Страница:
Постепенно руководство, стройкой целиком перешло в руки Ракитина. Бородин заглядывал сюда все реже и реже, а потом, когда началась уборка, и совсем перестал ходить.
– Все-таки заглянул бы когда на сушилку! – не выдержал наконец Ракитин, когда они случайно встретились на току. – Ведь скоро дожди начнутся…
Григорий сел на ворох провеянной пшеницы, ядовито усмехнулся:
– А зачем? – Полез в карман, достал кисет с табаком, глянул на Евдокию Веселову, насыпавшую ведрбм зерно в веялку, усмехнулся еще раз. – Зачем, я спрашиваю, ехать мне туда, если… два у нас председателя?
– И еще неизвестно, который лучше, – бросила от веялки Евдокия.
Пальцы Бородина дрогнули, и клочок газеты, в который он насыпал табак, порвался. Григорий медленно повернул голову к Веселовой и воткнул в нее острый взгляд сузившихся глаз.
– Ну, ну, ты еще!..
Евдокия, отбросив ведерко в сторону, сама шагнула навстречу Бородину:
– А что я? Чего кричишь? Неправильно сказала, что ли? Хотя и в самом деле неправильно. Известно, который лучше!..
Евдокия подступала все ближе. Бородин невольно подался в сторону. Но там молча стоял Ракитин. А сзади была куча зерна. Григорий снова сел на ворох, с которого только что поднялся.
– Отойди, – хрипло сказал он Веселовой.
Колхозники, работавшие на току, одобрительно поглядывали на Евдокию. Некоторые подошли поближе.
– Эх, Григорий, Григорий… – сказал кто-то.
– Ракитин ведь о хозяйстве заботится, – подал откуда-то сзади голос Федот Артюхин.
– Он и там и там поспевает, разрывается на части, – снова заговорила Евдокия.
– Измотался весь, одни глаза остались… – подхватили женщины.
Григорий встал и, разбрызгивая пшеницу, ушел.
Через несколько дней вечером Ракитин, войдя в кабинет председателя, пододвинул к столу скрипучий стул, сел напротив Бородина, раздраженно забарабанил пальцами по крышке.
– Ну что еще стряслось? – сердито спросил Григорий. – Да перестань колотить по столу.
– На сушилку надо выделить еще человек пять. Как хочешь, а давай людей. Иначе…
– Ну, ну, что иначе? – поднял на Тихона глаза Бородин. – Пугаешь?
– Иначе не успеем с сушилкой до дождей. Ведь вот-вот хлынут. Опять хлеб гноить будем…
– А-а, – произнес Бородин и стал смотреть в окно. – Где я тебе возьму людей? Рожу, что ли? Все заняты.
– Ладно, – почти крикнул Ракитин. И, немного успокоившись, проговорил уже тише и мягче: – Ладно…
Ракитин решил сам назначить колхозников на стройку. Выйдя на крыльцо, он глянул на чистое пока, звездное небо и зашагал к дому Веселовых.
Евдокия без возражений согласилась работать на строительстве сушилки. Выйдя от нее, Ракитин стал прикидывать, кого бы можно еще назначить на стройку. Летом и ранней осенью в деревне почти не зажигают огней – дни еще длинные, хозяйки успевают убраться на ночь засветло. Поэтому единственный желтый квадратик окна впереди не то чтобы заинтересовал Ракитина – просто послужил маяком. Ракитин пошел на него, все еще перебирая в голове фамилии колхозников.
Освещенным оказалось окно колхозного клуба. Так как занавесок не было, Ракитин увидел через стекло Поленьку Веселову, Виктора Туманова и еще нескольких ребят и девушек. Поленька, стоя, что то говорила.
– Эге! – воскликнул вдруг Ракитин, ударил себя по лбу. – Дурак же ты, братец.
Круто свернул и вошел в клуб.
В небольшой комнатке, которая служила уборной для артистов, шло комсомольское собрание. При появлении Ракитина все замолчали, обернулись к нему.
– Привет, комсомолия! – негромко сказал он, усаживаясь на свободный стул. – Продолжайте, чего же вы…
– Да мы, Тихон Семенович, закончили уж, – проговорил Виктор Туманов. – Последний вопрос дожимаем – насчет культурного отдыха молодежи. Продолжай, Веселова.
Поленька взглянула на Ракитина и почему-то застеснялась.
– Я все сказала, – произнесла она и села. Но тут же вскочила. – Только танцев одних мало. Драмкружок, как я говорила, надо организовать…
И опять посмотрела на Ракитина. Тот утвердительно кивнул головой.
– Вот так, – закончила Поленька и села. Виктор Туманов пометил что-то в лежавшей перед ним бумажке и встал.
– Ну что же, уточним. Было предложение организовать драмкружок. Кто за это предложение – прошу голосовать. Так, единогласно. Дальше. Была тут критика в отношении того, что танцы прекратили устраивать. Радиола в ремонте, товарищи, а больше никаких музыкальных инструментов в клубе нет.
– У Петьки же Бородина баян есть! – крикнул кто-то с места.
– Поясняю. Петька играл у нас несколько раз, потом отказался. Обязать его мы не можем – не комсомолец. Но это не беда, завтра радиолу привезем из ремонта. Для разнообразия, конечно, хорошо бы и под баян, но… – И Витька развел руками. – Играть я и сам могу, да баяна нет.
– А вы запишите пункт: просить у правления колхоза денег на баян, – посоветовал Ракитин. – А пока попробуйте Петра Бородина привлечь.. Поговорите с ним по-дружески.
– Было предложение – привлечь Бородина к нашему культмероприятию, – продолжал Туманов. – Предлагаю поручить это Веселовой. Поговори с ним от имени комсомольской организации…
– Что ты! Что ты! – вскричала Поленька, краснея.
– А что? – не понял Витька.
– Нет, нет… Только не я… Не могу я!
– Так… Понятно. – Туманов опять пометил что-то в бумажке. – Ладно, я сам с ним поговорю.
Когда проголосовали за второе предложение, Туманов хотел было закрыть уже собрание, но Ракитин поднял руку, встал.
– Минуточку. Вот какое дело у меня к вам, дорогие друзья. Не у меня лично, у всей парторганизации, у колхоза. Сушилку медленно строим. А вот-вот дожди пойдут. Давайте подумаем все вместе, как нам ускорить строительство…
Ракитин хотел еще что-то говорить, но Туманов сделал жест рукой – понятно, мол, – и сказал:
– Есть предложение – подумать насчет сушилки. Возражений нет? Правильно, и быть не может. Ну, у кого какие соображения?
С полминуты длилось молчание. Потом кто-то кашлянул, кто-то двинул стулом.
– Соображение одно – строить надо побыстрее.
– Это понятно. А как?
