Страница:
Зеркалов молча ударил его рукояткой нагана по голове. Федот повалился в холодную грязь, а отлежавшись, уполз вечером домой.
– Уйду к Андрею, – тяжело дыша, сказал он жене. Она заплакала:
– Господи! Да ведь на другой же день меня Гордей пристрелит…
И наутро, перевязав голову, Федот отправился убирать комнаты зеркаловского дома.
После расстрела мужиков земля загорелась под ногами банды Зеркалова. Утрами на улицах под плетнями находили мертвых белогвардейцев с раскроенными топором черепами, опоенных самогоном с примесью мышьяка или крепкого настоя белены. Даже Терентий, куражившийся обычно по ночам, теперь с наступлением вечера, ложась спать, рядом ставил винтовку, а под подушку клал наган.
Однажды сказал отцу недовольно:
– А все-таки зря старичишек хлопнул. Чего народ злить? Уснуть спокойно теперь нельзя. Попугал бы – и ладно.
– Их не пристрелить – в собственном дерьме задушить бы… Я вот еще до старого разбойника – Бородина – доберусь. Цыган обдирать мастер, а сынок небось тоже к Веселову сбежал.
– Гришка-то? – Терентий усмехнулся, взбивая подушку. – Не-ет. Им вдвоем не то что в Локтях, вообще на земле тесновато.
– Так что же он по мобилизации не явился? – рявкнул Зеркалов, будто перед ним на кровати сидел не сын, а Григорий Бородин. Терентий пожал плечами, скривил губы:
– Может, считает, откупились и от этого. Зеркалову, дескать, заплачено…
– Я вот завтра покажу – заплачено… – угрожающе произнес Зеркалов.
Терентий молча покачал голыми ногами, зевнул и проговорил как бы нехотя:
– А может, и не надо трогать пока Гришку.
– Почему?
– Ну, какой вояка из Гришки? А вот по-другому если, – может, и пригодится он…
– Как это по-другому? – не понимая, снова спросил Гордей Зеркалов.
– Гришка лес насквозь знает. Ведь когда-то топором добывал кусок хлеба. Церковь вон рубили, дом попу. На Гнилом болоте ягоды собирал, чтоб с голоду не подохнуть, все тропинки исходил.
– Что ж с того? – все еще не понимал Гордей Зеркалов.
– Вот и говорю – подождать, может, тебе? Я попробую с ним поговорить. Артюхина ведь не пошлешь в лес. Все знают, что он в армии. Да и… пошлешь – а вернется ли назад Федот?
Гордей Зеркалов, укладываясь спать, тоже сунул наган под подушку. Потом проговорил с раздражением:
– Все они хороши – что Федот, что Гришка Бородин.
– А все-таки я попытаюсь… Говорю же – земля им тесновата с Андрюхой. Раз я пробовал Гришку – поддается вроде. Помешали тогда только… Попробую теперь подобрать к нему ключик. Гришка – трус, а выследить логово Андрюшки может. Откажется – тогда хоть в армию бери его, хоть на месте пристрели, мне-то что…
Теперь целыми днями какие-то люди, вооруженные с головы до ног, скакали по улицам на взмыленных лошадях, проносились через деревню подводы, груженные то мешками с хлебом, то громоздкими деревянными ящиками.
– Продовольствие окрест собирают для белой армии. Ишь прут очертя голову… Скоро голодуха загуляет и по нашим деревням, – катился из дома в дом зловещий шепот.
А потом колчаковцы начали целыми группами привозить в Локти оборванных, окровавленных людей. Их запирали в пустой лавке Лопатина. Весь дом бывшего лавочника обнесли двумя рядами колючей проволоки, поставили кругом часовых и превратили в застенок. Расстреливали тут же, у стены соснового амбара. К трупам прикручивали проволокой камни, железные болванки, колеса от плугов, отвозили на берег озера и бросали со скалы в воду.
Федот Артюхин, когда удавалось забежать домой, садился за стол и сжимал голову обеими руками, говоря жене:
– Ты все бога вспоминаешь!.. А где он, куда смотрит? Не видит, что ли: озеро скоро выплеснется из берегов – столь людей в него покидали…
Жена Федота мелко-мелко крестилась и беззвучно шевелила побледневшими губами…
6
7
8
– Уйду к Андрею, – тяжело дыша, сказал он жене. Она заплакала:
– Господи! Да ведь на другой же день меня Гордей пристрелит…
И наутро, перевязав голову, Федот отправился убирать комнаты зеркаловского дома.
После расстрела мужиков земля загорелась под ногами банды Зеркалова. Утрами на улицах под плетнями находили мертвых белогвардейцев с раскроенными топором черепами, опоенных самогоном с примесью мышьяка или крепкого настоя белены. Даже Терентий, куражившийся обычно по ночам, теперь с наступлением вечера, ложась спать, рядом ставил винтовку, а под подушку клал наган.
Однажды сказал отцу недовольно:
– А все-таки зря старичишек хлопнул. Чего народ злить? Уснуть спокойно теперь нельзя. Попугал бы – и ладно.
– Их не пристрелить – в собственном дерьме задушить бы… Я вот еще до старого разбойника – Бородина – доберусь. Цыган обдирать мастер, а сынок небось тоже к Веселову сбежал.
– Гришка-то? – Терентий усмехнулся, взбивая подушку. – Не-ет. Им вдвоем не то что в Локтях, вообще на земле тесновато.
– Так что же он по мобилизации не явился? – рявкнул Зеркалов, будто перед ним на кровати сидел не сын, а Григорий Бородин. Терентий пожал плечами, скривил губы:
– Может, считает, откупились и от этого. Зеркалову, дескать, заплачено…
– Я вот завтра покажу – заплачено… – угрожающе произнес Зеркалов.
Терентий молча покачал голыми ногами, зевнул и проговорил как бы нехотя:
– А может, и не надо трогать пока Гришку.
– Почему?
– Ну, какой вояка из Гришки? А вот по-другому если, – может, и пригодится он…
– Как это по-другому? – не понимая, снова спросил Гордей Зеркалов.
– Гришка лес насквозь знает. Ведь когда-то топором добывал кусок хлеба. Церковь вон рубили, дом попу. На Гнилом болоте ягоды собирал, чтоб с голоду не подохнуть, все тропинки исходил.
– Что ж с того? – все еще не понимал Гордей Зеркалов.
– Вот и говорю – подождать, может, тебе? Я попробую с ним поговорить. Артюхина ведь не пошлешь в лес. Все знают, что он в армии. Да и… пошлешь – а вернется ли назад Федот?
Гордей Зеркалов, укладываясь спать, тоже сунул наган под подушку. Потом проговорил с раздражением:
– Все они хороши – что Федот, что Гришка Бородин.
