше ставить его обратно. – Черт, Федька! Вот уж гость! Да ты ли это, а?!
– Ты отпусти… Да отпусти же, ради бога, – взмолился Семенов, упираясь ему кулаками в грудь. Андрей увидел на обеих кистях его рук какие-то вмятины.
– Это что у тебя с руками? Да как ты у нас оказался, а?
– Это от кандалов еще… Не отошло. А у вас…
– Ты что, с каторги? – невольно отступил от него Веселов.
– Не бойся, не беглый, – пошутил Семенов.
– Да когда же ты успел… на каторгу?
– Ну… Много ли время для этого надо? Как у вас тут жизнь-то?
– Да что, живем вот… Про революцию немного слышали… Ну и все. А что ж она и в самом деле… Черт, да что же я! Дуняша, давай там чего на стол…
Дуняшка, стоявшая поодаль и наблюдавшая за мужем и Семеновым, кинулась было в избу, но Андрей остановил:
– Стой! Сбегай сначала к Тихону, собери мужиков. А я сам тут… – И обернулся к Семенову: – Ну и заждался я тебя. Мужики с ножом ко мне подступают: что революция да как? Как, мол, жить дальше? Будто я больше их знаю…
Андрей бегал от стола, стоявшего под корявыми березами, в избу и обратно, расставлял стаканы, чашки, раскладывал ложки. Семенов опустился на скамеечку в тени от березы.
– Так. Значит, о революции в Локтях почти не слышали? – проговорил он и помолчал. – Что ж, мы в Совете так и предполагали.
– В каком Совете?
– В Совете рабочих и крестьянских депутатов. Газеты приходят сюда?
– Какие газеты! У нас тут и раньше-то их…
Семенов встал, бросил прутик, который вертел в руках.
– Понимаешь, Андрей, бывшие царские чиновники, кулачье – словом, наши враги – всячески скрывают от народа известия о революционных событиях в стране, держат народ в неизвестности. Особенно в таких вот глухих селах, как ваше… Меня тоже ведь только полмесяца назад рабочие рудника освободили, когда наконец дошли туда вести о Советской власти.
– Да как же ты к нам-то?
– Ну как знакомые места не навестить! – рассмеялся Семенов. – Вторая родина. На лодку – и поплыл через озеро.
– А коли в ветерок?! Ведь чуть не сутки плыть!
Во двор вошел Ракитин, следом за ним еще несколько человек. Скоро двор наполнился гулом. Почти все помнили Семенова, здоровались, иные шумно и радостно, некоторые мрачно, с опаской. Потом отходили в сторону, садились кто на вытащенную из дома табуретку, кто на ступеньки крыльца, на завалинку, многие – прямо на землю.
– Что ж, все собрались? – спросил Семенов. – Давайте поговорим тогда.
– Да ты поешь с дороги-то, – попросил Андрей. – Тем временем еще народ подойдет.
– Я не особенно голоден, Андрей. А опоздавшие сами поймут, что к чему, ты растолкуешь потом.
Семенов взял от стола табурет, поставил его в самую гущу народа, сел.
– С чего начнем?
– А ты с самого начала…
– Я приехал к вам по постановлению уездного комитета партии большевиков, – проговорил Семенов. – Комитет по всем селам Сибири разослал сейчас своих представителей, чтобы разъяснить крестьянам сложившуюся обстановку, помочь им создать органы Советской власти. Вот привез вам большевистские газеты, кое-какие листовки. Почитаете потом.
Семенов передал Веселову пачку бумаг. Тот принял их молча.
– Это что же за большаки такие? – послышался голос от крыльца.
– Большевики – это люди, которые борются за интересы простого народа, за ваши интересы, за то, чтобы лучше жилось рабочим и крестьянам. Большевики объединены в партию, которой руководит Ленин. Эта партия в феврале подняла рабочих Петербурга на свержение царизма. Произошла революция…
Несколько часов Семенов терпеливо и доходчиво разъяснял мужикам, что такое Временное правительство и Советы рабочих и крестьянских депутатов, почему образовалось такое двоевластие, какую политику проводят те и другие. Его рассказ то и дело прерывался возбужденными возгласами. А когда Семенов заговорил о том, что во многих уездах и селах местные Советы производят конфискацию кулацких земель и передачу ее в бесплатное пользование крестьянам, все повскакали с мест, зашумели враз, заволновались.