– Как строят? Руками, ясное дело…
Ракитин грустно усмехнулся, и это заметили все комсомольцы.
– Если были бы в колхозе свободные руки! Я сегодня весь день думал: кого бы назначить на сушилку? И не мог придумать. Уборка ведь. Евдокию Веселову снял с веялки. На току еще как-нибудь обойдутся. А больше некого.
– А что, если… – встрепенулась Поленька и замялась. Легонькая косынка сползла с головы на плечи. Ракитин снова ободряюще кивнул. И ей словно только и не хватало этого разрешения, она перекинул косу через плечо, заговорила горячо и громко: – Конечно, все мы работаем. Я как вернусь с озера – руки ноют, ноги гудят. Падаешь – и спишь как мертвая. Но ведь сушилка-то нужна! Может, вечерами бы, после работы? Ведь вон нас сколько, а? Каждый но кирпичику – и стена повыше…
– То есть, ты предлагаешь вроде воскресника устроить? – спросил Туманов.
– Ну пусть воскресником назвать это. И чтоб не один раз. А пока не достроим. Чего же, молодые ведь мы, выдюжим…
Поленька села. Щеки ее ярко горели от волнения. Она чувствовала это и, чтобы скрыть румянец, повязала косынку по-бабьи, под подбородком.
– Я тоже думаю, что выдюжим, – проговорил Витька. – Ну как, ребята?
– Это почему же – ребята только? А девчонки что, хуже вас?
– Лично ты – лучше всех. Особенно для Митьки вон… – поддел девчонку кто-то из-за спины.
Брызнул во все стороны хохот – не злой, веселый, и щедрый. Девчонка, конопатая и курносая, быстро обернулась:
– А для тебя давно хуже стала? Может, с тех пор как по морде съездила, чтоб не лез со своими мокрыми губами…
Хохот грянул еще громче. Смеялся Витька Туманов, забыв о своих обязанностях председателя собрания, смеялась Поленька, пряча голову меж ладоней, смеялся Ракитин, поблескивая усталыми глазами. Девчонка сперва недоумевающе оглядела всех, потом сморщила носик и тоже улыбнулась.
Так закончилось это собрание. Комсомольцы решили взять шефство над строительством сушилки, постановили работать на стройке вечерами столько, сколько потребуется.
Шагая домой, Ракитин думал, что надо будет побольше уделять внимания комсомольцам. Да что там побольше, когда до сегодняшнего дня вообще не интересовался почти их работой. Хорош тоже секретарь парторганизации! А комсомольским секретарем надо бы избрать Виктора Туманова вместо того молчаливого парня, который все собрание сидел, как сыч, в углу.
На следующий вечер Ракитин пришел на сушилку, когда колхозники заканчивали свой рабочий день. Евдокия Веселова сняла фартук, красный от кирпичной пыли, положила на перевернутый ящик.
– Скажешь Поленьке, чтоб одела его. Да чтоб больше четырех кирпичей зараз не поднимала. Слабенькая она еще.
– Значит, рассказывала она тебе о вчерашнем собрании? – спросил Ракитин.
– Ну! – улыбнулась Евдокия. – Какие же между девками секреты… Ужин с собой взяла сегодня, чтоб после лова домой не заходить.
Когда колхозники ушли, Ракитин стал зажигать фонари, которые принес с собой, так как электричество к сушилке еще не провели.
Минут через пять подошел Витька Туманов.
– Тихон Семенович, ты-то зачем пришел? – спросил он. – Мы и сами бы…
– Ну, ну… Сами с усами. Повесь-ка фонарь вон на тот столб. Так. А эти вон туда надо поставить, по углам. Сегодня задача такая – натаскать кирпичей наверх, чтоб завтра каменщики с утра принялись за кладку, подвезти воды, ошкурить вот эту кучу бревен, врыть три электрических столба. Если не устанем, примемся за штукатурку стен. Только штукатурить-то умеет кто из вас?
– Есть такие. Остальные научатся.
Вскоре стали подходить комсомольцы. Вечер был теплый и влажный. Свет керосиновых фонарей еле-еле разгонял темноту. Но этот полумрак создавал даже какой-то своеобразный уют, заставлял забывать об усталости.
Сначала ребята и девушки работали молча, что тревожило Ракитина. Потом даже послышалась раздраженная ругань. Но вчерашняя курносая девчонка крикнула:
– То-то, парень! Дух, что ли, испускаешь? – И добавила, мстя за вчерашнее: – Это тебе не на собрании языком трепать…
– Дура! Я кирпич на ногу уронил.
Понемногу заметался разговор, послышался сдержанный хохоток, другой.
– Товарищи, песню! – крикнул Витька Туманов. Кто-то тихо и грустно запел. Песню поддержал один голосок – девичий, затем другой – мужской. И снова девичий. А потом уж и не разобрать было, какие голоса вплетались в песню. Она лилась как-то легко и естественно, отлично гармонируя с полуосвещенными кирпичными стенами сушилки, с темным небом над ней, с нетерпеливыми движениями работающих.
Ракитин, таская на носилках вместе с другими кирпичи на верхние подмостки, с удивлением думал, как же это он раньше не догадался поговорить с комсомольцами. Ведь теперь сушилка была бы уже готова.
Под конец работы, проходя мимо Поленьки и Туманова, которые укладывали на подмостках кирпичи ровными рядами, Никитин уловил обрывок негромкого разговора:
– Ты чего это вчера с лица сошла, когда я Петьку Бородина предложил?..
– Когда это? – перебила его Поленька, стараясь быть спокойной.
– Да вчера, говорю, на собрании?
– Вот еще! С чего бы мне сходить!
Когда Ракитин, пронося новую партию кирпичей, снова поравнялся с Поленькой и Тумановым, она уже сама что-то расспрашивала у Виктора о Петре. Но на этот раз, увидев Ракитина, оба замолчали.
– Ну, хватит на сегодня, – проговорил Ракитин, думая о том, что он и нестар еще вроде, а не угнаться за молодежью. Вот они трудились весь день и сейчас работают как ни в чем не бывало.
Но едва Ракитин произнес «хватит», все затихли там, где работали, все сели на секунду передохнуть. Над стройкой воцарилась полнейшая тишина. И Ракитин только тогда понял, какого труда стоило им всем это «как ни в чем не бывало». И как-то ближе, роднее стали ему и Поленька, и Витька Туманов, и та конопатая девчонка, и тот парень, который уронил себе на ногу кирпич.
– Ну что, устали? – спросил Ракитин. – Я хотел завтра пару каменщиков в ночь назначить. Но, может, отдохнем денек?
– А этот, – указал Витька на небо, – тоже будет отдыхать?
– Этот нет, пожалуй, даже если помолиться ему. Скоро задождит.