– А все-таки я попытаюсь… Говорю же – земля им тесновата с Андрюхой. Раз я пробовал Гришку – поддается вроде. Помешали тогда только… Попробую теперь подобрать к нему ключик. Гришка – трус, а выследить логово Андрюшки может. Откажется – тогда хоть в армию бери его, хоть на месте пристрели, мне-то что…
Теперь целыми днями какие-то люди, вооруженные с головы до ног, скакали по улицам на взмыленных лошадях, проносились через деревню подводы, груженные то мешками с хлебом, то громоздкими деревянными ящиками.
– Продовольствие окрест собирают для белой армии. Ишь прут очертя голову… Скоро голодуха загуляет и по нашим деревням, – катился из дома в дом зловещий шепот.
А потом колчаковцы начали целыми группами привозить в Локти оборванных, окровавленных людей. Их запирали в пустой лавке Лопатина. Весь дом бывшего лавочника обнесли двумя рядами колючей проволоки, поставили кругом часовых и превратили в застенок. Расстреливали тут же, у стены соснового амбара. К трупам прикручивали проволокой камни, железные болванки, колеса от плугов, отвозили на берег озера и бросали со скалы в воду.
Федот Артюхин, когда удавалось забежать домой, садился за стол и сжимал голову обеими руками, говоря жене:
– Ты все бога вспоминаешь!.. А где он, куда смотрит? Не видит, что ли: озеро скоро выплеснется из берегов – столь людей в него покидали…
Жена Федота мелко-мелко крестилась и беззвучно шевелила побледневшими губами…
6
В тот вечер, когда Дуняшка, бросив ведра на дороге, стояла у стены дома, Григорий, шагая из угла в угол в темной комнате Анны Тумановой, в сотый, в тысячный раз задавал себе один и тот же вопрос: «Неужели все кончилось?» Неужели только одна Анна Туманова покорна его власти? Отец говорил когда-то: «Теперь мы свое возьмем, сынок!» Неужели Анна – это все, что он, Григорий, сумел взять?..
Отчаяние и злоба снова душили его. И когда Дуняшка, отделившись от стены, побежала в переулок, Григорий догадался, куда она побежала и что за люди подъезжали сюда.
Первая мысль была: догнать этих людей, сказать им, что не туда поехали, что Андрея Веселова сейчас предупредят и он скроется… И Григорий сделал уже несколько решительных шагов, опять прошептав: «Ну, погоди, погоди…»
И тут страх, самый обыкновенный животный страх за свою жизнь спутал ноги.
Когда ночную темень распарывает молния, в какое-то мгновение можно отчетливо рассмотреть каждый кустик в поле, каждый бугорок. Что-то подобное случилось и с Григорием. Знал он уже, что в Локтях началась борьба не на жизнь, а на смерть, знал, что если он сейчас выйдет на дорогу и зашагает направо, то налево пути ему уже не будет. Но тот страх, который просачивался потихоньку сквозь обуревавшую его злобу и ненависть, словно родничок из-под каменной глыбы, вдруг забил мощной струей, хлынул рекой, затопляя все другие чувства…
И в эти секунды думал уже Григорий Бородин не о Дуняшке, не об Андрее Веселове. Он чувствовал себя тем Григорием, который, спасаясь от топора, страшно блеснувшего в руках отца, кинулся в сараюшку и заметался там в смертельном испуге…
И в эти-то секунды побоялся он ввязаться в происходящее.
Но после расправы Зеркалова с мужиками, после слов отца: «Видал, сынок, кто правый-то теперь?» – опять застучала в голове, не давая покоя, мысль: «И в самом деле… Ведь пока только Анна Туманова признает мое право. Только Анна… Ну нет, врете! Зря тогда не сказал им, куда Дуняшка побежала… Ладно, еще посмотрим. Что же, попробую для начала в город съездить. Может, потом не только Анна признает меня…»
В порыве смелости, которой он сам в себе не подозревал, Григорий решил ехать в город. Вот уж погрузили мешки…
Но услышал топот коней Гордея Зеркалова, уходящего из села, и пропала, улетучилась, как дым, минутная смелость. А назавтра, увидев в окно Федора Семенова и Андрея Веселова, снова почувствовала над собой занесенный топор…
Григорий залег в горнице, как медведь в берлоге
Отец его, напуганный внезапным возвращением Веселова, тоже примолк.
Когда Гордей снова появился в Локтях, Петр облегченно вздохнул. По мере того как Зеркалов устанавливал прежние порядки, Петр Бородин стал увереннее ходить по дому, опять стал заглядывать в завозню. И вот однажды надел новую, чуть не до колен рубаху, жидкие волосенки смазал деревянным маслом.
– Чего вырядился? Праздник, что ли? – спросил угрюмо Григорий.
– Вроде бы… начинается… – охотно ответил отец и, подсев к сыну, тронул его за плечо: – Слышь-ка, сынок…
– Чего тебе? – сердито спросил Григорий.
– Да ничего, так… Зря все же в город-то не…
– Знаешь что, батя?! – приподнявшись на кровати, так вскрикнул Григорий, что отец пушинкой отлетел к двери и закрестился.
– Свят, свят… Лежи уж, бог с тобой. Лежачее дерево быстрей гниет.
Несколько дней старик даже не заглядывал к нему в комнату. Потом стал заходить, сперва раз в день, потом два, три. Опять садился у окна и молча смотрел на озеро.
– Не смотри, не поеду, – предупредил Григорий.
– Да уж бог с ним, с городом, – покорно соглашался отец.
«Что-то больно быстро отступился, – думал Григорий. – Не похоже на тебя. Или с какого другого боку подъехать хочешь?»
Григорий угадал.
Однажды, посидев по обыкновению у окна, Петр Бородин кашлянул и начал:
– Так-то, сынок. Время-то такое…
– Не объезжай, говори прямо.
– Дык что прямо? Тут хошь прямо, хошь криво – туда же выедешь. Люди-то вон… добровольцами пошли к Гордею…
– Так что же? Иди и ты… – буркнул Григорий.
Выцветшие брови Петра Бородина чуть дрогнули. Однако он не хотел ссориться в эту минуту с сыном, через силу улыбнулся, тоненько хихикнув.
– С меня уж труха сыплется, какой вояка… – И быстро вздохнул маленькой, бессильной грудью. – О-хо, жизнь почти истаяла, как туча на небе! А все ж таки охота бы еще леток с десяток поболтаться средь людей… Так как же, сынок?
Григорий хмыкнул неопределенно, и Петр Бородин, еще раз вздохнув, отошел.
Но постепенно старик становился все смелее, настойчивее и уже прямо требовал, чтобы Григорий вступил в «святую армию Колчака».
– Даже вон Федот Артюхин при форме… Глядишь – человеком потом станет.
Но Григорий на все домогания отца отвечал односложно:
– Не хочу. Жить пока охота.
– Тьфу ты, ирод, в кого выдался, чертяка? – плевался сморщенный, точно высохший на корню, Петр Бородин. – Добрые люди с крестом да молитвой на святое дело… Я ведь сам оберегал тебя от солдатчины, когда… А теперь… за свое, за кровное…
– А я посмотрю. Со стороны виднее, – негромко отвечал Григорий.