– Черт! Выходит, правильно мы хотели насчет Зеркалова?
– Как же это, Андрей, а?
– Он, Зеркалов-то, в морду сам законом ткнул: дескать, не отменял их никто…
– Следующей весной не ткнет уж…
– Ты скажи, Федор, что нам делать теперь?
Семенов еле успокоил расходившихся мужиков. Когда все сели по своим местам, продолжал:
– Я думаю, надо установить вам в Локтях свою власть – Совет крестьянских депутатов. Тогда сами будете решать все свои дела.
– И законы сами… того, устанавливать?
– И законы, – улыбнулся Семенов.
Снова зашумели мужики, замахали руками.
– Тогда что же – давайте этот самый Совет…
– Андрюха, смещай старосту…
– Первый закон – насчет земель зеркаловских…
– Так он и отдаст их! Драться полезет. Вон все богачи кучкой, как волчий табун…
– Мы тоже вместе будем! Нас больше, поди…
– Что делать, Федор, если богачи не отдадут добровольно землю?
На этот раз, чтобы успокоить мужиков, пришлось вмешаться Андрею. Он встал и замахал руками. Сразу все стихли. Семенов с удовлетворением отметил это.
– Что делать? – переспросил Семенов. – Видите ли, товарищи, действовать нужно всегда смотря по обстановке. Конечно, Зеркалов вам так просто свои земли не отдаст. Но если вся сила будет на вашей стороне, если большинство жителей Локтей будет за Советскую власть, – что Зеркалов сделает? Зарычит, конечно, но укусить не посмеет. А почувствует, что сильнее вас, – тогда уж вцепится в горло, чтобы разом задушить…
Семенов обвел всех взглядом и продолжал:
– Я рассказал вам, какое положение сейчас в стране. Революция не кончилась, она продолжается. Проще сказать так: победит Временное правительство – значит, все останется по-старому, по прежнему у вас в Локтях будут хозяйничать Зеркалов с Лопатиным. Победят Советы – земли будут ваши, Зеркаловым придется убраться с них. Вот и думайте, кого поддерживать вам, за кем…
– Да что тут думать тогда?
– Мы же сказали – Совет нам свой надо… – раздались голоса.
Семенов кивнул и закончил свою мысль:
– …за кем идти. Если все так, как вы, будут поддерживать Советскую власть, то Временному правительству придет конец. Этому правительству править будет некем… А с ним и конец Зеркаловым.
– Да это еще когда придет! Может, сегодня же отобрать у них посевы? Чего смотреть на них, а, Федор?
Семенов подошел к нетерпеливому мужику, положил руку ему на плечо.
– А если Зеркалов огрызнется да зубами за глотку? Разбежитесь ведь все?
– Мы-то? Да я… мы то есть… – вращал глазами мужичонка, пятясь назад.
– Не время сейчас, товарищи, особенно у вас в деревне, так с кулаками расправляться. Они еще сильны, сомнут вас. Организоваться вам надо пока, окрепнуть. Совет должен следить за тем, чтобы кулачье не драло, как прежде, семь шкур с мужиков, чтобы наемным рабочим платили за труд сполна. А там сами увидите, что делать…
Почти до вечера толковал Федор Семенов с мужиками, отвечая на самые различные вопросы, порой серьезные, порой наивные. Весь двор был заплеван семечками, закидан окурками.
Когда стало темнеть, мужики разошлись, потребовав собрать завтра собрание села и решить там насчет Совета.
Дуняшка стала подметать двор, а Семен сказал Андрею:
– Ну а теперь корми, Андрюшка. Умираю с голоду.
После ужина Семенов сразу же попросил устроить ему где-нибудь ночлег.
– Почти трое суток не спал, – виновато проговорил он, и тут только Андрей увидел, что глаза Семенова слипаются.
– Чего где-нибудь… Давай в избу, ложись на нашу кровать.
– Да нет, лучше бы где в другом месте. Черт его знает, как кулачье у вас… И вам с Дуняшкой не надо бы сегодня дома ночевать.
Едва разлилась темнота, Андрей взял тулуп, одеяло, две подушки и повел Семенова в огород. Там, в самом конце, где на оставшемся невскопанном кусочке буйно разросся дикий конопляник, Андрей разостлал шубу, положил подушки. Дуняшку он отправил на ночь к Ракитиным.
