Страница:
– А речка тут рядом. За изгородиной.
– Ага, – сказал Семенов, совсем засыпая. Но, подумав, что Андрей обидится, если он уснет так скоро, промолвил через силу: – Ну как ты после того, как тебя… После госпиталя сразу домой или снова на фронт?
– На фронте не был больше. А по госпиталям снова всласть поскитался.
Усмехнувшись, Андрей прибавил:
– По многим городам проехал. Все думал: не найду ли ту страну, о которой рассказывал ты когда то…
– Какую страну?
– Забыл, что ли? Там нет богачей мироедов. Там все пашут и сеют сообща… А я вот помню все время твой рассказ.
Семенов приподнялся и сел. Спать ему уже не хотелось.
– И не нашел? – спросил он негромко.
– Нет. На фронте спросить тебя хотел – где же эта страна. Да не успел… – Андрей тоже приподнялся. – Знал, что это – сказка. А вот верил, искал…
– Это не сказка, – помедлив, ответил Семенов. – Это уже быль. За такую страну вот и деремся сейчас, кровь проливаем, головы кладем. – Семенов потер кисти своих рук, добавил: – За нее и на каторгу шли, Андрюша.
Веселов смотрел на Семенова молча. Только что взошедшая луна отражалась у него в глазах двумя маленькими звездочками.
Потом Андрей лег и также молча стал смотреть в небо, подложив руки под голову. Молчал и Семенов.
Через несколько минут Андрей сказал одно только слово:
– Так…
Семенов понял состояние Андрея, тот смысл, который он вкладывал в это слово, проговорил:
– И долго еще драться будем. Жестоко. Но победим.
Еще немного помолчав, Андрей глубоко и шумно вздохнул и, точно оставив там, за этим вздохом, свои сомнения, неуверенность, спросил:
– Выходит, не случайно ты у нас снова оказался?
– Не случайно. Нас, бывших ссыльных и каторжан, партия направила для революционной работы сюда, в Сибирь, так как мы лучше знаем здешние условия. Я теперь частенько буду к вам наведываться.
Семенов взбил подушку, собираясь ложиться.
– Завтра проведем собрание, а вечерком поеду дальше. На обратном пути заеду еще к вам.
– Федя, – сказал Андрей, когда Семенов снова лег. – Я знаю, ты спать хочешь. Но… расскажи мне поподробнее… о партии этой самой… А?
В голосе Андрея прозвучало волнение. Уловив это, Семенов сам почему-то разволновался, отбросил одеяло. Нащупал в темноте руку Веселова.
– Слушай, Андрюша. Слушай, друг мой, – проговорил Семенов прерывающимся голосом.
Коротки летние ночи. А эта была, казалось, совсем короткой. Вроде только минуту назад Семенов стал рассказывать Андрею о партии большевиков, а уж засинел восток. Но Андрей не в силах был прервать рассказ, слушал и слушал, не перебивая, не задавая вопросов, почти не дыша…
Высказывались преимущественно те, кто был вчера во дворе Андрея.
Под конец образовали сельский Совет, куда вошли Веселов, Ракитин и еще несколько человек.
Зеркалов, Лопатин, Петр Бородин на собрание не пошли. Когда один из зажиточных мужиков прибежал к Гордею и сообщил о результатах, тот только сплюнул на жирный крашеный пол:
– Теперь везде митингуют. Глотку им не заткнешь.
– Так ведь организовали…
– Чего? – рявкнул Гордей.
– Этот… Совет.
– Плевал я на Совет. Подчиняйся, коль хочешь. Ну, чего глазами хлопаешь? Проваливай…
После собрания почти все перешли во двор Веселовых. Плохо выспавшийся Семенов опять отвечал на вопросы мужиков, объяснял, убеждал, советовал…
Григорий Бородин все эти дни отлеживался в самый зной в нижних, прохладных комнатах. На улицу он не выходил уже несколько дней, поэтому не знал, что происходит в селе. Правда, вчера, когда вечером пошел купаться на озеро, Степан Алабугин, убирая коня, сообщил ему о приезде какого-то человека. Но он не обратил внимания на слова работника, тупо подумав: «С фронта кого-то еще черт принес. Может, Павла Туманова…»
Сегодня же, когда спал зной, Григорий отправился бесцельно бродить по улицам. Навстречу ему изредка попадались люди. Отойдя, оглядывались, и Григорий, угрюмо шагая дальше, чувствовал на спине их взгляды.
Проходя мимо Веселовых, Григорий заметил между деревенских мужиков, сидящих возле дома, Федора Семенова. Бывший ссыльный студент, поблескивая из-под мохнатых бровей глазами, толковал мужикам о Временном правительстве, о войне, о каких-то Советах. «Ишь гусь какой объявился… А я думал, с фронта кто… Глазищи так и бегают…» – подумал было Григорий. Но в это время из сеней появилась Дуняшка и стала разносить чай – кому в стакане, кому в глиняной кружке. Едва Григорий взглянул на нее, улыбающуюся, сильную и гибкую, как по сердцу его кто-то опять чиркнул бритвой. Боль от прежних ран и без того не затихала, а тут как бы появилась еще одна, совсем свежая. И не было уже Григорию дела ни до Семенова, ни до его речей…
Встретиться с ним Григорию пришлось в тот же день. До вечера он просидел на берегу озера, а когда стемнело, неведомая сила снова потянула его к дому Веселовых. В пустынном переулке он столкнулся с бывшим ссыльным. Оба невольно остановились. Григорий заметил, как Семенов не торопясь положил в карман правую руку. Прямо в лицо ему светила луна. Но глаз Семенова Григорий не видел – их закрывала тень, падающая на лицо от огромных бровей. Однако Григорий все равно чувствовал, что глаза Семенова цепко впились в него, стерегут его малейшее движение.
– Че… чего ты? – вымолвил наконец Григории, чувствуя, как мороз ползет по коже.
– Проходи… Вот по этой стороне, – сказал Семенов. Голос его был глуховат, словно простужен…
Григорий постоял еще немного, повернулся и зашагалобратно. Идет ли за ним Семенов, Григорий не знал, шагов его позади не слышал. Но обернуться почему-то боялся.
– У-у… Крест-то носите ли? Или побросали уж?
– Невыгодно – коси сам, – посоветовал Тихон Ракитин Бородину, спокойно досасывая толстую самокрутку. – Демьян Сухов вон сам с бабами своими на луг выехал.
– Вон вы какие стали… – крикнул в сердцах Петр Бородин. – Да ведь жрать-то надо вам!
– Ничего… Ты не дашь столько – Лопатин даст, – так же спокойно ответил Ракитин за всех.
И Григорий, слышавший разговор отца с мужиками, понял, что все дело тут в Веселове, который молча, не вмешиваясь, стоял позади других, посматривал на отца. А может, даже не в Веселове, а в Федьке-ссыльном, который недавно был в Локтях.
Лопатин действительно дал столько, сколько с него запросили. Узнав об этом, Степан Алабугин, работник Бородиных, потребовал расчет и тоже ушел на лопатинские луга. Бородиным пришлось косить самим.