– Много из горницы-то увидишь… Забился, как сыч, в темный угол. К бабке вон под подол еще залезь, прости господи..
– Из-под подола вылезти можно, а из гроба не встанешь… – лениво откликался через некоторое время Григорий.
Старик тотчас подскакивал к нему, тряс маленькой острой головой, похожей на куриное яйцо, махал руками:
– Эх ты-ы! – И, подняв вдруг глаза к иконам, голосил слезно, обиженно: – Господи! У других сыновья как сыновья, а ты, господи, и здесь меня щедростью обошел своей… – Потом бежал к двери, резким толчком распахивал ее и выскакивал на улицу. Однако быстро возвращался, с грохотом бросал в угол костыль. – Так и будешь лежать? – В голосе его звучала уже откровенная ненависть к сыну.
– Полежу пока.
– Под лежач камень и вода не течет… Хозяйство-то хиреет… Один конюшишко был – и тот ушел…
– Бог даст – поправим хозяйство.
– Бог, бог!.. На бога надейся, да сам не плошай. – И тянул нудно свое: – Люди-то вон за святое дело… Сейчас Игната Исаева сынка видел. Орел…
– А вдруг Андрюха вернется? – со злостью спрашивал Григорий.
Старик опять плевался и уходил. Григорий смотрел в потолок, вспоминал почтаря. Угадал, усатый дьявол! Разбудил, да уж и не дадут теперь уснуть, видно…
Отчаяние и злоба снова душили его. И когда Дуняшка, отделившись от стены, побежала в переулок, Григорий догадался, куда она побежала и что за люди подъезжали сюда.
Первая мысль была: догнать этих людей, сказать им, что не туда поехали, что Андрея Веселова сейчас предупредят и он скроется… И Григорий сделал уже несколько решительных шагов, опять прошептав: «Ну, погоди, погоди…»
И тут страх, самый обыкновенный животный страх за свою жизнь спутал ноги.
Когда ночную темень распарывает молния, в какое-то мгновение можно отчетливо рассмотреть каждый кустик в поле, каждый бугорок. Что-то подобное случилось и с Григорием. Знал он уже, что в Локтях началась борьба не на жизнь, а на смерть, знал, что если он сейчас выйдет на дорогу и зашагает направо, то налево пути ему уже не будет. Но тот страх, который просачивался потихоньку сквозь обуревавшую его злобу и ненависть, словно родничок из-под каменной глыбы, вдруг забил мощной струей, хлынул рекой, затопляя все другие чувства…
И в эти секунды думал уже Григорий Бородин не о Дуняшке, не об Андрее Веселове. Он чувствовал себя тем Григорием, который, спасаясь от топора, страшно блеснувшего в руках отца, кинулся в сараюшку и заметался там в смертельном испуге…
И в эти-то секунды побоялся он ввязаться в происходящее.
Но после расправы Зеркалова с мужиками, после слов отца: «Видал, сынок, кто правый-то теперь?» – опять застучала в голове, не давая покоя, мысль: «И в самом деле… Ведь пока только Анна Туманова признает мое право. Только Анна… Ну нет, врете! Зря тогда не сказал им, куда Дуняшка побежала… Ладно, еще посмотрим. Что же, попробую для начала в город съездить. Может, потом не только Анна признает меня…»
В порыве смелости, которой он сам в себе не подозревал, Григорий решил ехать в город. Вот уж погрузили мешки…
Но услышал топот коней Гордея Зеркалова, уходящего из села, и пропала, улетучилась, как дым, минутная смелость. А назавтра, увидев в окно Федора Семенова и Андрея Веселова, снова почувствовала над собой занесенный топор…
Григорий залег в горнице, как медведь в берлоге
Отец его, напуганный внезапным возвращением Веселова, тоже примолк.
Когда Гордей снова появился в Локтях, Петр облегченно вздохнул. По мере того как Зеркалов устанавливал прежние порядки, Петр Бородин стал увереннее ходить по дому, опять стал заглядывать в завозню. И вот однажды надел новую, чуть не до колен рубаху, жидкие волосенки смазал деревянным маслом.
– Чего вырядился? Праздник, что ли? – спросил угрюмо Григорий.
– Вроде бы… начинается… – охотно ответил отец и, подсев к сыну, тронул его за плечо: – Слышь-ка, сынок…
– Чего тебе? – сердито спросил Григорий.
– Да ничего, так… Зря все же в город-то не…
– Знаешь что, батя?! – приподнявшись на кровати, так вскрикнул Григорий, что отец пушинкой отлетел к двери и закрестился.
– Свят, свят… Лежи уж, бог с тобой. Лежачее дерево быстрей гниет.
Несколько дней старик даже не заглядывал к нему в комнату. Потом стал заходить, сперва раз в день, потом два, три. Опять садился у окна и молча смотрел на озеро.
– Не смотри, не поеду, – предупредил Григорий.
– Да уж бог с ним, с городом, – покорно соглашался отец.
«Что-то больно быстро отступился, – думал Григорий. – Не похоже на тебя. Или с какого другого боку подъехать хочешь?»
Григорий угадал.
Однажды, посидев по обыкновению у окна, Петр Бородин кашлянул и начал:
– Так-то, сынок. Время-то такое…
– Не объезжай, говори прямо.
– Дык что прямо? Тут хошь прямо, хошь криво – туда же выедешь. Люди-то вон… добровольцами пошли к Гордею…
– Так что же? Иди и ты… – буркнул Григорий.
Выцветшие брови Петра Бородина чуть дрогнули. Однако он не хотел ссориться в эту минуту с сыном, через силу улыбнулся, тоненько хихикнув.
– С меня уж труха сыплется, какой вояка… – И быстро вздохнул маленькой, бессильной грудью. – О-хо, жизнь почти истаяла, как туча на небе! А все ж таки охота бы еще леток с десяток поболтаться средь людей… Так как же, сынок?
Григорий хмыкнул неопределенно, и Петр Бородин, еще раз вздохнув, отошел.
Но постепенно старик становился все смелее, настойчивее и уже прямо требовал, чтобы Григорий вступил в «святую армию Колчака».
– Даже вон Федот Артюхин при форме… Глядишь – человеком потом станет.
Но Григорий на все домогания отца отвечал односложно:
– Не хочу. Жить пока охота.
– Тьфу ты, ирод, в кого выдался, чертяка? – плевался сморщенный, точно высохший на корню, Петр Бородин. – Добрые люди с крестом да молитвой на святое дело… Я ведь сам оберегал тебя от солдатчины, когда… А теперь… за свое, за кровное…
– А я посмотрю. Со стороны виднее, – негромко отвечал Григорий.
– Много из горницы-то увидишь… Забился, как сыч, в темный угол. К бабке вон под подол еще залезь, прости господи..
– Из-под подола вылезти можно, а из гроба не встанешь… – лениво откликался через некоторое время Григорий.