– Мы же, Тихон Семенович, постановили на собрании помочь быстрее закончить стройку, – подала голос Поленька. – Вы не смотрите, что мы устали сейчас. Мы еще отдохнем до утра. Правда, девочки?
– Эх, потанцевать бы сейчас! – вместо ответа проговорил кто-то.
– Ты, конечно, член правления колхоза. Но кто тебе разрешил людьми распоряжаться? – спросил он, сидя за столом.
– Я же обращался к тебе, – спокойно ответил Тихон.
Ноздри Григория чуть раздулись, он поспешно поднялся из-за стола. Но, чувствуя на себе придавливающий взгляд Ракитина, не закричал, не сорвался, как бывало раньше, только глухо произнес:
– Ладно, поедем на стройку. Посмотрим, как ты нахозяйничал…
Ехали молча. Только увидев, как несколько колхозников копают ямы и ставят телеграфные столбы, Григорий угрюмо проронил:
– Тоже распорядился? Я кому толковал, что на следующий год потянем электричество к сушилке?
– Колхозники посоветовали нынче тянуть, – не поворачивая головы, ответил Ракитин. – Чего время зря терять?
Бородин только стиснул зубы и без всякой нужды огрел лошадь кнутом.
Когда подъехали к сушилке, Григорий, не слезая с ходка, окинул взглядом все строительство. Женщины, среди них и Евдокия Веселова, подносили кирпичи, делали раствор. Бородин усмехнулся, проговорил:
– Ничего, правильно ты нахозяйничал тут. Только одну ошибку допустил.
– Какую?
Вместо ответа Бородин крикнул:
– Веселова!
Евдокия подошла, молча ждала, что скажет председатель.
– Садись на задок, поедем.
– Куда это?
– Садись, говорю!
Евдокия внимательно посмотрела на Бородина. И он, в который уж раз, вспомнил тот далекий вечер, когда Дуняшка, выйдя из дома, полураздетая, горячая еще ото сна, безбоязненно приблизилась к нему, протянула из-под накинутого на плечи платка руку и сказала: «Дайка мне ножик!» Может, потому вспомнил, что посмотрела она сейчас на него тем же спокойным и властным взглядом. Григорий не мог его выдержать и даже пробормотал невольно:
– Но, но… Это ты брось… Не смотри так… Не поможет теперь-то…
Веселова переглянулась с Ракитиным, пожала плечами и села на задок ходка. Бородин торопливо повернул лошадь, будто затем и приезжал только, чтобы увезти Евдокию Веселову.
Обратно тоже ехали молча. На неровностях дороги ходок подбрасывало. Ракитин покачивался при толчках всем телом, Бородин же сидел, точно приклеенный, только голова болталась из стороны в сторону. «Ведь подмял вроде тебя, – угрюмо думал он о Евдокии Веселовой, – а ты стараешься вывернуться, встать на ноги. Нет, врешь… Не встанешь пока… Я за все сполна отплачу… Не Андрюхе, так тебе…»
Возле того места, где копали ямы под столбы, Григорий натянул вожжи, крикнул:
– Вот вам помощница, мужики. Дайте ей лопату побольше. Она, несмотря что баба, обгонит вас в работе.
Ракитин удивленно посмотрел на Бородина.
– Веселова и на сушилке хорошо работала. А здесь ей…
– В том и дело… Землю копать – не кирпичики подносить все же. Тут гнуться надо… – уже не скрывая издевки, произнес Бородин.
– Ну, знаешь! – вспыхнул было Ракитин. Но тут же опомнился и взял себя в руки. – Вот что, Григорий. Этот номер тебе не пройдет.
Но Евдокия, сойдя с ходка, спокойно улыбнулась Тихону.
– Ничего, Тихон Семенович. Бородин то туда, то сюда сует меня – в общем, где потяжельше. А того не поймет, что, когда работаешь на себя, всякий труд не в тягость. Он – я ведь знаю его – думает: «Вот одолел Евдокию, дал ей почувствовать свою власть…» А я власти его и не чувствую. Мой ведь колхоз, наш… Андрюша для меня его организовал, для тебя, Тихон Семенович, для них вот… Но не для Бородина… хоть и оказался он тут председателем… случайно.
Удар пришелся точно. Собираясь что-то крикнуть, Григорий, играя желваками на щеках, сбросил ноги с ходка, но ступить на землю почему-то побоялся. Евдокия тотчас заприметила это, усмехнулась ему в лицо:
– Смотри, обжигает ноги тебе наша колхозная земля…
Бородин послушно забросил ноги обратно. Веселова, а вслед за ней и колхозники, рывшие ямы, расхохотались. Григорий растерялся и хлестнул коня…
И опять ехали молча. Григорий по-прежнему играл желваками, украдкой бросал взгляды на Ракитина. Тот о чем-то сосредоточенно думал и временами, казалось Григорию, усмехался.
– Задумался, смотрю. Не прикидываешь ли, о чем еще посоветоваться с колхозниками за моей спиной? – зло спросил Бородин.
– Угадал. Прикидываю.
– Ишь ты! Ну, ну… О чем?
– Помнишь, предупреждали тебя: если будешь плохо работать…
– Вовек не забуду! – перебил Ракитина Бородин. – Потому – давай без подступа.
– Так вот, без подступа… Прикидываю, что все же пришла пора посоветоваться с колхозниками насчет председателя…
– Та-ак… – И Бородин откинулся на спинку плетеного, скособочившегося коробка. – Это в смысле – меня убрать, себя поставить… Поскольку Евдокия Веселова разъяснила недавно, кто из нас с тобой лучше…
– В одном смысле – тебя убрать. А насчет нового председателя – сами колхозники решат…
Григорий долго молчал, потом с трудом выговорил:
– От председателева места я и сам подумывал отказаться. Вижу, давно уж не хозяин я тут. Ты распоряжаешься, Евдокия вон… Думал я – погиб Андрюха Веселов, в земле сгнил. А он – вот он, рядом… – И, помолчав с полминуты, добавил: – Тот все грозился из деревни убрать меня, из жизни. И ты такой же…
– Из жизни ты, Бородин, сам себя убрал.
– Как это?! Не дохлый же я, живой…
– У каждого из нас, кроме работы, есть еще другая должность – должность человека. Превосходная должность, говорил писатель Горький. Так вот, с этой должности ты давно сам себя снял. Сейчас вот, когда заставил Веселову землю копать, я еще раз убедился в этом… А насчет того, что ты сам отказываешься от председательствования, врешь. Но мы уберем тебя. Уберем. С тобой, Григорий, тяжело даже одним воздухом дышать. Евдокия Веселова правильно сказала – случайно ты в председатели попал. Временно. Да и вообще живешь на земле временно.