Бородинские покосы примыкали к лопатинским. Там дело шло веселее. Григорий с отцом не выкосили и третьей части, а на соседнем лугу запестрели уже бабьи платки. Жены помогали мужьям сгребать накошенное
Среди женщин Григорий давно заметил Дуняшку. И однажды, уже вечером, когда они с отцом собирались уезжать домой, услышал, как Андрей сказал жене
– Ты, Дуняша, иди вперед, приготовь там чего поужинать. А я следом, только на речку обмыться сбегаю.
Григорий сел на телегу, и они с отцом поехали. У поскотины он передал вожжи отцу и соскочил на землю.
– Ты езжай, батя, а я… пройдусь, подышу холодком, – сказал он.
Отец молча принял вожжи и поехал дальше. А Григорий пошел по тропинке вдоль поскотины, сшибая кнутом, который забыл отдать отцу, головки белых ромашек. Но, отойдя шагов сорок, сел на землю за кустами.
Здесь, по этой тропинке, должна возвращаться домой Дуняшка.
Вечер был теплый и тихий; серый сумрак, сгущаясь, проглатывал пространство, но темнота ползла по земле, а вверху, над головой Григория, разливался еще голубоватый, успокаивающий свет.
Скоро Григорий услышал женские голоса, смех и вдруг с тревогой подумал, что Андрей, может быть, уже выкупался и теперь идет вместе с женой. Поднявшись с земли, Григорий отошел на всякий случай в кусты.
Дуняшка, подойдя к поскотине, попрощалась с женщинами и свернула в сторону своего дома. Григорий вышел ей навстречу из кустов, произнес тихо:
– Здравствуй…
– Ой, кто это? – вздрогнула Дуняшка, останавливаясь.
– Свои…
Видя, что Дуняшка пятится и вот-вот бросится назад догонять женщин, он поспешно добавил:
– Ты не бойся, я… так, по-хорошему.
Подойдя к ней поближе, Григорий ударил черенком кнута по сапогу, спросил:
– Ну, как живешь?
– Ничего, хорошо живу…
– Какой там… Посуды даже нет. Я видел: чай из глиняных кружек пьете…
Дуняшка стояла перед ним прямая, стройная, пахнущая солнцем, сухим душистым сеном и еще чем то таким, от чего пьянел Григорий и готов был снова упасть к ее ногам, плакать, просить, умолять, чтобы она шла сейчас с ним, в его дом, или наступила бы ему на горло ногой и стояла так, пока он не задохнется.
– Чего тебе надо-то? – недоумевающе проговорила Дуняшка, снова оглянувшись беспокойно назад.
– Да мне ничего, – промолвил Григорий.
– Пусти тогда…
Она сделала шаг в сторону, чтобы обойти Григория. Но он схватил ее за руку у плеча и зашептал:
– Ты пойми, Дуняшка… Я – я знаю, ты не можешь… сейчас. Но если что случится… через год ли… когда ли… ты приходи… возьму тебя… Завсегда возьму…
Он шептал ей в самое ухо, она уклонялась, пытаясь одновременно вырвать руку. Не помня себя, Григорий вдруг обнял ее – впервые в жизни обнял Дуняшку – и, чувствуя, как она, горячая и сильная, бьется в его руках, тихо засмеялся, приподнял с земли и так стоял несколько мгновений.
– Пусти, дьявол!.. – хрипло закричала Дуняшка, упираясь ему в грудь руками, откидывая назад голову, с которой упал на плечи мягкий ситцевый платок. – Да пусти же! Андрей!!
И в самом деле где-то близко послышался глухой топот ног. Кто-то бежал к ним по тропинке. Но Григорий не мог сейчас ни о чем думать. Поставив Дуняшку на землю, он правой рукой пригнул к себе ее голову и поцеловал в мягкие, теплые губы.
– Ах ты, сволочь!.. – раздался совсем рядом голос Андрея. Григорий повернул голову на крик и увидел в полутьме, как Веселов бежит к ним вдоль изгороди. Потом хрястнула под сапогом Андрея поскотина, и в руках Веселова оказался кол. Но и это не заставило бы, пожалуй, Григория выпустить из рук Дуняшку, если бы она не вывернулась все-таки сама.
– Ах ты… гнида! – И Андрей, подбежав, – гхы-к – изо всей силы опустил кол ему на голову.
И убил бы! Да трухлявый оказался обломок поскотины. Изъеденный червями, разлетелся он в щепы. Только тогда опомнился Бородин.
– Андрюха!! Убью!! – задохнулся он и, нагнув, как бык, голову, грузно пошел на Веселова. Свистнул в воздухе кнут, обвился вокруг руки Андрея. Он дернул к себе кнут с такой силой, что Григорий застонал: вывихнул, видно, руку.
– Мразь ты этакая… – тяжело хрипел Андрей, наступая на Бородина, полосуя его кнутом. Григорий, закрыв голову руками, пятился назад. Потом повернулся и побежал прочь, низко нагибаясь к земле.
Бежал не оглядываясь, рывками, как заяц по глубокому снегу.
4
– Ага, – сказал Семенов, совсем засыпая. Но, подумав, что Андрей обидится, если он уснет так скоро, промолвил через силу: – Ну как ты после того, как тебя… После госпиталя сразу домой или снова на фронт?
– На фронте не был больше. А по госпиталям снова всласть поскитался.
Усмехнувшись, Андрей прибавил:
– По многим городам проехал. Все думал: не найду ли ту страну, о которой рассказывал ты когда то…
– Какую страну?
– Забыл, что ли? Там нет богачей мироедов. Там все пашут и сеют сообща… А я вот помню все время твой рассказ.
Семенов приподнялся и сел. Спать ему уже не хотелось.
– И не нашел? – спросил он негромко.
– Нет. На фронте спросить тебя хотел – где же эта страна. Да не успел… – Андрей тоже приподнялся. – Знал, что это – сказка. А вот верил, искал…
– Это не сказка, – помедлив, ответил Семенов. – Это уже быль. За такую страну вот и деремся сейчас, кровь проливаем, головы кладем. – Семенов потер кисти своих рук, добавил: – За нее и на каторгу шли, Андрюша.
Веселов смотрел на Семенова молча. Только что взошедшая луна отражалась у него в глазах двумя маленькими звездочками.
Потом Андрей лег и также молча стал смотреть в небо, подложив руки под голову. Молчал и Семенов.
Через несколько минут Андрей сказал одно только слово:
– Так…
Семенов понял состояние Андрея, тот смысл, который он вкладывал в это слово, проговорил:
– И долго еще драться будем. Жестоко. Но победим.
Еще немного помолчав, Андрей глубоко и шумно вздохнул и, точно оставив там, за этим вздохом, свои сомнения, неуверенность, спросил:
– Выходит, не случайно ты у нас снова оказался?
– Не случайно. Нас, бывших ссыльных и каторжан, партия направила для революционной работы сюда, в Сибирь, так как мы лучше знаем здешние условия. Я теперь частенько буду к вам наведываться.
Семенов взбил подушку, собираясь ложиться.