Старик тотчас подскакивал к нему, тряс маленькой острой головой, похожей на куриное яйцо, махал руками:
– Эх ты-ы! – И, подняв вдруг глаза к иконам, голосил слезно, обиженно: – Господи! У других сыновья как сыновья, а ты, господи, и здесь меня щедростью обошел своей… – Потом бежал к двери, резким толчком распахивал ее и выскакивал на улицу. Однако быстро возвращался, с грохотом бросал в угол костыль. – Так и будешь лежать? – В голосе его звучала уже откровенная ненависть к сыну.
– Полежу пока.
– Под лежач камень и вода не течет… Хозяйство-то хиреет… Один конюшишко был – и тот ушел…
– Бог даст – поправим хозяйство.
– Бог, бог!.. На бога надейся, да сам не плошай. – И тянул нудно свое: – Люди-то вон за святое дело… Сейчас Игната Исаева сынка видел. Орел…
– А вдруг Андрюха вернется? – со злостью спрашивал Григорий.
Старик опять плевался и уходил. Григорий смотрел в потолок, вспоминал почтаря. Угадал, усатый дьявол! Разбудил, да уж и не дадут теперь уснуть, видно…
7
Круто заворачивала жизнь. «А что там, за поворотом?» – опасливо думал Григорий.
… Случалось, заставала его непогодь в открытом озере. Темные, тугие волны, играючи, бросали лодку с гребня на гребень, грозя каждую минуту потопить ее.
Но Григорий знал: в такое время лучше все-таки держаться подальше от земли. Поиграют волны с лодкой, надоест – успокоятся. Надо только умело править, ловко увертываться от их ленивых ударов. А там, у берегов, словно обезумев от злобы, волны идут приступом на каменные утесы, дробятся о гранит, длинными, израненными языками, роняя клочья шипящей пены, жадно, торопливо лижут отлогие песчаные отмели. Кипит вода, нервной дрожью гудит земля, звенят стволы растущих поблизости деревьев, готовых вот-вот переломиться. Попробуй приблизиться к берегу! Первая же волна разобьет лодку вдребезги, ненасытная пучина проглотит. Проглотит шутя, между делом, не заботясь о том, что ему, Григорию Бородину, хочется жить. Проглотит и тотчас забудет о своей жертве…
Нет, лучше держаться посередине озера, подальше от кипящих, гибельных берегов. Отцу что? Он жизнь свою – сам говорит – прожил…
Когда объявили мобилизацию в колчаковскую армию, Григорий понял, что придется идти воевать. Он знал, что с Зеркаловым шутить опасно. Но, надеясь неведомо на что, медлил день, другой. Отец поглядывал на него торжествующе: теперь-то, мол, пойдешь.
И Григорий собрался уж идти к Зеркалову, когда отец, ворвавшись в дом с улицы, заорал:
– Чего ты ждешь, чего ждешь, боров вонючий?! Ведь мобилизация. На пункт вон никто не явился, дак Гордей рвет и мечет.
– Как не явился? – переспросил Григорий, чувствуя невольно какое-то облегчение.
– Не явился, да и все. Говорят, кому служить – все к Андрюхе убежали. Иди ты, сынок, к Гордею, иди, ради бога, покажи пример. Зачтется нам потом.
– А почему я должен первым лезть?
– Так ведь… Потому и не явились, что некому… А ты…
– И я подожду тогда, – упрямо проговорил Григорий.
Старик как стоял, так и сел на лавку.
– Гордей-то… тебе, дураку, неизвестно… пострелял тех сегодня, чьи сыновья не явились, а в лес убегли… Самолично по домам ходит. И к нам придет… вот те крест, придет!..
– Ну-к, что ж… Я же не убег к Андрюшке… А может, забудет да не придет…
Отец сидел, упираясь в лавку обеими руками. Потом встал и решительно сделал несколько шагов к двери.
– Не придет? Не-ет, я сам к нему пойду… Мне какой резон пропадать за тебя? Пойду да скажу: забери ты его к черту да выпори так, чтоб шкура со спины слезла… Кончилось мое терпе..
Договорить отец не успел. Григорий в несколько прыжков очутился возле него, схватил его поперек, пронес по комнате и бросил на кровать.
– Я тебе пойду! Я тебе пойду! – несколько раз повторил Григорий, тяжело дыша. И, видя, что отец поднимается с кровати, закричал на него: – Лежи давай! Пока… – И невольно сжал кулаки.
Старик несколько секунд смотрел на сына, приподнявшись на руках. Потом тяжело упал на подушку.
– Вырос – ладно… С батькой справишься – куда мне теперь до тебя, – жалобно простонал Петр Бородин. И добавил уже совсем другим голосом, не предвещавшим ничего доброго: – Не сегодня, так завтра схожу к Гордею. Не удержишь ты…
Григорий спокойно отошел в угол и так же спокойно проговорил:
– Тогда пеняй на себя!.. Пока ведь никто не знает, где кости цыганские лежат…
У отца отвисла нижняя челюсть, Григорий увидел черные, полусгнившие обломки зубов. Он ждал, что скажет отец. Но отец молчал, не в силах выговорить ни слова…
С этого дня он оставил Григория в покое.
Гордей Зеркалов пока не приходил, будто и в самом деле забыл о Григории Бородине.
А Григорий только иногда ночью выходил из дома подышать свежим весенним воздухом. Дверь отворял осторожно, чтобы не скрипнула. Садился в темном углу между стеной дома и крыльцом на врытую в землю лавочку, смотрел на темное, в беспорядке прошитое золотом небо, думал о разговорах с отцом… «Хозяйство хиреет!.. Хозяйство! На кой черт оно теперь нужно… Ныне такие, как Андрей, верх берут…»
И снова ненависть к Веселову всплывала на поверхность, прорывалась наружу. Но теперь это была не просто ненависть к человеку, который исхлестал его тогда плетью за Дуняшку. Примешивалось сейчас к оскорблению, к жгучей ревности понимание того, что Андрей Веселов отобрал не только Дуняшку. «Хозяйство хиреет. Растеребило его, разметало, как вихрем, тот пласт сена на лугу. И виноваты в этом такие, как Андрюха, как Федька Семенов…»
Однажды, размышляя так, Григорий не заметил, как через забор перемахнула тень. Вздрогнул от шагов, раздавшихся рядом, вскочил и замер, чуть пригнувшись, готовый прыгнуть на проступившую из темноты человеческую фигуру, мертвой хваткой вцепиться в горло, если что…
Но человек, не подходя близко, остановился и предупредил:
– Тихо, Григорий. Не шуми.
– Тереха?!
– Я. Иду, понимаешь, мимо. Смотрю, сидишь…
– Ишь ты, разглядел…
– Ага… Мы все видим, – не замечая ядовитой иронии в голосе Григория, ответил Терентий. – Ну и, думаю, зайду к старому другу.
– К друзьям через калитку ходят, – холодно произнес Григорий, усаживаясь на свое место.