Семенов снял сапоги, пиджак, вынул из кармана наган, осмотрел его и сунул под подушку. Перехватив взгляд Андрея, сказал:
– Всяко случается, Андрюша… За последнюю неделю семеро наших ребят в деревнях погибло. И все ночью, днем пока не решаются…
– Пока? Значит, скоро и днем будут?
– А ты как думал? Борьба только разгорается, Андрюша. А как начнем прижимать кулачье – ощерятся… Оружие у вас есть у кого?
– Да так, кое у кого из фронтовиков.
– Доставать надо потихоньку. Я помогу тебе в этом.
Они легли, укрывшись одним одеялом. Черная тихая ночь плыла над деревней. Иногда прилетал откуда-то слабый-слабый ветерок. Тогда жесткие листья конопляника несмело и сонно шуршали, нагоняя дрему на самих себя.
Семенов закрыл глаза, с удовольствием вдыхая густой, чуть горьковатый запах конопли, который, как дурман, заволакивал сознание, бросал тело в какую-то пустоту. Но неожиданно уловил, что пахнет еще чем-то. Потом различил, что сквозь плотный маслянистый конопляный застой пробивается холодноватый запах мяты, и сказал об этом Андрею.
– Так-с… Житуха, значит, продолжается. Опять надо прикидывать, в какой хомут шею пихать – в зеркаловский, лопатинский или этот новый, бородинский, – зло говорили мужики, собираясь вечерами у Андрея.
– Лучше уж к Лопатину. Новый хомут шею всегда сильнее трет.
– Враки, значит, про революцию, что ли, а? Сколь недель прошло, а ничего не видно, не слышно.
Действительно, Локти словно кто отрезал от всего мира – ни один слух не просачивался сюда, ни одно слово не долетало.
Деревенские богатеи уж несколько раз просили Гордея «поприжать» Андрюху, запретить у него сборища голытьбы.
– А не до того теперь, – отмахивался Зеркалов.
– Так ведь озвереют да начнут рвать…
– Они еще не знают, с какого боку рвать-то… До зимы, бог даст, вряд ли кто доберется сюда. А там, может, еще бог даст… и перевернется все в обратную сторону, по-старому.
Однажды Андрей поправлял в огороде изгородь. Прибивая жердину, услышал голос Дуняшки от крыльца:
– Андрей, тебя тут спрашивают.
– Сейчас, – откликнулся Андрей. Думая, что пришел Тихон или кто-нибудь из мужиков, продолжал возиться с жердиной. Потом не спеша пошел к дому, осторожно перешагивая через грядки. Пройдя несколько шагов, поднял голову, увидел человека, стоящего у дверей, и невольно остановился. И уж затем побежал, не разбирая дороги, топча морковные и огуречные грядки, ломая разлапистые, набиравшие цвет подсолнухи.
– Федька?!
У дверей стоял Федор Семенов, посмеивался.
– Федька! – снова крикнул Андрей, схватил в охапку, приподнял с земли и будто никогда не собирался больше ставить его обратно. – Черт, Федька! Вот уж гость! Да ты ли это, а?!
– Ты отпусти… Да отпусти же, ради бога, – взмолился Семенов, упираясь ему кулаками в грудь. Андрей увидел на обеих кистях его рук какие-то вмятины.
– Это что у тебя с руками? Да как ты у нас оказался, а?
– Это от кандалов еще… Не отошло. А у вас…
– Ты что, с каторги? – невольно отступил от него Веселов.
– Не бойся, не беглый, – пошутил Семенов.
– Да когда же ты успел… на каторгу?
– Ну… Много ли время для этого надо? Как у вас тут жизнь-то?
– Да что, живем вот… Про революцию немного слышали… Ну и все. А что ж она и в самом деле… Черт, да что же я! Дуняша, давай там чего на стол…
Дуняшка, стоявшая поодаль и наблюдавшая за мужем и Семеновым, кинулась было в избу, но Андрей остановил:
– Стой! Сбегай сначала к Тихону, собери мужиков. А я сам тут… – И обернулся к Семенову: – Ну и заждался я тебя. Мужики с ножом ко мне подступают: что революция да как? Как, мол, жить дальше? Будто я больше их знаю…
Андрей бегал от стола, стоявшего под корявыми березами, в избу и обратно, расставлял стаканы, чашки, раскладывал ложки. Семенов опустился на скамеечку в тени от березы.