– Завтра проведем собрание, а вечерком поеду дальше. На обратном пути заеду еще к вам.
– Федя, – сказал Андрей, когда Семенов снова лег. – Я знаю, ты спать хочешь. Но… расскажи мне поподробнее… о партии этой самой… А?
В голосе Андрея прозвучало волнение. Уловив это, Семенов сам почему-то разволновался, отбросил одеяло. Нащупал в темноте руку Веселова.
– Слушай, Андрюша. Слушай, друг мой, – проговорил Семенов прерывающимся голосом.
Коротки летние ночи. А эта была, казалось, совсем короткой. Вроде только минуту назад Семенов стал рассказывать Андрею о партии большевиков, а уж засинел восток. Но Андрей не в силах был прервать рассказ, слушал и слушал, не перебивая, не задавая вопросов, почти не дыша…
* * *
На другой день в Локтях состоялось собрание жителей села.Высказывались преимущественно те, кто был вчера во дворе Андрея.
Под конец образовали сельский Совет, куда вошли Веселов, Ракитин и еще несколько человек.
Зеркалов, Лопатин, Петр Бородин на собрание не пошли. Когда один из зажиточных мужиков прибежал к Гордею и сообщил о результатах, тот только сплюнул на жирный крашеный пол:
– Теперь везде митингуют. Глотку им не заткнешь.
– Так ведь организовали…
– Чего? – рявкнул Гордей.
– Этот… Совет.
– Плевал я на Совет. Подчиняйся, коль хочешь. Ну, чего глазами хлопаешь? Проваливай…
После собрания почти все перешли во двор Веселовых. Плохо выспавшийся Семенов опять отвечал на вопросы мужиков, объяснял, убеждал, советовал…
Григорий Бородин все эти дни отлеживался в самый зной в нижних, прохладных комнатах. На улицу он не выходил уже несколько дней, поэтому не знал, что происходит в селе. Правда, вчера, когда вечером пошел купаться на озеро, Степан Алабугин, убирая коня, сообщил ему о приезде какого-то человека. Но он не обратил внимания на слова работника, тупо подумав: «С фронта кого-то еще черт принес. Может, Павла Туманова…»
Сегодня же, когда спал зной, Григорий отправился бесцельно бродить по улицам. Навстречу ему изредка попадались люди. Отойдя, оглядывались, и Григорий, угрюмо шагая дальше, чувствовал на спине их взгляды.
Проходя мимо Веселовых, Григорий заметил между деревенских мужиков, сидящих возле дома, Федора Семенова. Бывший ссыльный студент, поблескивая из-под мохнатых бровей глазами, толковал мужикам о Временном правительстве, о войне, о каких-то Советах. «Ишь гусь какой объявился… А я думал, с фронта кто… Глазищи так и бегают…» – подумал было Григорий. Но в это время из сеней появилась Дуняшка и стала разносить чай – кому в стакане, кому в глиняной кружке. Едва Григорий взглянул на нее, улыбающуюся, сильную и гибкую, как по сердцу его кто-то опять чиркнул бритвой. Боль от прежних ран и без того не затихала, а тут как бы появилась еще одна, совсем свежая. И не было уже Григорию дела ни до Семенова, ни до его речей…
Встретиться с ним Григорию пришлось в тот же день. До вечера он просидел на берегу озера, а когда стемнело, неведомая сила снова потянула его к дому Веселовых. В пустынном переулке он столкнулся с бывшим ссыльным. Оба невольно остановились. Григорий заметил, как Семенов не торопясь положил в карман правую руку. Прямо в лицо ему светила луна. Но глаз Семенова Григорий не видел – их закрывала тень, падающая на лицо от огромных бровей. Однако Григорий все равно чувствовал, что глаза Семенова цепко впились в него, стерегут его малейшее движение.
– Че… чего ты? – вымолвил наконец Григории, чувствуя, как мороз ползет по коже.
– Проходи… Вот по этой стороне, – сказал Семенов. Голос его был глуховат, словно простужен…
Григорий постоял еще немного, повернулся и зашагалобратно. Идет ли за ним Семенов, Григорий не знал, шагов его позади не слышал. Но обернуться почему-то боялся.
* * *
Работников на время сенокоса Бородины так и не могли найти. Когда Петр Бородин пытался было завести с мужиками речь об этом, они заломили такую поденную плату, что старик невольно присел, да только и выговорил:– У-у… Крест-то носите ли? Или побросали уж?
– Невыгодно – коси сам, – посоветовал Тихон Ракитин Бородину, спокойно досасывая толстую самокрутку. – Демьян Сухов вон сам с бабами своими на луг выехал.
– Вон вы какие стали… – крикнул в сердцах Петр Бородин. – Да ведь жрать-то надо вам!
– Ничего… Ты не дашь столько – Лопатин даст, – так же спокойно ответил Ракитин за всех.
И Григорий, слышавший разговор отца с мужиками, понял, что все дело тут в Веселове, который молча, не вмешиваясь, стоял позади других, посматривал на отца. А может, даже не в Веселове, а в Федьке-ссыльном, который недавно был в Локтях.
Лопатин действительно дал столько, сколько с него запросили. Узнав об этом, Степан Алабугин, работник Бородиных, потребовал расчет и тоже ушел на лопатинские луга. Бородиным пришлось косить самим.
Бородинские покосы примыкали к лопатинским. Там дело шло веселее. Григорий с отцом не выкосили и третьей части, а на соседнем лугу запестрели уже бабьи платки. Жены помогали мужьям сгребать накошенное
Среди женщин Григорий давно заметил Дуняшку. И однажды, уже вечером, когда они с отцом собирались уезжать домой, услышал, как Андрей сказал жене
– Ты, Дуняша, иди вперед, приготовь там чего поужинать. А я следом, только на речку обмыться сбегаю.
Григорий сел на телегу, и они с отцом поехали. У поскотины он передал вожжи отцу и соскочил на землю.
– Ты езжай, батя, а я… пройдусь, подышу холодком, – сказал он.
Отец молча принял вожжи и поехал дальше. А Григорий пошел по тропинке вдоль поскотины, сшибая кнутом, который забыл отдать отцу, головки белых ромашек. Но, отойдя шагов сорок, сел на землю за кустами.
Здесь, по этой тропинке, должна возвращаться домой Дуняшка.
Вечер был теплый и тихий; серый сумрак, сгущаясь, проглатывал пространство, но темнота ползла по земле, а вверху, над головой Григория, разливался еще голубоватый, успокаивающий свет.
Скоро Григорий услышал женские голоса, смех и вдруг с тревогой подумал, что Андрей, может быть, уже выкупался и теперь идет вместе с женой. Поднявшись с земли, Григорий отошел на всякий случай в кусты.
Дуняшка, подойдя к поскотине, попрощалась с женщинами и свернула в сторону своего дома. Григорий вышел ей навстречу из кустов, произнес тихо:
– Здравствуй…
– Ой, кто это? – вздрогнула Дуняшка, останавливаясь.