– Э-э, для нас и так привычно. Поповская ограда повыше была, – стараясь казаться беспечным, проговорил Терентий, подошел и сел рядом с Григорием. – Ну, здравствуй, что ли. Отдыхаешь?
– Допустим, – коротко ответил Григорий, явно показывая, что не расположен разговаривать.
Терентий покусал в темноте губы, чтобы сдержать закипавшее бешенство. Ровным голосом спросил:
– Ну, как живешь?
Григорий вскочил, сунул руки в карманы, стал перед Терентием.
– Ты чего тут заливаешь? – почти крикнул он. – «Как живешь?» Говори уж прямо, чего надо…
– Тихо, ты! – властно прикрикнул Терентий, не трогаясь с места. – Что же, прямо так прямо. Садись.
Григорий сел, облокотившись на колени, нагнул голову.
– Давай прямо, – еще раз сказал Терентий. – О мобилизации слыхал?
– Откуда мне слыхать… Никакой бумаги не получал.
– Не прикидывайся дурачком. На сегодняшний день ты – дезертир. За это без разговору к стенке, по закону военного времени. – Терентий помолчал и спросил: – Дошло?
Григорий поднял голову:
– А ты?
– Что я? – переспросил Зеркалов.
– На тебе тоже погон не вижу.
– Понадобятся – надену. Но ты не кивай на других. Меня к стенке не поставят… О себе подумай… А сейчас ты мне вот что скажи: Андрей Веселов знаешь где?
– Что я, – святой дух, чтоб все знать? – насторожился Григорий. – Говорят, будто в Гнилом болоте где-то…
– Это и нам известно, что в болоте… А ты его вдоль и поперек исходил, все тропки знаешь… Вот и прикинули – повременить пока надевать тебе погоны… А то давно бы тебя за дезертирство… Понял, почему не трогали пока?
Бородин долго и тупо смотрел на Терентия, будто не понимая, что тот хочет от него. И так же, как у отца, у Григория начинала понемногу отваливаться челюсть.
– То есть, значит, должен я…
– Ну да… – мотнул головой Зеркалов. – И пришел я к тебе не днем и не через калитку… Кумекаешь?
Григорий с шумом выдохнул из себя воздух и, точно был туго надутым и тем только держался на ногах, плюхнулся на лавку. Однако, едва коснулся сиденья, тотчас вскочил, вцепился обеими руками в Терентия, закричал:
– К черту! Ишь выдумали!.. Нашли дурака… Сам иди выслеживай… А если Андрюха верх возьмет, мне что тогда останется? Ну скажи, что? А мне жить надо. Ну вас к…
Выкрикивая, Григорий тряс Зеркалова, точно хотел повалить на землю, растерзать в клочья. Зеркалов не мог оторвать от себя его рук. Наконец, изловчившись, ударил головой Григория в подбородок, отбросил к стене и выхватил из кармана наган. Сухо щелкнул курок, и вслед за тем взвыл Бородин, оседая у стены:
– В-в-а-а…
– Замолчи, сволочь! – прохрипел Терентий, поднимая наган. – Орешь на всю деревню… Еще слово – и…
Григорий теперь только тяжело дышал. Грудь Зеркалова тоже высоко вздымалась. Оба застыли на месте, не спуская глаз друг с друга, готовые к действию: один, оторвавшись от стены, – прыгнуть и вцепиться клешнятыми руками в горло, а второй – тотчас выстрелить.
Наконец Зеркалов опустил оружие, достал платок, вытер им лоб и шею. Потом сел на лавку, положил наган на колени, не выпуская, однако, из рук.
– Задача ясна? – властно спросил он.
– Уволь ты меня от этого, Терентий, – вдруг тонко и жалобно начал Григорий. – Уволь по старой дружбе. Боюсь я… Ведь если узнают люди, что я… Господи, убьют ведь где-нибудь в переулке…
– Сделай так, чтобы не узнали, – холодно посоветовал Зеркалов.
– Господи, да отец первый растрезвонит по селу.
– Коли боишься, так не рассказывай ему. Сейчас, к примеру, отец спит? А пока мы с тобой тут… беседуем по-дружески, уж можно бы туда и обратно… – Терентий махнул рукой в сторону Гнилого болота. – Ведь рядом почти… – Он спрятал наган в карман, встал, намереваясь уходить. – Так что… концы, как говорят, с тобой. Выполняй задание. И не дай бог тебе ослушаться!..
– Да ведь развезло сейчас. Не то что в болоте – в любом логу утонешь! – сделал последнюю отчаянную попытку Григорий.
– Ничего! Через день-два вода скатится. А ночью подмерзает. Что нам и важно… В общем, смотри. Шутки шутить мы не собираемся…
Терентий Зеркалов ушел тем же путем, каким и пришел. Вокруг Григория стояла густая тишина, пахло свежей мокрой землей, тянуло из леса знакомым с детства, всегда волнующим запахом лопающихся почек… Иногда, сидя здесь, Григорий слышал глухие хлопки выстрелов, доносящихся из ограды лопатинского дома. Там кого-то расстреливали. Прилипая спиной плотнее к стене, Григорий думал тогда: «Вот и все… жил – и нет. Много ли надо человеку, чтобы помереть». Сегодня же выстрелов было не слышно…
И вдруг на ближней улице послышался топот несущейся во весь карьер лошади. Раздался выстрел, посыпались стекла, и прорезал тишь предсмертный крик:
– А-а-а!..
Крик оборвался на самой высокой ноте, а эхо еще несколько секунд плутало по лесу. «Ишь человек уж убит, а крик его все плавает над землей», – мелькнуло в голове Григория. И тотчас облился холодным потом, вспомнив, как стоял против него Терентий с наганом: «Выстрелил бы ведь, дьявол!! Ему что?»
И подумал с ужасом: и его, Григория, предсмертный крик плавал бы так же над деревней… А самого бы уж не было в живых.
… Случалось, заставала его непогодь в открытом озере. Темные, тугие волны, играючи, бросали лодку с гребня на гребень, грозя каждую минуту потопить ее.
Но Григорий знал: в такое время лучше все-таки держаться подальше от земли. Поиграют волны с лодкой, надоест – успокоятся. Надо только умело править, ловко увертываться от их ленивых ударов. А там, у берегов, словно обезумев от злобы, волны идут приступом на каменные утесы, дробятся о гранит, длинными, израненными языками, роняя клочья шипящей пены, жадно, торопливо лижут отлогие песчаные отмели. Кипит вода, нервной дрожью гудит земля, звенят стволы растущих поблизости деревьев, готовых вот-вот переломиться. Попробуй приблизиться к берегу! Первая же волна разобьет лодку вдребезги, ненасытная пучина проглотит. Проглотит шутя, между делом, не заботясь о том, что ему, Григорию Бородину, хочется жить. Проглотит и тотчас забудет о своей жертве…
Нет, лучше держаться посередине озера, подальше от кипящих, гибельных берегов. Отцу что? Он жизнь свою – сам говорит – прожил…
Когда объявили мобилизацию в колчаковскую армию, Григорий понял, что придется идти воевать. Он знал, что с Зеркаловым шутить опасно. Но, надеясь неведомо на что, медлил день, другой. Отец поглядывал на него торжествующе: теперь-то, мол, пойдешь.