– Так. Значит, о революции в Локтях почти не слышали? – проговорил он и помолчал. – Что ж, мы в Совете так и предполагали.
– В каком Совете?
– В Совете рабочих и крестьянских депутатов. Газеты приходят сюда?
– Какие газеты! У нас тут и раньше-то их…
Семенов встал, бросил прутик, который вертел в руках.
– Понимаешь, Андрей, бывшие царские чиновники, кулачье – словом, наши враги – всячески скрывают от народа известия о революционных событиях в стране, держат народ в неизвестности. Особенно в таких вот глухих селах, как ваше… Меня тоже ведь только полмесяца назад рабочие рудника освободили, когда наконец дошли туда вести о Советской власти.
– Да как же ты к нам-то?
– Ну как знакомые места не навестить! – рассмеялся Семенов. – Вторая родина. На лодку – и поплыл через озеро.
– А коли в ветерок?! Ведь чуть не сутки плыть!
Во двор вошел Ракитин, следом за ним еще несколько человек. Скоро двор наполнился гулом. Почти все помнили Семенова, здоровались, иные шумно и радостно, некоторые мрачно, с опаской. Потом отходили в сторону, садились кто на вытащенную из дома табуретку, кто на ступеньки крыльца, на завалинку, многие – прямо на землю.
– Что ж, все собрались? – спросил Семенов. – Давайте поговорим тогда.
– Да ты поешь с дороги-то, – попросил Андрей. – Тем временем еще народ подойдет.
– Я не особенно голоден, Андрей. А опоздавшие сами поймут, что к чему, ты растолкуешь потом.
Семенов взял от стола табурет, поставил его в самую гущу народа, сел.
– С чего начнем?
– А ты с самого начала…
– Я приехал к вам по постановлению уездного комитета партии большевиков, – проговорил Семенов. – Комитет по всем селам Сибири разослал сейчас своих представителей, чтобы разъяснить крестьянам сложившуюся обстановку, помочь им создать органы Советской власти. Вот привез вам большевистские газеты, кое-какие листовки. Почитаете потом.
Семенов передал Веселову пачку бумаг. Тот принял их молча.
– Это что же за большаки такие? – послышался голос от крыльца.
– Большевики – это люди, которые борются за интересы простого народа, за ваши интересы, за то, чтобы лучше жилось рабочим и крестьянам. Большевики объединены в партию, которой руководит Ленин. Эта партия в феврале подняла рабочих Петербурга на свержение царизма. Произошла революция…
Несколько часов Семенов терпеливо и доходчиво разъяснял мужикам, что такое Временное правительство и Советы рабочих и крестьянских депутатов, почему образовалось такое двоевластие, какую политику проводят те и другие. Его рассказ то и дело прерывался возбужденными возгласами. А когда Семенов заговорил о том, что во многих уездах и селах местные Советы производят конфискацию кулацких земель и передачу ее в бесплатное пользование крестьянам, все повскакали с мест, зашумели враз, заволновались.
– Черт! Выходит, правильно мы хотели насчет Зеркалова?
– Как же это, Андрей, а?
– Он, Зеркалов-то, в морду сам законом ткнул: дескать, не отменял их никто…
– Следующей весной не ткнет уж…
– Ты скажи, Федор, что нам делать теперь?
Семенов еле успокоил расходившихся мужиков. Когда все сели по своим местам, продолжал:
– Я думаю, надо установить вам в Локтях свою власть – Совет крестьянских депутатов. Тогда сами будете решать все свои дела.
– И законы сами… того, устанавливать?
– И законы, – улыбнулся Семенов.
Снова зашумели мужики, замахали руками.
– Тогда что же – давайте этот самый Совет…
– Андрюха, смещай старосту…
– Первый закон – насчет земель зеркаловских…
– Так он и отдаст их! Драться полезет. Вон все богачи кучкой, как волчий табун…
– Мы тоже вместе будем! Нас больше, поди…
– Что делать, Федор, если богачи не отдадут добровольно землю?
На этот раз, чтобы успокоить мужиков, пришлось вмешаться Андрею. Он встал и замахал руками. Сразу все стихли. Семенов с удовлетворением отметил это.