– Свои…
Видя, что Дуняшка пятится и вот-вот бросится назад догонять женщин, он поспешно добавил:
– Ты не бойся, я… так, по-хорошему.
Подойдя к ней поближе, Григорий ударил черенком кнута по сапогу, спросил:
– Ну, как живешь?
– Ничего, хорошо живу…
– Какой там… Посуды даже нет. Я видел: чай из глиняных кружек пьете…
Дуняшка стояла перед ним прямая, стройная, пахнущая солнцем, сухим душистым сеном и еще чем то таким, от чего пьянел Григорий и готов был снова упасть к ее ногам, плакать, просить, умолять, чтобы она шла сейчас с ним, в его дом, или наступила бы ему на горло ногой и стояла так, пока он не задохнется.
– Чего тебе надо-то? – недоумевающе проговорила Дуняшка, снова оглянувшись беспокойно назад.
– Да мне ничего, – промолвил Григорий.
– Пусти тогда…
Она сделала шаг в сторону, чтобы обойти Григория. Но он схватил ее за руку у плеча и зашептал:
– Ты пойми, Дуняшка… Я – я знаю, ты не можешь… сейчас. Но если что случится… через год ли… когда ли… ты приходи… возьму тебя… Завсегда возьму…
Он шептал ей в самое ухо, она уклонялась, пытаясь одновременно вырвать руку. Не помня себя, Григорий вдруг обнял ее – впервые в жизни обнял Дуняшку – и, чувствуя, как она, горячая и сильная, бьется в его руках, тихо засмеялся, приподнял с земли и так стоял несколько мгновений.
– Пусти, дьявол!.. – хрипло закричала Дуняшка, упираясь ему в грудь руками, откидывая назад голову, с которой упал на плечи мягкий ситцевый платок. – Да пусти же! Андрей!!
И в самом деле где-то близко послышался глухой топот ног. Кто-то бежал к ним по тропинке. Но Григорий не мог сейчас ни о чем думать. Поставив Дуняшку на землю, он правой рукой пригнул к себе ее голову и поцеловал в мягкие, теплые губы.
– Ах ты, сволочь!.. – раздался совсем рядом голос Андрея. Григорий повернул голову на крик и увидел в полутьме, как Веселов бежит к ним вдоль изгороди. Потом хрястнула под сапогом Андрея поскотина, и в руках Веселова оказался кол. Но и это не заставило бы, пожалуй, Григория выпустить из рук Дуняшку, если бы она не вывернулась все-таки сама.
– Ах ты… гнида! – И Андрей, подбежав, – гхы-к – изо всей силы опустил кол ему на голову.
И убил бы! Да трухлявый оказался обломок поскотины. Изъеденный червями, разлетелся он в щепы. Только тогда опомнился Бородин.
– Андрюха!! Убью!! – задохнулся он и, нагнув, как бык, голову, грузно пошел на Веселова. Свистнул в воздухе кнут, обвился вокруг руки Андрея. Он дернул к себе кнут с такой силой, что Григорий застонал: вывихнул, видно, руку.
– Мразь ты этакая… – тяжело хрипел Андрей, наступая на Бородина, полосуя его кнутом. Григорий, закрыв голову руками, пятился назад. Потом повернулся и побежал прочь, низко нагибаясь к земле.
Бежал не оглядываясь, рывками, как заяц по глубокому снегу.
4
На другой день пьяный Григорий ходил по деревне с новой плетью в руках, плевался и грозил отомстить Андрею Веселову, хлестал направо и налево женщин и дедок, если они не успевали свернуть с его пути.
Как-то Григорий очутился возле поповского дома. Отец Афанасий, направившийся было в церковь, остановился и заговорил с Григорием:
– Не к нам ли идешь?
– Пошел к черту, – коротко отрезал Григорий.
Поп не обиделся, схватил Григория за руку, зашептал:
– Бабка-то ваша – мастерица… Ты зайди к Маврушке – поправляется она…
– Ты что меня уговариваешь… волосатый дьявол? – угрожающе спросил Григорий.
– Так ведь мы условились с твоим батюшкой, что…
– Ну?..
– Что возьмешь ты Маврушку… И она согласилась за тебя.
– Вон что! А за батю она не согласная? – нахально спросил Григорий.
Поп только замахал руками.
– А что? – продолжал Григорий. – Раз с ним условились, за него и выдавай. Батя – он возьмет ее. Он ведь вдовец…
Не в силах больше вынести издевательства, поп махнул широким рукавом рясы и ударил Григория мягкой ладонью по лицу.
– Подлый ты совратитель!.. Сатанинская морда! Задушу, нечестивец…
Григорий с минуту смотрел, как поп неуклюже прыгает вокруг него, потом не спеша протянул руку, схватил отца Афанасия за рясу и бросил в сторону. Когда поп упал, Григорий принялся молча хлестать его плетью, стараясь попасть в голову. Поп закрывал ее руками и только повизгивал.
Стал сбегаться народ.
– Господи! Батюшку ведь он… Батюшку!!
– Ну да, попа лупит, – спокойно подтвердил Авдей Калугин, раньше других подбежавший к Григорию и попу.
Однако стоял, не вмешиваясь. Наконец подскочивший Игнат Исаев молча огрел Григория выдернутой из плетня палкой.
Григорий обернулся, но ничего не сказал. Дернув рыжеватыми, редкими пока еще усиками, он сплюнул и, пошатываясь, пошел своей дорогой.
Когда Петр Бородин узнал, что сделал Григорий с попом, схватился руками за свою маленькую голову, застонал и осел на лавку.
– Ну вот, ну вот! Берег тебя от солдатчины, а ты в тюрьму напросился… Ведь закуют тебя за попишку…
– Не каркай, батя… Мне все одно теперь… Только вот успеть бы еще одному человеку башку свернуть…
– Андрюшке, что ль? Как бы тебе наперед головешку не оторвали…
– Но, но!.. – Григорий, опухший от самогона, растрепанный, быстро, испуганно повернул к отцу почерневшее лицо. – Ты о чем это?
– Девок-то зачем хлещешь плетью? Ведь озлил всех, на тебя глядят, как на собаку бешеную. Пристукнут как-нибудь – и не знаешь кто…
Не зря предостерегал отец Григория. Через несколько дней в глухом переулке ему накинули на голову мешок и избили до потери сознания.
Очнулся Григорий от холода. Открыл с трудом глаза и увидел над собой лоснящееся при лунном свете лицо Терентия Зеркалова.
– Били? – коротко спросил Зеркалов.
Григорий не ответил.
– Так, – промолвил утвердительно Зеркалов. – А кто, не припомнишь? – И опять, не дождавшись ответа, продолжал: – А я иду, смотрю – лежишь… Думаю, били Гришку. Не то совсем убили!..
С Терентием Зеркаловым Григорий после того, как староста отобрал у них двух лошадей, не встречался. И теперь, рассматривая наклонившееся к нему лоснящееся лицо, думал: «Может, ты и бил, сукин сын».
Но тотчас вспомнил недавний разговор с отцом и решил: «Нет, не он, с какой бы стати…» Попытался приподнять с земли голову, но тут же вскрикнул от жгучей боли во всем теле.