И Григорий собрался уж идти к Зеркалову, когда отец, ворвавшись в дом с улицы, заорал:
– Чего ты ждешь, чего ждешь, боров вонючий?! Ведь мобилизация. На пункт вон никто не явился, дак Гордей рвет и мечет.
– Как не явился? – переспросил Григорий, чувствуя невольно какое-то облегчение.
– Не явился, да и все. Говорят, кому служить – все к Андрюхе убежали. Иди ты, сынок, к Гордею, иди, ради бога, покажи пример. Зачтется нам потом.
– А почему я должен первым лезть?
– Так ведь… Потому и не явились, что некому… А ты…
– И я подожду тогда, – упрямо проговорил Григорий.
Старик как стоял, так и сел на лавку.
– Гордей-то… тебе, дураку, неизвестно… пострелял тех сегодня, чьи сыновья не явились, а в лес убегли… Самолично по домам ходит. И к нам придет… вот те крест, придет!..
– Ну-к, что ж… Я же не убег к Андрюшке… А может, забудет да не придет…
Отец сидел, упираясь в лавку обеими руками. Потом встал и решительно сделал несколько шагов к двери.
– Не придет? Не-ет, я сам к нему пойду… Мне какой резон пропадать за тебя? Пойду да скажу: забери ты его к черту да выпори так, чтоб шкура со спины слезла… Кончилось мое терпе..
Договорить отец не успел. Григорий в несколько прыжков очутился возле него, схватил его поперек, пронес по комнате и бросил на кровать.
– Я тебе пойду! Я тебе пойду! – несколько раз повторил Григорий, тяжело дыша. И, видя, что отец поднимается с кровати, закричал на него: – Лежи давай! Пока… – И невольно сжал кулаки.
Старик несколько секунд смотрел на сына, приподнявшись на руках. Потом тяжело упал на подушку.
– Вырос – ладно… С батькой справишься – куда мне теперь до тебя, – жалобно простонал Петр Бородин. И добавил уже совсем другим голосом, не предвещавшим ничего доброго: – Не сегодня, так завтра схожу к Гордею. Не удержишь ты…
Григорий спокойно отошел в угол и так же спокойно проговорил:
– Тогда пеняй на себя!.. Пока ведь никто не знает, где кости цыганские лежат…
У отца отвисла нижняя челюсть, Григорий увидел черные, полусгнившие обломки зубов. Он ждал, что скажет отец. Но отец молчал, не в силах выговорить ни слова…
С этого дня он оставил Григория в покое.
Гордей Зеркалов пока не приходил, будто и в самом деле забыл о Григории Бородине.
А Григорий только иногда ночью выходил из дома подышать свежим весенним воздухом. Дверь отворял осторожно, чтобы не скрипнула. Садился в темном углу между стеной дома и крыльцом на врытую в землю лавочку, смотрел на темное, в беспорядке прошитое золотом небо, думал о разговорах с отцом… «Хозяйство хиреет!.. Хозяйство! На кой черт оно теперь нужно… Ныне такие, как Андрей, верх берут…»
И снова ненависть к Веселову всплывала на поверхность, прорывалась наружу. Но теперь это была не просто ненависть к человеку, который исхлестал его тогда плетью за Дуняшку. Примешивалось сейчас к оскорблению, к жгучей ревности понимание того, что Андрей Веселов отобрал не только Дуняшку. «Хозяйство хиреет. Растеребило его, разметало, как вихрем, тот пласт сена на лугу. И виноваты в этом такие, как Андрюха, как Федька Семенов…»
Однажды, размышляя так, Григорий не заметил, как через забор перемахнула тень. Вздрогнул от шагов, раздавшихся рядом, вскочил и замер, чуть пригнувшись, готовый прыгнуть на проступившую из темноты человеческую фигуру, мертвой хваткой вцепиться в горло, если что…
Но человек, не подходя близко, остановился и предупредил:
– Тихо, Григорий. Не шуми.
– Тереха?!
– Я. Иду, понимаешь, мимо. Смотрю, сидишь…
– Ишь ты, разглядел…
– Ага… Мы все видим, – не замечая ядовитой иронии в голосе Григория, ответил Терентий. – Ну и, думаю, зайду к старому другу.
– К друзьям через калитку ходят, – холодно произнес Григорий, усаживаясь на свое место.
– Э-э, для нас и так привычно. Поповская ограда повыше была, – стараясь казаться беспечным, проговорил Терентий, подошел и сел рядом с Григорием. – Ну, здравствуй, что ли. Отдыхаешь?
– Допустим, – коротко ответил Григорий, явно показывая, что не расположен разговаривать.
Терентий покусал в темноте губы, чтобы сдержать закипавшее бешенство. Ровным голосом спросил:
– Ну, как живешь?
Григорий вскочил, сунул руки в карманы, стал перед Терентием.
– Ты чего тут заливаешь? – почти крикнул он. – «Как живешь?» Говори уж прямо, чего надо…
– Тихо, ты! – властно прикрикнул Терентий, не трогаясь с места. – Что же, прямо так прямо. Садись.
Григорий сел, облокотившись на колени, нагнул голову.
– Давай прямо, – еще раз сказал Терентий. – О мобилизации слыхал?
– Откуда мне слыхать… Никакой бумаги не получал.
– Не прикидывайся дурачком. На сегодняшний день ты – дезертир. За это без разговору к стенке, по закону военного времени. – Терентий помолчал и спросил: – Дошло?
Григорий поднял голову:
– А ты?
– Что я? – переспросил Зеркалов.
– На тебе тоже погон не вижу.
– Понадобятся – надену. Но ты не кивай на других. Меня к стенке не поставят… О себе подумай… А сейчас ты мне вот что скажи: Андрей Веселов знаешь где?
– Что я, – святой дух, чтоб все знать? – насторожился Григорий. – Говорят, будто в Гнилом болоте где-то…
– Это и нам известно, что в болоте… А ты его вдоль и поперек исходил, все тропки знаешь… Вот и прикинули – повременить пока надевать тебе погоны… А то давно бы тебя за дезертирство… Понял, почему не трогали пока?
Бородин долго и тупо смотрел на Терентия, будто не понимая, что тот хочет от него. И так же, как у отца, у Григория начинала понемногу отваливаться челюсть.
– То есть, значит, должен я…
– Ну да… – мотнул головой Зеркалов. – И пришел я к тебе не днем и не через калитку… Кумекаешь?