Минут пять думал Григорий: что же это такое сказал Тихон? И произнес, кривя губы в свою обычную улыбку:
– Все подохнем. Вы, что ли, с Евдокией вечно будете жить?
– Угадал. Вечно. – И еще раз повторил: – А ты временно.
Запершись в комнате со своей собакой, он запил в одиночестве, чего давно не бывало.
Шла еще уборка. Несколько раз в комнату ломился Бутылкин, потом стучала Анисья, но Григорий не открывал дверь, только рычал что-то. Собака тоже рычала. Тогда Бутылкин просунул в щель записку.
Григорий заметил ее на другое утро. На бумажке было нацарапано: «Себя топишь, дурак. В колхозе секретарь райкома, тот, с бровями… Разговоры идут насчет снятия тебя с должности. Брось пить, скажи – болел…»
Григорий присел на край стола, огрызком карандаша на обороте записки вывел две кривые строчки: «А может, я сам себя с другой должности снял…» Потом подумал, что Бутылкин не поймет, и добавил: «с должности человека…»
И снова подумал: все равно не поймет Бутылкин. Да и сам Григорий не понимал. Вроде правду сказал Ракитин, сказал – точно врезал… А в чем она, эта правда? Как понять его слова?
Повертев в руках бумажку, Григорий смял ее, бросил в угол, налил в стакан водки…
– Евдокия Веселова у тебя на сушилке сейчас работает?
– На сушилке.
– Оставь-ка ее за себя на ферме и поедем в поле.
Целыми днями они ездили по бригадам. И почти в каждой бригаде колхозники нападали на Тихона со своими просьбами, нуждами, требованиями. На одном полевом стане плохо обстояло дело со снабжением продуктами, на другом – не хватало людей для очистки зерна, на третьем – хлеб начинал греться в ворохах, потому что никто не заботился о его своевременной отгрузке на пункт «Заготзерно». Ракитин так закрутился, что в конце концов у него вырвалось:
– Да не могу же я все эти вопросы решать. Это председательское дело!
Семенов, все эти дни больше молчавший, и тут ничего не сказал, только кинул на Ракитина прищуренный взгляд.
Однако через несколько часов, уже под вечер, неожиданно спросил у Тихона:
– Значит, не можешь решить все эти вопросы? Или не хочешь?
Голос у секретаря райкома был холодный, неприязненный.
– Да не могу же я брать на себя все руководство колхозом. Бородин опять завопит, что я на его место…
– Не можешь? – прервал вдруг Семенов Тихона. И нахмурил брови. – Ну что же, не бери. Но имей в виду: за срыв уборки перед райкомом отвечать будет парторганизация и ты лично в первую очередь…
Разговор этот происходил в поле. Ракитин и Семенов стояли на краю пшеничного массива и смотрели на маячивший вдали комбайн.
Небо было пасмурное, серое. Временами накрапывал мелкий дождик.
– Не к лицу нам с тобой, Тихон Семенович, исходить из соображений ложного самолюбия, – уже мягче сказал Семенов. – А тем более сейчас.
Секретарь райкома показал на небо. Ракитин понял его жест: того и гляди, мол, настоящий дождь хлынет.
Потом Семенов заговорил будто совсем о другом:
– Вот бывает еще у нас в жизни: числится человек на такой-то работе, болтается многие годы перед глазами. Все знают: плохо работает человек, но привыкли к этому, не трогают его.
Семенов ковырнул носком сапога землю, сердито поднял глаза на Ракитина.
– А почему?
– Не знаю. Если бы на промышленном предприятии, так быстро бы такого работника…
– Вот, вот! – перебил Семенов. – Там быстро бы заменили такого руководителя. А в сельском хозяйстве… Председатель плохо работает – райком мирится; райком на сельское хозяйство не обращает внимания, в обкоме не очень беспокоятся, пока чрезвычайное происшествие какое-нибудь не произойдет. Так и идет сверху вниз. Сколько времени у вас в райкоме разгильдяй какой-то сидел!.. Плохо у нас вообще с сельским хозяйством, Тихон Семенович. Запущено все страшно, земли на полный износ эксплуатируем. Будто не хозяева мы, что ли, будто не за эту землю кровь когда-то… Ужас что в районе делается. Севообороты не соблюдаются, паров мало…
Запахнув плотнее дождевик, Семенов продолжал:
– Пора браться за сельское хозяйство всерьез, засучив рукава. Здесь нужна помощь всего народа. И, думается мне, скоро мы получим такую помощь.
Еще раз глянув с тревогой на небо, Семенов пошел к машине. Уже устроившись на сиденье, сказал:
– А уборку все же целиком бери в свои руки. И покрепче. Да и вообще – действуй, Тихон Семенович. Райком тебя во всем поддержит… А на очередном партсобрании ставьте вопрос о замене председателя.
С этого дня Ракитин целиком занялся уборочными делами. Строительство сушилки он попросил взять под свое наблюдение и руководство Павла Туманова.
Когда Григорий, смятый, опухший, появился наконец в конторе, Ракитин спокойно и деловито рассказал ему, как идут дела с уборкой. Потом добавил:
– Завтра у нас партийное собрание. Говорю прямо: будем решать вопрос о председателе.
– Что ж, решайте, – безразлично махнул рукой Бородин. – Поглядим еще, что скажут все члены колхоза… а не только твои прихлебатели.
– Вот и назначай общее собрание, – так же спокойно проговорил Ракитин. – Мы сообщим колхозникам мнение парторганизации, они решат…
4
– Все-таки заглянул бы когда на сушилку! – не выдержал наконец Ракитин, когда они случайно встретились на току. – Ведь скоро дожди начнутся…
Григорий сел на ворох провеянной пшеницы, ядовито усмехнулся:
– А зачем? – Полез в карман, достал кисет с табаком, глянул на Евдокию Веселову, насыпавшую ведрбм зерно в веялку, усмехнулся еще раз. – Зачем, я спрашиваю, ехать мне туда, если… два у нас председателя?
– И еще неизвестно, который лучше, – бросила от веялки Евдокия.
Пальцы Бородина дрогнули, и клочок газеты, в который он насыпал табак, порвался. Григорий медленно повернул голову к Веселовой и воткнул в нее острый взгляд сузившихся глаз.
– Ну, ну, ты еще!..
Евдокия, отбросив ведерко в сторону, сама шагнула навстречу Бородину:
– А что я? Чего кричишь? Неправильно сказала, что ли? Хотя и в самом деле неправильно. Известно, который лучше!..
Евдокия подступала все ближе. Бородин невольно подался в сторону. Но там молча стоял Ракитин. А сзади была куча зерна. Григорий снова сел на ворох, с которого только что поднялся.
– Отойди, – хрипло сказал он Веселовой.
Колхозники, работавшие на току, одобрительно поглядывали на Евдокию. Некоторые подошли поближе.