– Вон как… они меня. Ну ладно, ну ладно… – тяжело, со свистом втягивая в себя воздух, простонал Григорий.
– Да, они тебя хорошо отделали, – согласился Зеркалов. – Ну, давай руку…
Не обращая внимания на стоны Григория, Терентий взвалил его на плечи и понес.
– Вот, получай своего ненаглядного сынка, – сказал он Петру Бородину, выскочившему на шум из дома. – Если к утру не отдаст богу душу, то отойдет. Тогда из благодарности поставит мне бутылочку…
Григорий проболел до конца октября. Наконец понемногу начал вставать. Часто, завернувшись в одеяло, садился у окна и подолгу смотрел на пустынную гладь озера. Отец тоже молчал, по комнатам ходил осторожно, боясь скрипнуть половицей. Бабку-стряпуху и раньше не было слышно, а теперь она и совсем притихла на кухне, даже не гремела посудой. В доме будто никого и не было.
Днем еще доносились с улицы кое-какие звуки, а ночью все мертвело.
И казалось Григорию, что на всем свете нет ни одного живого существа. Иногда только слышал Григорий, как шептала в кухне свои молитвы старуха и сдержанно вздыхала.
– Покойник, что ли, в доме? – спросил Григорий отца.
– Вроде того, – отозвался угрюмо отец. – Весь мир, должно, помирает…
Григорий не понял отца, но переспрашивать не стал. По ночам опять слушал бабкины вздохи и думал о том, что отец стар, скоро помрет, и он, Григорий, останется один на всем белом свете. Ему ведь надо жить, а как жить? Чем?
И вдруг Григорий с ужасом подумал, что жить ему будет нечем. Ведь отец… отец человека загубил, чтобы «выйти в люди», поставить крепкое хозяйство да зажить припеваючи. Даже мать… не пожалел. Мать умирала, а им с отцом было не до нее. Старались быстрее засеять купленную землю. И вот… вот теперь опять ничего нет у них. Лавка сгорела… Двух коней – да каких! – увел Зеркалов. Но если бы только коней! Сколько отец передавал ему золота? Кабы не это, еще бы можно было подняться… И Дуняшка… Помыкала бы горе с Андреем, да и… Уж он, Григорий, сумел бы отобрать ее.
Оживали в памяти события за поскотиной, душила ненависть к Андрею Веселову. «Ну, погоди, погоди, я встану!.. – шептал он, не разжимая зубов. – Расплачусь с тобой, уж сумею как-нибудь, дождусь своего часа, дождусь…»
А потом опять принимался думать о хозяйстве, о своем будущем. Да, все разваливается, правильно отец сказал: скоро засверкаешь голым задом. Неужели ничего нельзя теперь поправить? Посевы вон неплохие. По-хорошему-то убрать давно надо было. Осталась лошадь, есть веялка. Есть плуги, бороны… Дом вон какой, с завозней. Сена накосили и на корову и на лошадь… Да ведь черт! Есть еще кое-что, и если взяться – все наверстать можно… Работник вот ушел – жалко…
А старуха в кухне все вздыхала, шептала молитвы, мешала Григорию думать. Он морщился, как от зубной боли, и ворочался с боку на бок. «Зачем отец держит старую каргу! Ведь говорил ему: взял бы помоложе кого – толку больше…»
Худой и желтый, Григорий ходил по комнатам, по двору, заложив в карманы огромные руки, заглядывая во все закоулки, точно проверяя, что еще осталось от их хозяйства.
– Как там поп? – спросил однажды у отца будто невзначай, останавливаясь посреди двора.
– Ага… – протянул отец, встряхивая головой, и в голосе его прозвучали почему-то злорадные нотки. – Ага, вспомнил, значит?
– Пьяный я был ведь, батя, – покорно проговорил Григорий. – Он что, пожаловался?
– Уж должно быть… Жди гостей, сынок…
– А чего ты радуешься? – буркнул Григорий. – Ну, засудят… А как ты с хозяйством один?
– Э-э… где оно, хозяйство-то? – Старик оглянулся кругом. – Было, да сплыло… Ты хвораешь, урожай мне одному, не под силу убрать, осыпается ведь, а работников теперь нанять – золотую рыбку из озера вытащить… Того и гляди белые мухи полетят. Пропали мы…
– Ничего… Выправимся, батя. Завтра убирать начну. Только… сходил бы ты к попу, а? Согласен, мол, Гришка жениться… Может, отойдет поп… а?
– А дальше? – сощурил глаза старик.
– Ну, там видно будет… Ты сам говорил: обещать – еще не дать.
– Тьфу, – плюнул со злостью старик и растер плевок сапогом. – А ты не крути, женись – да все тут. Тогда я пойду, может…
Григорий молчал.
– Да ведь, сынок, чего тебе? – подступил к Григорию отец, хватая его за пиджак. – У попа водятся деньжонки, потрясем его. Время, правда… неспокойное. Да, может, уляжется все. Я ли тебе зла желаю? Женись, сынок…
– Ладно, сказал же – там видно будет… – неопределенно ответил Григорий и пошел в дом, но обернулся и промолвил: – И вообще, батя, рано опускать руки. Мы еще встанем. И возьмем свое. Про рыбокоптильню не забыл? Я помню. Погоди, всему свое время. Так что сходи к попу. И Анну Туманову встретишь – позови. Не потому что… а так… работы вон сколь в доме!..
В тот же день Петр Бородин сходил к попу Афанасию.
– Ну что? – спросил Григорий, когда отец вернулся. – Уговорил?
Старик бросил в угол костыль, вместо ответа громко выругался.
– Что? Не уговорил? Или… успел жалобу настрочить? – не на шутку испугался Григорий.
– Куда ему жаловаться-то? Опоздал он, вот что… Там, – махнул старик за окно, где плескалось озеро, – там, в городе, говорят, такое творится – все вверх дном стало!
Григорий, пытаясь сообразить, в чем дело, опустился на стул, уперся руками в колени, стал смотреть себе под ноги, покачивая головой.
– Ну ладно. Может, еще… – неуверенно проговорил наконец Григорий. – Нам-то все равно… Что терять осталось?
– Что терять? – переспросил старик. – Теперь уж видно что… Опоздали и мы, однако, сынок, со своим хозяйством, как поп с жалобой. А поп не наврал. Лопатин вон грузит добришко да в лес подводу за подводой… Чует, подлец, какой ветер дует… Такие дела! Э-э… – Старик махнул рукой и поплелся в кухню.
Вечером к Бородиным завернул Терентий Зеркалов. Тряхнув по привычке косматой головой, проговорил:
– Ну, отошел, стало быть? Я и то думаю – пора. Полагаю, бутылка самогонки за тобой…
– Садись, – кивнул Григорий на стол и ногой пододвинул табуретку.
Старик сам принес бутылку крепкого первача, поставил перед Зеркаловым, спросил:
– Что отец-то говорит?
– Всякое. Выпьет – матерится, а трезвый – молчит больше.
– Ну, не прикидывайся дурачком. Пей давай.