Григорий с шумом выдохнул из себя воздух и, точно был туго надутым и тем только держался на ногах, плюхнулся на лавку. Однако, едва коснулся сиденья, тотчас вскочил, вцепился обеими руками в Терентия, закричал:
– К черту! Ишь выдумали!.. Нашли дурака… Сам иди выслеживай… А если Андрюха верх возьмет, мне что тогда останется? Ну скажи, что? А мне жить надо. Ну вас к…
Выкрикивая, Григорий тряс Зеркалова, точно хотел повалить на землю, растерзать в клочья. Зеркалов не мог оторвать от себя его рук. Наконец, изловчившись, ударил головой Григория в подбородок, отбросил к стене и выхватил из кармана наган. Сухо щелкнул курок, и вслед за тем взвыл Бородин, оседая у стены:
– В-в-а-а…
– Замолчи, сволочь! – прохрипел Терентий, поднимая наган. – Орешь на всю деревню… Еще слово – и…
Григорий теперь только тяжело дышал. Грудь Зеркалова тоже высоко вздымалась. Оба застыли на месте, не спуская глаз друг с друга, готовые к действию: один, оторвавшись от стены, – прыгнуть и вцепиться клешнятыми руками в горло, а второй – тотчас выстрелить.
Наконец Зеркалов опустил оружие, достал платок, вытер им лоб и шею. Потом сел на лавку, положил наган на колени, не выпуская, однако, из рук.
– Задача ясна? – властно спросил он.
– Уволь ты меня от этого, Терентий, – вдруг тонко и жалобно начал Григорий. – Уволь по старой дружбе. Боюсь я… Ведь если узнают люди, что я… Господи, убьют ведь где-нибудь в переулке…
– Сделай так, чтобы не узнали, – холодно посоветовал Зеркалов.
– Господи, да отец первый растрезвонит по селу.
– Коли боишься, так не рассказывай ему. Сейчас, к примеру, отец спит? А пока мы с тобой тут… беседуем по-дружески, уж можно бы туда и обратно… – Терентий махнул рукой в сторону Гнилого болота. – Ведь рядом почти… – Он спрятал наган в карман, встал, намереваясь уходить. – Так что… концы, как говорят, с тобой. Выполняй задание. И не дай бог тебе ослушаться!..
– Да ведь развезло сейчас. Не то что в болоте – в любом логу утонешь! – сделал последнюю отчаянную попытку Григорий.
– Ничего! Через день-два вода скатится. А ночью подмерзает. Что нам и важно… В общем, смотри. Шутки шутить мы не собираемся…
Терентий Зеркалов ушел тем же путем, каким и пришел. Вокруг Григория стояла густая тишина, пахло свежей мокрой землей, тянуло из леса знакомым с детства, всегда волнующим запахом лопающихся почек… Иногда, сидя здесь, Григорий слышал глухие хлопки выстрелов, доносящихся из ограды лопатинского дома. Там кого-то расстреливали. Прилипая спиной плотнее к стене, Григорий думал тогда: «Вот и все… жил – и нет. Много ли надо человеку, чтобы помереть». Сегодня же выстрелов было не слышно…
И вдруг на ближней улице послышался топот несущейся во весь карьер лошади. Раздался выстрел, посыпались стекла, и прорезал тишь предсмертный крик:
– А-а-а!..
Крик оборвался на самой высокой ноте, а эхо еще несколько секунд плутало по лесу. «Ишь человек уж убит, а крик его все плавает над землей», – мелькнуло в голове Григория. И тотчас облился холодным потом, вспомнив, как стоял против него Терентий с наганом: «Выстрелил бы ведь, дьявол!! Ему что?»
И подумал с ужасом: и его, Григория, предсмертный крик плавал бы так же над деревней… А самого бы уж не было в живых.
8
Отшумели вешние воды, помолодела земля, запестрели на лугах цветы, не заботясь о том, что расцвели напрасно, что людям сейчас не до них…
В доме Бородиных ничего не изменилось. Бабка-стряпуха по-прежнему молча варила обеды и ужины, когда приходило время, молча ставила еду на стол и, так и не вымолвив ни слова, отходила прочь. Петр молился на образа и, храня гробовое молчание, лез за стол. Потом поворачивал землистое лицо к сыну, и Григорий молча сползал с кровати.
Пойдет ли теперь отец к Зеркалову или не пойдет – Григория мало беспокоило. Другими мыслями был занят его ум.
Он помнил последний разговор с Терентием и целыми сутками ломал голову над тем, как отвязаться от него. И хотя знал, что Терентий Зеркалов не бросал слова на ветер, предупреждая: «И не дай бог тебе ослушаться!» – все-таки тянул. И когда уже зашевелилась в душе Григория надежда: «Может, не придет, может, минует…» – он однажды увидел Терентия в темноте сидящим на лавочке возле дома. Он не встал, когда Григорий подошел, даже не пошевелился. Только произнес коротко и угрожающе:
– Ну?!
– Так я… Я ждал… Договориться бы надо… А в общем, конечно… куда же денешься от вас…
– Ты не крути, сволочь!.. Может, ты думаешь, мы играем с тобой? Может, ты все еще думаешь, что в армию не призван?..
Терентий говорил, не повышая голоса, вяло и тихо, вроде совсем без гнева.
– Ты вот что, Терентий, не сволочи меня… Может, я смерти Веселова больше твоего желаю…
– Н-ну, пожалуй, поверю, – тягуче протянул Зеркалов.
Григорий сел рядом на лавочку. Терентий чуть отодвинулся.
– Я сделаю, – тихо начал Григорий. – Это только говорят, что, мол, нету пути туда, засосет любого, кто пойдет… Я все тропки знаю… почти не хуже отца… – Он помолчал, взглянул на Зеркалова и еще раз повторил: – Да, не хуже отца… Он-то вырос и всю жизнь на болоте этом, можно сказать, провел. Ночью может пройти его вдоль и поперек. Только один раз пришлось заночевать нам среди трясины. И то потому, что ливень ударил, вспухло все, водой взялось…
Зеркалов терпеливо слушал, ждал, пока Григорий сам не замолчит. Усмехнувшись, бросил через плечо:
– Куда клонишь? Отец твой по дому-то ходит теперь запинаясь…
Григорий вздохнул и опять заговорил торопливо:
– А я что? Не знаю, что ли? Я ведь к тому… – И, наклонившись к Зеркалову, зашептал еще быстрее: – Все сделаю, выведаю. И… и скажу отцу, где Андрюхины партизаны. А он уж не вытерпит, побежит. Ты не смотри, что он с костылем, он проводит вас. А мне самому нельзя дорогу показывать. Потому объявлюсь.
– Ну и что с того? – спросил Зеркалов с насмешкой, хотя отлично знал, почему Григорий не хочет объявляться. Но Григорий на этот раз не заявил прямо, что боится, помялся и вымолвил неожиданно для самого себя:
– А зачем? Может, и еще когда пригожусь так же вот… Зачем людям знать, что я…
– Ну… ладно…
Григорий шумно перевел дух.
– Тогда все, раз договорились. Завтра попробую.