– Эх, Григорий, Григорий… – сказал кто-то.
– Ракитин ведь о хозяйстве заботится, – подал откуда-то сзади голос Федот Артюхин.
– Он и там и там поспевает, разрывается на части, – снова заговорила Евдокия.
– Измотался весь, одни глаза остались… – подхватили женщины.
Григорий встал и, разбрызгивая пшеницу, ушел.
Через несколько дней вечером Ракитин, войдя в кабинет председателя, пододвинул к столу скрипучий стул, сел напротив Бородина, раздраженно забарабанил пальцами по крышке.
– Ну что еще стряслось? – сердито спросил Григорий. – Да перестань колотить по столу.
– На сушилку надо выделить еще человек пять. Как хочешь, а давай людей. Иначе…
– Ну, ну, что иначе? – поднял на Тихона глаза Бородин. – Пугаешь?
– Иначе не успеем с сушилкой до дождей. Ведь вот-вот хлынут. Опять хлеб гноить будем…
– А-а, – произнес Бородин и стал смотреть в окно. – Где я тебе возьму людей? Рожу, что ли? Все заняты.
– Ладно, – почти крикнул Ракитин. И, немного успокоившись, проговорил уже тише и мягче: – Ладно…
Ракитин решил сам назначить колхозников на стройку. Выйдя на крыльцо, он глянул на чистое пока, звездное небо и зашагал к дому Веселовых.
Евдокия без возражений согласилась работать на строительстве сушилки. Выйдя от нее, Ракитин стал прикидывать, кого бы можно еще назначить на стройку. Летом и ранней осенью в деревне почти не зажигают огней – дни еще длинные, хозяйки успевают убраться на ночь засветло. Поэтому единственный желтый квадратик окна впереди не то чтобы заинтересовал Ракитина – просто послужил маяком. Ракитин пошел на него, все еще перебирая в голове фамилии колхозников.
Освещенным оказалось окно колхозного клуба. Так как занавесок не было, Ракитин увидел через стекло Поленьку Веселову, Виктора Туманова и еще нескольких ребят и девушек. Поленька, стоя, что то говорила.
– Эге! – воскликнул вдруг Ракитин, ударил себя по лбу. – Дурак же ты, братец.
Круто свернул и вошел в клуб.
В небольшой комнатке, которая служила уборной для артистов, шло комсомольское собрание. При появлении Ракитина все замолчали, обернулись к нему.
– Привет, комсомолия! – негромко сказал он, усаживаясь на свободный стул. – Продолжайте, чего же вы…
– Да мы, Тихон Семенович, закончили уж, – проговорил Виктор Туманов. – Последний вопрос дожимаем – насчет культурного отдыха молодежи. Продолжай, Веселова.
Поленька взглянула на Ракитина и почему-то застеснялась.
– Я все сказала, – произнесла она и села. Но тут же вскочила. – Только танцев одних мало. Драмкружок, как я говорила, надо организовать…
И опять посмотрела на Ракитина. Тот утвердительно кивнул головой.
– Вот так, – закончила Поленька и села. Виктор Туманов пометил что-то в лежавшей перед ним бумажке и встал.
– Ну что же, уточним. Было предложение организовать драмкружок. Кто за это предложение – прошу голосовать. Так, единогласно. Дальше. Была тут критика в отношении того, что танцы прекратили устраивать. Радиола в ремонте, товарищи, а больше никаких музыкальных инструментов в клубе нет.
– У Петьки же Бородина баян есть! – крикнул кто-то с места.
– Поясняю. Петька играл у нас несколько раз, потом отказался. Обязать его мы не можем – не комсомолец. Но это не беда, завтра радиолу привезем из ремонта. Для разнообразия, конечно, хорошо бы и под баян, но… – И Витька развел руками. – Играть я и сам могу, да баяна нет.
– А вы запишите пункт: просить у правления колхоза денег на баян, – посоветовал Ракитин. – А пока попробуйте Петра Бородина привлечь.. Поговорите с ним по-дружески.
– Было предложение – привлечь Бородина к нашему культмероприятию, – продолжал Туманов. – Предлагаю поручить это Веселовой. Поговори с ним от имени комсомольской организации…
– Что ты! Что ты! – вскричала Поленька, краснея.
– А что? – не понял Витька.
– Нет, нет… Только не я… Не могу я!
– Так… Понятно. – Туманов опять пометил что-то в бумажке. – Ладно, я сам с ним поговорю.
Когда проголосовали за второе предложение, Туманов хотел было закрыть уже собрание, но Ракитин поднял руку, встал.
– Минуточку. Вот какое дело у меня к вам, дорогие друзья. Не у меня лично, у всей парторганизации, у колхоза. Сушилку медленно строим. А вот-вот дожди пойдут. Давайте подумаем все вместе, как нам ускорить строительство…
Ракитин хотел еще что-то говорить, но Туманов сделал жест рукой – понятно, мол, – и сказал:
– Есть предложение – подумать насчет сушилки. Возражений нет? Правильно, и быть не может. Ну, у кого какие соображения?
С полминуты длилось молчание. Потом кто-то кашлянул, кто-то двинул стулом.
– Соображение одно – строить надо побыстрее.
– Это понятно. А как?
– Как строят? Руками, ясное дело…
Ракитин грустно усмехнулся, и это заметили все комсомольцы.
– Если были бы в колхозе свободные руки! Я сегодня весь день думал: кого бы назначить на сушилку? И не мог придумать. Уборка ведь. Евдокию Веселову снял с веялки. На току еще как-нибудь обойдутся. А больше некого.
– А что, если… – встрепенулась Поленька и замялась. Легонькая косынка сползла с головы на плечи. Ракитин снова ободряюще кивнул. И ей словно только и не хватало этого разрешения, она перекинул косу через плечо, заговорила горячо и громко: – Конечно, все мы работаем. Я как вернусь с озера – руки ноют, ноги гудят. Падаешь – и спишь как мертвая. Но ведь сушилка-то нужна! Может, вечерами бы, после работы? Ведь вон нас сколько, а? Каждый но кирпичику – и стена повыше…
– То есть, ты предлагаешь вроде воскресника устроить? – спросил Туманов.
– Ну пусть воскресником назвать это. И чтоб не один раз. А пока не достроим. Чего же, молодые ведь мы, выдюжим…
Поленька села. Щеки ее ярко горели от волнения. Она чувствовала это и, чтобы скрыть румянец, повязала косынку по-бабьи, под подбородком.
– Я тоже думаю, что выдюжим, – проговорил Витька. – Ну как, ребята?
– Это почему же – ребята только? А девчонки что, хуже вас?
– Лично ты – лучше всех. Особенно для Митьки вон… – поддел девчонку кто-то из-за спины.