Зеркалов сам налил себе в стакан, потом хотел налить Григорию, но тот закрыл стакан ладонью.
– Что так? – спросил Зеркалов, не выказывая особого удивления.
– Слаб еще после… после болезни, – ответил Григорий.
– Ага. Ну, поправляйся, набирайся сил.
Опьянел Терентий быстро, после первого же стакана. Встряхивая головой сильнее обычного, спросил Григория:
– Слыхал, Маврушка-то? Пришла в себя… Теперь бы самое время опять под окном у нее посвистеть, да… некому. Уехали…
– Как уехали?! – даже привстал со стула Петр Бородин. – Когда, куда? Я ведь сегодня только у них был!
– Куда – не знаю. А когда – могу сказать. Только что сундуки склали на подводу – и Митькой звали. Попик, брат, не промах, раздумывать не любит. Чемоданчики заранее приготовил.
– Врешь? – задохнулся Петр Бородин.
Зеркалов усмехнулся, посоветовал:
– Сбегай к их дому, посмотри, коль не веришь. Остались мы без попа.
– Значит… что же это делается на земле? Он ведь говорил мне, что в городе… того, началось. А я еще – верить, не верить… Значит, пропадем? А?
– Ну-у! Зачем так скоро? Мы еще посмотрим… – Терентий замолчал, глянул вначале на неподвижно сидящего Григория, потом на его отца и проговорил: – Ты, папаша, вот что… Поди-ка отсюда, мы поговорим с Гришухой… по одному делу.
– Так ведь что же… – начал было старик, но Зеркалов встал, взял Петра Бородина за плечи. Старик, не сопротивляясь, поднялся и вышел.
Возвратясь к столу, Зеркалов опять налил из бутылки себе и Григорию, прошептал:
– Я тебе вот что хочу сказать… Тебя знаешь кто разделал в переулке?
– Ну? – приподнял голову Григорий.
– Андрюха Веселов.
Григорий резко повернулся к Зеркалову, и тот сразу замолчал.
– Ну, говори, – задыхаясь, попросил Григорий.
– Что говорить? Я подбежал на шум – Андрюшка с компанией трудятся вокруг тебя. Тогда я… вот так…
Терентий сунул руку за пазуху – и в руке у него холодно блеснуло лезвие ножа. Григорий впился в него сузившимися глазами, и тонкие ноздри его стали едва заметно подрагивать.
– Это, знаешь, штука! – проговорил Зеркалов, играя ножом. – Они и сыпанули от тебя, как горох… Вот что, брат… А то бы замолотили.
Зеркалов еще повертел в руках нож и хотел спрятать, но Григорий схватил Терентия за руку:
– Дай сюда!..
– На… – тотчас проговорил Зеркалов и наклонился к самому уху: – Это ты правильно. Только верни потом.
Через несколько минут они вышли на пустынную улицу.
На небе не было ни луны, ни звезд. Огней в домах люди почему-то тоже не зажигали. Казалось, деревня притаилась на берегу огромного озера в ожидании чего-то необычного. Над крышами кое-где маячили темные пятна тополей. Время от времени в ветвях деревьев возились спросонья неуклюжие, отъевшиеся за лето галки, но быстро затихали. И опять устанавливалось над деревней полнейшее безмолвие.
Григорий, чуть нагнув голову, широко и твердо шагал по улице в ту сторону, где жил Андрей Веселов. Терентий семенил рядом, забегая то с правой, то с левой стороны.
– Ты только, Гришуха, не теряй времени… Выйдет Андрей, ты р-раз – и маху в лес, – шептал он то в одно, то в другое ухо. – Тебе это потом зачтется… в заслугу. Ты уж поверь – зачтется, раз я говорю.
– Отстань, – сквозь зубы цедил Григорий, почти не слушая его.
Но Зеркалов не унимался:
– Главное – чтобы без шума… и быстрее. А то – Ракитин напротив живет. Понял?
– Понял. Отстань ты…
– Э-э, ничего ты не понял! – досадливо воскликнул Зеркалов. Но когда Григорий очутился перед домом Веселова, Терентий куда-то исчез.
Несколько секунд передохнув, Григорий нагнулся и вытащил из-за голенища сапога нож… Потом грохнул ногой в дверь:
– Вылазь!.. Должок пришел отдать…
Но за дверью было тихо. Григорий, еще помедлив немного, нажал на нее плечом И в ту же секунду кто-то схватил его за шиворот и отбросил прочь.
Не поняв толком, что случилось, Григорий тотчас вскочил на ноги, сжимая рукоятку ножа.
– Ты вот что.. Поворачивай отсюда, понятно? – услышал он слева от себя голос Тихона Ракитина и, вздрогнув, резко обернулся. Ракитин стоял у палисадника в тени деревьев.
– Ты!.. Чего мешаешься? – крикнул Григорий, подскакивая к Ракитину. Но в то же время скрипнула дверь, и Григорий невольно обернулся на звук. В дверях, закутанная в большой платок, стояла Дуняшка.
Потом она не спеша спустилась с низенького крылечка и подошла к Григорию, придерживая рукой сползающий с плеч платок. На Григория пахнуло теплом молодого, свежего, разогретого сном женского тела, и у него закружилась вдруг голова, мелко задрожали ноги, отказываясь сдвинуться с места.
Как-то Григорий очутился возле поповского дома. Отец Афанасий, направившийся было в церковь, остановился и заговорил с Григорием:
– Не к нам ли идешь?
– Пошел к черту, – коротко отрезал Григорий.
Поп не обиделся, схватил Григория за руку, зашептал:
– Бабка-то ваша – мастерица… Ты зайди к Маврушке – поправляется она…
– Ты что меня уговариваешь… волосатый дьявол? – угрожающе спросил Григорий.
– Так ведь мы условились с твоим батюшкой, что…
– Ну?..
– Что возьмешь ты Маврушку… И она согласилась за тебя.
– Вон что! А за батю она не согласная? – нахально спросил Григорий.
Поп только замахал руками.
– А что? – продолжал Григорий. – Раз с ним условились, за него и выдавай. Батя – он возьмет ее. Он ведь вдовец…
Не в силах больше вынести издевательства, поп махнул широким рукавом рясы и ударил Григория мягкой ладонью по лицу.
– Подлый ты совратитель!.. Сатанинская морда! Задушу, нечестивец…
Григорий с минуту смотрел, как поп неуклюже прыгает вокруг него, потом не спеша протянул руку, схватил отца Афанасия за рясу и бросил в сторону. Когда поп упал, Григорий принялся молча хлестать его плетью, стараясь попасть в голову. Поп закрывал ее руками и только повизгивал.
Стал сбегаться народ.
– Господи! Батюшку ведь он… Батюшку!!
– Ну да, попа лупит, – спокойно подтвердил Авдей Калугин, раньше других подбежавший к Григорию и попу.
Однако стоял, не вмешиваясь. Наконец подскочивший Игнат Исаев молча огрел Григория выдернутой из плетня палкой.
Григорий обернулся, но ничего не сказал. Дернув рыжеватыми, редкими пока еще усиками, он сплюнул и, пошатываясь, пошел своей дорогой.