– Постой! Как же отцу скажешь? Ведь говорил в тот раз: «Отец первый растрезвонит по селу»? – спросил Зеркалов, явно уже издеваясь над Григорием. Бородин опустил голову.
– Мало ли как, – неопределенно ответил он. – Может, и не растрезвонит, коли вы возьмете верх.
– Коли мы? – Зеркалов резко повернул к Григорию перекошенное злобой лицо, схватил его за грудь и, тряся головой, выдохнул в самое лицо: – Эх ты, сука! С таким возьмешь, пожалуй…
Всю ночь, весь следующий день видел Григорий перед собой страшное лицо бывшего своего дружка.
А день, как назло, тянулся медленно. Вот и солнце село, но сумерки не спешили почему-то надвигаться. А когда стемнело, отец долго не ложился спать, кашлял, возился в своей комнатушке… Наконец все в доме стихло. Григорий осторожно встал, снял с гвоздя пиджак и вышел на улицу. С озера тянул холодный ветерок. Зачем-то Григорий опустился на лавочку и посидел с минуту, как перед дальней дорогой. Потом встал, не поднимая головы, взглянул на небо, медленно застегнулся на все пуговицы и осторожно, на носках, вышел со двора…
Вернулся часа через четыре мокрый от утренней росы, грязный. К одежде прилипли высохшие хвойные иглы, прошлогодний порыжевший мох. Сняв пиджак, сунул его под крыльцо, в собачий лаз. Чтобы не разбудить отца, в дверь не пошел, а залез в окно, бесшумно распахнувшееся под его толчком. Уже лежа в постели, подумал: «Дожились… В свой дом лезешь, будто вор…» Переворачиваясь на другой бок, пригрозил кому-то: «Врешь, все равно найду…»
Дня через три сказал отцу будто невзначай:
– Андрюха-то, сказывают, в Гнилом болоте лагерем стоит… возле того места, где нам пришлось заночевать как-то.
В доме Бородиных ничего не изменилось. Бабка-стряпуха по-прежнему молча варила обеды и ужины, когда приходило время, молча ставила еду на стол и, так и не вымолвив ни слова, отходила прочь. Петр молился на образа и, храня гробовое молчание, лез за стол. Потом поворачивал землистое лицо к сыну, и Григорий молча сползал с кровати.
Пойдет ли теперь отец к Зеркалову или не пойдет – Григория мало беспокоило. Другими мыслями был занят его ум.
Он помнил последний разговор с Терентием и целыми сутками ломал голову над тем, как отвязаться от него. И хотя знал, что Терентий Зеркалов не бросал слова на ветер, предупреждая: «И не дай бог тебе ослушаться!» – все-таки тянул. И когда уже зашевелилась в душе Григория надежда: «Может, не придет, может, минует…» – он однажды увидел Терентия в темноте сидящим на лавочке возле дома. Он не встал, когда Григорий подошел, даже не пошевелился. Только произнес коротко и угрожающе:
– Ну?!
– Так я… Я ждал… Договориться бы надо… А в общем, конечно… куда же денешься от вас…
– Ты не крути, сволочь!.. Может, ты думаешь, мы играем с тобой? Может, ты все еще думаешь, что в армию не призван?..
Терентий говорил, не повышая голоса, вяло и тихо, вроде совсем без гнева.
– Ты вот что, Терентий, не сволочи меня… Может, я смерти Веселова больше твоего желаю…
– Н-ну, пожалуй, поверю, – тягуче протянул Зеркалов.
Григорий сел рядом на лавочку. Терентий чуть отодвинулся.
– Я сделаю, – тихо начал Григорий. – Это только говорят, что, мол, нету пути туда, засосет любого, кто пойдет… Я все тропки знаю… почти не хуже отца… – Он помолчал, взглянул на Зеркалова и еще раз повторил: – Да, не хуже отца… Он-то вырос и всю жизнь на болоте этом, можно сказать, провел. Ночью может пройти его вдоль и поперек. Только один раз пришлось заночевать нам среди трясины. И то потому, что ливень ударил, вспухло все, водой взялось…
Зеркалов терпеливо слушал, ждал, пока Григорий сам не замолчит. Усмехнувшись, бросил через плечо:
– Куда клонишь? Отец твой по дому-то ходит теперь запинаясь…
Григорий вздохнул и опять заговорил торопливо:
– А я что? Не знаю, что ли? Я ведь к тому… – И, наклонившись к Зеркалову, зашептал еще быстрее: – Все сделаю, выведаю. И… и скажу отцу, где Андрюхины партизаны. А он уж не вытерпит, побежит. Ты не смотри, что он с костылем, он проводит вас. А мне самому нельзя дорогу показывать. Потому объявлюсь.
– Ну и что с того? – спросил Зеркалов с насмешкой, хотя отлично знал, почему Григорий не хочет объявляться. Но Григорий на этот раз не заявил прямо, что боится, помялся и вымолвил неожиданно для самого себя:
– А зачем? Может, и еще когда пригожусь так же вот… Зачем людям знать, что я…
– Ну… ладно…
Григорий шумно перевел дух.
– Тогда все, раз договорились. Завтра попробую.
– Постой! Как же отцу скажешь? Ведь говорил в тот раз: «Отец первый растрезвонит по селу»? – спросил Зеркалов, явно уже издеваясь над Григорием. Бородин опустил голову.
– Мало ли как, – неопределенно ответил он. – Может, и не растрезвонит, коли вы возьмете верх.
– Коли мы? – Зеркалов резко повернул к Григорию перекошенное злобой лицо, схватил его за грудь и, тряся головой, выдохнул в самое лицо: – Эх ты, сука! С таким возьмешь, пожалуй…
Всю ночь, весь следующий день видел Григорий перед собой страшное лицо бывшего своего дружка.
А день, как назло, тянулся медленно. Вот и солнце село, но сумерки не спешили почему-то надвигаться. А когда стемнело, отец долго не ложился спать, кашлял, возился в своей комнатушке… Наконец все в доме стихло. Григорий осторожно встал, снял с гвоздя пиджак и вышел на улицу. С озера тянул холодный ветерок. Зачем-то Григорий опустился на лавочку и посидел с минуту, как перед дальней дорогой. Потом встал, не поднимая головы, взглянул на небо, медленно застегнулся на все пуговицы и осторожно, на носках, вышел со двора…
Вернулся часа через четыре мокрый от утренней росы, грязный. К одежде прилипли высохшие хвойные иглы, прошлогодний порыжевший мох. Сняв пиджак, сунул его под крыльцо, в собачий лаз. Чтобы не разбудить отца, в дверь не пошел, а залез в окно, бесшумно распахнувшееся под его толчком. Уже лежа в постели, подумал: «Дожились… В свой дом лезешь, будто вор…» Переворачиваясь на другой бок, пригрозил кому-то: «Врешь, все равно найду…»
Дня через три сказал отцу будто невзначай:
– Андрюха-то, сказывают, в Гнилом болоте лагерем стоит… возле того места, где нам пришлось заночевать как-то.