Брызнул во все стороны хохот – не злой, веселый, и щедрый. Девчонка, конопатая и курносая, быстро обернулась:
– А для тебя давно хуже стала? Может, с тех пор как по морде съездила, чтоб не лез со своими мокрыми губами…
Хохот грянул еще громче. Смеялся Витька Туманов, забыв о своих обязанностях председателя собрания, смеялась Поленька, пряча голову меж ладоней, смеялся Ракитин, поблескивая усталыми глазами. Девчонка сперва недоумевающе оглядела всех, потом сморщила носик и тоже улыбнулась.
Так закончилось это собрание. Комсомольцы решили взять шефство над строительством сушилки, постановили работать на стройке вечерами столько, сколько потребуется.
Шагая домой, Ракитин думал, что надо будет побольше уделять внимания комсомольцам. Да что там побольше, когда до сегодняшнего дня вообще не интересовался почти их работой. Хорош тоже секретарь парторганизации! А комсомольским секретарем надо бы избрать Виктора Туманова вместо того молчаливого парня, который все собрание сидел, как сыч, в углу.
На следующий вечер Ракитин пришел на сушилку, когда колхозники заканчивали свой рабочий день. Евдокия Веселова сняла фартук, красный от кирпичной пыли, положила на перевернутый ящик.
– Скажешь Поленьке, чтоб одела его. Да чтоб больше четырех кирпичей зараз не поднимала. Слабенькая она еще.
– Значит, рассказывала она тебе о вчерашнем собрании? – спросил Ракитин.
– Ну! – улыбнулась Евдокия. – Какие же между девками секреты… Ужин с собой взяла сегодня, чтоб после лова домой не заходить.
Когда колхозники ушли, Ракитин стал зажигать фонари, которые принес с собой, так как электричество к сушилке еще не провели.
Минут через пять подошел Витька Туманов.
– Тихон Семенович, ты-то зачем пришел? – спросил он. – Мы и сами бы…
– Ну, ну… Сами с усами. Повесь-ка фонарь вон на тот столб. Так. А эти вон туда надо поставить, по углам. Сегодня задача такая – натаскать кирпичей наверх, чтоб завтра каменщики с утра принялись за кладку, подвезти воды, ошкурить вот эту кучу бревен, врыть три электрических столба. Если не устанем, примемся за штукатурку стен. Только штукатурить-то умеет кто из вас?
– Есть такие. Остальные научатся.
Вскоре стали подходить комсомольцы. Вечер был теплый и влажный. Свет керосиновых фонарей еле-еле разгонял темноту. Но этот полумрак создавал даже какой-то своеобразный уют, заставлял забывать об усталости.
Сначала ребята и девушки работали молча, что тревожило Ракитина. Потом даже послышалась раздраженная ругань. Но вчерашняя курносая девчонка крикнула:
– То-то, парень! Дух, что ли, испускаешь? – И добавила, мстя за вчерашнее: – Это тебе не на собрании языком трепать…
– Дура! Я кирпич на ногу уронил.
Понемногу заметался разговор, послышался сдержанный хохоток, другой.
– Товарищи, песню! – крикнул Витька Туманов. Кто-то тихо и грустно запел. Песню поддержал один голосок – девичий, затем другой – мужской. И снова девичий. А потом уж и не разобрать было, какие голоса вплетались в песню. Она лилась как-то легко и естественно, отлично гармонируя с полуосвещенными кирпичными стенами сушилки, с темным небом над ней, с нетерпеливыми движениями работающих.
Ракитин, таская на носилках вместе с другими кирпичи на верхние подмостки, с удивлением думал, как же это он раньше не догадался поговорить с комсомольцами. Ведь теперь сушилка была бы уже готова.
Под конец работы, проходя мимо Поленьки и Туманова, которые укладывали на подмостках кирпичи ровными рядами, Никитин уловил обрывок негромкого разговора:
– Ты чего это вчера с лица сошла, когда я Петьку Бородина предложил?..
– Когда это? – перебила его Поленька, стараясь быть спокойной.
– Да вчера, говорю, на собрании?
– Вот еще! С чего бы мне сходить!
Когда Ракитин, пронося новую партию кирпичей, снова поравнялся с Поленькой и Тумановым, она уже сама что-то расспрашивала у Виктора о Петре. Но на этот раз, увидев Ракитина, оба замолчали.
– Ну, хватит на сегодня, – проговорил Ракитин, думая о том, что он и нестар еще вроде, а не угнаться за молодежью. Вот они трудились весь день и сейчас работают как ни в чем не бывало.
Но едва Ракитин произнес «хватит», все затихли там, где работали, все сели на секунду передохнуть. Над стройкой воцарилась полнейшая тишина. И Ракитин только тогда понял, какого труда стоило им всем это «как ни в чем не бывало». И как-то ближе, роднее стали ему и Поленька, и Витька Туманов, и та конопатая девчонка, и тот парень, который уронил себе на ногу кирпич.
– Ну что, устали? – спросил Ракитин. – Я хотел завтра пару каменщиков в ночь назначить. Но, может, отдохнем денек?
– А этот, – указал Витька на небо, – тоже будет отдыхать?
– Этот нет, пожалуй, даже если помолиться ему. Скоро задождит.
– Мы же, Тихон Семенович, постановили на собрании помочь быстрее закончить стройку, – подала голос Поленька. – Вы не смотрите, что мы устали сейчас. Мы еще отдохнем до утра. Правда, девочки?
– Эх, потанцевать бы сейчас! – вместо ответа проговорил кто-то.
* * *
Благодаря помощи комсомольцев строительство сушилки двинулось вперед вдвое быстрее. Кладка стен уже почти заканчивалась, так как Ракитин назначил в ночь не двух, а трех колхозников, знакомых с мастерством каменщиков. Узнав об этом, Бородин вызвал Тихона в контору.– Ты, конечно, член правления колхоза. Но кто тебе разрешил людьми распоряжаться? – спросил он, сидя за столом.
– Я же обращался к тебе, – спокойно ответил Тихон.
Ноздри Григория чуть раздулись, он поспешно поднялся из-за стола. Но, чувствуя на себе придавливающий взгляд Ракитина, не закричал, не сорвался, как бывало раньше, только глухо произнес:
– Ладно, поедем на стройку. Посмотрим, как ты нахозяйничал…
Ехали молча. Только увидев, как несколько колхозников копают ямы и ставят телеграфные столбы, Григорий угрюмо проронил:
– Тоже распорядился? Я кому толковал, что на следующий год потянем электричество к сушилке?
– Колхозники посоветовали нынче тянуть, – не поворачивая головы, ответил Ракитин. – Чего время зря терять?
Бородин только стиснул зубы и без всякой нужды огрел лошадь кнутом.