Когда Петр Бородин узнал, что сделал Григорий с попом, схватился руками за свою маленькую голову, застонал и осел на лавку.
– Ну вот, ну вот! Берег тебя от солдатчины, а ты в тюрьму напросился… Ведь закуют тебя за попишку…
– Не каркай, батя… Мне все одно теперь… Только вот успеть бы еще одному человеку башку свернуть…
– Андрюшке, что ль? Как бы тебе наперед головешку не оторвали…
– Но, но!.. – Григорий, опухший от самогона, растрепанный, быстро, испуганно повернул к отцу почерневшее лицо. – Ты о чем это?
– Девок-то зачем хлещешь плетью? Ведь озлил всех, на тебя глядят, как на собаку бешеную. Пристукнут как-нибудь – и не знаешь кто…
Не зря предостерегал отец Григория. Через несколько дней в глухом переулке ему накинули на голову мешок и избили до потери сознания.
Очнулся Григорий от холода. Открыл с трудом глаза и увидел над собой лоснящееся при лунном свете лицо Терентия Зеркалова.
– Били? – коротко спросил Зеркалов.
Григорий не ответил.
– Так, – промолвил утвердительно Зеркалов. – А кто, не припомнишь? – И опять, не дождавшись ответа, продолжал: – А я иду, смотрю – лежишь… Думаю, били Гришку. Не то совсем убили!..
С Терентием Зеркаловым Григорий после того, как староста отобрал у них двух лошадей, не встречался. И теперь, рассматривая наклонившееся к нему лоснящееся лицо, думал: «Может, ты и бил, сукин сын».
Но тотчас вспомнил недавний разговор с отцом и решил: «Нет, не он, с какой бы стати…» Попытался приподнять с земли голову, но тут же вскрикнул от жгучей боли во всем теле.
– Вон как… они меня. Ну ладно, ну ладно… – тяжело, со свистом втягивая в себя воздух, простонал Григорий.
– Да, они тебя хорошо отделали, – согласился Зеркалов. – Ну, давай руку…
Не обращая внимания на стоны Григория, Терентий взвалил его на плечи и понес.
– Вот, получай своего ненаглядного сынка, – сказал он Петру Бородину, выскочившему на шум из дома. – Если к утру не отдаст богу душу, то отойдет. Тогда из благодарности поставит мне бутылочку…
Григорий проболел до конца октября. Наконец понемногу начал вставать. Часто, завернувшись в одеяло, садился у окна и подолгу смотрел на пустынную гладь озера. Отец тоже молчал, по комнатам ходил осторожно, боясь скрипнуть половицей. Бабку-стряпуху и раньше не было слышно, а теперь она и совсем притихла на кухне, даже не гремела посудой. В доме будто никого и не было.
Днем еще доносились с улицы кое-какие звуки, а ночью все мертвело.
И казалось Григорию, что на всем свете нет ни одного живого существа. Иногда только слышал Григорий, как шептала в кухне свои молитвы старуха и сдержанно вздыхала.
– Покойник, что ли, в доме? – спросил Григорий отца.
– Вроде того, – отозвался угрюмо отец. – Весь мир, должно, помирает…
Григорий не понял отца, но переспрашивать не стал. По ночам опять слушал бабкины вздохи и думал о том, что отец стар, скоро помрет, и он, Григорий, останется один на всем белом свете. Ему ведь надо жить, а как жить? Чем?
И вдруг Григорий с ужасом подумал, что жить ему будет нечем. Ведь отец… отец человека загубил, чтобы «выйти в люди», поставить крепкое хозяйство да зажить припеваючи. Даже мать… не пожалел. Мать умирала, а им с отцом было не до нее. Старались быстрее засеять купленную землю. И вот… вот теперь опять ничего нет у них. Лавка сгорела… Двух коней – да каких! – увел Зеркалов. Но если бы только коней! Сколько отец передавал ему золота? Кабы не это, еще бы можно было подняться… И Дуняшка… Помыкала бы горе с Андреем, да и… Уж он, Григорий, сумел бы отобрать ее.
Оживали в памяти события за поскотиной, душила ненависть к Андрею Веселову. «Ну, погоди, погоди, я встану!.. – шептал он, не разжимая зубов. – Расплачусь с тобой, уж сумею как-нибудь, дождусь своего часа, дождусь…»
А потом опять принимался думать о хозяйстве, о своем будущем. Да, все разваливается, правильно отец сказал: скоро засверкаешь голым задом. Неужели ничего нельзя теперь поправить? Посевы вон неплохие. По-хорошему-то убрать давно надо было. Осталась лошадь, есть веялка. Есть плуги, бороны… Дом вон какой, с завозней. Сена накосили и на корову и на лошадь… Да ведь черт! Есть еще кое-что, и если взяться – все наверстать можно… Работник вот ушел – жалко…
А старуха в кухне все вздыхала, шептала молитвы, мешала Григорию думать. Он морщился, как от зубной боли, и ворочался с боку на бок. «Зачем отец держит старую каргу! Ведь говорил ему: взял бы помоложе кого – толку больше…»
Худой и желтый, Григорий ходил по комнатам, по двору, заложив в карманы огромные руки, заглядывая во все закоулки, точно проверяя, что еще осталось от их хозяйства.
– Как там поп? – спросил однажды у отца будто невзначай, останавливаясь посреди двора.
– Ага… – протянул отец, встряхивая головой, и в голосе его прозвучали почему-то злорадные нотки. – Ага, вспомнил, значит?
– Пьяный я был ведь, батя, – покорно проговорил Григорий. – Он что, пожаловался?
– Уж должно быть… Жди гостей, сынок…
– А чего ты радуешься? – буркнул Григорий. – Ну, засудят… А как ты с хозяйством один?
– Э-э… где оно, хозяйство-то? – Старик оглянулся кругом. – Было, да сплыло… Ты хвораешь, урожай мне одному, не под силу убрать, осыпается ведь, а работников теперь нанять – золотую рыбку из озера вытащить… Того и гляди белые мухи полетят. Пропали мы…
– Ничего… Выправимся, батя. Завтра убирать начну. Только… сходил бы ты к попу, а? Согласен, мол, Гришка жениться… Может, отойдет поп… а?
– А дальше? – сощурил глаза старик.
– Ну, там видно будет… Ты сам говорил: обещать – еще не дать.
– Тьфу, – плюнул со злостью старик и растер плевок сапогом. – А ты не крути, женись – да все тут. Тогда я пойду, может…
Григорий молчал.
– Да ведь, сынок, чего тебе? – подступил к Григорию отец, хватая его за пиджак. – У попа водятся деньжонки, потрясем его. Время, правда… неспокойное. Да, может, уляжется все. Я ли тебе зла желаю? Женись, сынок…
– Ладно, сказал же – там видно будет… – неопределенно ответил Григорий и пошел в дом, но обернулся и промолвил: – И вообще, батя, рано опускать руки. Мы еще встанем. И возьмем свое. Про рыбокоптильню не забыл? Я помню. Погоди, всему свое время. Так что сходи к попу. И Анну Туманову встретишь – позови. Не потому что… а так… работы вон сколь в доме!..