– Что делать? – переспросил Семенов. – Видите ли, товарищи, действовать нужно всегда смотря по обстановке. Конечно, Зеркалов вам так просто свои земли не отдаст. Но если вся сила будет на вашей стороне, если большинство жителей Локтей будет за Советскую власть, – что Зеркалов сделает? Зарычит, конечно, но укусить не посмеет. А почувствует, что сильнее вас, – тогда уж вцепится в горло, чтобы разом задушить…
Семенов обвел всех взглядом и продолжал:
– Я рассказал вам, какое положение сейчас в стране. Революция не кончилась, она продолжается. Проще сказать так: победит Временное правительство – значит, все останется по-старому, по прежнему у вас в Локтях будут хозяйничать Зеркалов с Лопатиным. Победят Советы – земли будут ваши, Зеркаловым придется убраться с них. Вот и думайте, кого поддерживать вам, за кем…
– Да что тут думать тогда?
– Мы же сказали – Совет нам свой надо… – раздались голоса.
Семенов кивнул и закончил свою мысль:
– …за кем идти. Если все так, как вы, будут поддерживать Советскую власть, то Временному правительству придет конец. Этому правительству править будет некем… А с ним и конец Зеркаловым.
– Да это еще когда придет! Может, сегодня же отобрать у них посевы? Чего смотреть на них, а, Федор?
Семенов подошел к нетерпеливому мужику, положил руку ему на плечо.
– А если Зеркалов огрызнется да зубами за глотку? Разбежитесь ведь все?
– Мы-то? Да я… мы то есть… – вращал глазами мужичонка, пятясь назад.
– Не время сейчас, товарищи, особенно у вас в деревне, так с кулаками расправляться. Они еще сильны, сомнут вас. Организоваться вам надо пока, окрепнуть. Совет должен следить за тем, чтобы кулачье не драло, как прежде, семь шкур с мужиков, чтобы наемным рабочим платили за труд сполна. А там сами увидите, что делать…
Почти до вечера толковал Федор Семенов с мужиками, отвечая на самые различные вопросы, порой серьезные, порой наивные. Весь двор был заплеван семечками, закидан окурками.
Когда стало темнеть, мужики разошлись, потребовав собрать завтра собрание села и решить там насчет Совета.
Дуняшка стала подметать двор, а Семен сказал Андрею:
– Ну а теперь корми, Андрюшка. Умираю с голоду.
После ужина Семенов сразу же попросил устроить ему где-нибудь ночлег.
– Почти трое суток не спал, – виновато проговорил он, и тут только Андрей увидел, что глаза Семенова слипаются.
– Чего где-нибудь… Давай в избу, ложись на нашу кровать.
– Да нет, лучше бы где в другом месте. Черт его знает, как кулачье у вас… И вам с Дуняшкой не надо бы сегодня дома ночевать.
Едва разлилась темнота, Андрей взял тулуп, одеяло, две подушки и повел Семенова в огород. Там, в самом конце, где на оставшемся невскопанном кусочке буйно разросся дикий конопляник, Андрей разостлал шубу, положил подушки. Дуняшку он отправил на ночь к Ракитиным.
Семенов снял сапоги, пиджак, вынул из кармана наган, осмотрел его и сунул под подушку. Перехватив взгляд Андрея, сказал:
– Всяко случается, Андрюша… За последнюю неделю семеро наших ребят в деревнях погибло. И все ночью, днем пока не решаются…
– Пока? Значит, скоро и днем будут?
– А ты как думал? Борьба только разгорается, Андрюша. А как начнем прижимать кулачье – ощерятся… Оружие у вас есть у кого?
– Да так, кое у кого из фронтовиков.
– Доставать надо потихоньку. Я помогу тебе в этом.
Они легли, укрывшись одним одеялом. Черная тихая ночь плыла над деревней. Иногда прилетал откуда-то слабый-слабый ветерок. Тогда жесткие листья конопляника несмело и сонно шуршали, нагоняя дрему на самих себя.
Семенов закрыл глаза, с удовольствием вдыхая густой, чуть горьковатый запах конопли, который, как дурман, заволакивал сознание, бросал тело в какую-то пустоту. Но неожиданно уловил, что пахнет еще чем-то. Потом различил, что сквозь плотный маслянистый конопляный застой пробивается холодноватый запах мяты, и сказал об этом Андрею.