Когда подъехали к сушилке, Григорий, не слезая с ходка, окинул взглядом все строительство. Женщины, среди них и Евдокия Веселова, подносили кирпичи, делали раствор. Бородин усмехнулся, проговорил:
– Ничего, правильно ты нахозяйничал тут. Только одну ошибку допустил.
– Какую?
Вместо ответа Бородин крикнул:
– Веселова!
Евдокия подошла, молча ждала, что скажет председатель.
– Садись на задок, поедем.
– Куда это?
– Садись, говорю!
Евдокия внимательно посмотрела на Бородина. И он, в который уж раз, вспомнил тот далекий вечер, когда Дуняшка, выйдя из дома, полураздетая, горячая еще ото сна, безбоязненно приблизилась к нему, протянула из-под накинутого на плечи платка руку и сказала: «Дайка мне ножик!» Может, потому вспомнил, что посмотрела она сейчас на него тем же спокойным и властным взглядом. Григорий не мог его выдержать и даже пробормотал невольно:
– Но, но… Это ты брось… Не смотри так… Не поможет теперь-то…
Веселова переглянулась с Ракитиным, пожала плечами и села на задок ходка. Бородин торопливо повернул лошадь, будто затем и приезжал только, чтобы увезти Евдокию Веселову.
Обратно тоже ехали молча. На неровностях дороги ходок подбрасывало. Ракитин покачивался при толчках всем телом, Бородин же сидел, точно приклеенный, только голова болталась из стороны в сторону. «Ведь подмял вроде тебя, – угрюмо думал он о Евдокии Веселовой, – а ты стараешься вывернуться, встать на ноги. Нет, врешь… Не встанешь пока… Я за все сполна отплачу… Не Андрюхе, так тебе…»
Возле того места, где копали ямы под столбы, Григорий натянул вожжи, крикнул:
– Вот вам помощница, мужики. Дайте ей лопату побольше. Она, несмотря что баба, обгонит вас в работе.
Ракитин удивленно посмотрел на Бородина.
– Веселова и на сушилке хорошо работала. А здесь ей…
– В том и дело… Землю копать – не кирпичики подносить все же. Тут гнуться надо… – уже не скрывая издевки, произнес Бородин.
– Ну, знаешь! – вспыхнул было Ракитин. Но тут же опомнился и взял себя в руки. – Вот что, Григорий. Этот номер тебе не пройдет.
Но Евдокия, сойдя с ходка, спокойно улыбнулась Тихону.
– Ничего, Тихон Семенович. Бородин то туда, то сюда сует меня – в общем, где потяжельше. А того не поймет, что, когда работаешь на себя, всякий труд не в тягость. Он – я ведь знаю его – думает: «Вот одолел Евдокию, дал ей почувствовать свою власть…» А я власти его и не чувствую. Мой ведь колхоз, наш… Андрюша для меня его организовал, для тебя, Тихон Семенович, для них вот… Но не для Бородина… хоть и оказался он тут председателем… случайно.
Удар пришелся точно. Собираясь что-то крикнуть, Григорий, играя желваками на щеках, сбросил ноги с ходка, но ступить на землю почему-то побоялся. Евдокия тотчас заприметила это, усмехнулась ему в лицо:
– Смотри, обжигает ноги тебе наша колхозная земля…
Бородин послушно забросил ноги обратно. Веселова, а вслед за ней и колхозники, рывшие ямы, расхохотались. Григорий растерялся и хлестнул коня…
И опять ехали молча. Григорий по-прежнему играл желваками, украдкой бросал взгляды на Ракитина. Тот о чем-то сосредоточенно думал и временами, казалось Григорию, усмехался.
– Задумался, смотрю. Не прикидываешь ли, о чем еще посоветоваться с колхозниками за моей спиной? – зло спросил Бородин.
– Угадал. Прикидываю.
– Ишь ты! Ну, ну… О чем?
– Помнишь, предупреждали тебя: если будешь плохо работать…
– Вовек не забуду! – перебил Ракитина Бородин. – Потому – давай без подступа.
– Так вот, без подступа… Прикидываю, что все же пришла пора посоветоваться с колхозниками насчет председателя…
– Та-ак… – И Бородин откинулся на спинку плетеного, скособочившегося коробка. – Это в смысле – меня убрать, себя поставить… Поскольку Евдокия Веселова разъяснила недавно, кто из нас с тобой лучше…
– В одном смысле – тебя убрать. А насчет нового председателя – сами колхозники решат…
Григорий долго молчал, потом с трудом выговорил:
– От председателева места я и сам подумывал отказаться. Вижу, давно уж не хозяин я тут. Ты распоряжаешься, Евдокия вон… Думал я – погиб Андрюха Веселов, в земле сгнил. А он – вот он, рядом… – И, помолчав с полминуты, добавил: – Тот все грозился из деревни убрать меня, из жизни. И ты такой же…
– Из жизни ты, Бородин, сам себя убрал.
– Как это?! Не дохлый же я, живой…
– У каждого из нас, кроме работы, есть еще другая должность – должность человека. Превосходная должность, говорил писатель Горький. Так вот, с этой должности ты давно сам себя снял. Сейчас вот, когда заставил Веселову землю копать, я еще раз убедился в этом… А насчет того, что ты сам отказываешься от председательствования, врешь. Но мы уберем тебя. Уберем. С тобой, Григорий, тяжело даже одним воздухом дышать. Евдокия Веселова правильно сказала – случайно ты в председатели попал. Временно. Да и вообще живешь на земле временно.
Минут пять думал Григорий: что же это такое сказал Тихон? И произнес, кривя губы в свою обычную улыбку:
– Все подохнем. Вы, что ли, с Евдокией вечно будете жить?
– Угадал. Вечно. – И еще раз повторил: – А ты временно.
* * *
«Временно… Уберем…» – Григорий опрокинул в заросший щетиной рот полстакана водки и опять повторил: «Уберем…»Запершись в комнате со своей собакой, он запил в одиночестве, чего давно не бывало.
Шла еще уборка. Несколько раз в комнату ломился Бутылкин, потом стучала Анисья, но Григорий не открывал дверь, только рычал что-то. Собака тоже рычала. Тогда Бутылкин просунул в щель записку.
Григорий заметил ее на другое утро. На бумажке было нацарапано: «Себя топишь, дурак. В колхозе секретарь райкома, тот, с бровями… Разговоры идут насчет снятия тебя с должности. Брось пить, скажи – болел…»
Григорий присел на край стола, огрызком карандаша на обороте записки вывел две кривые строчки: «А может, я сам себя с другой должности снял…» Потом подумал, что Бутылкин не поймет, и добавил: «с должности человека…»
И снова подумал: все равно не поймет Бутылкин. Да и сам Григорий не понимал. Вроде правду сказал Ракитин, сказал – точно врезал… А в чем она, эта правда? Как понять его слова?