В тот же день Петр Бородин сходил к попу Афанасию.
– Ну что? – спросил Григорий, когда отец вернулся. – Уговорил?
Старик бросил в угол костыль, вместо ответа громко выругался.
– Что? Не уговорил? Или… успел жалобу настрочить? – не на шутку испугался Григорий.
– Куда ему жаловаться-то? Опоздал он, вот что… Там, – махнул старик за окно, где плескалось озеро, – там, в городе, говорят, такое творится – все вверх дном стало!
Григорий, пытаясь сообразить, в чем дело, опустился на стул, уперся руками в колени, стал смотреть себе под ноги, покачивая головой.
– Ну ладно. Может, еще… – неуверенно проговорил наконец Григорий. – Нам-то все равно… Что терять осталось?
– Что терять? – переспросил старик. – Теперь уж видно что… Опоздали и мы, однако, сынок, со своим хозяйством, как поп с жалобой. А поп не наврал. Лопатин вон грузит добришко да в лес подводу за подводой… Чует, подлец, какой ветер дует… Такие дела! Э-э… – Старик махнул рукой и поплелся в кухню.
Вечером к Бородиным завернул Терентий Зеркалов. Тряхнув по привычке косматой головой, проговорил:
– Ну, отошел, стало быть? Я и то думаю – пора. Полагаю, бутылка самогонки за тобой…
– Садись, – кивнул Григорий на стол и ногой пододвинул табуретку.
Старик сам принес бутылку крепкого первача, поставил перед Зеркаловым, спросил:
– Что отец-то говорит?
– Всякое. Выпьет – матерится, а трезвый – молчит больше.
– Ну, не прикидывайся дурачком. Пей давай.
Зеркалов сам налил себе в стакан, потом хотел налить Григорию, но тот закрыл стакан ладонью.
– Что так? – спросил Зеркалов, не выказывая особого удивления.
– Слаб еще после… после болезни, – ответил Григорий.
– Ага. Ну, поправляйся, набирайся сил.
Опьянел Терентий быстро, после первого же стакана. Встряхивая головой сильнее обычного, спросил Григория:
– Слыхал, Маврушка-то? Пришла в себя… Теперь бы самое время опять под окном у нее посвистеть, да… некому. Уехали…
– Как уехали?! – даже привстал со стула Петр Бородин. – Когда, куда? Я ведь сегодня только у них был!
– Куда – не знаю. А когда – могу сказать. Только что сундуки склали на подводу – и Митькой звали. Попик, брат, не промах, раздумывать не любит. Чемоданчики заранее приготовил.
– Врешь? – задохнулся Петр Бородин.
Зеркалов усмехнулся, посоветовал:
– Сбегай к их дому, посмотри, коль не веришь. Остались мы без попа.
– Значит… что же это делается на земле? Он ведь говорил мне, что в городе… того, началось. А я еще – верить, не верить… Значит, пропадем? А?
– Ну-у! Зачем так скоро? Мы еще посмотрим… – Терентий замолчал, глянул вначале на неподвижно сидящего Григория, потом на его отца и проговорил: – Ты, папаша, вот что… Поди-ка отсюда, мы поговорим с Гришухой… по одному делу.
– Так ведь что же… – начал было старик, но Зеркалов встал, взял Петра Бородина за плечи. Старик, не сопротивляясь, поднялся и вышел.
Возвратясь к столу, Зеркалов опять налил из бутылки себе и Григорию, прошептал:
– Я тебе вот что хочу сказать… Тебя знаешь кто разделал в переулке?
– Ну? – приподнял голову Григорий.
– Андрюха Веселов.
Григорий резко повернулся к Зеркалову, и тот сразу замолчал.
– Ну, говори, – задыхаясь, попросил Григорий.
– Что говорить? Я подбежал на шум – Андрюшка с компанией трудятся вокруг тебя. Тогда я… вот так…
Терентий сунул руку за пазуху – и в руке у него холодно блеснуло лезвие ножа. Григорий впился в него сузившимися глазами, и тонкие ноздри его стали едва заметно подрагивать.
– Это, знаешь, штука! – проговорил Зеркалов, играя ножом. – Они и сыпанули от тебя, как горох… Вот что, брат… А то бы замолотили.
Зеркалов еще повертел в руках нож и хотел спрятать, но Григорий схватил Терентия за руку:
– Дай сюда!..
– На… – тотчас проговорил Зеркалов и наклонился к самому уху: – Это ты правильно. Только верни потом.
Через несколько минут они вышли на пустынную улицу.
На небе не было ни луны, ни звезд. Огней в домах люди почему-то тоже не зажигали. Казалось, деревня притаилась на берегу огромного озера в ожидании чего-то необычного. Над крышами кое-где маячили темные пятна тополей. Время от времени в ветвях деревьев возились спросонья неуклюжие, отъевшиеся за лето галки, но быстро затихали. И опять устанавливалось над деревней полнейшее безмолвие.
Григорий, чуть нагнув голову, широко и твердо шагал по улице в ту сторону, где жил Андрей Веселов. Терентий семенил рядом, забегая то с правой, то с левой стороны.
– Ты только, Гришуха, не теряй времени… Выйдет Андрей, ты р-раз – и маху в лес, – шептал он то в одно, то в другое ухо. – Тебе это потом зачтется… в заслугу. Ты уж поверь – зачтется, раз я говорю.
– Отстань, – сквозь зубы цедил Григорий, почти не слушая его.
Но Зеркалов не унимался:
– Главное – чтобы без шума… и быстрее. А то – Ракитин напротив живет. Понял?
– Понял. Отстань ты…
– Э-э, ничего ты не понял! – досадливо воскликнул Зеркалов. Но когда Григорий очутился перед домом Веселова, Терентий куда-то исчез.
Несколько секунд передохнув, Григорий нагнулся и вытащил из-за голенища сапога нож… Потом грохнул ногой в дверь:
– Вылазь!.. Должок пришел отдать…
Но за дверью было тихо. Григорий, еще помедлив немного, нажал на нее плечом И в ту же секунду кто-то схватил его за шиворот и отбросил прочь.
Не поняв толком, что случилось, Григорий тотчас вскочил на ноги, сжимая рукоятку ножа.
– Ты вот что.. Поворачивай отсюда, понятно? – услышал он слева от себя голос Тихона Ракитина и, вздрогнув, резко обернулся. Ракитин стоял у палисадника в тени деревьев.
– Ты!.. Чего мешаешься? – крикнул Григорий, подскакивая к Ракитину. Но в то же время скрипнула дверь, и Григорий невольно обернулся на звук. В дверях, закутанная в большой платок, стояла Дуняшка.
Потом она не спеша спустилась с низенького крылечка и подошла к Григорию, придерживая рукой сползающий с плеч платок. На Григория пахнуло теплом молодого, свежего, разогретого сном женского тела, и у него закружилась вдруг голова, мелко задрожали ноги, отказываясь сдвинуться с места.