Повертев в руках бумажку, Григорий смял ее, бросил в угол, налил в стакан водки…
* * *
Семенов прожил в Локтях несколько дней. И хоть шли среди колхозников разговоры, что теперь-то, мол, несдобровать Бородину, о чем Бутылкин сообщал в записке Григорию, Семенова, кажется, совсем не волновало, что председатель колхоза запил, не появляется на работе почти неделю. Он только спросил у Ракитина:– Евдокия Веселова у тебя на сушилке сейчас работает?
– На сушилке.
– Оставь-ка ее за себя на ферме и поедем в поле.
Целыми днями они ездили по бригадам. И почти в каждой бригаде колхозники нападали на Тихона со своими просьбами, нуждами, требованиями. На одном полевом стане плохо обстояло дело со снабжением продуктами, на другом – не хватало людей для очистки зерна, на третьем – хлеб начинал греться в ворохах, потому что никто не заботился о его своевременной отгрузке на пункт «Заготзерно». Ракитин так закрутился, что в конце концов у него вырвалось:
– Да не могу же я все эти вопросы решать. Это председательское дело!
Семенов, все эти дни больше молчавший, и тут ничего не сказал, только кинул на Ракитина прищуренный взгляд.
Однако через несколько часов, уже под вечер, неожиданно спросил у Тихона:
– Значит, не можешь решить все эти вопросы? Или не хочешь?
Голос у секретаря райкома был холодный, неприязненный.
– Да не могу же я брать на себя все руководство колхозом. Бородин опять завопит, что я на его место…
– Не можешь? – прервал вдруг Семенов Тихона. И нахмурил брови. – Ну что же, не бери. Но имей в виду: за срыв уборки перед райкомом отвечать будет парторганизация и ты лично в первую очередь…
Разговор этот происходил в поле. Ракитин и Семенов стояли на краю пшеничного массива и смотрели на маячивший вдали комбайн.
Небо было пасмурное, серое. Временами накрапывал мелкий дождик.
– Не к лицу нам с тобой, Тихон Семенович, исходить из соображений ложного самолюбия, – уже мягче сказал Семенов. – А тем более сейчас.
Секретарь райкома показал на небо. Ракитин понял его жест: того и гляди, мол, настоящий дождь хлынет.
Потом Семенов заговорил будто совсем о другом:
– Вот бывает еще у нас в жизни: числится человек на такой-то работе, болтается многие годы перед глазами. Все знают: плохо работает человек, но привыкли к этому, не трогают его.
Семенов ковырнул носком сапога землю, сердито поднял глаза на Ракитина.
– А почему?
– Не знаю. Если бы на промышленном предприятии, так быстро бы такого работника…
– Вот, вот! – перебил Семенов. – Там быстро бы заменили такого руководителя. А в сельском хозяйстве… Председатель плохо работает – райком мирится; райком на сельское хозяйство не обращает внимания, в обкоме не очень беспокоятся, пока чрезвычайное происшествие какое-нибудь не произойдет. Так и идет сверху вниз. Сколько времени у вас в райкоме разгильдяй какой-то сидел!.. Плохо у нас вообще с сельским хозяйством, Тихон Семенович. Запущено все страшно, земли на полный износ эксплуатируем. Будто не хозяева мы, что ли, будто не за эту землю кровь когда-то… Ужас что в районе делается. Севообороты не соблюдаются, паров мало…
Запахнув плотнее дождевик, Семенов продолжал:
– Пора браться за сельское хозяйство всерьез, засучив рукава. Здесь нужна помощь всего народа. И, думается мне, скоро мы получим такую помощь.
Еще раз глянув с тревогой на небо, Семенов пошел к машине. Уже устроившись на сиденье, сказал:
– А уборку все же целиком бери в свои руки. И покрепче. Да и вообще – действуй, Тихон Семенович. Райком тебя во всем поддержит… А на очередном партсобрании ставьте вопрос о замене председателя.
С этого дня Ракитин целиком занялся уборочными делами. Строительство сушилки он попросил взять под свое наблюдение и руководство Павла Туманова.
Когда Григорий, смятый, опухший, появился наконец в конторе, Ракитин спокойно и деловито рассказал ему, как идут дела с уборкой. Потом добавил:
– Завтра у нас партийное собрание. Говорю прямо: будем решать вопрос о председателе.
– Что ж, решайте, – безразлично махнул рукой Бородин. – Поглядим еще, что скажут все члены колхоза… а не только твои прихлебатели.
– Вот и назначай общее собрание, – так же спокойно проговорил Ракитин. – Мы сообщим колхозникам мнение парторганизации, они решат…
4
Миновала неделя, другая, месяц после встречи с Поленькой у тракторного вагончика. И все это время Петру казалось, что в его жизни произошло что-то необычайное.
Однажды бригадир тракторной бригады Гаврила Разинкин послал Петра на усадьбу МТС за запасными частями. Поехал на машине Виктора Туманова.
С Виктором у Петра особой дружбы так и не получилось. Петр чувствовал, что виноват в этом только он, и каждый раз, когда приходилась оставаться наедине, испытывал неловкость. Сейчас, сидя в кабине, он хмуро поглядывал на туго укатанную дорогу, вихляющую среди холмов. Туманов часто чертыхался на ухабах, крутых поворотах, а потом произносил беззлобно одно и то же:
– Ну, дорожка!..
Петр завидовал Виктору. Не потому, что Туманов стал шофером, а он вынужден был уступить воле отца и учиться на тракториста. Нет, просто Виктор живет как-то по-другому, будто все на свете ему давным-давно известно, знакомо, устроено самым наилучшим для него образом. Даже плохие дороги никогда не портили ему настроения. И чертыхался он только потому, что не любил долго молчать.
Однажды бригадир тракторной бригады Гаврила Разинкин послал Петра на усадьбу МТС за запасными частями. Поехал на машине Виктора Туманова.
С Виктором у Петра особой дружбы так и не получилось. Петр чувствовал, что виноват в этом только он, и каждый раз, когда приходилась оставаться наедине, испытывал неловкость. Сейчас, сидя в кабине, он хмуро поглядывал на туго укатанную дорогу, вихляющую среди холмов. Туманов часто чертыхался на ухабах, крутых поворотах, а потом произносил беззлобно одно и то же:
– Ну, дорожка!..
Петр завидовал Виктору. Не потому, что Туманов стал шофером, а он вынужден был уступить воле отца и учиться на тракториста. Нет, просто Виктор живет как-то по-другому, будто все на свете ему давным-давно известно, знакомо, устроено самым наилучшим для него образом. Даже плохие дороги никогда не портили ему настроения. И чертыхался он только потому, что не любил долго молчать.